Текст книги "Эшелон"

Иосиф Шкловский
Эшелон
(невыдуманные рассказы)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Н. С. Кардашев, Л. С. Марочник: По гамбургскому счёту

Слово к читателю

«Квантовая теория излучения»

К вопросу о Фёдоре Кузмиче

О везучести

Пассажиры и корабль

Амадо мио, или о том, как «сбылась мечта идиота»

Канун оттепели

Илья Чавчавадзе и «мальчик»

Мой вклад в критику культа личности

Лёша Гвамичава и рабби Леви

Париж стоит обеда!

Астрономия и кино

Юбилейные арабески

«На далёкой звезде Венере…»

Антиматерия

О людоедах

Академические выборы

Искусство и власть

История одной ненависти

Тост

Большие перемены

«Космогоническая поэма»

А всё-таки она вертится!

Дипломат поневоле

Юра Гастев и дыхание Чейн-Стокса

Принцип относительности

Поиски внеземных цивилизаций

Глядя на Лысенко

Укрепи и наставь…

Наш советский раввин

В. И. Гольданский. «Слова народные…»

В. А. Бронштэн. Прицепите меня к «Эшелону»

Отклики читателей

ПО ГАМБУРГСКОМУ СЧЁТУ

Эта книга написана учёным. Учёным с мировым именем. Но сейчас на суд читателя вынесено не научное исследование какой-либо из ещё не решённых проблем астрофизики – науки, которой Иосиф Самуилович Шкловский отдал всю свою жизнь, а его воспоминания. Но это и не мемуары – во всяком случае, они сильно отличаются от привычных для нас канонов этого литературного жанра. В том числе и нарушением хронологической последовательности сюжетов.

Все мы – друзья, коллеги, ученики профессора Шкловского – знали его как превосходного рассказчика, скорее даже новеллиста. Рассказывать он любил и делал это талантливо и артистично. Его «невыдуманные рассказы» были «написаны» яркими мазками мастера (недаром он по первоначальному призванию художник-портретист) и чем-то напоминали рассказы Бабеля и новеллы О'Генри. Многие из них сохранились в архивах семьи – они-то и составили книжку, которая названа так, как скорее всего её назвал бы сам автор: «ЭШЕЛОН». И теперь не только друзья и ученики могут «услышать» живого Шкловского, но и каждый, кто захочет прочитать эту книгу. Более того, читатель не только «услышит», но и «увидит» автора «ЭШЕЛОНА» – таким, каким он был, со всей его отзывчивостью на добро и резким неприятием того, что он считал злом и уродствами нашей жизни, со всеми угловатостями его характера – словом, живого человека, без ретуши, прикрас и ненужного елея.

…Он начинал десятником на БАМе в 1932 году, имея от роду 16 лет, а кончил главой всемирно известной научной школы, лауреатом Ленинской премии, членом множества академий, кавалером золотой Брюсовской медали, которая среди астрономов и астрофизиков котируется столь же высоко, как Нобелевская премия среди физиков.

Шкловский был в самом точном смысле слова пионером в науке. Пионерские, новаторские идеи содержались уже в самых первых его работах – начиная с кандидатской диссертации, которую он защитил ещё в дни войны, в 1944 году (на фронт не взяли из-за сильнейшей близорукости – «минус 10»), и продолжившей её в 1949-м докторской. Обе эти диссертации вошли в фундамент отечественной и мировой ракетной астрономии и радиоастрономии, делавших тогда свои первые шаги. Потом был ещё ряд открытий, каждого из которых хватило бы, чтобы имя их автора вошло в науку навсегда.

Однажды Л. Д. Ландау с горечью сказал: «Я немного опоздал родиться. Мне бы следовало это сделать на 6-7 лет раньше». Имелось в виду, что к началу «золотого века в физике», то есть к 1925 году, ему было только 17 лет, а к 1930-му, когда он попал в Копенгаген к Нильсу Бору, весь фундамент квантовой механики был уже заложен. В этом смысле Шкловскому повезло: он родился вовремя, и его имя справедливо связывают с самым началом «золотого века в астрофизике».

Истинные профессионалы в любой сфере человеческой деятельности, в том числе, разумеется, и в науке, судят друг о друге по «гамбургскому счёту». Иосиф Самуилович часто употреблял этот термин из книги его однофамильца и дальнего родственника писателя Виктора Шкловского. «Там рассказывалось, – вспоминал учёный, – что до революции, когда не было ни телевидения, ни хоккея, ни многих других „достижений“ нашего беспокойного „Ха-Ха“ века, народ с ума сходил на „мировых чемпионатах“ французской борьбы. Увлекались этим и Блок, и Куприн, и гимназисты. Повсюду – в Одессе, Екатеринославе, Самаре, одним словом, везде – устраивались в цирках чемпионаты мира. Заранее всё было расписано: сегодня Лурих на 6-й минуте туширует „ужасного африканского борца Бамбулу“, а послезавтра всё будет наоборот. Это было только коммерческим зрелищем. Но раз в году все эти чемпионы собирались в Гамбурге, в одной таверне, хозяином которой был старый борец. И там они боролись по-настоящему, без публики и прессы. И у них всегда между собой был свой, „гамбургский“, счёт побед и поражений». Обычный вопрос:

– Такой-то? А что он сделал? Что, так сказать, за ним «записано» в науке?

Это прекрасно понимал Шкловский, написавший однажды: «…в конце концов, от учёного остаются только конкретные результаты его труда. Применяя футбольную аналогию, имеют реальное значение не изящные финты и дриблинг, а забитые голы». Пользуясь той же футбольной терминологией, можно сказать, что по числу забитых «голов» Шкловский был одним из самых результативных советских астрофизиков и, безусловно, входил в символическую «сборную мира» на первых ролях.

Он оставил огромное наследие: более двухсот статей, не говоря о книгах. И все они написаны, так сказать, «единолично», без соавторов, без привлечения себе в помощники, а точнее, в обслугу молодых, а потому и непритязательных, «соавторов». Такого Иосиф Самуилович никогда себе не позволял. Было прямо противоположное: этот на поверхностный взгляд «крайний индивидуалист» был создателем и главой крупной научной школы. Что это означает, профессиональным учёным объяснять нет нужды… Многие его ученики были выпестованы им буквально «с университетских пелёнок». Среди учеников Шкловского – два члена-корреспондента, десять докторов и несколько десятков кандидатов наук. А ведь каждому или почти каждому из них он помогал. Не менее десяти ныне ведущих советских астрофизиков обязаны ему тем, что они вообще состоялись. А скольким молодым талантам, «не щадя живота своего», профессор Шкловский «пробивал» сносное жильё, да и вообще нормальные условия быта и работы! У него всегда находилось время для начинающей молодёжи, студентов и даже школьников. Это ему принадлежат слова: добро должно быть конкретно, нет ничего хуже «безваттной» доброты…

Однако нам меньше всего хотелось бы, чтобы у читателя сложилось впечатление о нашем учителе как об «идеальном герое», безгрешном и безупречном. Нет, он не был святым. Бесполезно, да и не нужно канонизировать его облик. Шкловский был талантлив, талантлив во всём. Обаяние, порой и «отрицательное», его личности ощущал каждый, кто так или иначе с ним соприкасался. Но пусть об этом скажет его давний друг и коллега Валентина Бердичевская: «Он всегда был окружён друзьями и учениками… но его острое слово, разящее, как пушкинская эпиграмма, создавало ему и немало врагов». Предельно точно сказал о том же и академик Я. Б. Зельдович: «…из песни слова не выкинешь, и мы подходим к трудному месту. Сама личность Шкловского поляризовала окружающих. Наряду с верными друзьями, учениками, последователями у него были враги. Он мог больно задеть и людей, вполне расположенных к нему. Фраза „он Человеком был!“ включает в себя и подтекст: ничто человеческое не было ему чуждо».

Да, он мог задеть «пушкинской эпиграммой»; мог обидеть маститого коллегу недвусмысленным обвинением в невежестве; мог, «невзирая на лица», отстаивать свою научную и этическую позицию. Читатель «ЭШЕЛОНА» сможет в этом убедиться… Но он поймёт и другое: всегда, во всех обстоятельствах, Шкловский был верен главному: научной истине. И в этом смысле чрезвычайно характерен эпизод, упомянутый автором в одном из «невыдуманных рассказов»: беседуя с Микеланджело Антониони, он вынужден был объяснить выдающемуся кинорежиссёру современности, и притом в самой категорической форме, что «настоящая наука – это сумма запретов»; в физике, например, их три: «а) нельзя построить перпетуум-мобиле первого и второго рода, б) нельзя передать сигнал со скоростью, большей, чем скорость света, и в) нельзя одновременно измерить координату и скорость электрона».

Нам кажется, что эта чрезвычайно глубокая идея бесспорна не только применительно к науке: разве, когда мы говорим о настоящей порядочности или настоящей интеллигентности, речь идёт (разумеется, на подсознательном уровне) не о сумме запретов? Сумма запретов Шкловского была абсолютной. Как в физике.

Не можем не вспомнить и ещё одно, чрезвычайно редкое, в том числе и в науке, качество этого человека: он не боялся отказываться от собственных прогнозов и гипотез, если таковые не находили подтверждения. А между тем широкому кругу читателей во всём мире профессор И. С. Шкловский известен прежде всего как автор знаменитой книги «Вселенная, Жизнь, Разум», впервые увидевшей свет в 1962 году и выдержавшей с тех пор шесть изданий. Она была переведена на многие языки и для каждого нового поколения становилась таким же откровением, как и для первых её читателей. «Я особенно горжусь тем, что книга вышла в издании для слепых – шрифтом Брайля! Четыре толстенных тома, сделанные на бумаге, похожей на картон, производят странное впечатление». Эта книга о Вселенной, о возможности существования жизни в ней, и не просто жизни, но жизни разумной, была написана Иосифом Самуиловичем, что называется, «на одном дыхании». Тогда, в 1962-м, в эпоху «бури и натиска», казалось, что гигантские успехи астрономии и астрофизики не могут не привести к обнаружению сигналов искусственного происхождения. Но Космос молчал… И Шкловский не побоялся опровергнуть самого себя, не запутался в тенетах собственной популярности. Скорее всего, наша цивилизация существует всё же в единственном числе… Мы не собираемся здесь приводить все pro и contra в пользу той или иной точки зрения. В конце концов, мы сейчас пишем не об этой, старой как мир проблеме, а о нашем учителе, создавшем в начале 60-х настоящий бестселлер.

А теперь вот – ещё одна книга. Но уже 6 лет, как нет в живых её автора… Грустно и больно. Но Иосиф Самуилович успел дать ей, как он выразился, «кодовое название». И это название – «ЭШЕЛОН» – кажется нам очень точным: в нём и движение, и соседство самых разных судеб и характеров, как и бывало в наспех составленных эшелонах военного лихолетья, где допотопный «спальный вагон» нередко соседствовал с теплушкой, а именитый пассажир – с «зайцем», вскочившим на ходу на подножку последнего вагона. Но что объединяет почти всех героев новелл «ЭШЕЛОНА» – это их причастность к научной деятельности. А потому и главная (хотя и не единственная!) тема книги – наука: её будни и праздники, видимые успехи и невидимые провалы, благородство поступков и заземленность сиюминутного расчёта. И за всем этим – научная и человеческая судьба автора «невыдуманных рассказов», вобравшая в себя, как и судьбы миллионов его сверстников, все радости и горести Времени, в которое он жил: во многом, бесспорно, исторического, но в гораздо большем – трагического и страшного.

Однако сам рассказчик никогда не был ни нытиком, ни пессимистом: в противном случае он не оставил бы нам ничего по-настоящему крупного. Это был, при всей его серьёзности и основательности, человек невероятно остроумный, ироничный – стрелы сарказма и иронии он очень часто, кстати, направлял и в самого себя! – и потому так естественна сама тональность новелл-воспоминаний с их, порой парадоксальной, сменой настроения. «…Иногда при смехе болит сердце и концом радости бывает печаль» – как говорили древние.

Мы не можем не сказать и ещё об одном: свой «ЭШЕЛОН» И. С. Шкловский писал в 1981—1982-м, в самый «пик» застоя. А читается он как книга сегодняшнего дня.

Н. С. Кардашев,

 член-корреспондент АН СССР

Л. С. Марочник,

 доктор физико-математических наук

СЛОВО К ЧИТАТЕЛЮ

Как-то вдруг я понял, что жизнь в основном прожита и дело идёт к концу. Это старая тема, и нечего её пережёвывать. Кое-что я повидал всё-таки. А главное – встречал довольно много любопытных людей. Будучи по призванию художником-портретистом (в науку я пришёл случайно, о чём, впрочем, никогда не жалел и не жалею), я всегда больше всего интересовался людьми и их судьбами. Часто в узком кругу учеников и друзей я рассказывал разного рода забавные и грустные невыдуманные истории. Всегда держался правила, что такие рассказы должны быть хорошо «документированы». Героям этих новелл никаких псевдонимов я не придумывал. Кстати, это очень непросто – «говорить правду, только правду». С этой самой правдой при длительном её хранении в памяти происходят любопытные аберрации. Тут уж ничего не поделаешь: законы человеческой психики – не правила игры в шашки. Конечно, я это имел в виду и тщательно всё проверял и анализировал, но ошибки и сбои, наверное, неизбежны.

Говорят, я хороший рассказчик. Было бы обидно, однако, если известные мне истории рассеются прахом вместе с рассказчиком. И вот в начале весны 1981 года, отдыхая в Доме творчества писателей в Малеевке, я решил мои устные рассказы записать. Мною двигало и чувство злости: некоторые мои соседи по этому Дому берутся писать о людях науки. Боже, как всё это далеко и от литературы, и от правды! Как искажено, и какие мегатонны лжи и глупостей сыплются на головы бедных читателей!

Два дня я составлял список сюжетов, отбирая наиболее интересные и характерные. Это был очень важный этап работы. По возвращении из Малеевки я стал писать – только по вдохновению, но придерживаясь списка. Обычно рассказ писался за один присест. Свои писания я складывал в отдельную папку, на которой красным фломастером, было выведено кодовое название: «ЭШЕЛОН», по сюжету первого рассказа. К началу 1982 года я записал их. Сразу стало как-то легко и пусто. Я не мог не написать эти истории – они буквально распирали меня. А теперь мне грустно, что дело сделано. Всё-таки год, когда писались эти новеллы, я был счастливым человеком. А это такая редкость!

Эшелон (невыдуманные рассказы)

«КВАНТОВАЯ ТЕОРИЯ ИЗЛУЧЕНИЯ»

Неужели прошло уже 40 лет? Почти полвека! Память сохранила мельчайшие подробности тех незабываемых месяцев поздней осени страшного и судьбоносного 1941 года. Закрываю глаза – и вижу наш университетский эшелон, сформированный из двух десятков товарных вагонов во граде Муроме. Последнее выражение применил в весёлой эпиграмме на мою персону милый, обросший юношеской рыжеватой бородкой Яша Абезгауз (кажется, он ещё жив). Но вот Муром и великое двухнедельное «сидение муромское» остались далеко позади, и наш эшелон, подолгу простаивая на разъездах, всё-таки движется – в юго-восточном направлении. Конечная цель эвакуировавшегося из Москвы университета – Ашхабад. Но до цели ещё очень далеко, а пока что в теплушках эшелона налаживался – по критериям мирного времени фантасмагорический, а по тому, военному, нормальный – уклад жизни.

Обитатели нашей теплушки (пассажирами их не назовёшь!) были очень молоды: я, оканчивавший тогда аспирантуру Астрономического института имени Штернберга (ГАИШа), пожалуй, был здесь одним из самых «старых». Мой авторитет держался, однако, отнюдь не на этом обстоятельстве. Работая до поступления в Дальневосточный университет десятником на строительстве Байкало-Амурской магистрали (БАМ ведь начинал строиться уже тогда), я впитал в себя тот своеобразный вариант русского языка, на котором и в наше время «развитого» социализма изъясняется заметная часть населения. Позже, в университете и дома, я часто страдал от этой въевшейся скверной привычки. Но в эшелоне такая манера выражать свои несложные мысли была совершенно естественной и органичной 1. Мальчишки – студенты второго и третьего курсов физического факультета МГУ, уже хлебнувшие за минувшее страшное лето немало лиха, рывшие окопы под Вязьмой и оторванные войной от пап и мам, вполне могли оценить моё красноречие.

Мальчишки нашего эшелона! Какой же это был золотой народ! У нас не было никогда никаких ссор и конфликтов. Царили шутки, смех, подначки. Конечно, шутки, как правило, были грубые, а подначки порой далеко не добродушные. Но общая атмосфера была исключительно здоровая и, я не боюсь это сказать, оптимистическая. А ведь большинству оставалось жить считанные месяцы! Не забудем, что это были мальчики 1921—1922 годов рождения. Из прошедших фронт людей этого возраста вернулись живыми только 3 процента! Такого никогда не было! Забегая вперёд, скажу, что большинство ребят через несколько месяцев попали в среднеазиатские военные училища, а оттуда младшими лейтенантами – на фронт, где это поколение ждала 97-процентная смерть.

Но пока эшелон шёл на Восток, в Ашхабад, и окрестные заснеженные казахстанские степи оглашались нашими звонкими песнями. Пели по вечерам, у пылающей буржуйки, жадно пожиравшей штакетник и прочую деловую древесину», которую братва «с корнем» выдирала на станциях и разъездах. Запевалой был рослый красавец Лёва Марков, обладатель превосходного густейшего баритона. Песни были народные, революционные, модные предвоенные: «…идёт состав за составом, за годом катится год, на сорок втором разъезде степном» и т. д. Был и новейший фольклор. Слышу, как сейчас, бодрый Лёвин запев (на мотив «В бой за Родину, в бой за Сталина!..»):

 
…Жарким летним солнцем
согреты инструменты,
Где-то лает главный инженер,
И поодиночке
товарищи-студенты,
Волоча лопаты, тащатся в карьер.
 

И дружный, в двадцать молодых глоток, припев:

 
Стой под скатами,
Рой лопатами,
Нам работа дружная сродни.
Землю роючи,
Дёрном (вариант – матом) кроючи,
Трудовую честь не урони!
 

И потом дальше:

 
Пусть в желудках вакуум
и в мозолях руки,
Пусть нас мочит проливным дождём —
Наши зубы точены
о гранит науки,
А после гранита – глина нипочём!..
 

Буржуйка была центром как физической, так и духовной жизни теплушки. Здесь рассказывались немыслимые истории, травились анекдоты, устраивались розыгрыши. Это был ноябрь 1941-го. Шла великая битва за Москву, судьба её висела на волоске. Мы же об этом не имели понятия – ни радио, ни газет. Изредка предавались ностальгии по столице: увидим ли её когда-нибудь? И, отвлекая себя от горьких размышлений, мы, песчинки, подхваченные вихрем, предавались иногда довольно диким забавам.

На нарах, справа от меня, было место здоровенного весёлого малого, облачённого в полуистлевшие лохмотья и заросшего до самых глаз огненно-рыжей молодой щетиной. Это был Женя Кужелев – весельчак и балагур. Он как-то у буржуйки прочёл нам лекцию о вшах (сильно нас одолевавших), подчеркнув наличие в природе трёх разновидностей этих паразитов, и декларировал своё намерение – на основе передового учения Мичурина-Лысенко вывести гибрид головной и платяной вши. Каждый вечер он посвящал нас в детали этого смелого эксперимента, оснащая свой отчёт фантастическими подробностями. Братва покатывалась со смеху. Жив ли ты сейчас, Женька Кужелев?

Ещё у нас в теплушке был американец – самый настоящий, без дураков, американец, родившийся в Техасе, в Хьюстоне – будущем центре космической техники. Это был довольно щуплый паренёк по имени Леон Белл. Он услаждал наш слух, организовав фантастический музыкальный ансамбль «Джаз-Белл». Но значительно более сильные эмоции вызывали его рассказы на тему, что едят в Техасе. Он сообщал совершенно немыслимые детали заокеанских лукулловых пиршеств. Боже, как мы были голодны! Слушая Леона, мы просто сходили с ума: его американский акцент только усиливал впечатление, придавая рассказам полную достоверность. Иногда к Леону присоединялся обычно молчаливый Боб Белицкий, также имевший немалый американский опыт. Я рад был встретить Боба, лучшего в стране синхронного переводчика с английского, во время незабываемой Бюраканской конференции по внеземным цивилизациям осенью 1971 года. Нам было о чём вспомнить.

А вот слева от меня на нарах лежал двадцатилетний паренёк совершенно другого склада, почти не принимавший участия в наших бурных забавах. Он был довольно высокого роста и худ, с глубоко запавшими глазами, изрядно обросший и опустившийся (если говорить об одежде). Его почти не было слышно. Он старательно выполнял черновую работу, которой так много в эшелонной жизни. По всему было видно, что мальчика вихрь войны вырвал из интеллигентной семьи, не успев опалить его. Впрочем, таких в нашем эшелоне было немало. Но вот однажды этот мальчишка обратился ко мне с просьбой, показавшейся совершенно дикой:

– Нет ли у Вас чего-нибудь почитать по физике? – спросил он почтительно «старшего товарища», то есть меня.

Надо сказать, что большинство ребят обращались ко мне на «ты», и от обращения соседа я поморщился. Первое желание – на БАМовском языке послать куда подальше этого маменькиного сынка с его нелепой просьбой. «Нашёл время, дурачок», – подумал я, но в последний момент меня осенила недобрая мысль. Я вспомнил, что на самом дне моего тощего рюкзака, взятого при довольно поспешной эвакуации из Москвы 26 октября, лежала монография Гайтлера «Квантовая теория излучения».

Мне до сих пор непонятно, почему я взял эту книгу с собой, отправляясь в путешествие, финиш которого предвидеть было невозможно. По-видимому, этот странный поступок был связан с моей, как мне тогда казалось, не совсем подходящей деятельностью после окончания физического факультета МГУ. Ещё со времен БАМа, до университета, я решил стать физиком-теоретиком, а судьба бросила меня в астрономию. Я мечтал (о, глупец) удрать оттуда в физику, для чего почитывал соответствующую литературу. Хорошо помню, что только-только вышедшую в русском переводе монографию Гайтлера я купил в апреле 1940 года в книжном киоске на Моховой, у входа в старое здание МГУ. Книга соблазнила меня возможностью сразу же погрузиться в глубины высокой теории и тем самым быть «на уровне». Увы, я очень быстро обломал себе зубы: дальше предисловия и начала первого параграфа, трактующего о процессах первого порядка, я не сдвинулся. Помню, как я был угнетён этим обстоятельством – значит, конец, значит, не быть мне физиком-теоретиком! Где мне тогда было знать, что эта книга просто очень трудная и к тому же «по-немецки» тяжело написана. И всё же – почему я запихнул её в свой рюкзак?

«Весёлую шутку я отчебучил, выдав мальчишке Гайтлера», – думал я. И почти сразу же об этом забыл. Ибо каждый день изобиловал событиями. Над нашим вагоном победно высилась ёлочка, которую мы предусмотрительно срубили ещё в Муроме – лесов в Средней Азии ведь не предвиделось… Как часто она нас выручала, особенно на забитых эшелонами узловых станциях, когда с баком каши или ведром кипятка, ныряя под вагонами, через многие пути мы пробирались к родной теплушке. Прибитая к крыше нашего вагона, елочка была превосходным ориентиром. Недаром в конце концов её у нас стащили. Мы долго эту потерю переживали. Вот это было событие! И я совсем забыл про странного юношу, которого изредка бессознательно фиксировал боковым зрением – при слабом, дрожащем свете коптилки, на фоне диких песен и весёлых баек паренёк тихо лежал на нарах и что-то читал. И только подъезжая к Ашхабаду, я понял, что он читал моего Гайтлера!

– Спасибо, – сказал он, возвращая мне книгу в чёрном, сильно помятом переплёте.

– Ты что, прочитал её? – неуверенно спросил я.

– Да.

Я, поражённый, молчал.

– Это трудная книга, но очень глубокая и содержательная. Большое Вам спасибо, – закончил паренёк.

Мне стало не по себе. Судите сами – я, аспирант, при всём желании не смог даже просто прочитать хотя бы первый параграф этого проклятого Гайтлера, а мальчишка, студент третьего курса, не просто прочитал, а проработал (вспомнилось, что, читая, он ещё что-то записывал), да ещё в таких, прямо скажем, мало подходящих условиях! Но чувство это быстро улетучилось. Начиналась совершенно фантастическая, весёлая и голодная, ни на что не похожая ашхабадская жизнь. Много было всякого за 10 месяцев этой жизни. Были черепахи, которых я ловил в Каракумах, уходя на 20 километров (в один конец) в пустыню; была смерть Дели Гельфанд в этой самой пустыне. Была наша школа (использовалась как общежитие) на улице Энгельса, 19, около русского базара. Была эпопея изготовления фальшивых талонов на предмет получения нескольких десятков тарелок супа с десятком маленьких лапшинок в каждой (из них, путём слива, получалось две-три тарелки супа более или менее нормальной консистенции – все так делали…). И многое другое было. Например, чтение лекций в кабинете Партпроса одному-единственному моему студенту Моне Пикельнеру, впоследствии ставшему украшением нашей астрономической науки. Сердце сжимается от боли, когда сознаёшь, что Соломона Борисовича, лучшего из известных мне людей, уже почти 10 лет как нет в живых. Смешно и грустно: до конца своих дней он относился ко мне как ученик к учителю. А тогда, в незабываемом 42-м, ученик и учитель, мало отличавшиеся по возрасту и невероятно оборванные, в пустынном, хотя и роскошном, белом здании Партпроса (оно было уничтожено страшным землетрясением 1948 года 2) разбирали тонкости модели Шварцшильда-Шустера образования спектральных линий поглощения в солнечной атмосфере…

Поразившего моё воображение паренька я изредка видел таким же оборванным и голодным, какими были все. Кажется, он иногда подрабатывал разнорабочим в столовой, или, как мы её называли, «суп-станции» (были ещё такие образования: «суп-тропики», т. е. Ашхабад, «супо-стат» – человек, стоящий в очереди за супом впереди тебя, и т. д.).

Кончилась ашхабадская эвакуация, я поехал в Свердловск, где находился родной Государственный астрономический институт. Это было тяжелейшее время: к голоду прибавился холод. Меня не брали в армию из-за зрения. Иногда просто не хотелось жить.

В апреле 1943 года – ранняя пташка! – я вернулся в Москву, показавшуюся совершенно пустой. Странно, но я плохо помню детали моей тогдашней московской жизни.

В конце 1944 года вернулся и мой шеф по аспирантуре, милейший Николай Николаевич Парийский. Встретились радостно – ведь не виделись три года, и каких! Пошли расспросы, большие и малые новости. «А где X?» «А куда попала семья Y?» Кого только ни вспомнили. Но всё имеет свой конец, и список общих друзей и знакомых через некоторое время был исчерпан. И разговор вроде бы пошёл уже не о самых животрепещущих предметах. Между делом Николай Николаевич сказал:

– А у Игоря Евгеньевича (Тамма, старого друга Н.Н.) появился совершенно необыкновенный аспирант, таких раньше не было. Даже Виталий Лазаревич Гинзбург ему в подмётки не годится.

– Как его фамилия?

– Подождите, подождите, такая простая фамилия, всё время вертится в голове – чёрт побери, совсем склеротиком стал!

Это было так характерно для Николая Николаевича, известного в астрономическом мире своей крайней рассеянностью. А я подумал тогда: «Весь выпуск физфака МГУ военного времени прошёл передо мною в ашхабадском эшелоне. Кто же среди них этот выдающийся аспирант?». И в то же мгновение я нашёл его: это мог быть только мой сосед по нарам в теплушке, который так поразил меня, проштудировав Гайтлера.

– Это Андрей Сахаров? – спросил я Николая Николаевича.

– Во-во, такая простая фамилия, а выскочила из головы!

…Я не видел его после Ашхабада 24 года. В 1966-м, как раз в день моего 50-летия, меня выбрали в членкоры АН СССР. На ближайшем осеннем собрании академик Яков Борисович Зельдович сказал мне:

– Хочешь, я познакомлю тебя с Сахаровым?

Еле протиснувшись сквозь густую толпу, забившую фойе Дома учёных, Я.Б. представил меня Андрею.

– А мы давно знакомы, – сказал он.

Я его узнал сразу – только глаза запали ещё глубже. Странно, но лысина совершенно не портила его благородный облик.

В конце мая 1971 года, в день 50-летия Андрея Дмитриевича, я подарил ему чудом уцелевший тот самый экземпляр книги Гайтлера «Квантовая теория излучения». Он был очень тронут, и, похоже, у нас обоих на глаза навернулись слёзы.

Что же мне подарить ему к его 60-летнему юбилею? 3

К ВОПРОСУ О ФЁДОРЕ КУЗМИЧЕ

– У меня к вам очень большая просьба, – сказала мне заведующая терапевтическим отделением больницы Академии наук Людмила Романовна, закончив беглый осмотр моей персоны. – Больница переполнена. Не разрешили бы вы временно поместить в вашу палату одного симпатичного доктора наук?

Дело было в начале февраля 1968 года. Я болел своим первым инфарктом миокарда и находился на излечении в нашей славной «академичке». По положению, как членкор, я занимал там отдельную палату-полулюкс (в люксах положено болеть и умирать «полным генералам», то бишь академикам, – иерархия в этом лечебном заведении соблюдается неукоснительно).

Кризис, когда я вполне реально мог умереть, уже миновал. Я три недели пролежал на спине – чего никому не желаю (говорят, сейчас от этой методы отказываются – и правильно делают). С постели меня ещё не подымали, но, слава богу, моё тело могло принимать любые положения на койке. Много читал. Принимал многочисленных гостей – родных и сослуживцев. Меня все так нежно любили, баловали – короче говоря, мне было хорошо.

Просьба Людмилы Романовны не привела меня в восторг – я привык к свободной жизни в отдельной палате; но, с другой стороны, нельзя быть эгоистичной свиньёй, и я согласился.

Таким образом, в моей палате появился новый жилец, оказавшийся чрезвычайно интересным человеком. Это был известнейший скульптор-антрополог Михаил Михайлович Герасимов. В отличие от меня он был ходячий и притом, несмотря на солидный возраст, необыкновенно активный и бодрый. Часами рассказывал он про своё удивительное ремесло, пограничное между наукой и искусством и совершенно немыслимое без интуиции и изрядной дозы шарлатанства. Страдал он довольно распространённым комплексом «меня не оценили». Действительно, мой родной брат, скульптор по профессии, решительно утверждал, что Герасимов никакой не скульптор, в лучшем случае – «лепщик» (термин, считающийся у скульпторов обидным). Мнения антропологов о работе Герасимова я не знаю – просто у меня нет знакомых антропологов. Но я почти уверен, что это мнение будет близко к мнению скульпторов. Уж такая сложилась судьба у Михаила Михайловича – впрочем, как и у многих других талантливых людей, деятельность которых в той или иной степени необычна. Работать «на стыке» – далеко не всегда счастливый удел, хотя бывают и крупные удачи.

Общаясь почти две недели с Михаилом Михайловичем, я уверовал в его метод и только такими и представляю себе исторические личности, воскресшие из праха благодаря уникальному таланту и прозорливой интуиции этого замечательного человека. Например, меня абсолютно убеждает реставрированное Герасимовым лицо старого казаха с огромными скулами – великого князя Ярослава Мудрого. Много позже, читая удивительную книгу Олжаса Сулейменова «Аз и Я», где доказывается кипчакское, то есть тюркское, влияние на национальный русский эпос «Слова о полку Игореве», я неизменно видел лицо Ярослава Мудрого. Ведь мать и бабушка князя Игоря были половчанки…