Текст книги "Скажи Алексу, чтобы не ждал"

Лето 1941 года

Именно тогда, когда Ганс думает, что неплохо было бы обзавестись девчонкой и что любая сойдет, он встречает Трауте.

Это происходит во время антракта «Бранденбургских концертов», когда они с Алексом выходят в фойе и становятся в очередь к буфету, чтобы купить вино и булочку с ветчиной.

Они сошлись во мнении о классической музыке, которую оба любят, и о литературе. Алекс одолжил Гансу «Братьев Карамазовых», теперь эта книга лежит у него дома на столе. Ганс просмотрел начало и пока не знает, что думать. Взамен он принес Алексу «Будденброков», которые можно сравнить с «Братьями Карамазовыми» по количеству страниц.

Что касается музыки, то Алекс предпочитает русских композиторов, но восхищается Бахом и Бетховеном, произведения которых не имеют ничего общего с военными маршами, звучащими из уличных динамиков.

Всю первую половину концерта Ганс наблюдал за Алексом, тот сидел с закрытыми глазами и слегка покачивал рукой, словно был инструментом, органично вписавшимся в оркестр. Ганс тоже чувствовал себя поглощенным музыкой – но, видимо, несколько иначе, чем Алекс: не он становился частью звуков, скорее это звуки становились частью его самого, словно исходили изнутри, подобно чувствам.

Аплодисменты давно стихли, и вот Ганс стоит в очереди в буфет, однако волнение не улеглось до сих пор. Алекс – перед ним, роется в бумажнике, у него все еще немного подергиваются пальцы. К ним направляется высокая брюнетка, поначалу Ганс думает, что она просто пытается пройти, и уже делает шаг назад, чтобы пропустить ее, как вдруг слышит:

– Алекс, это ты?

Алекс вздрагивает и, едва не уронив бумажник, отвлекается от своих мечтательных поисков. Сосредоточенно прищуривается – Ганс практически видит, как в голове у него крутится мысль: «А это еще кто такая?» – а потом скорее вопросительно, чем утвердительно произносит:

– Труди?

– Трауте, – поправляет брюнетка. – Ничего страшного. В прошлую встречу мы лишь перебросились парочкой слов.

– Трауте! – Алекс хлопает себя по лбу, но тут наступает его очередь делать заказ, и становится не до разговоров. Трауте улыбается Гансу, демонстрируя идеально ровные молочно-белые зубы.

– А вы?.. – дружелюбно спрашивает она.

– Шолль, Ганс Шолль, – говорит Ганс и сразу же понимает, как преувеличенно официально это звучит. Он деловито пожимает брюнетке руку, отчего становится только хуже, однако девушку это, кажется, совсем не беспокоит. Она приветственно кивает.

Наступает очередь Ганса делать заказ, и он берет сразу же два бокала вина и две булочки с ветчиной. Что ж, похоже, следующие дни придется немного попоститься. Или написать матери и снова попросить у нее посылку: в Ульме на черном рынке все довольно дешево – не то что в Мюнхене! Кроме того, мама любит о нем заботиться. Неудобно только из-за денег, отцовской зарплаты налогового аудитора хватает ровно на то, чтобы содержать семью. Но что остается делать Гансу? Пока идет война с ее вечными учениями, казармами и угрозой призыва в армию, о подработке не может быть и речи.

Но как только Ганс станет врачом, он все вернет, причем с лихвой! От этой мысли становится хорошо, а от улыбки Трауте – еще лучше. Трауте невероятно вежливая, она горячо благодарит Ганса за булочку и вино. Она выглядит очень опрятно: искусно уложенные на затылке волосы, приталенный костюм, жемчужное ожерелье… А еще прямая осанка и внимательный взгляд – есть над чем задуматься.

– Мы с Алексом познакомились во время учебы в Гамбурге, – рассказывает она. – Разговорились как-то на уборке урожая, обсуждая Толстого и Достоевского, помнишь?

Алекс кивает, но Ганс знает, что Алекс обсуждает Толстого и Достоевского со многими людьми – это можно назвать одним из его любимых занятий. Поразительно, насколько его другу неинтересна эта женщина, которой явно есть что предложить – по крайней мере, с визуальной точки зрения. Вдобавок ко всему она еще и Достоевского читала. Однако Алекс стоит и как ни в чем не бывало жует свою булочку, будто происходящее его не касается и он вообще оказался здесь случайно.

Он думает только об одной женщине – той самой, которая скоро приедет в Мюнхен, – о своей Ангели. Ганс давно знал, что Алекс год проучился в Гамбурге, однако о том, что причиной тому была сестра Кристеля, узнал только недавно.

– Ах да, она работает в школе на севере Германии, – объяснил Алекс, когда они случайно заговорили о его пребывании в Гамбурге, а потом радостно добавил: – Она там работала!

В каком-то смысле Ганс рад за друга, в каком-то смысле – завидует и даже отчасти ревнует: сколько времени Алекс будет уделять ему, когда сюда приедет его Ангелика? Другого друга в Мюнхене Ганс пока не нашел. Поэтому неплохо было бы обзавестись девчонкой, думает он. Любая сойдет.

Трауте осторожно поправляет прическу, и Ганс начинает проявлять бурную заинтересованность («Значит, вы приехали из Гамбурга?», «Чему мы обязаны удовольствием лицезреть вас здесь, на юге?» – и тому подобное), отчего немного стыдится сам себя. Трауте сообщает, что тоже изучает медицину, но переводится сюда, в Мюнхен, только с нового семестра, ей хотелось бы посещать сразу все предметы – о, Гансу это прекрасно знакомо! – и когда в конце антракта раздается звонок, Алекс уже давно съел свою булочку, в то время как Ганс с Трауте даже не надкусили свои.

Трауте сидит впереди, со своих мест Алексу и Гансу виден ее красиво уложенный затылок. Алекс снова закрывает глаза, но Ганс – нет. Музыка с необыкновенной легкостью течет сквозь него, и после концерта они встречаются с Трауте на улице перед входом.

– Прекрасное выступление, – говорит она. – О, еще не очень поздно!

И вот Ганс уже предлагает прогуляться по Английскому саду. Поначалу Алекс идет с ними, но вскоре незаметно исчезает. Весь вечер Ганс и Трауте говорят исключительно о классической музыке, и все же ему удается найти подходящий момент, чтобы приобнять собеседницу за плечи. Трауте шутливо уворачивается и смеется. Алекс уже давно дома, пишет письмо своей Ангелике, думает Ганс, и правильно: Алекс поступил куда разумнее его.

Ганс прощается с Трауте у дверей ее квартиры, дерзко целуя руку, и она снова смеется.

Они с Трауте случайно встречаются несколькими днями позднее, в университете, на одной из лекций по медицине. Первые секунды Ганс не очень-то рад: он ожидал, что у него будет время все обдумать, однако Трауте снова выглядит очаровательно и, что самое главное, задает лектору очень умные вопросы. После лекции Ганс приводит ее в пивную, где они беседуют о философии. До чего приятно снова поговорить о философии, думает Ганс. Они уже перешли на ты, да и выпили лишнего, поэтому он набирается смелости и на прощание коротко целует Трауте в губы.

Они договариваются встретиться на следующий день у Трауте дома, она собирается приготовить что-нибудь перекусить, поставить пластинки и все такое, она не хочет тянуть кота за хвост, думает Ганс, и ему это нравится.

Но все складывается иначе. Ганс едет к Трауте на велосипеде – сегодня крутить педали ему так легко! – снова проезжает мимо газетного киоска и снова чуть не врезается в него, однако на этот раз виноваты не крикливые девчонки. В последний момент Ганс все же успевает затормозить.

– Повезло тебе, – мрачно бормочет продавец газет, но Ганс не слышит. Он вскакивает с велосипеда и покупает три разные газеты, что не имеет никакого смысла, когда вся пресса придерживается господствующей идеологии, однако он не раздумывая берет три. Стоя рядом с небрежно брошенным велосипедом, принимается подряд листать первую, вторую, третью газету… Продавец хмурится: – Правду там пишут, правду. Наш фюрер знает, что делает.

Но Ганс по-прежнему не слушает, он запрыгивает на велосипед, напрочь позабыв о газетах. Продавец удивленно глядит ему вслед, но жаловаться ему не на что: за газеты заплачено и можно продать их снова. Ганс что есть мочи крутит педали, но теперь держит путь не туда, куда раньше.

Когда он подъезжает к дому Шморелей, снаружи на скамейке не сидит Наташа, а внутри все выглядит подозрительно тихим. Ганс все равно стучит в дверь. Открывает сам Алекс, причем так быстро, словно стоял в прихожей и только его и ждал. Его светлые глаза слезятся, но он улыбается.

– Ганс, – говорит он, – война скоро кончится. Наполеон когда-то сломал себе о Россию зубы, теперь черед Гитлера. Если Германия начнет войну против России, то скоро все кончится.

Друзья падают друг другу в объятия, словно это уже произошло, и даже Ганс, который до этой минуты изнывал от беспокойства, внезапно верит услышанному.

Пританцовывая, Алекс проводит его внутрь и кричит:

– Пойдем же, выпьем за это! Сегодня я выпил бы даже за Сталина!

Они не пьют за Сталина, а сидят рядышком у камина и неторопливо смакуют водку прямо из горла не закусывая. Небольшой глоток обжигает Гансу горло и оседает в желудке теплым, но зловещим предчувствием. Некоторое время друзья просто сидят, молча передавая друг другу бутылку. Ганс смотрит на карту на стене, на царскую Россию – место, где родился Алекс, и только сейчас замечает, насколько эта карта пожелтела.

– Я ненавижу Сталина, – немного погодя бормочет Алекс, – но Гитлера я ненавижу больше. – И смотрит на Ганса так, словно только что задал ему вопрос и теперь ждет ответа.

– Я когда-нибудь рассказывал, что состоял в гитлерюгенде? – спрашивает Ганс.

– Как и все мы, – отвечает Алекс.

– Нет, – говорит Ганс, – не как все. Я горел идеями Гитлера, занимал руководящую должность и так далее. Я мог бы стать по-настоящему большой шишкой у нацистов!

Алекс задумчиво кивает, отпивает из бутылки большой глоток и спрашивает:

– А теперь?

– А теперь я ненавижу Гитлера, – говорит Ганс, – и войну.

Алекс снова кивает.

– Я тоже ненавижу войну, – бормочет он, – и эту немецкую наглость. Жизненное пространство на Востоке. Не смешите меня. Можно подумать, здесь нацисты разжирели недостаточно. Можно подумать, они что-то понимают в Востоке. В России. Как будто можно понять Россию, если ее не чувствуешь. Я ненавижу эти бессмысленные смерти, а еще больше – бессмысленные убийства. Я ненавижу Гитлера.

Алекс говорит, но смотрит не на Ганса, а поверх него, словно в невидимый горизонт. Смотрит на стену, где на самом деле нет ничего, кроме устаревшей карты:

– Теперь все скоро закончится, правда? Прежде ни один тиран не выстоял против России!

Алекс говорит, и глаза его наполняются слезами, и слезы безудержно текут по щекам, как будто в глубине души он не верит, что все закончится.

Германия вступила в войну с Россией. Одна его родина развязала войну с другой.

Ганс остается с Алексом до поздней ночи. Они больше не обмениваются ни словом, но теперь в этом и нет необходимости.

Трауте обиделась. Она понимает все «исключительные обстоятельства», однако Ганс мог бы по меньшей мере позвонить или передать сообщение как-нибудь иначе, а не бросать ее и ее вкусную домашнюю еду. Ситуация с Советским Союзом угнетает и Трауте: теперь она опасается, что война станет еще более ожесточенной.

Ганс и Трауте говорят о войне, лежа на берегу Изара, она одета в ярко-красный купальный костюм, и солнце светит так сильно, как будто это лето ничем не отличается от других. Лежишь себе, слушаешь журчание реки, осторожно, кончиками пальцев, касаешься теплой кожи Трауте и ощущаешь всепоглощающее умиротворение…

– Пойдем ко мне, – предлагает она, – если хочешь. Я разогрею тебе оставшуюся еду.

Они с Трауте встречаются все лето. Несколько раз приезжают в Ульм – родители приходят в неописуемый восторг от «будущей невестки», которая умеет быть полезной всегда и во всем: матери помогает по хозяйству, отцу – с бумажной работой. Даже брат и сестры очарованы Трауте. А Ганс просто думает: «До чего славно снова обзавестись подружкой, которая будет отвлекать тебя от политических событий и казарменной службы». Волнуются только рядовые солдаты. Ганс полагает, что офицеры из «верхушки» предвидели разрыв с Советским Союзом, быть может даже знали о нем. Повсюду разворачивается военная деятельность, учеба отодвигается на второй план – стране больше не нужны врачи, только солдаты. Женщины тоже должны вносить свой вклад, и Трауте определяют трудовую повинность в Крайбург-на-Инне. Ей давно об этом известно, но теперь, когда она нашла Ганса, назначение делает ее несчастнее прежнего. Крайбург-на-Инне – чего стоит одно название! Вкалывать на заводе по производству боеприпасов!

– Меня заставят собирать боеприпасы и тем самым сделают соучастницей войны, – причитает Трауте, склонив голову на его груди, и Ганс думает: «Как же с ней хорошо».

На какое-то время.

Осень 1941 года

– Почему ты не хочешь выйти за меня замуж? – внезапно спрашивает Алекс, нарушая тишину.

Ангелика поворачивается так медленно, словно ее стройное тело весит непомерно много. Уже поздно, она лежит в постели, натянув одеяло до носа. Она еще час назад попросила Алекса уйти – если он не вернется в казарму к завтрашней перекличке, то быть беде, – но Алекс настоял на том, чтобы остаться, пока она не заснет, и теперь сидит на маленьком табурете возле кровати и смотрит на нее, как было условлено. Вот только обещанного молчания он выдержать опять не смог – казалось, словно между ними осталась некая недосказанность.

– Ты и сам знаешь, – сонным голосом отвечает Ангелика.

– Нет, скажи, – настаивает Алекс.

– Я не могу выйти за тебя замуж, потому что я уже замужем.

Один и тот же диалог, всегда один и тот же. Они, как актеры, произносят заученные фразы и не могут вырваться из этого замкнутого круга, снова и снова подпитывают слабые ростки надежды, чтобы потом безжалостно их растоптать. Воскрешение и смерть, сменяющие друг друга с головокружительной скоростью, – вот на чем зиждется их страсть.

И Алекс, как и всегда, говорит:

– Ты можешь развестись.

Ангелика зевает, и зевок ее душераздирающе похож на вздох, затем она отвечает:

– Ты же знаешь, что я не верю в брак по любви.

Он спрашивает:

– Почему?

Конечно, Алекс знает, что родители Ангелики развелись, когда дети были совсем маленькими. Еще он знает, что, когда Ангелике едва исполнилось восемнадцать, ее отец, впав в умопомешательство, выбросился из окна лечебницы и погиб.

Ангелика отвечает лишь:

– Ах, Aljosha.

Aljosha. Она дала Алексу это прозвище, потому что хотела называть его как-то по-особенному, не «Алекс» или «Шурик», как называют другие. Алекс зовет ее «Ангели», «Энгсляйн» или «Ее Светлейшее Высочество графиня Ангелика Элизабет», когда хочет немного подурачиться.

Ангелика потягивается, показывая, что хочет спать, – она и правда сонная. Алекс молча сидит на табурете, который сам и соорудил. Для нее. Алекс нашел эту квартиру – для нее. Смастерил мебель, нарисовал на голых стенах лошадей, заплатил за первый месяц аренды, заехал за Ангеликой на Мюнхенский вокзал, куда она прибыла со слезами на глазах и двумя чемоданами, и привез сюда. Ангелика потом и сама не могла объяснить, почему плакала, ведь на самом деле все было хорошо. Она никогда не чувствовала себя как дома, пока жила на севере Германии, где ее супруг руководит школой, а сама она работала учителем. Супруг ничего не мог поделать: бескрайние просторы и мрачная зимняя темнота делали Ангелику несчастной, как и одиночество и сознание того, что семья и все друзья находятся за много часов езды на поезде. Только Алекс, которого Ангелика в то время считала почти членом семьи, Алекс, лучший друг Кристеля, ставший для нее вторым братом – более взрослым и веселым, частенько приезжал погостить.

Алекс решил изучать медицину в Гамбурге, хотя тоже терпеть не может Северную Германию. Ангелика приняла это за жалость и была ему благодарна – да, вначале она испытывала в первую очередь благодарность, однако позже эта благодарность переросла в нечто большее, много большее.

Алекс снова начинает говорить, Ангелика этого ждала и даже не открывает глаз:

– Мы будем работать. Я буду рисовать, переводить и создавать такие скульптуры, каких никогда еще не создавал, буду сидеть на берегу Изара и за деньги писать портреты. Что ты на это скажешь? Еще я могу давать уроки русского, а ты будешь выступать со своей блокфлейтой, публиковать стихи и рассказы, мы будем вкалывать как проклятые, и в один прекрасный день эмигрируем.

– В Москву, в Москву! – с усталой иронией в голосе произносит Ангелика, цитируя Чехова. Между ними существует негласное правило: не говорить о войне, даже не упоминать ее, потому что в их отношениях не должно быть ничего некрасивого, и говорить о Москве как о Москве, которую знал Чехов. Которую знал отец Алекса.

– W Rossiju, – без всякой иронии бормочет Алекс. Прежде во время таких разговоров он вяло говорил, что доучится и станет настоящим врачом, уважаемым человеком и высокооплачиваемым профессионалом, способным прокормить семью. Но Ангелика все равно никогда ему не верила.

Мужу она призналась раньше, чем рассказала об измене кому-либо еще. Ей была невыносима сама мысль о том, что однажды он наткнется на чужие любовные письма, как делают мужья-рогоносцы из великих романов мировой литературы.

Да, она слишком много читает, однако стоило вообразить такое развитие событий, как ей становилось настолько больно, что она предпочла сразу во всем признаться и смиренно ждать, какое наказание назначит ей уважаемый господин директор. Однако поначалу он ничего не сказал, задумался, на лице у него застыло непроницаемое выражение. Минута проходила за минутой, и Ангелике ничего не оставалось, кроме как надеяться… На что? Может быть, даже на развод. Но затем он спокойно сказал, что бросит руководство школой и переедет с Ангеликой на юг – как будто ее любовь к Алексу была лишь своего рода тоской по дому! Не то чтобы он был полностью неправ, однако и не совсем прав, и тогда они поссорились: «И речи быть не может! А как же ученики?! И самое главное – твоя военная бронь?! Неужели тебе не терпится на фронт? Не делай глупостей!»

На самом деле говорила только Ангелика, супруг ее сидел и молча слушал.

– И вообще, – кричала она, – нам нужно побыть порознь, подумать, я еще так молода, а ты – уже давно нет! – И выбежала из комнаты, как будто это он причинил ей зло – так ей почему-то казалось.

Несколько дней спустя муж сказал: школе пригодился бы человек, умеющий печатать на машинке и стенографировать, так почему бы Ангелике, его собственной жене, не стать этим человеком? Если она хочет, то может вернуться в Мюнхен на несколько месяцев – исключительно ради повышения квалификации, конечно, так мы и скажем ученикам. Да, именно в Мюнхен, именно туда, куда вернулся Алекс.

– Я не могу жить там, где постоянно натыкаюсь на твоего мужа, – утверждал Алекс, но на самом деле у него закончились деньги и вдохновение, и втайне он, должно быть, получал некоторое удовольствие, проверяя, последует ли за ним Ангелика.

И она последовала, но с пагубного благословения мужа. Порой Ангелике в голову приходила мысль о том, что Алекс – человек, которого можно любить, но с которым невозможно жить, и почти беззаботное поведение ее мужа только усиливало эту мысль. Дошло до того, что одно присутствие Алекса рядом стало откровенно неприятным, она предпочла бы просто думать о нем, мечтать о нем, как раньше, предпочла бы просто заснуть и спать. В мире снов не приходится принимать решений – тем более окончательных, любовь там существует без каких-либо последствий и совершенно безрассудно.

Алекс уже знает, когда притворный сон Ангелики сменяется настоящим, она похрапывает – но, конечно, никогда не призна́ется в этом даже себе. Алекс тоже ничего не говорит, но негромкий шум ее дыхания ему несказанно мил. Похож на мелодию флейты. До чего же хочется нарисовать ее прелестное личико, а еще лучше – забраться к ней под одеяло, да нельзя будить, слышишь, Aljosha, Ее Светлость нуждается во сне. Алексу нравится это слово – оно напоминает светлячков, и он забавляется, слушая похрапывание своей возлюбленной.

Он влюбился в Ангелику с первого взгляда. Он познакомился с ней в конюшне, куда пришел, чтобы научить Кристеля верховой езде.

– Я всегда хотела научиться ездить верхом, – дерзко сказала она, и единственная мысль у него в голове была: «Вот так, должно быть, выглядела моя мать. Тоже высокая и стройная, с такими же умными глазами и такой же нахальной улыбкой на губах. Ее голос, наверное, звучал так же звонко, только по-русски, и с той же интонацией. Старая дореволюционная Россия, должно быть, была такой же красивой и правильной, как это лицо».

Он полюбил ее с первого взгляда.

Всякий раз, когда они с Ангеликой и Кристелем совершали прогулки верхом, пешком или на велосипеде, для Алекса это было чем-то иным, чем для них, потому что он любил Ангелику. Даже когда она вышла замуж. Быть может, тогда он любил ее особенно сильно.

Сейчас она, похрапывая, лежит в снятой Алексом квартире, которая находится в двух шагах от родительского дома и куда он всегда может прийти и посмотреть на нее, свою возлюбленную, как на экспонат в музее. Не сдержавшись, он целует Ангелику в лоб, она недовольно бурчит под нос и поворачивается на другой бок.

Алекс с тяжелым сердцем покидает квартиру, стараясь не попасться на глаза любопытным соседям. Здесь приличный дом, и хозяйка слишком часто об этом напоминает. Горизонт чист, и Алекс, подобно вору в ночи, крадется из квартиры своей замужней любовницы, сейчас он не студент-медик и не солдат, а герой романа, представитель богемы. Спускаясь в темноте по лестнице, Алекс наслаждается сладкой болью разлуки, которая уже вдохновенно обжигает пальцы, но стоит открыть входную дверь, как его обдает холодом.

Снаружи поджидает ясность.

Он знает, что Ангелика никогда не выйдет за него замуж.

Знает, что Ангелика не похожа на его мать, а если и похожа, то он никогда об этом не узнает: мать умерла слишком давно, слишком маленьким он тогда был.

Знает, что его Россия потеряна, более того, «его России» никогда не существовало, это мечта, как и «его Ангелика».

И он знает, что ему все равно, что он все равно ее любит, любит, любит, и, насвистывая, он уходит прочь.