Текст книги "Скажи Алексу, чтобы не ждал"

Осень 1941 года

На улице еще по-летнему палит солнце, однако у Ганса в душе внезапно наступает осень. Прежде такое уже случалось, но это состояние терзает его каждый раз, как в первый, – все вокруг словно засыхает и умирает, и остается только ждать весны, возрождения всего живого. Ганс знает, что весна непременно придет, но сейчас он настолько подавлен, что с трудом встает с кровати, и присутствие Трауте он тоже переносит с трудом. Трауте много говорит, она не может не говорить, и в такие минуты Ганс снова и снова понимает: какое счастье, что у него есть Алекс, который прекрасно умеет молчать. В последнее время они почти не разговаривают, просто сидят напротив друг друга, курят и думают о России. Алекс почти забросил учебу, он снова записался на художественные курсы – сейчас, когда на Востоке одни его собратья убивают других, ничего нельзя откладывать на потом. Элизабет занята тем, что пишет своим родственникам и знакомым, оставшимся на советских землях. Можно только гадать, дойдут ли письма до получателей, и каждое утро Njanja проделывает долгий путь до православной церкви, чтобы помолиться за свою родину. Русских вечеров в доме Шморелей больше нет, а если они и случаются, то проходят молчаливо.

Одна Трауте все говорит и говорит и обижается, когда Ганс не отвечает. Ах эта слабая плоть! До чего же злит ее зов… Как ни крути, а Трауте довольно современна и не торопится говорить о браке, поэтому Ганс возвращается к ней снова и снова, как бы она его ни раздражала. Трауте бредит своей школой, Рудольфом Штайнером и его мировоззрением – антропософией (само слово звучит глупо, считает Ганс) – и снова обижается, потому что Гансу нечего сказать по этому поводу. Потом они ругаются, но из-за проклятой меланхолии у Ганса даже на ссоры нет сил.

– Жду не дождусь, когда уже уеду на трудовую повинность, – с вызовом говорит Трауте. – Разлука пойдет нам на пользу. Я тебе не собачка, чтобы гонять меня туда-сюда, то зайди, то выйди.

– Ну, – отвечает Ганс, – а я с нетерпением жду практики. Тогда у меня все равно не будет на тебя времени.

Он намеренно умалчивает о том, что будет дежурить в клинике только до двух часов. Пусть Трауте думает, что ему и так приходится нелегко, даже без ее непрерывных стенаний. Она постоянно говорит что-то типа «я тебе не собачка». Гансу нравятся умные женщины, но не те, которые упрекают его и указывают, как ему жить.

Когда Трауте отправляется в Крайбург-на-Инне, они прощаются на вокзале так же холодно и официально, как при первой встрече, – одним крепким рукопожатием. Трауте поднимается по ступенькам в вагон, напоследок оглядывается через плечо, и Гансу кажется, что у нее на лице появляется жалость. Это приводит его в ярость – зачем ему ее жалость? Если кто и заслуживает жалости, так это Трауте, которая уезжает отбывать трудовую повинность.

Он что есть мочи пинает лежащую на земле консервную банку, и та летит вслед уходящему поезду. Становится немного легче.

По дороге домой Ганс позволяет себе сделать крюк через Английский сад. В июне они с Трауте гуляли здесь под руку, но сейчас эти воспоминания не вызывают грусти. Напротив. «Осень еще толком не наступила, – думает он, – почти все вокруг выглядит таким же, как тогда; может пройти какое-то время, прежде чем с деревьев опадут листья. Внутри меня и снаружи – два разных мира, и мир снаружи на самом деле очень красив».

Одна беда: люди вокруг слишком шумные, рот у них никогда не закрывается, совсем как у Трауте. «Вот бы выбраться из города, – думает он, – вот бы оказаться в нетронутой природе, в нетронутом мире».

Вечером, сидя в биргартене, они с Алексом не без злорадства совершают величайшее в Баварии оскорбление – заказывают бутылку красного вина. Трактирщик смотрит на них с таким отвращением, что Алекс набрасывает на салфетке его нелепый карикатурный портрет, и Ганс впервые за долгое время по-настоящему смеется. Этот вечер похож на первые тайные встречи у перелеска на краю тренировочной площадки – еще до появления Трауте, до нападения на Советский Союз. Беззаботными те встречи уже не были, но все равно отличались. Когда трактирщик приносит вино и, не говоря ни слова, уходит прочь, Ганс начинает делиться мыслями, которые пришли ему в Английском саду.

– Скоро нас назначат санитарами-фельдфебелями, – говорит он.

– По крайней мере, этому мы обязаны не своим военным заслугам, – отвечает Алекс и театрально, словно знаток, покачивает бокалом с вином. Он знает, что трактирщик где-то там, наблюдает злыми глазами, и не может удержаться от провокации.

– Верно, – отвечает Ганс, – но это означает, что скоро мы вырвем себе клочок свободы. Санитары-фельдфебели не просиживают штаны в казармах. Не знаю, как тебе, а мне хочется выбраться из города.

Алекс пробует вино, громко причмокивает и одним глотком опустошает половину бокала.

– Итак, что скажешь? – спрашивает Ганс.

– Ну, – говорит Алекс после недолгого колебания, – если мы отделаемся от практики, то я с удовольствием погляжу на мир. Отправлюсь в приключение.

– Ангелика не будет возражать? – осторожно спрашивает Ганс.

Алекс пожимает плечами:

– Порой мужчине нужно побыть в одиночестве, – говорит он, и это «одиночество» как бы само собой включает Ганса.

Ганс переживал, что с появлением Ангелики он потеряет Алекса навсегда, однако опасения его не оправдались. Поначалу они даже пытались встречаться втроем или вчетвером с Трауте, но ничего хорошего из этого не вышло. Дело никогда не доходило до ссор или какого-то противостояния, Ангелика общалась с Гансом исключительно дружелюбно, но смотрела на него так же неодобрительно и холодно, как Элизабет. Есть определенная трагикомичность в том, что Алекс всю жизнь искал женщину, похожую на мать, а нашел копию своей мачехи. Конечно, Ганс никогда не произнесет этого вслух – у Алекса совершенно нет чувства юмора. Как бы то ни было, в определенный момент Ганс решил избегать дальнейших встреч с Ангеликой, что не составило особого труда. Как ему кажется, Алекс теперь ищет его общества больше прежнего, особенно когда газеты снова сообщают о военных успехах на советской земле или когда Элизабет получает письма от своих русских родственников. В такие дни Алекс предпочитает молчаливое курение с Гансом общению с возлюбленной. Правда, когда об Ангелике все-таки заходит речь, то Алекс отзывается о ней в самых лестных выражениях. Возможно, даже слишком лестных. Лишь однажды он обмолвился о том, что у Ангелики есть другой мужчина, более того – она замужем.

– Но чисто формально, – сразу же отмахнулся он, когда Ганс захотел узнать подробности. На этом тема была закрыта, однако Ганс понял: отношения с Ангеликой не такие безоблачные, как Алекс пытается себе внушить. Почему-то это успокоило, быть может, даже немного обрадовало: теперь у них было еще больше общего. Однако Ганс по крайней мере не скрывает, что Трауте действует ему на нервы. Он до сих пор не ответил ни на одно из писем, которые она прислала ему из своего захолустья.

– Значит, решено! – кричит Ганс и поднимает бокал: – Отправимся же навстречу приключениям!

– Na sdarowje, – отвечает Алекс.

К немалому удивлению, даже страшная бюрократия не встает на пути их планов: главный врач без колебаний подписывает практикантам Шморелю и Шоллю заявление на отпуск. Алекс рад, а Ганс еще больше укрепляется в уверенности: этой стране больше не нужны врачи. Нет, это остальной мир должен исцелиться от неметчины, что, судя по всему, вряд ли произойдет.

У Алекса есть старая лодка, на которой они хотят проплыть по Дунаю, захватив с собой только зубные щетки, ни дать ни взять – настоящие бродяги. На короткое время планирование, вернее игра воображения, затмевает все остальное: политику, сердечные дела, даже свинцовую меланхолию Ганса. Однако в глубине души всегда остается страх, что по какой-то причине ничего не получится, что кто-то подставит подножку – не столько главный врач, которого, похоже, ничуть не заботит их присутствие или отсутствие, сколько отечество, которое в любую минуту может призвать их в армию, как всю роту, так и всего нескольких человек, и направить бог знает куда: фронтов более чем достаточно. Каждую минуту они проживают под контролем Гитлера.

– Кристель сейчас в Страсбурге, – однажды говорит Алекс, когда они стоят во дворе клиники и курят бок о бок.

– Что он там забыл? – удивляется Ганс.

– Что он там забыл? Его туда направили, он служит в люфтваффе.

– Но у него жена, ребенок…

– Тем, кто отдает приказы, все равно, – презрительно отвечает Алекс и в знак уважения к старому другу, которого сослали подальше на Запад, пускает колечко дыма, пусть даже не совсем правильной формы. Ганс с удивлением качает головой: как-никак, а у Кристеля маленький ребенок…

– И рождение второго не за горами, – бормочет Алекс. Ганс удивленно моргает. – Дарить детей фюреру – дело благое, однако после того, как оно сделано, тебя просто отправляют в Страсбург.

Гансу и Алексу везет. Ничто не мешает их планам, разве что погода: небо над головой зловеще серое. Сойдя с железнодорожной станции, они поднимают лодку высоко над головой и начинают идти – Ганс впереди, Алекс позади. Кроме весел, прижимаемых ими к борту лодки, у них с собой лишь то, что помещается в карманах. Когда они опускают лодку в воду Дуная, начинается дождь.

– Что скажешь? – спрашивает Ганс. – Рискнем?

– Конечно, – отвечает Алекс. – Плохая погода меня не смущает. Сил больше нет терпеть это лживое солнце.

И Ганс смеется над тем, как похожи порой их мысли.

Осень 1941 года

Открыв входную дверь, Инге Шолль не на шутку удивляется, когда видит перед собой двух промокших насквозь мужчин. В одном из них она узнает своего младшего брата Ганса, второго же за лодкой почти не разглядеть. Инге держит в руках кухонное полотенце: мама сейчас моет посуду, а она вытирает.

– Добрый вечер, сестренка, – говорит Ганс и лукаво улыбается: – Знаешь, одного полотенца нам двоим будет мало.

Инге радостно кричит:

– Мама, мамочка, скорее сюда! Ганс приехал!

Слышно, как мать торопливо спускается по лестнице: жилые помещения находятся на втором этаже, а на первом располагается отцовская контора, сквозь молочно-белые стекла в двери виден свет – значит, отец до сих пор работает. Мать тяжело дышит, добравшись до нижних ступеней, она уже немолода и в последнее время сильно исхудала: колики не дают покоя. Однако глаза у нее видят по-прежнему ясно, и причину неожиданного визита она понимает гораздо раньше, чем ее взволнованная дочь.

– Так-так, – смеется она, – у нас здесь жертвы кораблекрушения!

Двум бродягам приходится отказаться от своего первоначального плана: заехать в Ульм, быстро заделать дыру в лодке и сразу же отправиться в путь. Инге не терпит возражений. Первым делом она приносит полотенца, затем – старую одежду Ганса. Очень старую. Поношенная рубашка гитлерюгендцев налезает на Алекса впритык, и Ганс рад, что ему Инге приносит что-то другое. Мать на кухне тем временем разогревает остатки только что законченного ужина, через приоткрытую дверь слышно, как она тихонько напевает.

– Лодка пусть останется за дверью. О ней позаботитесь позже, – почти строго говорит Инге. – Главное сейчас – здоровье.

Вскоре Ганс и Алекс, одетые в узкие рубашки и короткие брюки, сидят за большим кухонным столом, пьют чай и едят суп. Не совсем так они представляли свое приключение, но что поделать. В первый же день они весьма драматично перевернулись, пробили днище лодки и на ближайшей железнодорожной станции обменяли мокрые насквозь купюры на билеты до Ульма.

– Мы столько о вас слышали, – говорит Инге, обращаясь к Алексу, и с любопытством подпирает голову руками: – А вы настоящий русский?

Алекс смеется и говорит чуть ниже, чем обычно:

– Da, nastojaschij russkij!

Ганс шутливо предупреждает:

– Не подначивай его, а то он весь вечер будет болтать по-русски и разобьет все наши стаканы!

Инге хихикает, а фрау Шолль молча улыбается, потому что всегда души в Гансе не чаяла, отчего остальные ее дети порой были не в восторге. В десять лет Ганс чуть было не оказался между движущимися льдинами во время ледохода, отец спас его в последний момент, и тот отделался лишь несколькими ссадинами. С тех пор при взгляде на повзрослевшее лицо сына фрау Шолль всегда вспоминает о Божьей милости. Еще она знает, что Ганс всегда старался быть послушным ребенком и что это давалось ему труднее, чем остальным детям, поэтому она улыбается и поглаживает золотой крестик, висящий на тонкой цепочке у нее на шее.

В очередной раз опустошив тарелки и чашки, Ганс и Алекс, в которых больше ничего не влезает, начинают собираться к отъезду. Однако Инге вмешивается:

– Нет, нет, нет, не может быть и речи! Конечно же, вы останетесь на ночь. Вернер уехал, его кровать все равно пустует.

«Почти все кровати пустуют», – думает Ганс. Его младшая сестра Лизерль работает няней где-то под Тюбингеном, самая младшая – Софи – отбывает трудовую повинность в приюте на границе со Швейцарией. Вернеру – единственному брату Ганса, самому младшему из детей – сейчас девятнадцать, и он служит во Франции. Ганс смотрит на большой кухонный стол, а потом на бледную мать. Каким пустым, должно быть, кажется ей этот стол теперь, когда уехал и Ганс! Только Инге всегда рядом, она мамина помощница и отцовский секретарь, она словно срослась с домом, и Ганс от всего сердца желает ей поскорее выйти замуж. Иначе ей отсюда не выбраться. Как бы Ганс ни любил своих родителей, – и своего строгого отца в особенности, – он знает, что Инге приходится нелегко. Быть может, именно поэтому она не хочет отпускать их с Алексом.

– В такую погоду нельзя спать на улице! – восклицает она и осуждающе поднимает указательный палец: – Так и помереть недолго.

Не сосчитать, сколько раз Ганс спал под открытым небом – со своими товарищами по гитлерюгенду, как солдат, в любую погоду, – однако Инге и слышать ничего не хочет. Она уже поднимается в мансарду, в бывшую комнату братьев, чтобы застелить кровати свежим бельем. Мать только молча улыбается ей вслед.

– Эх, мамочка, неужели с твоей дочерью никак не договориться? – укоризненно спрашивает Ганс, но потом смеется и целует мать в щеку.

Немного отвернувшись от стола, Алекс прикрывает зевок коротким рукавом рубашки, однако Ганс все видит и думает: глупо отказываться провести эту ночь в теплой постели, да он и сам устал. Еще он может показать Алексу фотографии из Парижа, путевые заметки из Швеции и вообще – всю свою прежнюю жизнь. Алекс столько рассказывал о своем детстве в России: три коротких года оказались источником бесконечных историй и анекдотов. Теперь Ганс должен показать ему Ульм, каким бы скромным он ни казался по сравнению с великой царской Россией.

Возвращается раскрасневшаяся Инге и говорит, что кровати готовы.

– Хорошо, мы останемся, – сдается Ганс, – но рано утром уедем.

– А лодка? – спрашивает Алекс.

Ганс напрочь забыл о пробоине – он вообще склонен либо не замечать препятствия, либо не считать их таковыми в зависимости от настроения.

– Починим завтра, – предлагает он.

– Лучше сейчас, – возражает Алекс и едва заметно кивает, указывая на Инге, которая радостно потирает свои трудолюбивые руки. Алекс прав: если они будут возиться с лодкой завтра утром, то не уедут.

На мгновение Ганс задумывается, не позволить ли лени вопреки здравому смыслу победить, но в конце концов соглашается:

– Хорошо. Давай спустим лодку в подвал, там есть все необходимое.

Основную работу предстоит выполнить Алексу, чьи руки годятся для создания не только бюстов Бетховена, но и вполне полезных вещей. Ганс всегда любил строить шалаши, плоты, плотины и все такое, но не отличался большим мастерством и потому никогда не мог полностью воплотить свои идеи в жизнь. Впрочем, заделать небольшую дырку в днище лодки – невелика хитрость, а если и окажется таковой, то Алекс что-нибудь да придумает.

Женщины скрываются на кухне, чтобы второй раз за вечер помыть посуду, а Ганс с Алексом выходят на улицу и взваливают на плечи еще влажную лодку. Лестница в подвал старая, узкая и неровная, спустить по ней лодку – та еще задача. Теперь Алекс идет впереди, а Ганс – сзади, нетвердым шагом они спускаются по ступенькам. Дверь в подвал закрыта – и это странно: в детстве она всегда была нараспашку. Ганса осеняет внезапная догадка, но не успевает он произнести ни слова, как Алекс уже толкает дверь.

Колокольный звон, и объявление: «Here is the BBC News» [2]2
    «В эфире новости Би-би-си» (англ.).


[Закрыть]. Герр Шолль стоит спиной к двери, склонившись над верстаком, где, судя по всему, лежит радиоприемник. Он выпрямляется и, обернувшись, вглядывается в лицо незнакомого молодого человека в плохо сидящей коричневой рубашке и с чем-то тяжелым на плече. Диктор говорит по-английски, и герр Шолль понимает: выключать радио нет смысла, пусть работает себе.

– Это Томас Манн? – спрашивает незнакомец.

– Пока нет, – бесстрастно отвечает отец.

В подвал втискивается Ганс, «чем-то тяжелым» оказывается деревянная лодка, и Ганс обращается к отцу:

– Папа, это мой друг Александр Шморель.

Он говорит это тоном, который мгновенно возвращает герру Шоллю уверенность и ощущение безопасности, и тот отвечает, коротко бросив на сына строгий взгляд:

– Вам следовало постучать.

Затем закрывает дверь и делает радио погромче.

1933 год

Небо над полем светлое и ясное, как глаза новорожденного, воздух как никогда чист, а по земле радостно шагают брат и сестра. Они с трудом сдерживают веселость, девочка несет корзинку с яйцами, взятыми у крестьянина, – мать велела, их нельзя разбить. А девочке очень хочется попрыгать и потанцевать, солнышко так тепло светит, а впереди – длинная ровная дорога, иди себе и иди. Мальчик идет впереди, ему нет еще и пятнадцати, но гордо выпяченная грудь в коричневой рубашке хорошо смотрелась бы и в солдатской шинели.

– И тогда, Инге, – говорит мальчик, – придут коммунисты, марксисты и все остальные, толпой нападут на нашу дорогую родину. Как ты думаешь, Инге, что тогда будет?

Инге хихикает, в корзинке перекатываются яйца.

– Не знаю, ты мне скажи.

Все она прекрасно знает, каждый немец должен это знать, потому и хихикает.

Мальчик забегает вперед, преграждает девочке дорогу и вскидывает правую руку – жест представляет собой нечто среднее между немецким приветствием и знаком остановиться.

Мальчик кричит:

– Гитлер встанет перед ними и остановит их нашествие громким, нескончаемым приказом «стоять!». А за спиной у него будет целая армия, и мы с тобой, Инге, мы тоже будем там!

Инге хохочет, хохочет всем телом, отчего в корзинке разбиваются два яйца, повсюду желтая слизь, мама будет ругаться. Отец тоже, но не из-за яиц. Ничего не поделаешь: отец вечно устраивает много шума из ничего, думает Инге. Сегодня такой славный день, единство – это славно, скоро все немцы поладят, как сегодня ладит со своим братом Инге, скоро все они будут братьями и сестрами, как братья и сестры Шолль. И Гитлер будет их отец, потому что нет нужды в отцах, которые ничего не понимают и устанавливают свои правила, теперь дети будут маршировать с Гитлером. Вперед, вперед!

Место молодых – вместе с молодыми, у Ганса есть друзья в гитлерюгенде, и не только друзья: на Ганса равняются, с таким рвением он скоро поднимется на вершину, многие последуют за ним, не только Инге со своей корзинкой яиц. В глубине души Ганс давно знал, что ему суждено стать лидером, суждено изменить этот мир, вот только не знал как – но теперь Гитлер скажет, что делать. Гитлер – великий, умный человек, таким Ганс станет, когда пройдет обучение в гитлерюгенде и по-настоящему вырастет. У них есть цели, у Германии снова есть цели! Если придут красные или прохвосты из «Союза католической молодежи», то им не поздоровится – как на днях после службы в церкви. Не стоит католикам наглеть, Гитлер сокрушит то, что не сокрушили кулаки Ганса. Ему тоже хорошо досталось, но в компании других гитлерюгендцев забываешь о боли, по вечерам они сидят у костра и поют, и песни эти эхом разносятся по всей стране.

К тому времени, как Инге с Гансом приходят домой, отец уже поднялся из своей конторы. Это видно, как только входишь в дом: фотография Гитлера убрана в ящик, и на стене зияет белое квадратное пятно.

Ганс вешает фотографию снова. Каков отец, таков и сын – Ганс давно научился упрямиться. Выбегает мама:

– Ох, бедные яички!

Мама не ругается, только выглядит немного грустно. Она уходит на кухню с оставшимися яйцами, и в дверях гостиной появляется отец. Теперь, знает Инге, снова будут слезы.

Оказывается, отец прознал о драках, которые устроили ребята из гитлерюгенда, прознал о подвигах Ганса, которые считает глупостями. Мальчишки должны драться, думает Инге, и те другие заслужили взбучку, но отец вообще категорически против Гитлера, он всегда видит все в черном свете.

Отец громоподобно спрашивает: неужели Ганс думает, что играть в войну весело? Что он знает о жестокости? Кто из них двоих был на войне – Ганс или он, отец? Борьба с инакомыслящими – это только начало, вскоре в ход пойдет оружие, бомбы. Именно этого Гитлер и хочет – неужели Ганс настолько глуп, что не понимает?

Глаза Ганса наполняются слезами, слезы бегут по детским щекам, но голос звучит твердо и упрямо:

– Что ты вообще знаешь о современном мире, отец? Вы навлекли на Германию хаос эпохи, но Гитлер наводит порядок, чтобы у нас была молодость! Настоящая молодость и будущее! Я не позволю говорить о Гитлере в подобном тоне!

Инге бросается мимо отца в гостиную и принимается играть на пианино патриотическую песню «Адольф Гитлер проложит путь к блаженству» – так она больше не слышит крики, но вместе с тем оказывает отцу сопротивление, а брату – поддержку. Прибегают младшие брат и сестры и с любопытством наблюдают за происходящим. Вернер тоже хочет вступить в гитлерюгенд, а Софи – в «Союз немецких девушек», Лизерль пока не знает, но, скорее всего, последует примеру старшей сестры.

В конце концов, отец не может им запретить, песня звучит задорно, а слезы брата обладают особой убедительной силой.

Отец поднимает руки, словно сдаваясь, он больше не выглядит сердитым, только усталым. Он удаляется к себе в кабинет и не показывается до обеда, фотография Гитлера остается висеть на стене. Ганс и Инге довольны: раньше отец кричал больше, но теперь, наверное, настроен менее категорично. Быть может, однажды они его переубедят, обратят в свою веру. А если и нет, то не важно – будущее принадлежит не ему, а им. Ганс вытирает остатки слез рукавом, и там, где ткань становится влажной, ее коричневый цвет делается только темнее.