Текст книги "Вглядеться в бездну"

Правила и исключения… Человеку остаются компромиссы. Необходимо расширять свой кругозор так, чтобы противоположности оказывались внутри нашего внимания. Так, чтобы по мере расширения знаний, сужались зазоры между крайностями рассматриваемого объекта. Так, чтобы орёл и решка становились одной медалью.

Мы путаем душевность с духовностью. Пока наш разум биологичен, душа и дух будут оставаться полярными. Иудео-христианская культура, как понятие, – душевный артефакт человечества, а по сути – языческий абсурд. Иудейская культура, как человеческое достояние, духовна и первична, тогда, как христианская – душевна и вторична. Житейские правила допускают единство иудея с христианином. Религиозные правила предполагают их несовместимость.

Религиозная истовость и узость кругозора ладят друг с другом, но и чувствуют свою неполноценность. Отсюда тяга христиан к почти безбожной, глубокой философии Вед, буддизма, Конфуция, Лао Цзы и др.

Великие культуртрегеры Е. Блаватская, Г. Гурджиев, Р. Штайнер, Н. Рерих, К. Юнг, У. Эко, Х. Борхес и мн. др., держали в руках компас иудаизма, но сидели на магнитной аномалии христианства и косились в сторону дальневосточной мудрости: чем дальше от Ближнего Востока, тем незаметнее корни и привлекательнее крона…

Если Бог един (как и Природа), то нет места для конфессий: разные конфессии – разные боги – разные правды – разные люди… Единство мира пугает своей таинственностью. Отсюда – побег в религию и искусство. Последнее, по определению, призвано быть альтернативой макромиру. Искусство и естество – ещё один комплекс буриданова осла. Выбор не прост: первое привлекает иллюзорной радостью, второе отталкивает необходимостью принимать судьбоносные решения в условиях ограниченной осведомлённости. Выбрав иллюзии, цивилизация расплачивается неврозом и, соответственно, неадекватным поведением. Отсюда – фонтаны слов на ветер. Среди множества толкований Слова хочу привести фразу писателя К. С. Аксакова: «Слово есть воссоздание внутри себя мира». В идеале – гениально. В реальности – мы не доросли даже до своих амбициозных лозунгов. Как легко мы выплёскиваем из себя слова! Как обиженно утираемся, когда эти слова возвращаются плевками! Или кровью…

Искусство, как катарсис неэффективно: оно с нами на одном чувственном поле. Не реальная ли опасность всеобщей гибели включит, наконец, механизмы рациональной (научно-технической) защиты? Но поступиться животным началом?! Ой, как трудно человеку!

Вероятно, мы научились говорить раньше, чем думать. У всех на памяти вавилонское столпотворение. Да, слишком рано мы тогда замахнулись на небо, вот и поплатились языковой спутанностью. И сегодня во многих конторах за компьютерами сидят дрессированные обезьяны. А от них зависит наше благополучие…

Сатанинское это дело разобщать людей. Прикладная культура – симуляция единства, которая позволяет волкам и овцам гулять до поры до времени в виртуальном райском саду. Истина высвечивается в глубине иудейского колодца. Она принадлежит всем в равной мере. Просто, волею судеб, иудеи оказались первопроходцами и «вирусоносителями». Возможно, теми, в ком теплились отголоски знаний атлантов, гигантов, анаким или аннунаков (читайте книги З. Ситчина, шумерские тексты, Танах, наконец). («Анаким» на иврите – великаны, «Аннунаки» – космические пришельцы, описанные в шумерских мифах). Создаётся впечатление, что иудеи и шумеры пользовались одним источником информации.

А караван культуры у нас общий. Общие и источники живой информации. Говорят, что и вода информативна. Черпая, пейте с благодарностью.

Не доверяйте декларативным истинам. Истин во множественном числе не бывает. Бывают наши субъективные правды. Доверяйте единству противоположностей, а не борьбе между ними. В Природе жизнь и смерть не противостоят друг другу, они существуют и борются в нашем помутнённом сознании. Смерть, живущая в нас, питается банальными и приевшимися культурными ценностями, то есть, догмами. Именно догмы, в том числе и религиозные, заслоняют от нас Вечность. Мораль личности, как и общественная культура, построенные на догмах, обречены на вымирание. Кого может спасти (или обмануть) бытующая в сознании масс правда о том, что Иерусалим – столица трёх религий? Одной, господа! Только одной. Подумайте сами – откуда растут ноги у двух присовокупленных.

Не плюйте в колодец! Уважайте первоисточник: в его архаической памяти хранится голографический осколок Универсума. В наших крохотных элементарных частицах ДНК посеяно Знание. Посеяно задолго до появления членораздельной речи и символического мышления. Но и сегодня интеллектуальные способности малопродуктивны, потому что мы удовлетворяемся привычной данностью. Легче переварить завалящую картофелину, чем обещанный ананас.

Смысл нашей биологической души – пожинать духовные плоды. Плоды Высшего Разума. Но, чтобы их обнаружить, нужно отказаться от цветных очков и процедить совесть. Плоды не запретны. Это мы до них не дозрели.

Но будьте осторожны: иудео-христианские плоды – плоды Сатаны. Тем более – гибридные… с исламом. Но это уже новая история Уроки в райском саду забываются.

Забывается и старое, доброе понятие – «Общечеловеческая культура».

Не будьте культурными, будьте умными. Умному, – согласно древнейшей иудейской поговорке, – достаточно намёка.

Винегрет из искусственных плодов

Извечное стремление людей всё сравнивать и сопоставлять, привело Р. Декарта к понятию дуальности. Мир поумнел. Оказалось, что мы колеблемся на пересечении всевозможных фундаментальных классов вещей и принципов, взаимовлияющих друг на друга, но не меняющих своих структур. С чем же это едят? Вопрос-то неудобоваримый: тут вам и добро со злом, и Сатана с Богом, и тьма со светом, и, даже, Инь с Янем вместе с корпускулами и волнами. Тем боле, что в ряду этих ассоциативных пар можно споткнуться на дуальности этнического творчества. Тут же возникает вечно актуальный вопрос: а как это для евреев?

Снизойдём до еврейского уровня понимания и зададимся вопросом: кто лучше – человек мира, то есть, космополит, или представитель национальной культуры? Опять не очень деликатно… Лучше так: как обстоят дела с этносом и нацией? Понятия близкие, но есть и принципиальные различия. Этнос образуется воспитанием в традициях определённой культуры, а нация – социально-историческими интересами. И опять спекулятивно: многие считают, что до государства Израиль еврейской нации не существовало, да и после появления государства осталась сомнительной.

Спустимся пониже. В чём единство противоречий между искусством и естеством? Но и этот вопрос лучше задать физикам и лирикам.

Спрошу-ка я вас, и себя заодно: чем отличается национальное творчество от межнационального? Чувствуете? Уже горячее. Здесь я, как рыба в воде. Хотя, рыба любит, где глубже, а я – где лучше. А лучшим и более понятным кажется искусство национальное: своя рубашка ближе к телу. Даже прилипает. Не потом, а генами. В межнациональном искусстве много от рынка и попсы, от пробивных способностей и «раскрученности» в средствах массовой информации. Конечно, талант и мастерство необходимы и там и тут, но это вотчина профессиональных критиков. А они сами дуальны: то конформны, то субъективны.

Поговорим о плодах национального творчества. Согласимся, что любое творчество – самовыражение личности. «Народное творчество» – выдумка примкнувших к искусству ремесленников и обывателей. Плоды национального творца, каким бы своеобразием он ни обладал, будут пропитаны архетипами, традициями и метафорами национальных истоков. Согласимся, что в любом искусстве, как правило, творцы мало управляемы, имеют черты асоциальных психопатов, анархистов и богемы. Властители дум в искусстве, зачастую, самые великие Иваны Сусанины. Нет сомнений, что любое национальное искусство богато такими типами. С. Дали, Ф. Кафка, П. Пикассо, В. Набоков, Ф. Достоевский… Список можете продолжить сами.

А на земле обетованной? Здесь свои причуды. Во-первых, древнейшие предписания ориентируют нас на естество, а не на искусство. Во-вторых, мы, как народ жестоковыйный, всячески уклоняемся от предписаний. Нам, во что бы то ни стало, хочется быть, как все. И, даже, лучше всех. А тут и до греха недалеко. Типичный пример: благополучная еврейская семья Данцигеров, почувствовав, что земля горит под ногами, в 1923 г. перебралась из Германии в Палестину. Отец открыл клинику в Иерусалиме. Один из сыновей, Хаим, увлёкся сионизмом и искусством. В 18 лет поехал в Лондон совершенствоваться. Женился на мусульманке. Набив руки на скульптуре, через четыре года вернулся в Палестину без жены. В скульптуре пытался сочетать архаику с модерном. Национальный истеблишмент назвал это ханаанским стилем. А Хаим продолжал творить, склоняясь в сторону конструктивизма, примитивизма, абстракционизма, концептуализма, авангардизма, то есть в сторону межнациональных интересов. Желание быть, как все, победило.

Мы изобрели «измы» для того, чтобы ориентироваться в бесконечно дробящемся мире дуализма. Виноват не Декарт, а наш примитивизм, наше безоглядное подчинение авторитетам и поводырям. «Измы» нам нужны для того, чтобы защитить мышление от шизофренического хаоса. Увлекаясь искусством, мы защищаем себя от пугающего, но чудесного образа идеального мира. От естества и естественности. Аттестат зрелости мы ещё не получили. Мы ещё не поставили знак равенства между идеальностью и естественностью.

В преддверии зрелости уместно руководствоваться поговоркой: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Получайте удовольствие от произведений национального, межнационального, абстрактного и любого другого искусства. Все они хороши, если явлены высоким мастерством из глубокой души личности, близкой вам по духу и воспитанию. Однако, не забывайте зреть сами.

При всей эклектике и плюрализме современного искусства, имеется тенденция к ассимиляции, диффузному взаимопроникновению культур. В противоположном направлении сохраняется архаическая связь с первоисточником культуры. Тем первоисточником, который ещё не замутился примесями дальневосточной мудрости, христианства и ислама. Остаётся надеяться на то, что евреи ассимилируются последними. Но это моё, частное предположение.

Во избежание конфликтов уважайте всех в равной мере, любите избирательно, питайтесь по вкусу.

Как вам этот винегрет?

Тель-Шева[1]1
  Тель – холм, курган; Шева – семь, Беер – колодец (иврит); Тель-Шева – место библейской Беер-Шевы, где обнаружен один из семи колодцев Авраама.


[Закрыть]

 
Из Ура уходя ко всем ветрам,
возненавидев быт патриархальный,
уже бунтарь, ещё не Авраам,
он не мечтал о Беер-Шевских пальмах.
 
 
Всё впереди. – Не вздрогнет Мория.
И Ицхак никогда не рассмеётся…
Ещё не рыл колодцев для меня,
но я-то знал, что будут мне колодцы.
 

Хрущёвская Оттепель вернула людям не только имена уничтоженных советским режимом людей, но и их творчество. Появились и новые сопротивленцы, узники совести, диссиденты, барды… Оставшаяся власть имперского скудоумия и заносчивого отребья почувствовала себя голым королём. Железный занавес стал приоткрываться.

Годы отказов, унижений в ОВИРе, кэгебешные преследования. Борьба за репатриацию, отказ от гражданства. Полуподпольное существование. Наконец, разрешение, считанные дни для сборов, и отъезд. Отъезд… как много в этом слове!..

На вокзале в Новосибирске нас провожали самые верные, самые смелые друзья и родные. Уже после таможни, на перроне в Чопе меня с сыном остановил лейтенант-пограничник: «Куда ж ты его везёшь!? Ведь в Израиле он в армию пойдёт, а мы его и пришлёпнем».

Вена. Аэропорт. Беер-Шевский ульпан… Всё в угарном тумане.

Первая экскурсия – Тель-Шева. Развалины, еле обозначенные кладки бывшего гостиного двора и жилых каморок, каменные ступы… И колодец. Колодец Авраама. Тогда, в 1981 году, территория древней Тель-Шевы не была ещё окультурена и обнесена забором. Камни. Камни. Пыль. По низким холмам – отары бедуинских овец. Два верблюда. Отсюда, через Хеврон, пошёл Авраам с Ицхаком на Храмовую гору, чтобы испытать власть своего Бога и свою веру в него.

Панорама исключала присутствие таможенных лейтенантов. Уж слишком много света и воздуха было в мелких облаках.

Я стоял среди руин, растворяясь в зное, в холмах, в овцах и во времени. Я был Авраамом у своего колодца.

Потом я был резервистом-офицером. Случайно не было войны. Потом отслужил свой срок в Армии мой сын. Случайно не был задет пулей, стал взрослым отцом семейства. Отслужила внучка, заканчивает службу в боевых частях внук. Война и мир не чередуются, не соседствуют. Они сожительствуют.

Совершенно не случайно, возле монастыря в Латруне, создан мемориальный музей танковых войск Израиля. Среди прочей бронетехники стоят там и трофейные советские танки. В музее хранятся биографии всех солдат, погибших в Израильских войнах. Но сколько их погибло с библейских времён?..

В конце октября 2008 года в Ашкелоне проходил международный фестиваль фильмов, посвящённых еврейству. Среди восьмидесяти лент, одна заинтересовала меня особенно. «Куда направляешься ты, Моше?» Производство Канады и Марокко… Подумал, что кто-то ошибся в редакции: герой-то Шломо! А Шломо, когда марокканские евреи начали уезжать в Израиль, никак не мог решиться. Его удерживала не собственная забегаловка, а вся жизнь, прожитая бок о бок с арабами. Те уважали его, как человека и как верующего еврея. Шломо то и дело слышал от соседей-мусульман реплики, советы, напутствия: «Куда же вы, там же одни поляки!», «Чем вам здесь было плохо?», «Не давайте там себя провести – требуйте Натанию!» Шломо, простой смертный, так и остался в Марокко, продав любимый ресторанчик, что бы помочь уезжающим. Моше был другой. Он не только потребовал: «Отпусти народ мой!», но и повёл евреев к земле обетованной. Вот только сам не удостоился ступить на неё. Но это уже его проблемы с Богом.

Культура не в голубой крови, не во многих знаниях, хотя и в них тоже. Я был в Марокко через многие годы после тех событий. Но и теперь марокканцы, безошибочно распознавая туристов из Израиля, с оглядкой бросают на иврите: «Почему уехали? С вами было хорошо!»

Народы – овцы. Вожаки – волки.

В Израиле я немного завидую евреям из Марокко, их культурной цельности. Им не нужно было на бывшей родине искать свою национальную идентификацию. Советская Россия создала устойчивый гибрид овцеволка. Серого Человека.

Архаическая память земли обетованной – гарантия выживаемости еврейских овец. Для этой гарантии не обязательны высохшие колодцы. И не обязательно подтверждать раскопками то, что написано в Торе. Поиск соответствий – необходим учёным. Это их хлеб насущный.

Моя проблема психологическая: память и мораль… Когда-то я впитывал российскую культуру и, сопротивляясь советской серости, считал себя космополитом. Быть человеком мира – казалось мне высшей мерой бытия. Теперь, сомневаясь в этой ценности, я обнаружил в себе нечто более значимое: принадлежность к великой иудейской истории, с её духовными источниками, глобальными уроками и судьбоносной ролью в цивилизации.

Сновидение под утро

Угол дома, вдавленный в брусчатку тротуара. Безлунная ночь дремлет на шершавой поверхности каменных блоков. Ни этажей, ни окон, ни уличной перспективы. Брюссель? Цюрих? Флоренция? Крохотное пятно основательной Европы. Всё остальное белым бело, вне времени и пространства. Ни шороха шин, ни топота сапог. Угол дома, как чёрно-сизая клякса на бескрайнем листе ватмана.

Кому-то взбрело в голову оживить это пятно памятником.

Я зачерпываю пригоршнями глину, но она слишком жидкая для лепки. Пальцы проваливаются в мякоть и натыкаются на две бляшки. Прежде чем размять их, обращаю внимание на то, что это – маленькие кепочки с податливыми козырьками. Одна из них растворяется в общей массе. Исчезает глина, ладони, угол дома. Оставшаяся кепочка разрастается до нормальной величины. Под ней возникает лицо с огромными пустыми глазами, точёным носом и приоткрытым ртом. Лицо подростка, впервые увидевшего взрослый мир. А вот и вся фигура – долговязая и нескладная, как огородное пугало. Он не видит ни птиц, ни белого света вокруг. Но, кажется, что он слышит шорох шин и топот сапог.

Наверно, потому он и жмётся к углу дома.

Наконец, исчезает и он. Белый свет растворяет его вместе с ночным пятном. Да и сам свет обретает жизнь, наполняется солнцем. Я досматриваю сновидение, но в него примешиваются чуждые оттенки и звуки. Ещё не открыв глаз, я различаю смех солдаток, бегущих к вокзалу с вещевыми мешками и автоматами; перебранку йеменских стариков по адресу правительства, ухитряющихся при этом не расплескать чёрный кофе. Все спешат. Никому ни до кого нет дела, пока не столкнутся нос к носу. Жизнь, густая, сочная, пахучая и шумливая тут, как тут.

Синайская жара окончательно возвращает меня в сегодняшний день. Из-под простыни тычется в плечо переплёт недочитанной ночью книги. А подросток с огромными, пустыми глазами всё ещё стоит передо мной.

Что-то мешает отделить сновидение от яви. А мысли уже отряхиваются. Уже становится понятным, что Сегодня – это крохотный миг, пропитанный вечной жаждой смерти, что смирение и благодать в любой момент могут взорваться.

Зачем нужны памятники? Оправдывать свою совесть? Взывать к чужой совести? Куда прячется совесть, когда мы отстаиваем зло в полной уверенности, что оно-то и есть настоящее добро?

Не памятники нам нужны, а долгосрочная память. Памятники делают нас беззубыми и сентиментальными, память – ответственными.

Наверно, свобода выбора не для меня. Вот, встану, пойду на базар, и выберу рассыпчатую картошку. А ты, парень, бери шинель! Пошли домой!..

Война в глубоком тылу

Стоит отвлечься от повседневности, как поток сознания смешивает краски и запахи, совершенство и его осколки, пережитые встречи и впечатления. Куда только не заносит этот поток?..

Идёт война. 1943 год в глубоком сибирском тылу. Письма отца из заполярного Коми. Мама с утра до полуночи в конторе. Дед работает извозчиком. Лошадь живёт в нашем сарае. Бабушка хлопочет по хозяйству.

Что оставалось делать десятилетнему пацану? Зимой – снегурки на валенках и ожидание грузовиков, чтобы прицепиться за кузов и проскользить пару кварталов, сражения за снежные горки. Иногда, дедушка разрешал съездить на лошади с бидоном, притороченным к саням, за водой на ближайшую водокачку. Вечерами – керосиновая лампа, домашние задания учителей, спрятанные под учебником «Дети капитана Гранта». Но провести бабушку было крайне трудно. Весной – наводнения тающего снега, кораблики из сосновой коры. Потом – майские жуки, первые клейкие листочки тополей, запах цветущей черёмухи, головастики в дождевой бочке. Летом – детские лагеря, где давали 20 грамм сливочного масла, кусочек хлеба и перловую кашу. Выстругивание кинжалов, мечей и ружей из веток и старых досок. Дворовые соревнования: кто сможет пописать дальше всех. Не менее весело было и осенью: наворовать ранеток в соседних дворах, в сумерках подкопать картофельный куст, благо, посадки делались на улице у палисадников.

И круглый год очереди в полупустых магазинах. И круглый год суета, смех, злоба. Всё, как у людей. Всё интересно.

Война была далеко, но постоянно напоминала о себе сводками последних известий, поборами государственных займов, эвакуируемыми с запада семьями. А мы их дразнили: «ленинградская вошь, куда ползёшь?» Тогда же, в поисках работы и хлеба к нам забрёл доходяга – чудом спасшийся от немецких и советских лагерей, польский еврей со странным именем Мордехай. Бабушка дала ему работу почистить во дворе сортир. Как противно он ел потом! – Торопясь, облизывая ложку и пальцы, рыская глазами по столу в поисках оставшихся крошек.

Однажды, возле нашего дома остановилось отделение новобранцев. Они расстелили брезентовые накидки, на которых учились разбирать, собирать и чистить затворы дисковых автоматов и станкового пулемёта. Когда один из солдат первым справился с автоматом, командир, оценив работу, вдруг перешёл на одесский жаргон: «Ты, Фима, думаешь уже, что ты герой? Ты же ж на передовой первым нахезаешь в штаны». Солдат молча отошёл.

Кончилась война. Миллионы её жертв и миллионы жертв советского геноцида смешались с космической пылью, осели в памяти оставшихся жить. Не повоевавши, не дожив до 44 лет, погиб в сталинских лагерях мой отец. А жизнь течёт в том самом потоке сознания.

Через десять лет я участвовал в путешествии по Оби на большой шлюпке с парусом и вёслами. Запасов сухарей и картошки не хватало, и мы прикупали продукты в прибрежных сёлах. В старом купеческом городке Колпашево, выглядевшим большой и, относительно, благополучной деревней, со сворой полуодичавших русских борзых, магазинов мы не нашли. Из-за калиток отвечали: «Самим есть нечего и продать нечего». Но в одной заброшенной деревушке, без названия и без места на карте, нас встретили радушно. Там жили высланные во время войны поволжские немцы. Аккуратные грядки, никакого мусора. Низкие домики из горбыля со щелями, заткнутыми паклей, тряпками и соломой. Это на открытом-то яру, где зимой свирепствуют вьюги, а морозы зачастую доходят до крепости водки. Но поселенцы-выселенцы её не пьют: и денег нет, и хочется выжить. Они не взяли с нас денег, но дали нам с десяток морковок величиной с мизинец и килограмма два прошлогодней картошки. В той деревне я чувствовал себя сытым душевно. Может быть, даже и телесно.

Время с отеческим юмором относится к ценностям жизни. А то и с убийственным сарказмом. Оно постоянно огорошивает нас новыми открытиями. Оно нас учит не эйнштейновской относительности, а относительности принятых людьми правил поведения. Уже, будучи в Израиле, я понял, насколько тщедушна наша человеческая суть, насколько беспомощны мы перед громогласной добродетелью и действующими тихой сапой двойными стандартами.

Там, на Оби я застрелил чайку и сделал из неё чучело. Здесь я кормлю черепах, приблудную кошку. А ещё – непоседливых воробьёв, которые обкакивают веранду. Но ни от чего откупиться нельзя. Разве что, очищая принципы, а с ними и душу. И тогда, отвлекаясь от повседневности, можно различить ориентиры в потоке сознания. И тогда, возвращаясь к повседневности, становятся легче угрызения совести.

Прошлое возвратимо памятью, но ушедшее не потрогать. Не приголубить. Помогает воображение. И, вполне возможно, что тот самый солдат Фима доживает свой век в Израиле и, ежегодно, перед днём Победы чистит свои ордена и медали. И не он ли, возвращаясь с фронта по транссибирской магистрали, бросил мне из прогрохотавшего поезда зажигалку, сделанную из винтовочной гильзы?

Сознание не грохочет. Его поток бесшумно смешивает всё, что попадается на пути.

Так, о чём это я?.. Да всё о том же. О том, что добро и зло неразлучны. Не разлей вода.