Текст книги "Скажи Алексу, чтобы не ждал"

Зима 1941 года

До сих пор декабрь был мягким, но сейчас, похоже, начинается метель: дует сильный ветер, в воздухе висит тревожное ожидание. Алекс все равно садится на велосипед: холод всегда был ему по душе – благодаря наследию русской матери, ну, или так ему хочется верить. Njanja связала шарф из хорошей довоенной шерсти, которым Алекс плотно обматывает шею, на голове у него – старая меховая шапка отца, проверенная русскими морозами. Осталось только купить приличную зимнюю обувь. Форменные сапоги держат тепло, но Алекс предпочитает не надевать их, если есть такая возможность, – уж лучше промочить ноги и замерзнуть. Велосипед новый, или, по крайней мере, новый для Алекса: он купил его у Ганса, который не переставал жаловаться на его, велосипеда, странности.

Алекс тогда рассмеялся:

– Что значит «плохо везет»? Это же не какой-нибудь строптивый скакун, а обычный велосипед.

Однако Ганс настаивал на том, что у этого велосипеда есть свой характер, причем весьма капризный характер, и Алекс, который тоже умеет упорствовать, ответил:

– Если не веришь, то продай велосипед мне, и я докажу тебе обратное.

На самом деле для обоих сделка оказалась довольно выгодной: добавив к своим накоплениям несколько рейхсмарок Алекса, Ганс смог купить у сокурсника старый велосипед, да и Алекс поначалу тоже был доволен.

Но теперь, проездив на этом велосипеде некоторое время, он вынужден признать, что Ганс, возможно, был прав. Чем ближе он подъезжает к дому Ангелики, тем тяжелее становится крутить педали – по крайней мере, так кажется в последние дни. Ангелика уехала встречать Рождество с семьей. С мужем. Так они условились с самого начала, и все же… теперь почему-то больно. Кроме того, Ангелика собралась в спешке, причем утром, когда Алекс находился в университете, и он не может отделаться от ощущения, что к этому причастна Элизабет. Однажды, вернувшись с семинара, он увидел, как Ангелика, бледная и маленькая, выбегает из дома его родителей. Конечно, Алекс бросился за возлюбленной, но та не захотела с ним говорить, и за ужином Элизабет выглядела суровее обычного.

«Она хочет как лучше, потому что заботится о тебе», – любит повторять отец. Забота Элизабет – оправдание всему. Забота позволяет Элизабет отвергать все, что не соответствует ее идеалам, все, что делает Алекса счастливым. Забота – инструмент, с помощью которого Элизабет диктует условия даже в тех краях, куда не дотягивается сам фюрер. Ее братья – большие шишки в партии. Если бы не отец, думает Алекс, если бы не отец и Njanja, то они с Ангели сбежали бы в Россию – необязательно жениться, лишь бы быть вместе, – он стал бы художником или бродягой… Его останавливают отец и Njanja – последние люди, с кем он делит память о своей настоящей матери. И возможно, немного останавливает вермахт: дезертирство карается смертью.

Ангелика так и не рассказала о том, что произошло в доме Шморелей, на все вопросы качала головой и говорила, что они с Элизабет просто болтали, и его, Алекса, не должны интересовать пустые женские разговоры. А потом она уехала к мужу, не дождавшись Алекса, не поцеловав его на прощание. Было оговорено, что она вернется после праздников и останется в Мюнхене по меньшей мере до Пасхи – чтобы продолжить обучение, конечно. Все давно решено, господин директор даже объявил об этом в циркуляре своим ученикам. И Алекс твердо верит, что Ангелика вернется, в наше время во многое надо верить, просто верить. Теперь в войну вступила Америка – не совсем на стороне русских, но против Германии, в американцев тоже надо верить. Только велосипед, велосипед больше ни во что не верит, объезжает каждый газетный киоск и с трудом двигается, когда Алекс в очередной раз хочет проехать мимо дома Ангелики. Алекс сопротивляется изо всех сил, крутит и крутит педали, крутит и крутит, даже насвистывает по ветру русские песни. Вот он проезжает мимо нужного дома, и крутить педали сразу становится легче. Держись, Aljosha, Ее Светлость скоро вернется! Держись, Россия-матушка, никому тебя не одолеть!

Несмотря на надвигающийся холод, дорога не скользкая, просто мокрая. В любом случае сегодня Мюнхен выглядит совсем не празднично: в окнах вместо рождественских свечей – свастики, в глазах детей вместо радостного блеска – слезы и уныние, домохозяйки мечутся от одного пустого прилавка к другому: надо же купить хоть что-то, что сделает этот вечер святым. Элизабет снова купит маленькую елочку и украсит ее блестящими игрушками. Брат и сестра Алекса – католики, у них свое Рождество. Алекс будет стоять рядом с ними и чувствовать себя чужим на этом празднике, зная, что его собственное, настоящее, Рождество еще впереди. Тогда Njanja приготовит праздничный ужин из тех продуктов, которые ей удастся найти, и вечером они пойдут на православную вечернюю службу, только отец, Njanja и он. Церковь будет украшена белыми цветами, и старинные священные песни, запрещенные в нынешней России, будут звучать здесь по-прежнему, а по дороге домой они будут говорить о Наталье. Таким будет Рождество Шурика.

Что же ему делать на сегодняшнем празднестве в казарме, где все сводится к выпивке и танцам? Посещать его необязательно, поэтому он лучше пойдет к Гансу, который тоже не хочет никуда идти.

– Большинство солдат не имеют ни малейшего представления об Иисусе Христе, – говорит Ганс, – а если и имеют… что ж, тем хуже.

Алекс заметил, что в последнее время Ганс все чаще заговаривает об Иисусе. Возможно, это из-за частых бесед со старым теологом, с которым он недавно подружился. У старика такая большая библиотека, что Ганс просматривал книги несколько недель, а потом с энтузиазмом рассказывал, что «там столько запрещенки!». А может, дело в многочисленных письмах, которые Ганс получает от матери, письмах, пронизанных псалмами и библейскими изречениями. Что ни говори, а ни один сын не останется равнодушен к письмам настоящей матери.

Но вообще трудно сказать, находит ли Ганс в религии такое же утешение, как его мать. Во всяком случае, Алексу самому становится все труднее и труднее. Он начинает насвистывать русские песни громче прежнего, прохожие оборачиваются ему вслед и, должно быть, думают: «Какой забавный парень! Наверное, у него есть повод для радости».

«Совсем наоборот, потому я и свищу, потому я и должен свистеть!»

Ганс встречает Алекса с чашкой чая в руке. Не так давно он обзавелся собственным самоваром, поменьше, чем у Шморелей, но почти таким же хорошим. Впервые они с Алексом затопили его незадолго до своего путешествия на лодке, отношения Ганса с Трауте уже рушились – ах эта мимолетная любовь! – бесконечная война, вермахт окружил Ленинград. Ганс и Алекс сидели на ковре и молча пили русский чай. И как будто чего-то ждали.

Сегодня они тоже почти не говорят, Ганс наливает Алексу чашку чая, от тепла которого у того приятно покалывает губы. На обеденном столе горит свеча. Ставни уже закрыты, и эта свеча – единственный источник света в комнате, она светит мягко, успокаивающе, как костер, пусть даже совсем маленький. Они садятся, Алекс набивает трубку, Ганс тоже закуривает.

– Ты был прав насчет велосипеда, – говорит Алекс, – он действительно капризный.

– Ну не знаю, – говорит Ганс, задумчиво потирая подбородок, – мне кажется, что сейчас все вокруг капризные.

После этих слов они долго молчат. В углу лежит не до конца закрытый чемодан, из которого торчит яркая упаковочная бумага, а рядом стоят лыжные ботинки. Каждый год на рождественские каникулы Ганс вместе с братом, сестрами и друзьями снимает небольшой лыжный домик, это уже почти традиция. Он спросил Алекса, хочет ли тот присоединиться, но Алекс колебался не дольше мгновения. А вдруг Ангели передумает и вернется в Мюнхен, к нему?

– Когда уезжаешь в Ульм? – спрашивает Алекс.

– Завтра, – говорит Ганс. – Люблю проводить Рождество дома. Однажды у меня не получилось приехать. Хуже праздника у меня не было.

– Фронт?

– Тюрьма, – отвечает Ганс и быстро добавляет: – Подрывная деятельность, контрабанда валюты и… подобные вещи. – Он молча докуривает сигарету и тут же закуривает следующую. – Не возражаешь, если я почитаю о Рождестве из Евангелия? – вдруг спрашивает он.

Алекс качает головой.

Ганс достает из ящика стола Библию – несколько потрепанную, но все равно красивую, бегло пролистывает и начинает читать вслух. «До чего странно, – думает Алекс, – этот же голос читал мне работы Гитлера в лесу, однако сейчас он звучит совсем иначе».

– Не бойтесь, – читает Ганс, и Алекс замечает, что впервые после путешествия на лодке видит своего друга по-настоящему счастливым. Спокойным, задумчивым, но все же счастливым: древние слова вырываются из уст Ганса так, словно никто не произносил их прежде, и в ясном голосе звучат вибрации, проникающие в самое сердце. И Алекс просто слушает, откинувшись назад, почти лежа в глубоком кресле. Торжественно мерцает свеча. Дано нам немного. Алекс видит Ангелику и свою мать, одно лицо, любовь и смерть, они вне его власти. Но война, а как же война? – Не бойтесь! Родился ваш Спаситель!

Закончив, Ганс оставляет Библию открытой и некоторое время скользит пальцами по страницам, прослеживая слова. Потом говорит:

– Знаешь, теперь я, кажется, понял. В этом году я впервые понимаю смысл Рождества и впервые могу отпраздновать его от всего сердца.

Снаружи ветер стучит по ставням и черепице, но внутри стоит полнейшая тишина. Друзья смотрят друг на друга.

Резня славянского и еврейского населения в Польше, в Киеве, в Крыму, голод в Ленинграде, в Москве, об этом не пишут в газетах, но все всё знают. Взгляд Ганса говорит то, о чем думает Алекс, – в этом особенность их молчания, которое выражает невыразимое: война на их совести тоже.

– Знаешь, – без перехода говорит Ганс громким веселым голосом, словно продолжая беседу, – в новом году я бы хотел организовывать… собрания, знаешь, что-то вроде литературного кружка, но не только литературного. Будем встречаться каждую неделю и говорить о теологии, философии, искусстве. О свободе. Так я себе представляю эти встречи. Быть может, даже удастся привлечь кого-нибудь из профессоров, попросить почитать лекции. Думаю, это стало бы началом.

– Началом, – повторяет Алекс, улыбается и отпивает чай.

Зима 1942 года

Софи хочет учиться в Мюнхене – не важно на кого, но как можно скорее. Для Ганса это не новость, Софи уже говорила о своем желании на Рождество. Она говорила о нем и раньше, но потом выучилась на воспитательницу в детском саду, чтобы избежать обязательной трудовой повинности. После ей все же пришлось отбыть трудовую повинность, потому что законы изменились, и теперь воспитателей детских садов тоже заставляли работать на благо так называемого национального единства. Когда Софи оставалось отработать всего несколько дней, трудовую повинность продлили еще на полгода. Софи была в отчаянии. Дальнейшей службе она предпочла бы любую несмертельную болезнь. Ганс сестру урезонил: здоровье и силы ей еще понадобятся. Оставалась последняя надежда – убедить власти в том, что без Софи родители не справятся, однако вскоре погасла и она. Теперь Софи сидит в захолустье на швейцарской границе и присматривает за детьми, родители которых – по крайней мере большинства – сидят в тюрьме, но, как метко выразилась Софи на Рождество, «неплохие люди, особенно по сравнению с моим верным фюреру начальством».

Слова о том, что без Софи родители не справятся, нельзя назвать ложью. Вот Ганс держит в руках письмо матери, написанное нетвердым и дрожащим почерком. С осени колики не прошли, а стали только хуже, врачи разводят руками и могут сказать лишь то, что это не рак. Мать пишет, что им нужна помощь Софи по дому, ведь сама она с трудом передвигается из-за боли, а Инге занята бумажной работой в канцелярии отца. К тому же нельзя забывать о том, что у Софи есть жених! По крайней мере, так мама всегда называет Фрица, как всегда называла Трауте невестой Ганса. Когда закончится война и Фриц будет освобожден от офицерских обязанностей, первое, что нужно сделать, – это жениться и создать семью… Однако, несмотря на все разумные доводы, Софи больше всего на свете хочет учиться в Мюнхене. «Что же делать?» – спрашивает мать.

Ганс знает, что это он виноват – по большей степени. Это он рассказывал Софи о студенческой жизни в Мюнхене, рассказывал о лекциях и дискуссиях, рассказывал о своем русском друге. Говорил, что она зачахнет, если станет домохозяйкой или секретаршей.

А еще Ганс знает, что он прав. Однообразная домашняя жизнь, которая делает Инге такой несчастной, погубит Софи – с ее стремлением к созиданию и жаждой знаний. Ганс знает это, но все равно сидит сейчас у окна и смотрит на заснеженный соседский сад, задумчиво прикусив ноготь. На рождественских каникулах он находился в приподнятом настроении и предвкушал перемены, хотел сделать первый шаг к чему-нибудь и чувствовал, что серьезность Софи может оказаться тем, чего так не хватает ему и Алексу. Однако сейчас его настроение испортилось, и он думает: почему именно Софи? Почему не Вернер, с которым они в детстве делили комнату и уже тогда хорошо ладили? Почему не Инге? Да, почему ей не приехать? Ганс мог рассказать Инге что угодно – она держала все его тайны при себе. А когда отец злился, Инге всегда вставала на сторону Ганса. И Гитлера, но сейчас он предпочитает об этом забыть. Ганс думает о Софи и ее попытках его образумить – сестренке не нравится, что Ганс вечно гуляет с девчонками, а ведь она знает далеко не о всех его похождениях! Говоря языком философии, Софи можно было бы назвать ригористом – человеком, который строг к себе и столь же строг к другим. Ганса это в ней, конечно, восхищает – когда она применяет свои моральные нормы не к нему.

Из задумчивости Ганса выводит металлический привкус на языке, и только через секунду приходит боль. Ганс прикусил ноготь настолько, что пошла кровь. Громко выругавшись, он встает и подходит к столу, в одном из ящиков которого хранятся пластырь и бинт. Пока он стоит там, нагнувшись над столом, засунув одну руку в ящик, а другую – неловко подняв, чтобы ничего не запачкать кровью, он вдруг думает: как же хорошо, если рядом кто-то есть. Несмотря ни на что. Хорошо, если рядом кто-то есть, когда в душе Ганса наступает осень, кто-то, кто знает все черты его характера – особенно плохие. Кто-то, кто может поддержать. Кто-то вроде Софи.

Ганс находит пластырь, торопливо наклеивает на палец – впрочем, ранка совсем крохотная и кровь уже засохла. Потом берет ручку и пишет матери: «Я настаиваю на том, чтобы сестренка как можно скорее приехала ко мне в Мюнхен. Во время рождественских каникул я подробно изложил свое мнение на этот счет, с тех пор оно не изменилось. Софи нельзя отказывать в учебе. С наилучшими пожеланиями, Ганс». И приписка: «Мы пойдем друг другу на пользу». Он кладет письмо в конверт, пишет на нем адрес, надевает пальто и сапоги.

За окном до сих пор лютая зима, мороз, и страшно даже представить, каково сейчас на Восточном фронте. Где там сейчас Фриц, так называемый жених Софи? Ганс не слишком хорошо знает этого Фрица – они никогда особо не общались, пусть даже ходили в одну школу. Однако в те немногие разы, когда им довелось перекинуться словечком, Фриц всегда казался славным парнем, даже разумным – и чего связался с нацистами? И тут Ганс вспоминает свои офицерские брюки – хорошие, дорогие брюки, купленные всего за несколько недель до Рождества, которое ему пришлось провести в тюрьме вдали от семьи, и при мысли об этих брюках у Ганса вырывается горький смешок. Он опускает письмо матери в ближайший почтовый ящик – теперь назад дороги нет.

Ганс договорился встретиться с Алексом во второй половине дня – вместе они хотят прогуляться в лесу Перлахер-Форст. О каком-то определенном времени не уславливались: так сложилось, что они всегда приходят примерно в одно и то же время независимо от того, куда и зачем. Наверное, поэтому говорят, что некоторые люди живут в одном ритме, словно часы.

И действительно: подойдя к тропинке, Ганс видит двоих – да, двоих человек, приближающихся с противоположной стороны. Алекса легко узнать по странной меховой шапке и размашистой, пружинистой, несмотря на глубокий снег, походке. Другой человек одет в форму, и Ганс узнает его только тогда, когда они подходят чуть ближе: это Кристель, старый школьный друг Алекса, брат Ангели. У обоих во рту трубки, но дым выходит только изо рта Алекса.

– Я бросил курить, – говорит Кристель вместо приветствия.

Алекс смеется:

– Но от трубки все равно не отказывается. Мол, так воздерживаться легче.

– Ты уже вернулся из…? – удивляется Ганс и чувствует неловкость из-за того, что даже не может вспомнить, куда сослали Кристеля. В любом случае, куда-то далеко – слишком далеко для семейного человека.

– К сожалению, речь всего лишь о коротком отпуске, – вздыхает Кристель, – я уже возвращаюсь в Страсбург.

– По крайней мере в Страсбурге красиво, – отвечает Ганс и ободряюще улыбается.

– Даже не знаю, – говорит Кристель, – мне кажется, во время войны ни один город не может быть по-настоящему красивым.

Втроем они пробираются по заснеженному лесу. Под ногами хрустит едва расчищенная тропинка. Алекс срывает с куста длинную ветку и принимается рисовать на снегу узоры – волны и закорючки.

– Как поживает Миша? – интересуется Ганс, гордый тем, что вспомнил хотя бы имя сына Кристеля.

– Замечательно поживает, – отвечает Кристель, и лицо его сияет. – И у Винсента тоже все хорошо.

– Кто такой Винсент? – спрашивает Ганс и в следующую же секунду вспоминает слова Алекса о втором ребенке Кристеля.

– Мой сын, – улыбается Кристель, – родился всего три дня назад. Поэтому я и приехал – по такому случаю меня отпустили домой.

Ганс рассеянно кивает, погруженный в раздумья. Алекс выбрасывает ветку, оглядывается и укоризненно смотрит на Ганса, и тот сразу же понимает, что нужно делать:

– Поздравляю, – торопливо бормочет он и выдавливает улыбку – слишком напряженную, чтобы быть искренней.

Кристель разочарованно вздыхает:

– Значит, ты думаешь так же, как остальные.

– О чем? – спрашивает Ганс, все еще пытаясь изображать на лице радостную улыбку.

– Что в такие времена нельзя рожать детей, – отвечает Кристель.

– Нет, я никогда бы не подумал о таком! – восклицает Ганс, возможно излишне поспешно, излишне громко, излишне горячо.

Алекс приходит на помощь:

– Я хорошо знаю Ганса. У него всегда мрачный вид, даже когда он искренне радуется…

– Да-да, – бормочет Кристель, – я все понимаю. Быть может, вы и правы. Но вы не знаете, что значит быть отцом. Заботиться о семье. А у меня только одна жизнь, и я не позволю Гитлеру отнять ее.

Ганс не мог не заметить, что Кристель обращается во множественном числе, а Алекс виновато опустил взгляд.

– Я поздравляю тебя, – повторяет Ганс, и на этот раз ему удается улыбнуться. Кристель прав, нельзя позволить войне лишить нас всякой радости и уж тем более – самой большой радости на земле. Он вспоминает Рождество из Евангелия, Христа в яслях.

– Спасибо, – отвечает Кристель, и по голосу слышно, что говорит он серьезно.

Алекс поднимает веточку и рисует на снегу что-то похожее на счастливое детское личико или улыбающееся солнышко. Они идут дальше, бок о бок, начинается легкий снег, несколько снежинок попадают на меховую шапку Алекса и блестят, как волшебная пыль.

Время от времени Ганс настороженно поглядывает на Кристеля, однако тот больше не кажется обиженным, напротив, даже улыбается, словно погруженный в приятные мысли. Возможно, о Мише и его братишке.

На кладбищенской стене сидят и чирикают два тощих воробья. Как и всегда, Алекса на прогулку собирала дорогая Njanja, поэтому в кармане пальто у него лежат два больших бутерброда. Алекс крошит хлеб и бросает крошки себе под ноги. Воробьи набрасываются на них, как будто они хищные птицы, голод заставляет их забыть о страхе. Из-за стены слышен тихий перезвон колоколов, издалека доносится музыка. Похороны.

– Кстати, у меня тоже есть новости, – говорит Ганс, пока Алекс крошит и второй кусок хлеба, хотя воробьи еще не доели первый. – Моя сестра скоро приезжает в Мюнхен.

– Погостить? – спрашивает Кристель.

– Учиться, – отвечает Ганс.

– Она красивая? – спрашивает Алекс, не отрывая взгляда от воробьев. Это настолько неожиданный вопрос, что Ганс не может сдержать смеха. Воробьи взлетают, однако вскоре возвращаются на прежние места – такое пиршество нельзя пропустить.

– Неужто отказался от сестры другого своего друга? – спрашивает Ганс, продолжая смеяться. Кристель предостерегающе пихает его локтем в бок, давая понять, что с такими вещами шутить не стоит.

Сам Алекс лишь смотрит пустым взглядом на воробьев, жадно клюющих крошки у его ног.

– Ангелика не оставит мужа. По крайней мере, не навсегда, не ради меня, – бормочет он осипшим голосом. – Не правда ли, Кристель? Она ведь никогда этого не сделает?

Приходит черед Кристеля отводить взгляд.

– У Ангели курсы, – наконец отвечает он, – стенография, французский и так далее. Думаю, она останется в Мюнхене до Пасхи…

– Да, до Пасхи, – грустно повторяет Алекс и трогается с места, оставляя позади воробьев и кладбищенскую стену, Ганс и Кристель молча следуют за ним.

– Я познакомился с одной художницей, – через некоторое время говорит Алекс. – На художественных курсах. Ее зовут Лило, она очень милая. И замужем.

– Везет тебе на замужних, – замечает Ганс.

Алекс оборачивается, у него на щеках вспыхивают красные пятна.

– Это совсем не то, что вы думаете, – торопливо объясняет он. – Она не… Не в этом смысле. Она просто друг, не более того.

Алекс встряхивается всем телом, словно отбрасывая всякую возможность того, что в его сердце когда-либо появится кто-то, кроме его обожаемой Ангелики. После этого с него как рукой снимает любую меланхолию, он снова шагает пружинистой походкой, весело машет перед собой веткой, пародируя капельмейстера, и произношение его разительно напоминает гитлеровское:

– Р-р-р-раз, два, тр-р-ри, четы-р-р-ре! Р-р-р-раз, два, тр-р-ри, четы-р-р-ре!

Ганс с Кристелем смеются и маршируют так исправно, как только возможно на таком снегу, маршируют, как подвыпившие гитлерюгендцы. На повороте Алекс резко останавливается и веткой рисует на снегу большую свастику.

– А это еще зачем? – весело спрашивает Ганс.

– А ты как думаешь? – отвечает Алекс. – Мне нужно отлить.