Текст книги "Эшелон"

Как старый «пржак», я показал своим спутникам знаменитые часы на ратуше с выходящими из оконца апостолами, за которыми чинно двигалась смерть с косой. Потом в соборе мы долго стояли у могильной плиты, под которой лежит Тихо Браге. Однако знаменитой автоэпитафии: «Жил как мудрец, а умер как глупец» мы почему-то не углядели. Я объяснил происхождение этого грустного изречения (великий астроном смертельно заболел на придворном балу, постеснявшись своевременно сходить в туалет – сомневался, позволяют ли это придворные правила…). А потом мы пошли на старое еврейское кладбище. И тут только я обратил внимание на невыразимо-страдальческий вид одного из членов нашей группы – молодого, очень симпатичного Лёши Гвамичавы, ближайшего помощника Коли Кардашева по изготовлению космического радиотелескопа КРТ-10.

– Что с вами, Лёша? – спросил я.

– Зуб, – только и мог прошептать бедный парень.

Это надо же! Впервые выехал за границу – и такое невезение! Как же быть, неужели пропадать?

И вдруг меня осенила идея, которую я могу смело назвать великолепной! Мы как раз подходили к центральной части кладбища, где находился большой склеп рабби Леви. Я объяснил соотечественникам, чем был знаменит этот служитель древнейшего монотеистического культа.

– Есть поверье, связанное с могилой рабби Леви. Если изложить в письменном виде какую-нибудь просьбу, а записку сунуть в эту щель, – говорят, просьба исполняется. Не обратиться ли вам, Лёша, к рабби насчёт своих зубов?

Раздался смех. А Лёша только спросил:

– На каком языке лучше писать – на русском или на грузинском?

– Пишите на грузинском. Полагаю, что это будет единственная записка на столь необычном для средней Европы языке, поэтому она сразу привлечёт к себе внимание тени великого каббалиста.

Лёша вырвал из блокнота листок и стал что-то писать, после чего присоединил свою писульку к сотням бумажек, буквально выпиравших из щели склепа. Мы же все пошли дальше, к синагоге, стены которой покрыты каллиграфически выполненными фамилиями 147 000 чешских евреев, уничтоженных немецкими фашистами. Эту титаническую работу проделал один сошедший с ума художник, у которого в газовых камерах лагеря Терезин погибла вся семья. Увы, значительную часть надписей смыла непогода; дало себя знать и естественное разрушение – особенно в нижней части стен…

Вдруг я почувствовал, что в моей чуткой аудитории что-то изменилось. Я не сразу понял, в чём дело. До меня смысл случившегося дошёл только тогда, когда я увидел сияющие глаза Лёши, смотревшие в сторону от того невесёлого места, где мы были.

– Что, Лёша, перестал болеть зуб? – уверенно спросил я.

– Как рукой сняло. Это случилось внезапно, пять минут назад.

Вот какое чудо сотворил почтеннейший рабби! Десять дней шёл конгресс, мы с Лёшей вместе сделали доклад по КРТ, выступали в многочисленных дискуссиях. Лёша всё это время был как огурчик. Конгресс кончился, и мы все на пражском аэродроме ожидаем посадки на наш ИЛ-62.

И тут ко мне подходит Лёша – и такой жалкий, что смотреть на него было невыносимо.

– Зуб, – простонал бедняга.

– Ничего не попишешь, Лёша. Чары рабби Леви на территорию международного аэропорта не распространяются. Единственное, что я могу вам посоветовать, – прямо из Шереметьева поехать в поликлинику.

Так он и сделал. Это подлинная история, случившаяся в славном городе Праге 28 сентября 1977 года в присутствии дюжины свидетелей. Полагаю, что её можно объяснить в рамках современной медицинской науки (самовнушение и пр.). А впрочем, бог его знает…

ПАРИЖ СТОИТ ОБЕДА!

Пожалуй, самые счастливые годы в моей жизни – 1966—1968. Начну с того, что 1 июля 1966 года, в день своего пятидесятилетия, я был (с пятой попытки) выбран в Академию наук. После безвыездного сидения (18 лет!) меня наконец-то стали пускать за границу на предмет общения с себе подобными. За один только 1967 год я побывал: зимой в Америке, в мае в Париже (боже мой, это была моя первая поездка в город, лучше которого нет на свете!), а в августе в Праге – на международном астрономическом конгрессе, где было столько незабываемых встреч! Казалось, после длительного анабиоза жизнь стала расстилаться передо мной ковровой дорожкой. И вдруг, уже на самом излёте этого удачнейшего года, я оказался в больнице Академии наук. Но счастливая полоса тянулась за мной, как шлейф, – мне и в больнице с моим первым инфарктом было хорошо и – я не боюсь этого сказать – весело! Меня – слабого и беспомощного – любили хорошие люди, и я это остро чувствовал. Ко мне приходило много друзей, может быть, даже слишком много! Особенно когда я пошёл на поправку. Неожиданно среди моих знакомых оказалось немало инфарктников, и все они наперебой давали советы и рекомендации касательно моего постинфарктного существования. Увы, советы эти отличались однообразием и всегда начинались приставкой не. Слушая это обилие запретов, я приходил в отчаяние и понимал, что жизнь кончилась. К счастью, я ошибался.

Как-то раз пришёл знакомый математик Сергей Фомин. Он был на год моложе меня и уже к тому времени перенёс два инфаркта. Выглядевший весьма бодро, «обмениваясь опытом», он стал зудеть то же, что и прочие советчики. Видя, как я сразу же поскучнел, умница Серёжа резко оборвал своё занудство и сказал:

– А в общем, жить можно. К слову, я расскажу тебе о карьере одного деятеля, которого наблюдал с близкого расстояния, когда работал в системе КГБ. Так вот, этот тип в рекордные сроки сделал там неслыханную карьеру – от майора до генерал-майора. Будучи весьма ограниченным чиновником, он на всякого рода собраниях и совещаниях произносил только одну из двух фраз: а) «Не надо усложнять!» и б) «Не будем упрощать!». На этой основе он приобрёл прочную репутацию надёжного, весьма положительного человека и глубокого мудреца и рос как на дрожжах. Так вот, – закончил Сергей, – я могу тебе, в твоём нынешнем положении, сказать то же самое: с одной стороны, не надо усложнять, с другой – не будем упрощать!

Это мудрое правило глубоко запало мне в душу, и до сих пор я стараюсь неукоснительно ему следовать.

В конце марта я выписался из больницы, а в начале лета мне позвонили из Советского комитета ЮНЕСКО:

– В августе во дворце ЮНЕСКО в Париже состоится конференция «круглого стола», посвящённая проблеме: «Разнообразие культур при наличии общности технологического прогресса». Устроитель конференции профессор Поликаров просит вас прореферировать несколько докладов.

– Присылайте доклады, разберусь, – сказал я.

Действительно, через несколько дней я получил довольно толстый пакет с перенасыщенными мутной водой машинописными рукописями преимущественно на непонятном мне французском языке. И вот тут мне в голову пришла счастливая мысль. «А почему бы мне самому туда не поехать? Давненько я не бывал в Париже, уже целый год…» Я набрал номер телефона Советского комитета ЮНЕСКО и небрежно сказал звонившему мне чиновнику:

– Я получил материалы конференции. Увы, в них совершенно не представлена космическая тема!

– Это нехорошо, ой как нехорошо! Как же быть?

– Пожалуй, я мог бы поехать и зачитать доклад!

– О'кей! Я вас быстренько оформлю.

До начала конференции оставалось менее двух месяцев, и я выразил сомнение, удастся ли в такие сжатые сроки оформить моё выездное дело.

– Это вам не Академия наук! Кстати, вы бывали в капстранах? – осведомился деятель ЮНЕСКО. – Ну тогда всё в порядке, можете не сомневаться!

И я действительно совершенно нахально не сомневался, абсолютно веря в свою счастливую звезду.

Между тем московское лето протекало обычным порядком. Я, конечно, не утруждал себя чтением присланных неведомым мне Поликаровым материалов. Что касается моего доклада, то я решил просто использовать рукопись находившейся тогда в печати в «Вопросах философии» статьи, не удосужившись даже перевести её. Смущало, правда, полное незнание французского языка и слишком уж скромные познания в английском. «Не беда, как-нибудь выкручусь», – думал я, усматривая перст судьбы в том, что устроитель конференции, доктор философии с болгарской фамилией, судя по теме – питомец Московского университета.

Как-то раз, отдыхая на даче у моего брата, я боковым зрением увидел зашедшую на участок соседскую дочку. «Это Лена, – подумал я, – она, кажется, преподаёт где-то французский язык». И тут же спросил её:

– Леночка, как будет по-французски «не надо усложнять»?

– Иль не фо па комплике, – удивлённо ответила она.

– А «не будем упрощать»?

– Иль не фо па симплифье, но зачем это вам?

– Надо, – не вдаваясь в подробности, ответил я, записывая русскими буквами французский перевод фраз, обеспечивших карьеру неизвестному мне кагэбэшнику. Эти же фразы должны были выручить и меня, решил я и, как показали дальнейшие события, не ошибся.

Между тем близился день отъезда. Всё шло совершенно тривиально, совсем как в нашей милой Академии наук. Конечно, разрешения не было. Я как идиот сидел «с вымытой шеей» три дня у своего домашнего телефона. Деятель ЮНЕСКО весьма удивлялся молчанию Директивных Органов и говорил, что такого на его памяти не было. Я только потом понял, что Директивным Органам было не до моей персоны: это было начало августа 1968 года – канун чехословацких событий. Потеряв надежду, под вечер третьего дня своего глупейшего ожидания я, в который уже раз, позвонил своему чиновнику.

– Ничего нет, увы. Извините нас. Я должен через полчаса уезжать, а завтра ждать уже бессмысленно.

Вот тебе и Париж, идиотина! Много захотел… И вдруг через 10 минут – звонок, и мой чиновник спокойно говорит:

– Только что пришло разрешение. Вам надо немедленно хватать такси и ехать в кассу «Метрополя» за билетом. Самолёт в Париж завтра в 8 утра. Касса закрывается через 40 минут. Успеете – ваше счастье Заграничный паспорт получите у постового милиционера в комитете ЮНЕСКО – здесь уже никого не будет, рабочий день кончился.

Я успел крикнуть в телефонную трубку:

– А как же деньги? Деньги – франки?

– Увы, я не мог выписать вам аттестат. Получите валюту в ЮНЕСКО. Я позвоню туда по телефону вечером.

Я стремительно выбежал из квартиры. О, счастье – прямо у дока стояло свободное такси. Не без труда я нашёл билетную кассу в холле гостиницы «Метрополь». Касса представляла собой рундучок, где обычно торгуют небогатой продукцией Союзпечати. Кассирша его уже запирала. Было довольно дико сказать ей: «Мне бы билет в Париж». Она не удивилась, хотя для порядка поворчала. И вот билет в кармане. Чудесный московский летний вечер. Центр города, где я почти не бываю, показался мне особенно красивым. Не торопясь, пешочком, наслаждаясь жизнью, я прошёл до проспекта Калинина, где напротив Военторга в маленьком особнячке находится Советский комитет ЮНЕСКО – одно из многочисленных столичных учреждений класса «не бей лежачего». Странно было мне спрашивать у постового милиционера иностранный паспорт. Без тени удивления он выдал мне вожделенный документ, взамен которого я стал ему тыкать свой советский паспорт. Он не взял его – «не имею указаний». И вышел я из подъезда симпатичного домика с двумя паспортами. А на следующее утро уже был в аэропорту Ле Бурже. Радость – неизменная спутница всякого нормального советского человека, временно покидающего свою свободную родину, – была омрачена полным отсутствием в карманах даже самой мелкой французской монеты и неясностью ближайшего будущего.

Я до сих пор не понимаю, как в толпе прилетевших пассажиров меня приметил человек, который сразу же подошёл ко мне и уверенно сказал:

– Товарищ Шкловский будете?

Кстати, я его тоже ещё издали выделил в толпе встречающих. Мой благодетель оказался шофёром советского представительства ЮНЕСКО, он и доставил меня в «Пале». Встретил меня в советском представительстве, расположенном в двух небольших комнатках двухэтажного флигеля (там каждая держава занимает одинаково убогую площадь), представитель Белорусской ССР при ЮНЕСКО В. С. Колбасин. Бывают же такие синекуры! Я попросил устроить меня в самый дешёвый отель и чтобы деньги платить не сразу. Подходящий отель оказался как раз вблизи Пале-ЮНЕСКО. В таких меблирашках мне ещё не приходилось обитать. Комнатка метров восемь имела форму трапеции. По крайней мере половину площади занимала довольно монументальная кровать. Ни о каких «удобствах», конечно, не могло быть и речи.

Управившись с неотложными делами и оставив свой тощий чемоданчик в номере, я пошёл в гигантский дворец ЮНЕСКО. Не просто было новичку найти в его лабиринтах помещение, где уже четвёртый день заседала интересующая меня конференция «круглого стола». Это удалось сделать при посредстве секретарши болгарского представительства, в которую я буквально вцепился мёртвой хваткой. Я не рискнул сразу же войти в зал и попросил её вызвать доктора Поликарова. Тот оказался обходительным, круглым человечком, превосходно говорившим по-русски: мой расчёт оказался правильным – он, конечно, окончил философский факультет МГУ! Поликаров очень мне обрадовался и ввёл в зал заседаний. И тут я получил тяжёлый удар! Я ожидал попасть на более или менее обычную конференцию с парой сотен разноцветных участников, среди которых рассчитывал раствориться. Велик же был мой ужас, когда в небольшом зале за действительно круглым, правда, довольно большим, столом я увидел… всего лишь восемь человек! Каждый был на виду у каждого. Кресло с напечатанной на спинке моей фамилией пустовало уже четвёртый день, дожидаясь своего хозяина. Я сел, лихорадочно соображая, как бы выпутаться из идиотского положения с минимальными потерями. Сидя на председательском месте, речь держал огромный негр. На спинке кресла было написано: «Нигерия».

– Биафра? – демонстрируя эрудицию, спросил я у соседа-американца.

– Что вы, какая Биафра – Лагос.

И вдруг нигериец стал часто-часто упоминать мою фамилию, явно приглашая меня с ходу произнести речь. Конечно, ни о какой речи не могло быть и речи! Но что делать? Мой рыскающий взор остановился на маленьком японце, которого, как я понял, профессионалы-трепачи, собравшиеся за этим круглым столом, совершенно затёрли. И тут же пришла спасительная идея:

– B этом году исполнилось ровно сто лет со времени революции Мейдзи, – сказал я. – Было бы очень интересно в этой связи, чтобы наш японский коллега осветил вопрос о взаимоотношении традиционной японской культуры и того бурного технологического развития, которое за это время претерпела его родина.

Японец, д-р Лео Эйсаку, радостно что-то зачирикал – видно было, что надолго, дорвался, голубчик! Я же получил тайм-аут. Решив углубить наметившийся контакт с соседом-американцем, я сказал ему, что сидящий напротив нас представитель ФРГ выглядит, на мой взгляд, странновато.

– Ещё бы, – прошептал американец. – Он еврей. Кстати, я тоже.

Дальнейший анализ этой проблемы привёл нас к выводу, что и бельгийский представитель – наш соплеменник. Стало совсем легко, как в доброе старое довоенное время в Киеве или Лохвице. В такой лёгкой беседе у нас прошёл час, а затем наступило время обеденного перерыва. До чего же хотелось есть! Деваться некуда – я одолжил у Поликарова 25 франков. Он сказал, что деньги касса ЮНЕСКО будет платить завтра. После этого я пошёл в буфет. Вот это был буфет! Больше я так в Париже не едал (см. ниже). Перерыв ещё продолжался, и, сытый, в благодушнейшем настроении, я спросил у японца:

– Доктор Эйсаку-сан, меня крайне удивляет ваше имя Лео, ведь у японцев, насколько мне известно, звука «л» в языке совсем нет. Уж не японский ли вы еврей?

Лишённый чувства юмора в нашем понимании, он ответил мне странно:

– Моё имя всегда давало повод для шуток. Когда я, например, был у вас в Ленинграде, меня спрашивали, кем я прихожусь… Исаакиевскому (Эйсакувскому) собору – ха-ха.

Этому чудику-японцу я был весьма благодарен, так как он протрепался и всё послеобеденное время. На следующее утро со мной рассчитались, выдав мне от щедрот ЮНЕСКО денежки… точно на полтора дня! Вот он, волчий закон капитализма! Опоздал – соси лапу! У нас бы, конечно, заплатили сполна. Впрочем, и на том спасибо. Оставался ещё один день пытки, и было мне очень тяжко. Хорошо помню, как эти профессиональные трепачи, которых я уже успел люто возненавидеть, взахлёб обсуждали важнейший вопрос о необходимости устройства каких-то библиотечных коллекторов в Танзании. И вдруг они хором накинулись на величественно молчавшего представителя величайшей сверхдержавы: мол, что думает означенная сверхдержава по поводу этих самых коллекторов? Положение начинало смахивать на губернаторское (вернее, Остап-Бендеровское), и я вынужден был пойти с козырного туза. Соорудив мрачнейшую мину (а я это делать умею), представитель великой державы процедил:

– Иль не фо па симплифье!

Боже, что тут началось! Они затараторили на трёх языках, перебивая друг друга. Я сидел в мрачно-величественной позе. Заряда хватило до перерыва, во время которого они смотрели на меня с почтительным восхищением. Вот тут я ещё раз возблагодарил Серёжу Фомина!

Так или иначе, но я выдержал этот тяжелейший для меня день. Всё кончилось очень пристойно. Проблемы разнообразия культур при наличии общности технологического прогресса получили мощный стимул для своего дальнейшего обсуждения. А передо мной встала, конечно, не такая грандиозная, но вполне конкретная проблема: как быть дальше? Срок моей командировки был 14 дней, два дня прошло, осталось 12. Двенадцать дней в Париже, да ещё одному! Но, когда я подсчитал свои финансы, мой восторг быстро испарился. После того как я заплачу за отель и оставлю на чёрный день полсотни франков, у меня на прожитье останется… 7 франков на день. Чтобы понять, что это такое, скажу, что самый дешёвый обед в «селф-сервисе» стоил тогда 11 франков, а проезд в метро в один конец – один франк. Важнейшим обстоятельством был сезон моего визита: общеизвестно, что в августе все французы уезжают в отпуск. Следовательно, рассчитывать подкормиться путём хождения в гости к французским коллегам не приходилось. И уж совсем нельзя было рассчитывать на помощь соотечественников из нашего посольства: меня бы немедленно отправили в Москву.

Но всякий понимает, что решение я мог принять только одно – остаться голодать в Париже весь мой срок. Ни хрена – с голоду не умру, а больше такой возможности в жизни не будет. И началась моя удивительная жизнь в великом городе. Эти 12 дней я не забуду никогда. Сперва решил было экономить на метро – всё-таки 2 франка! Но уже на второй день я понял, что этого делать нельзя, ибо из-за необходимости каждую ночь возвращаться в свой отель я всегда ходил бы по Парижу практически одним и тем же маршрутом. Значит, оставалось на жизнь 5 франков в день. Я их распределил таким образом: ежедневно на расположенном вблизи крохотном базарчике покупал у нормандских крестьянок кило превосходнейших яблок – это 2,5 франка. Оставшиеся 2,5 франка я тратил на покупку у одной старушки-торговки воткнутой в свежую булочку вкуснейшей горячей сосиски, обмазанной горчицей. Старушкин лоток находился на перекрестке двух знаменитейших парижских бульваров – Сен-Мишель и Сен-Жермен. Этим, собственно говоря, и объясняется, почему я выбрал именно данную старушку. Обычно, какой бы маршрут ни пропетлял в Париже, точно к 18 часам, голодный до судорог, я выходил на мою старушку. Скоро она меня стала узнавать и уже издали кричала: «Мсье Жозеф!». Прелесть, а не старушка! В прошлом году, спустя 13 лет, я снова побывал в Париже. Старушки, конечно, уже не было, но до боли знакомый перекрёсток совсем не изменился. И когда я подходил со стороны Нотр-Дам к этому столь памятному для меня перекрёстку, у меня, как у павловской собаки, началось обильное слюноотделение… Какая же это была фантастическая жизнь! Уже уезжая из Парижа, я вычислил, что выходил по сотням различных авеню и рю великого города свыше 300 километров! За все свои поездки в Ленинград столько не выходил. И могу смело сказать теперь, что после Москвы из всех городов на свете я больше всего ходил по Парижу.

Очень болели ноги. Ведь всего лишь за полгода до этой поездки я перенёс инфаркт и заново учился ходить. Всё время хотелось посидеть, а это в Париже далеко не просто! Казалось бы, садись за столик в кафе на свежем воздухе – и дыши, вытянув гудящие ноги. Даже в сравнительно удалённых от центра районах города на каждые полсотни метров тротуара приходится по кафе. Днём обычно они пустые. Я выбирал самый далёкий столик и начинал невесёлую игру, засекая время. Не позже чем через 20 секунд передо мной (откуда?) появлялся молчаливый гарсон с блокнотом и карандашом и ставил на столик стакан холодной воды. Что, мол, мсье будет заказывать? А мсье вспоминал наши убогие московские ресторации и общепитовские заведения, где – о, счастье – можно дожидаться такую родную, грязноватую официанточку не меньше получаса! Глупец! Сколько раз я кипел в этих ожиданиях, и как бы славно сейчас подождать этого смотрящего на тебя так бесстрастно малого хотя бы 10 минут! Мсье считает каждый франк и не может позволить себе даже чашечку кофе. Преодолевая боль в ступнях, он поднимается и плетётся дальше. Вот так-то! Ничего не попишешь, жаловаться некому – капитализм, туды его в качель!

Когда становилось от бесконечных хождений совсем невмоготу, я спускался под один из знаменитых парижских мостов, прямо к кромке грязноватой Сены, и ложился, блаженно вытягивая ноги на камни набережной. Обычно рядом располагались клошары – парижские бродяги. Они совершенно безопасны и добродушно-веселы. Клошары под мостами Сены едят – у всех корзинки, набитые снедью и вином. Запахи их трапезы невольно волнуют меня – ведь я гораздо беднее и, конечно, такой роскоши, как вино и всякого рода сандвичи, позволить себе не могу. Мимо проходят деловитые парижане и слоняются туристы – основное население Парижа в августе. Им нет никакого дела до меня – это и хорошо и плохо. Иногда я остро чувствовал своё одиночество и заброшенность. Но гораздо чаще я просто лежал без всяких мыслей и смотрел на высокое безоблачное небо – все 12 дней стояла прекрасная погода.

Потребность в общении я удовлетворял случайными встречами. Так, однажды я решил посидеть в Люксембургском саду. Этот сад меня привлекал ещё и тем, что в нём на зелёных лужайках в кажущемся беспорядке были расставлены небольшие стулья с гнутыми металлическими ножками. Приятнее всё-таки сидеть отдельно, а не на общественно-казенной скамейке. По глупости я не сразу понял, что за это удовольствие надо платить (1 франк!) – дань собирала старуха, одна на всю территорию сада, что и ввело меня в заблуждение. Едва я успел, сидя на стульчике, блаженно расслабиться, как неожиданно за своей спиной услышал безупречно правильную, хотя и несколько архаичную, русскую речь. Беседовали три старые женщины, из них две – совсем древние. Не оборачиваясь, я спокойно заметил:

– Как приятно встретить в Париже соотечественниц!

Они вежливо согласились со мной, что действительно приятно. Я сделал галантный жест и, не ведая о собирающей дань старухе, попросил их присесть рядом.

– Спасибо, мы постоим, – сказали старые парижанки.

Хорош бы я был, если бы они сели!

– Откуда вы? – спросила самая старая.

– Из Москвы.

– И давно?

– Да вот уже неделя.

Они как-то странно-недоверчиво на меня посмотрели. И тут я понял, что эти женщины принимают меня за эмигранта, по-видимому, «второй волны».

– Да нет же, я действительно советский, неделю назад приехал из Москвы в командировку!

Не верят.

И одна из них стала меня испытывать:

– А где похоронен Паустовский?

(Паустовский накануне умер – естественно, что мои собеседницы всякого рода похоронные дела принимали близко к сердцу.)

– Кажется, на Новодевичьем, – неуверенно ответил я.

– А вот и неверно. Он похоронен в Тарусе.

Почувствовав, что окончательно разоблачён как самозванец и что надо выходить из идиотского положения, я стал лихорадочно шарить по карманам и нашёл там два сильно помятых использованных билета на подмосковную электричку. Этим и реабилитировался.

– А вы откуда?

– Мы из Тифлиса! – с достоинством произнесли мои собеседницы.

– Из Тбилиси, значит?

– Только не произносите, пожалуйста, это ужасное слово. Мы из Тифлиса!

– Знайте же, что через две недели я буду в вашем Тифлисе!

Это была сущая правда: мне предстояла командировка в столицу солнечной Грузии на какую-то конференцию.

– У нас к вам огромная просьба: подойдите к нашему старому дому и внимательно посмотрите на него. Адрес мы дадим.

Взволнованный столь трогательной формой ностальгии, я обещал, и обещание своё, разумеется, выполнил.

Была ещё одна запомнившаяся встреча со старыми русскими эмигрантами. Как-то раз я сидел на скамейке напротив Эколь Милитер вблизи моего отеля. Рядом присел старик, довольно скоро признавший во мне советского человека. Он оказался русским эмигрантом, впавшим в крайнюю бедность. Я сказал ему, что очень бы хотел побывать на парижском русском кладбище Сент-Женевьев. Старик прослезился:

– В первый раз слышу такое от советского человека. Обычно вас почему-то тянет на Пер-Лашез. Сент-Женевьев – это очень далеко, метро туда не ходит, можно только машиной. У меня машины нет, но у моего товарища, тоже русского, есть старенький «пежо». Приходите на это место завтра в восемь.

И вот я в обществе стариков-эмигрантов брожу по чистенькому и, несмотря на луковку церквушки, совсем не русскому кладбищу. Боже мой, кого здесь только нет! Строем похоронена белая гвардия – отдельно лежат корниловцы, марковцы, дроздовцы. Впрочем, Деникина здесь нет – он похоронен в Ницце А вот Кшесинская; неподалёку – Львов, Гучков и вообще всё Временное правительство. Туда, дальше – Мережковский, Гиппиус и трогательно простая могила Буниных. На другом конце кладбища похоронена Вика Оболенская. А рядом надгробие с лаконичной надписью: «Зиновий Пешков – легионер». Здесь похоронен родной брат Якова Свердлова, человек фантастической судьбы. Его, совсем молоденького, перед первой мировой войной усыновил Горький. В качестве секретаря Алексея Максимовича он уехал на Капри, где их застала война. Неожиданно в нём прорезался ярый оборонец, и, самоутверждаясь, он вступил в знаменитый французский иностранный легион. Участвовал в боях, был тяжело ранен. Пролив кровь за Францию, он получил французское подданство. Войну окончил майором, потерял руку. Затем – головокружительная карьера во французской армии. Дослужился до генеральского чина, был начальником отдела французского генерального штаба; друг де Голля, бывшего чином ниже его, один из организаторов Сопротивления. Благополучно скончался в начале шестидесятых. Я стоял у надгробной плиты старого легионера и думал о судьбе двух братьев. Кому же из них повезло больше?

Итак, я ходил по Парижу. «Ходил и ходил, не щадя каблука…» Кстати, о прекрасном стихотворении Маяковского, откуда взяты эти строки. Это – «Верлен и Сезан». Там написано:

 
…Мне тесно здесь
в отеле Истрия —
на коротышке
рю Кампань-Премьер.
Мне жмёт.
Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
тоску рассыпай.
Направо от нас —
бульвар Монпарнас,
налево —
бульвар Распай.
 

Каждый раз, когда я бываю в Париже, я иду на эту действительно короткую улочку, соединяющую два знаменитых бульвара, и захожу в жалкий (всего одна звёздочка!) отель «Истрия». Странно, что этот нищий, даже непристойно нищий отель так любил Владимир Владимирович…

А в музеи, даже в самые знаменитые, я не любил ходить. Тогда, летом 68-го, я под музеи выделил две субботы и два воскресенья, когда посещения бесплатны. Самое сильное впечатление было всё-таки от Венеры Милосской, перед которой я простаивал часами.

Само собой разумеется, что ни о каких специфических парижских развлечениях я не мог даже и помыслить. И всё же судьба рассудила по-своему. Как-то вечером я «прочёсывал» район Бульвар Клиши – подножие Монмартрского холма, – знаменитый своими дешёвыми злачными местами. Последние, конечно, по причине полного безденежья меня совершенно не интересовали – я больше наблюдал тамошнюю специфическую публику. Острый приступ голода напомнил, что время торопиться к моей старушке, чей лоток находится на противоположном, левом берегу Сены, то есть довольно далеко. И тут меня захватила одна простая мысль: «Какого чёрта мне, такому голодному, сейчас переть на тот берег Сены? Ведь в Париже на каждом шагу можно перекусить. Не сошёлся же свет клином на старушке?». Эту мысль, как показали дальнейшие события, мне несомненно нашёптывал сам дьявол. Я стал оглядывать окрестные лотки, благо они были здесь на каждом шагу. Тут я не имел права ошибиться! Я резонно решил остановить свой выбор на лотке, вокруг которого толпилось максимальное количество небогатых иностранцев – алжирцев, негров и ещё каких-то неопределённой национальности брюнетов. Меня поразила быстрота, чёткость работы продавца горячих котлеток, заложенных в булочку (порция – те же два с полтиной). Он действовал как автомат. Завороженный и голодный, я пробился к лотку и дал продавцу бумажку в 5 франков. Молниеносно я получил свой сандвич, а продавец тут же стал обслуживать следующего. До меня не сразу дошло, что меня, нищего, эта скотина нагло обсчитала! Ком подступил к горлу, котлетка потеряла свой первозданный восхитительный вкус. Некоторое время я стоял, смотря очень печальными еврейскими глазами на наглеца. Никакой реакции! Слава богу, я не стал выяснять с ним отношения, как это должен был бы сделать нормальный советский человек. Хватило ума понять, что дело могло дойти до скандала, а тогда хлопот бы мне не обобраться…

В мерзком состоянии духа я отошёл от опасного лотка. И поделом тебе, скотина! Не изменяй привычкам, уважай традиции. А как хорошо было у старушки! А вообще – противно! Ведь отказываешь себе буквально во всём. И между прочим, очень вероятно, что в Париже я больше никогда не буду, а если и буду, то, конечно, не один.

Тут мой взгляд скользнул по огненной рекламе «Перманент стриптиз» – такие заведения здесь буквально на каждом шагу, и я на них никакого внимания никогда не обращал. На этот раз я подошёл к двери ближе и прочёл: «2Ѕ франка». Всего лишь! Как раз та нищенская сумма, которую только что украл у меня торговец сандвичами! Не раздумывая, я вошёл в тёмный «предбанник» и подошёл к кассе. Осторожно справившись у почтенного вида дамы – кассирши заведения – о цене, я купил билет (сдачу дала аккуратно) и вошёл в полутёмный зал, где как раз начиналось действо. Все места у прохода были заняты, пахло какой-то дрянью. Я спустился по довольно крутой лестнице амфитеатра прямо к сцене и в первом ряду сел на свободное кресло, очень близко от разоблачавшейся на сцене пышной блондинки. Мне бросились в глаза крупные капли пота, покрывавшие её полную розовую спину. Звучала музыка, какая-то нервная и «рваная». Эти капли пота на спине намертво убивали тот эффект, на который вышеуказанное зрелище было рассчитано. Единственное, что оставалось, – это впечатление тяжёлой работы. Каково-то ей, бедняжке, вкалывать так шесть часов подряд!