Текст книги "Сказки русского мира (беспощадные, но со смыслом)"

Как Вован-Ботан над собственной матушкой надругался

Эх ты, Москва, красна девица! Станом стройна, бровями союзна, лицом лепа да волею свирепа.

Звезды твои да купола золоченые на полсвета сияют. Люду православному, африканским лидерам, вьетнамцам, Фиделюшке свет Кастратушке, европейским правым да крайне левым путь правильный указывают. Разум от скверны американской очищают, почки и печень лечат, от простатита избавляют, ну и судьбу иногда вещуют.

Не проста ты, людская судьбинушка, а московская судьба и того запутанней будет! Говорят люди мудрые, будто основана ты киевским князем Юрием Долгоруким, что и ныне в стольном граде Киеве на холмах печерских почивает. Да только не так это. Все переврали брехуны имперские, супостаты ученые, которые историю государства российского чуть ли не набело по воле царей переписали да за правду истинную выдают. А народ темный, телевизором воспитанный, и до сих пор в эту брехню верит, ибо к добыванию альтернативной информации не приученный. А зачем напрягаться? Вот как скажут что в новостях – то и правда. От того много бед в земле русской творится, начиная от МММ с Леней Голубковым и заканчивая «распятыми в Славянске мальчиками». Так как вырастили целое поколение дебилов, которым только стоит правду сказать, как тут же земля у них из-под ног уходит и когнитивный диссонанс случается.

Вот токмо, бывало, обмолвишься, что, следуя исследованиям российского историка Билинского, Москва была заложена по велению хана Золотой Орды Менгу-Тимура в 1272 году во время переписи оккупированного угро-финского населения при слиянии реки Москвы да Неглинной, то такой крик поднимут, будто Рейхстаг штурмовать собираются. «Нет и быть не может, – говорят, – на Руси святой ни единой альтернативной версии, окромя канонизированных церковью работ Карамзина да Ключевского. Только им и можно верить, по их писанию детей малых учить да в церковно-приходских школах славить. А кто противное говорит – или раскольник, или шпион-педераст, или жид Макаревич и ему подобные».

Однако будет ужо про жидов-геев да американский заговор судачить. Пора и сказ правдивый процентов на восемьдесят шесть начинать. А за остальные четырнадцать я не отвечаю.

Жил-был в стольном граде Москве один хлипкий, носатый юноша, с лицом прыщами посеченым, утлым задом да второй стадией сколиоза обиженный. Потомок князей славных Мусиных-Пушкиных, о чем свидетельствовала старая бабушкина метрика от 1910 года на стене в рамочке висевшая. Ту метрику прабабушка (мать ее) после революции в декольте берегла, а как в тридцатые годы людей за прошлые грехи начали забирать, то и куда подале засунула и оттуда уж долгие годы не вынимала. Бабушка вот уже двенадцать лет как померла. А прабабушка знай себе жирует! Сто восемь лет старой карге, а она с подругами по пятницам в преферанс играет да романсы старинные под пианино поет. Такова она настоящая аристократия.

Правда в лютые годы за фамилию Мусин-Пушкин и расстрелять могли с легкостью. Но прабабушка, чтобы участи такой избежать, взяла фамилию попроще да послезливее. Назвалась Аграфеной Францевной Сучкиной. Печника своего верного подговорила, чтобы он перед расстрельной командой во время красного террора ее своей женой признал. В 1918 году это было. Думали, год, два пройдут и выметут красную плесень с земли Русской. А оно вона как вышло! Только при Горбачеве и достала из срамного места дочкину метрику да на стенку в рамочке повесила. А фамилию менять уж не стали. Хлопотно это.

Вот и носил потомок славного рода княжеского утлую пролетарскую кликуху. Володей Сучкиным звался. И мать его так звалась, и бабушка. Ибо все мужики, которые на пути княгиням попадались, более соответствовали этой фамилии, так ни разу свои шуры-муры с дамами до законного брака не довели.

Трудно было Володеньке в школе с такой-то фамилией! Да и в консерватории московской, куда он аккурат в разгар горбачевской перестройки поступил, не легче жилось. Ну представьте себе, конферансье со сцены объявляет: «Попурри на темы произведений Мусоргского, Рахманинова, Бородина, Римского-Корсакова, исполняет лауреат международного конкурса балалаечников в Богульме, студент второго курса отделения народных инструментов Владимир Сучкин». Тут, как говорится, – смех в зале и никакого уважения к виртуозной технике исполнения.

Владимир, которому, кстати, прочили успешную музыкальную карьеру, подумывал взять псевдоним. Хотел зваться либо Разгуляевым-Волжским, либо чуток попроще – Эль-Царицыным. Была шальная мысль назваться Раймондом Пугачевым (уж не внебрачный ли сын Аллы от Паулса?), но прабабушке это показалось слишком вульгарным. Версия Мусин-Пушкин даже не рассматривалась, ибо не княжеское это дело на балалайке брынчать.

Весной 1988 года пришла Володе повестка из военкомата. Призывали его на срочную службу, а военной кафедры в консерватории не водилось. Делать неча. Родина, как говорится, зовет. Загремел наш милок на два года и не куда-нибудь, а в самую настоящую Германию. В Группу советских войск, что покой Европы охраняла.

Было это в начале июля, после двух недель, проведенных в перевалочном лагере возле Коломны. Летели на Запад из Домодедова на огромном военном самолете. И грезилась Володьке чистая и уютная Германия. Офицеры и комсостав все сплошь в элегантных геббельсовских очечях, честь друг другу отдают, о дамах спорят, шампанское дорогое пьют да французскими булками с икрою паюсной заедают. Солдаты же в свободное от стрельб и игры в крикет время читают Мориса Дрюона, Дюма да Джека Лондона, чьи книжки по талонам за сданную макулатуру выдают. Потом все вместе пьют чай с овсяным печеньем на широких террасах аккуратненьких двухэтажных казарм с белыми занавесочками на окнах.

Реальность оказалась немножечко суровее.

Военный аэропорт Фюрстенвальде – огороженная колючей проволокой в три ряда огромная территория со взлетной полосой, от которой в трех километрах – полевой лагерь. Горячий чай привозят утром и вечером в огромных ржавых чанах и тхнет от него не то хлоркой, не то еще какой-то гадостью, по слухам угнетающей половую функцию, чтобы у солдат от ночных стояков какой беды не приключилось. Живешь в огромных палатках с нарами, сколоченными из грубых занозливых досок. Днем несусветная жара – ночью собачий колотун. Спишь на бугристых тюфяках, укрываясь выданной еще дома шинелькой, подложив под голову кулак. Питаешься сухпайками, состоящими из галетного печенья и так называемой тушенки в банках, где вместо мяса в жидкости цвета ежемесячных женских выделений плавают куски серого жира.

От такого рациона запоры у солдат приключались такие, что многие воины из себя по две недели ничего не могли выдавить. Во время испражнений глаза вылазили из орбит, а из кровоточащих анусов вываливались геморройные шишки величиной с гроздь винограда сорта «дамские пальчики». Говорили, что один кент из Волгограда так и умер сручи, от кровоизлияния в мозг.

Но ямы с говном, кишащие миллиардами опарышей, были заполнены под самую завязку. Сказывался эффект присутствия в лагере огромного числа человекообразных существ из Средней Азии, Кавказа, дальнего и ближнего Забайкалья, которые жрали эту тушенку с огромным удовольствием, регулярно испражнялись и с откровенной издевкой в раскосых глазах обсуждали белых братьев, мучающихся от запоров и июльской жары, которая бывает в Самарканде или Кызыл-куме в феврале-марте, когда цветет урюк.

Азиатов было очень много. На три-четыре самолета из европейской части России (включая украинскую, белорусскую, молдавскую и прибалтийские провинции) было по десять-двенадцать рейсов из Душанбе, Улан-Уде, Семипалатинска и даже из Читы.

Этот факт сперва очень удивлял молодого балалаечника. «Ну неужели, – думал он, – нельзя было хотя бы создать иллюзию цивилизационной приближенности СССР к европейской культуре, присылая сюда служить европеоидов из Рязани, Витебска, Жлобина, Даугавспилса или глухой тамбовской деревеньки Сукино-Егорушкино? Зачем тут, в центре Европы, неподалеку от мест, где творили Моцарт с Бахом, Шопен, Вагнер, Эрих Мария Ремарк, Кафка и, извините на слове, Карл Каутский, которого лично в 1907 году отшила в Баден-Бадене прабабушка, ибо позволил себе неуважительно отозваться о семье Романовых. Так вот, зачем здесь вся эта татаро-монгольская гопота?

И только чуть позже Володька начал догадываться о настоящей сути этого вавилонского столпотворения, творящегося в центре Европы.

Три дня в полевом лагере для новобранцев, а до этого две недели под Коломной, без малейшей перспективы, как говорил сержант Акинфиев, «окунуть мудя», иными словами, принять душ или просто помыться в озере. И вот в пять утра человекообразный биоматериал выгружают из телячьих вагонов с нарами в три этажа, где вместо туалета – дырка в полу, и ведут по улочкам уютного прусского городка Франкфурт-на-Одере, в сторону расположенного неподалеку главного распределительного пункта Группы советских войск в Германии.

Нескончаемое цунами лысых черепов в краснозвездных пилотках с грязными рожами в пыльных разводах заливает все окружающее пространство. И уже не поймешь, где голова удмурта, киргиза, хлопкороба, гречкосея, токаря второго разряда, философа, филолога или студента третьего курса Московской государственной консерватории имени Петра Ильича Чайковского, Владимира Евгеньевича Сучкина. И каждый одет в форму на два размера большую, в деревянные кирзовые сапоги с вонючими портянками внутри, каждый тянет за спиной набитый говняной тушенкой и галетами вещь-мешок с прикрученной к нему сверху шинелкой. И нет этому цунами конца и края.

Встает солнце. Из окошек аккуратных двухэтажных домиков под черепичными крышами молча выглядывают молодые и не очень женские личики немок. Мужчин нет. Их страна оккупирована и отдана на суд победителей. И поделом!

«Эй, дэвушки, давайтэ знакомиться!» – выкрикивает из толпы какой-то нацмен с явным кавказским акцентом. Лица исчезают.

А толпа все валит и валит. Для чего это все? Чтобы знала Европа, чтобы знал мир, что там, за высокими заборами военных частей, притаилось полмиллиона варваров, готовых по первому приказу родины оседлать тысячи танков, БТРов, БМП и другой военной техники и двинуть аж до самого Гибралтара.

Дрожи Европа! Дрожи мир! Орда идет! Лютая, страшная, беспощадная татаро-монгольская орда. А хули… Деды воевали!

Определили Володьку служить в военный поселок Вюнсдорф на танковый завод.

Как заехали они в часть на автобусе, так и потемнело в глазах у балалаечника от морд черных да узкоглазых.

Время было вечернее, для отдыха предусмотренное, а значит, солдатам можно было по уставу по территории части шароебиться. Прямо у ворот встречали деды да дембеля новобранцев в часть прибывших. Радовались «черпаки» пол года отслужившие, что теперь не они, а «черепа» да «духи» будут за них в нарядах по кухне да ночных караулах отдуваться. Так к автобусу и лезут, аки черти из повести Гоголя «Вий». Зубы скалят, пальцем по горлу проводят, будто петлю затягивают. «Вешайтесь!» – кричат. И гогочут. Вакханалия однако. Страшно.

В первую ночь их не трогали. Повели в баню. Позволили помыться, а потом уж после отбоя ужином накормили да в отдельной комнате поместили.

Далее же начались будни.

С утра на построении раскидали молодых солдат по подразделениям. Володька в ремонтный цех угодил и тут же после завтрака на работу со всей ротой отправился.

Работа началась с того, что дали ему пизды. За БТР полуразобранный отвели, с ног сбили и кирзачами так по ребрам и голове отходили, что две недели потом кровью харкал. Не взлюбили его с первого взгляда сослуживцы, когда узнали, что из Москвы.

Грузин Биджо так и сказал, за грудки его с земли поднявши: «Масквич, гаварышшш? Я Москву ебал твою в рот. И маму твою ебал. Понял? Ты тут никто и черэз мэсяц повэсышся, а тыбэ, чмо, лично веревку намылю!»

Ну месяц, не месяц, а восемь с половиной недель Володька наш в советской армии продержался.

Поскольку хилый был да слабый, с впалой грудью, глубоко посаженными глазами да крючковатым длинным носом, прикрепилось к нему прозвище «ботаник». Сослуживцы по призыву его так и называли Вован-Ботан. А он и не обижался. У других, как, например, у Юлия Бабушкина из Ленинграда, вообще кличка «баба» была.

Тянул Вован службу наравне со всеми: в наряды ходил, с тумбочки мордой об пол с недосыпу падал, комбижир с пола на кухне собственной задницей оттирал, грыжу паховую нажил, траки от танковых гусениц по цеху таская. И это я уже не говорю о ногах в кровь стертых, об ангине фолликулярной, которую на ногах перенес, о перебитом носе и не прекращающихся запорах, что по-прежнему разрывали задницу в клочья.

Только все это цветочки были. Настоящая беда позже приключилась – в день «Приказа об увольнении солдат срочной службы» от 25 сентября 1988 года, подписанного Министром обороны генералом Язовым.

В армии подобное событие завсегда отмечают поголовным пьянством личного состава, хоть по уставу это запрещено. Но прапорщики и офицеры, что, не люди? Понимают, что душе солдатской тоже иногда нужно отдых дать. Святое дело – приказ о дембеле отметить.

В тот прохладный да серый сентябрьский вечер как-то вдруг опустел офицерский штаб раньше, чем обычно. Прапоры-каптерщики тоже восвояси съебались, и началось веселье.

Закупили старослужащие в складчину самой дешевой немецкой водки «Кристалл» по пять марок за литровую бутылку. Пивом немецким разливным разжились. Заколотили в огромной кастрюле «ерш» по старинному солдатскому рецепту: одна треть водки, две трети пива – и упились так, что всю казарму обрыгали.

А как подступило время к полуночи, зачали старинную дембельскую забаву под названием «Перевод».

Делалось это так: спускал младший по призыву штаны, оголяя пятую точку, а старослужащие медной пряжкой на ремне его по мягкому месту и отхаживали. «Духи-черепа» получали от черпаков по шесть ударов, и с этого момента сами становились «черпаками». Бывшие «черпаки» после двенадцати ударов от дедушек сами превращались в «дедушек». Ну а «дедушки» после восемнадцати ударов от «дембелей» становились привилегированными членами армейского сообщества и получали почти неограниченные права. Могли отрастить усы. Могли с утра не ходить на зарядку. Могли курить в казарме. Могли не работать. Их основной обязанностью было поддерживать дисциплину и порядок внутри подразделения и чутко следить за тем, чтобы младшие по призыву исправно выполняли все возложенные на плечи советского солдата обязательства: отбывали наряды, ходили в караулы, драили плац, бегали, куда пошлют, ну и все такое.

Бывшие же «дембеля» становились «цивильными» и являлись априори неприкасаемой кастой, к которой даже офицеры не имели вопросов. Для них служба «де-юре» заканчивалась, и они дожидались, когда их «де-факто» уволят в запас.

И если «дембелей» и «дедушек» били шутя и милостиво по одному разу, чисто символически, то на «духах-черепах» отрывались все. После подобных экзекуций сидеть и лежать на спине было невозможно дней десять. Ягодицы превращались в сплошное сине-бурое месиво с черными отпечатками пятиконечных звезд, украшавших армейские бляхи.

Обычно после окончания «Перевода» давали импровизированный концерт. Бойцы удивляли своих товарищей как могли: кто-то глотал огонь, кто-то выкручивал суставы, кто то плевал в потолок на меткость, кто-то с высоты второго спального этажа струей мочи мог попасть в обычную трехлитровую банку и не пролить ни капли, кто-то жрал гуталин, кто-то одним духом выпивал бутылку тройного одеколона.

Обычно в эту ночь активизировались мастера-татуировщики и набивали на солдатские тела какие-то каббалистические знаки. Большей частью сюжеты были незамысловаты. Либо группа крови, либо эмблема ГСВГ, либо какая-нибудь художественная заготовка в соответствии с требованиями заказчика и соответствующая техническому уровню подготовки мастера: оскал тигра, кобра в боевой позиции, скорпион или танк в разных ракурсах. Фантазия солдатская была в этом отношении достаточно консервативна.

Набивали рисунки обычной швейной иглой, обмотанной четырьмя спичками, окуная эту конструкцию в черную тушь.

Творческая часть праздника не обошла стороной и Володьку. Узнав о его принадлежности к славному цеху балалаечников, дембеля раздобыли где-то старую гитару и составили список песен, мелодии к которым он должен был разучить.

Первым пунктом стояла песня Александра Барыкина «Я буду долго гнать велосипед», затем – «Лаванда» Софии Ротару, «Утки» Александра Розенбаума, «Ер ин зе ами нау» группы «Генезис» (хит 1987 года), «Трава у дома» группа «Земляне», ну и песенка «Бременских музыкантов». Были и другие заказы.

Однако больше всех беспокоил Володьку татарин Батыр Нургулиев, который еще неделю назад в цеху, как следует приложив его кулаком в ухо, произнес привычную фразу: «Я маму твою ебал, москвич!»

Далее же продолжил:

– Если, блядь, не сыграешь мне татарскую народную песню «Эх сез матур кызлар», я лично тебе очко порву. Понял, череп ебаный?

– Так напой хоть… – со слабой надеждой проблеял Вован-ботан, но, еще раз получив в ухо, заткнулся.

С этой просьбой он дважды обращался к татарам, служившим в его подразделении, но каждый раз нарывался на ответ: «Я маму твою ебал, москвич хуев!».

И продолжался праздник, и лились песни, и наливался алкоголем Батыр Нургулиев, уже трижды ходивший рыгать в поддон для мытья ног, но каждый раз твердо возвращавшийся на своих слегка кривоватых, сухощавых ходилках, торчавших из синих вылинявших трусов.

– А теперь «Эх сез матур кызлар!» – заорал он, дико засвистев, перекрывая пьяное: «А утки уже летят высоко…», которое звучало в пятый раз за вечер. – Давай, ботан! Ты чё, не понял? Ты чё, чмо, русского языка нэ понимаэш? Давай «Эх сез матур кызлар» играй!

И тут же запел по-татарски:

 
Дус ишлэрем уйный колэ.
Мин генэ кэльмим.
Уеннын да ямен тамым
Ни булды, белмим.
Эх сез матур кызлар
Ник шаяртасыз?
 

Володя изо всех сил старался подобрать аккорды и нащупать ритм. Но пальцы, огрубевшие от тяжелой работы, таскания гусеничных траков, мытья гор посуды в нарядах по кухне, плохо слушались. Да к тому же играл он стоя, перекинув гитару через плечо на тоненькой веревочке. Сесть не мог ввиду онемевшей от избиения задницы, одно прикосновение к которой вызывало судорогу во всем теле.

Хохот в казарме стоял несусветный.

Колченогий татарин, упившись водки с пивом, крутился вокруг себя, и орал какую-то дикую варварскую чушь. К нему присоединились братья по национальности. И вот уже целый хоровод жилистых косоглазых парней в грязных майках и синих линялых трусах топчется посреди казармы, заламывая руки над головой, и, полузакрыв глаза от удовольствия, орет:

 
Юрягимнен януларын
анламыйсыз.
Эх сез матур кызлар
Ник шаяртасыз?
 

Вдруг Батыр Нургулиев, как пума, бросился на Вована, сорвал с шеи гитару и обрушил деку прямо на голову молодого солдата:

– Ты чего играешь, сука! Я тебе пальцы нахуй поломаю за то, что такую песню испохабил!

Когда же Володька упал, он сразу от слов перешел к делу. Ухватив пацана за ноги, Батыр вместе с соплеменниками потащил москвича ко входу в казарму, где располагались двери. По старой татаро-монгольской традиции пацаны засунули пальцы горе-музыканта в дверную щель и принялись доказывать «ебаному москвичу» его неправоту в вопросах народной музыкальной культуры, приговаривая: «Я твою маму ебал! Я твою маму ебал!».

Остальным было похуй. Праздник продолжался до глубокой ночи.

На следующий день Володьку забрали в лазарет. Естественно, дело замяли, а начальству доложили, что молодой боец неизвестно откуда достал бутылку водки, выжрал ее всю под одеялом и упал с лестницы, поламав себе пальцы и отбив зад.

Сам Вован не мог дать никаких показаний, ибо два дня был без сознания. А когда пришел в себя, только и повторял: «Я твою маму ебал! Я твою маму ебал!»

Через две недели его комиссовали с диагнозом «Глубокое психическое расстройство со склонностью к членовредительству».

Узнав о такой беде, прабабушка наконец умерла, и они с мамой стали жить одни в большой квартире на Пречистенке.

Однажды, это было уже в середине двухтысячных, Вован-Ботан отправился с матушкой на прогулку в район Патриарших прудов.

Был жаркий майский день. Серые птицы плавали по воде. На одной из лавок, где когда-то Воланд беседовал с Берлиозом, сидела компания нерусских людей, пила пиво из бутылок и громко не по-нашему разговаривала. Вдруг Володенька встрепенулся. Кто-то из компании громко закричал: «Я его маму ебал!»

«Домой! Домой!» – затрусил головой Вован-ботан и, крепко уцепившись маме в руку, потащил ее прочь.

Всю ночь он дрожал под одеялом от жутких кошмаров, которые обрушивались на него волнами. Владимиру казалось, что всю Москву обступило черное страшное войско. Узкоглазые дикие люди, одетые в грязные майки и вылинявшие синие трусы, окружили их дом. Вот-вот они ворвутся в квартиру для того, чтобы убить и изнасиловать его мать.

Этого он допустить не мог!

В пол пятого утра, когда на улице только забрезжил далекий рассвет, Вован-Ботан тихо пробрался в кладовку, взял утюг, открыл дверь маминой спальни, подошел к кровати и несколько раз тяжелым острием ударил ее в висок. Потом же надругался над уже безжизненным телом.

Затем он вышел на кухню и включил телевизор, стоявший на холодильнике. В телевизоре повторяли концерт, посвященный Дню великой Победы. Певец Газманов исполнял песню «Господа офицеры».

Володя с наслаждением закурил запретную сигарету из пачки покойной матушки и, как бы отвечая всем тем, кто посягал на ее честь и достоинство, заявил: «Не будете вы ебать мою мать, чурки узкоглазые!»

Потом же принялся подпевать Газманову: «За Россию и свободу – до конца! Офицеры – россияне, пусть свобода воссияет, заставляя в унисон стучать сердца!»

Он смотрел телевизор три дня подряд и посчитал, что за это время Газманов там показывался сто восемнадцать раз. Ручкой ставил палочки на газете «Комсомольская правда», лежащей на столе. Он любил этого исполнителя и наизусть знал весь его репертуар, начиная от «Пропала собака» и заканчивая «Мои мысли, мои скакуны».

Он и теперь поет Газманова в московской психиатрической больнице № 2 имени Кебрикова. Не верите? Можете сами пойти удостовериться. Палата номер 18. Пациент – Владимир Евгеньевич Сучкин. Последний из древнего княжеского рода Мусиных-Пушкиных.

Такая вот грустная русская сказка.

Киев, июль 2015 г.