Электронная библиотека » Ирена Доускова » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Будь Жегорт"


  • Текст добавлен: 9 апреля 2019, 11:00


Автор книги: Ирена Доускова


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Ирена Доускова
Будь Жегорт

© Ирена Доускова, текст, 2002

© Мария Юдина, перевод на русский язык, 2018

© Владимир Мачинский, макет и обложка, 2018

© ООО «Издательство» Розовый жираф», 2018

Издательство «4-я улица» R, издание на русском языке

Предисловие автора

Я родилась в августе 1964-го, то есть почти в середине десятилетия, с которым у нас по сей день связаны ностальгические воспоминания. После удушающих и кровавых пятидесятых атмосфера в Чехословацкой Социалистической Республике стала значительно более свободной и внушала определенные надежды. Начали издаваться хорошие книги, появляться новые театры и музыкальные клубы, по радио можно было слушать что-то помимо духовых оркестров или назидательных песен. Даже среди социалистических политиков стали встречаться люди с запоминающимися, а не пустыми лицами. Можно сказать, с человеческими лицами. Постепенно все менялось к лучшему, люди свободнее вздохнули, поверили в возможность и неизбежность реформ, в то, что социализм в определенных условиях может не быть таким безысходным режимом, каким он был до недавних пор. С каждым последующим годом второй половины десятилетия это ощущение усиливалось. В том, что это иллюзия, всем пришлось убедиться особенно жестоким образом 21 августа 1968 года. Советский Союз ни в коем случае не собирался терять одно из своих самых верных государств-сателлитов, и оккупация Чехословакии войсками пяти государств поставила последнюю точку во всех экспериментах и надеждах.

Когда в сентябре 1970 года я пошла в первый класс школы в Пршибраме, как раз начался невеселый период так называемой нормализации. Это был период повторного сламливания личностей и уничтожения жизней (в первую очередь профессиональных), утраты собственного достоинства, смены одежд. Это длилось долго, до бархатной революции в 1989 году, причем первая половина этого периода была особенно ужасной. Чешское (собственно, чехословацкое) общество, лишившееся части своей элиты из-за большой волны эмиграции, чаще принудительной, чем добровольной, само себе нанесло раны, от которых с трудом оправляется по сей день.

Приблизительно таков фон событий из жизни моей героини, девочки Хелены Соучковой. Это не политическая сатира, не исторический экскурс во вторую половину двадцатого века, а отражение того времени в наших маленьких жизнях. Дети со своими радостями и горестями невольно были затронуты действиями взрослых, едва ли понятными им в полной мере. В то же время именно дети часто могли осознать и назвать происходящее намного резче и точнее, чем окружавшие их взрослые.

Мне кажется, что противопоставление детского и взрослого видения мира на фоне печальных семидесятых мне, как автору, дает возможность создать трагикомический, не совсем обычный портрет эпохи, повлиявшей на нас намного больше, чем нам бы того хотелось.

От редакции

Книга, которую вы держите в руках, вышла на русском языке в год пятидесятилетия ввода советских войск в Чехословакию. Что за события разворачивались тогда и чем 1968-й, оставшийся в памяти людей годом бунта молодежи против существующего мироустройства, против милитаризма, годом, навсегда изменившим мир, – чем он стал для граждан Чехословакии и СССР?

В январе 1968 года в Чехословакии начались демократические перемены. Александр Дубчек, возглавивший страну, хотел, не меняя государственный строй и сохраняя хорошие отношения с Советским Союзом, создать «социализм с человеческим лицом». 5 апреля в центральных газетах страны была опубликована официальная программа реформ: отменялась цензура, гарантировалась свобода собраний, появилась экономическая свобода для государственных предприятий и частная собственность, открывался свободный выезд за границу. Реформаторы получили всенародную поддержку. Но в СССР эти изменения были восприняты с тревогой.

В июне 1968-го в чешских газетах был опубликован манифест «Две тысячи слов». Более 60 подписавших его деятелей науки и культуры приветствовали демократизацию и опасались возможного вмешательства иностранных сил. Этот документ вызвал острое неудовольствие Брежнева. Советский Союз потребовал свернуть реформы и восстановить цензуру. Александр Дубчек не стал выполнять эти требования, и 21 августа 1968 года вооруженные силы пяти стран Варшавского договора вошли в Чехословакию. Дубчек был арестован и вывезен в СССР.

Стихийное сопротивление охватило всю страну. Люди перекрывали площади, расклеивали плакаты, пытались объяснить солдатам, что, отправив их «на помощь братскому народу», советское правительство ввело их в заблуждение: никакой контрреволюции здесь нет. Через два дня Чехословакия оказалась под полным контролем иностранных вооруженных сил. В стране вновь была введена цензура. Дубчек вернулся в Чехословакию, но Пражская весна – короткая эпоха либерализации – закончилась. Советский воинский контингент остался на территории страны на 23 года.

Но протест со стороны населения не утихал. 16 января 1969 года на Вацлавской площади в Праге студент Ян Палах совершил публичное самосожжение в знак протеста против ввода советских войск. Его похороны превратились в массовую демонстрацию, Палах стал символом борьбы с оккупацией. Дубчек ушел в отставку, в стране началась «нормализация», которую возглавил Густав Гусак, пробывший у власти 20 лет. Десятки тысяч людей, в основном творческая и научная интеллигенция, уехали из Чехословакии.

В СССР ввод войск в Чехословакию тоже вызвал протест. 25 августа 1968 года восемь человек – Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов и Виктор Файнберг – вышли на Красную площадь и развернули лозунги «За вашу и нашу свободу», «Свободу Дубчеку», «Долой оккупантов», «Руки прочь от ЧССР», «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия». Все участники этой акции, кроме Татьяны Баевой, были осуждены и приговорены к различным срокам заключения, ссылки или к принудительному психиатрическому лечению.

События в книге Ирены Доусковой происходят в середине семидесятых, и в тексте немало отсылок к недавнему прошлому и непростым обстоятельствам жизни героев. Связывать их между собой – дело не только писателя, но и читателя.

1. Как Олинка была мертвой

Вчера был важный день. Вчера по школьному радио читали замечательное стихотворение об одном человеке. Его звали Будь Жегорт, он был очень храбрый и выстоял несмотря на разные трудности. Мне тоже нелегко. Особенно потому, что я толстая и все надо мной смеются. Но вчера я решила, что не сдамся. Выстою, как Будь Жегорт.

Еще вчера случилась ужасная неприятность. «Неприятность» – так часто говорит директор театра, в котором моя мама играет, она актриса, и папа тоже. Когда директор хочет сказать, что что-то не так, или что-нибудь похожее, то он говорит: «Товарищи, тут такая неприятность…» Вообще-то он мне не очень нравится, потому что он похож на улыбающийся череп. Черепов и скелетов я боюсь больше всего. И еще чертей. И боюсь собак, потому что как-то одна укусила меня за ногу – это было в Закопах, у дедушки с бабушкой. А «неприятность» мне нравится, подходящее слово.

Так вот вчера, когда мы пришли в школу, точнее когда уроки уже закончились, наша учительница пани Колачкова сказала, чтобы мы еще немного посидели тихо, потому что ей нужно нам кое-что сообщить. Она была такая серьезная, что я сразу подумала: точно какая-нибудь неприятность.

Так было и раньше, когда учительница собралась нам что-то сообщить, вызвала к доске Грузу и дала ему эскимо. А Груза так странно смотрел, но он вообще всегда так смотрит, довольно странно. И в тот раз она сказала: «Дети, ваш одноклассник Ладя Груза уходит от нас в коррекционную школу, давайте ему как следует похлопаем». А вчера она сказала: «Дети, случилось что-то очень грустное, ваша одноклассница Олинка Глубинова умерла, потому что из-за сердца она была очень больна». И мы все испугались, а потом пошли домой. И я теперь все время про это думаю.

Олинка из «А» класса, а не из нашего второго «Б», но все же. У нее короткие черные волосы, она так хорошо рисует. Я ее не очень хорошо знаю, но учительница много раз показывала нам ее рисунки, потому что это очень красиво. Теперь она умерла, значит, я, наверное, уже ее не увижу, а ее рисунки учительница может спокойно показывать всегда. Это довольно странно.

Дома я сразу об этом рассказала и спросила, как это она умерла, если она еще маленькая девочка. Я же знаю, что если кто-то умирает, то уже никогда не возвращается ни домой, ни еще куда-нибудь, но, главное, что это бывает со старыми. Еще я спросила, что такое «из-за сердца», и мне сказали, что сердце – это самая плохая болезнь. Если у кого-то сердце, то почти точно он умрет. А потом мама дала мне два печенья, наверное потому, что мне было грустно, как собаке. Я обрадовалась, но грустно было все равно.

Перед летними каникулами так уже было. Я обрадовалась, потому что закончила год на отлично и мы пошли есть пирожные, а обычно мне пирожных нельзя, потому что я толстая. Но было и грустно, потому что в школе сказали, что умерла наша учительница с продленки пани Ольга Ержабкова. Она сама убила себя. Об этом нам не говорили, это мне дома сказали, что она отравилась. Она отравилась газом и взорвалась, и тот дом, в котором она жила, тоже взорвался и поэтому умерли еще какие-то другие люди. Я не понимаю почему, ведь она была добрая и веселая. И она мне нравилась, потому что спрятала меня, когда я укусила Зденку за руку. Я тогда не хотела с ней в паре идти на обед, а Зденка не слушала. А потом я боялась, что со мной сделает ее мама пани Климова, когда придет за ней на продленку и увидит эту укушенную руку. Пани Климова тоже учительница в нашей школе, но она ведет русский у старших. Здена тогда плакала, а я сидела под столом на продленке и тоже плакала, пока пани Ержабкова не спрятала меня у себя.

Каченка, так мою маму зовут, тоже не знает, почему учительница убила себя. Папе на кухне она потом говорила, что ее затравили эти свиньи. Наверное, она имела в виду русских или коммунистов, потому что русские и коммунисты – свиньи, только это нельзя говорить. Но Каченка с Андреей Кроуповой все равно так все время говорят и поют песенку против русских[1]1
  После советского вооруженного вторжения в Чехословакию в 1968 году (см. примечание 18) многие общие с Россией и СССР ценности чехи стали воспринимать негативно. Любое высказывание могло превратиться в жест протеста против оккупации страны и насажденного политического режима.


[Закрыть]
про Ленина в горах. А мне не разрешают ходить в искорки[2]2
  Искорки – в социалистической Чехословакии детская организация для младших школьников, в которой готовили к вступлению в пионеры.


[Закрыть]
, потому что искорки и пионеры[3]3
  Основная организация для детей и подростков в 1970–1980-е годы в Чехословакии.


[Закрыть]
 – маленькие коммунисты. Я не понимаю, из нашего класса туда все ходят, и я тоже хочу. Я уже хожу на немецкий, в художественный кружок и на балет, потому что я толстая и надо больше двигаться. Но в искорки мне бы тоже очень хотелось.

На немецкий не ходит никто, только я одна, к пани Фраймановой, которая была у нас учительницей в прошлом году в первом классе, а потом ушла на пенсию или не знаю куда. Она перестала преподавать в школе и теперь занимается только со мной у себя дома.

На балет много кто ходит, особенно девочки, но они все очень красивые и нет ни одной толстой, кроме меня, так что на занятиях надо мной смеются, да и в остальное время тоже. У меня там есть подруга, взрослая – это женщина, которая учит нас танцевать, она знакомая Каченки из театра. В театре она объявляет по радио, кому когда выходить на сцену. Раньше она была настоящей балериной, а теперь уже тоже толстая.

Лучше всего художественный кружок у пана Пецки в доме культуры, там мне хорошо. Там я рисую и, главное, леплю. Потом все это обжигается в печи и получается скульптура. Сначала я ходила с детьми, но пану Пецке понравилось, как я рисую и говорю, и он уговорил Каченку, чтобы она разрешила мне ходить по вечерам, со взрослыми. Так что теперь я занимаюсь с ними и еще с Нечкой Пацаком, это мальчик, которого пан Пецка тоже позвал к нам. У пана Пецки есть проигрыватель, и когда все начинают рисовать, он ставит Моцарта. Он говорит, это самый лучший на свете композитор, вроде Бедржиха Сметаны, только даже лучше. И он действительно очень хороший. Хотя Андреа Кроупова, актриса из Каченкиного театра и ее подруга, говорит, что самый лучший композитор какой-то другой на Б. Кажется, Баховен. Еще на кружке рассказывают разные интересные вещи, и я думаю, что стану скульптором, когда вырасту.

Вчера пан Пецка сказал, что он слышал, что все теперь будут носить брюки как колокол: сверху узкие, а внизу широкие и цветастые. Еще он сказал, что не будет из себя строить шута и такие штаны наденет только через свой труп. Мне это тоже не нравится, тем более что пан Пецка из Праги и скульптор.

Андреа Кроупова уже носит такие брюки, и она очень красивая, но Каченка все равно намного красивее. Андреа сказала мне, что женщина не может быть скульптором, но пан Пецка говорит, что умная женщина может быть кем захочет.

Думаю, что пани Фрайманова, моя учительница в первом классе, которая теперь преподает мне немецкий, очень умная. Особенно потому, что она знает немецкий, а еще потому, что она умеет говорить такие вещи, которые помогают, когда у меня в голове какая-нибудь трудность, как вчера с Олинкой. В первом классе Каченка хотела записать меня в воскресную школу в костел, но пани Фрайманова отговорила ее, сказала, что мне и без этого хватит проблем. Она имела в виду именно трудности у меня в голове, они у меня, похоже, точно есть.

Когда я вчера возвращалась с немецкого, было уже темно. Шел сильный снег, дул ветер, светились витрины, и в них рождественские украшения. Я шла совсем медленно, чтобы как следует всем насладиться, и немного ела снег (его мне можно, он никакой не сладкий) и оставляла следы. А потом я ненадолго остановилась у магазина канцтоваров, потому что он мне нравится больше всего, и смотрела на красивые, вкусно пахнущие карандаши, и на бумагу, и на всякие разные краски и любимые вещи. Снизу витрина была в инее с цветами и звездами, и я сняла перчатки и написала пальцем на стекле: «Ежишек[4]4
  Ежишек – младенец Иисус, приносящий детям подарки на Рождество.


[Закрыть]
, пожалуйста, подари мне фломастеры, такой набор, где их много и есть и розовый, и оранжевый, и еще пластилин, если получится. Я буду очень хорошо себя вести. Спасибо тебе. Хелена Соучкова, улица Антонина Запотоцкого, дом 429, Ничин 5».

А потом я еще хотела немного посмотреть и понюхать снег, но вдруг увидела, что за витриной стоит Олинка Глубинова и так сердито на меня смотрит. У нее было длинное белое платье и белое лицо, и в руках лист, на котором ничего не нарисовано, он тоже просто белый. Я хотела убежать, но не могла.

Олинка сказала: «Верни мне мою акварель, а то буду тебя пугать, пока ты тоже не станешь мертвецом». И я ответила: «Олинка, пожалуйста, не сердись. Я не брала твою акварель. Я же вообще не из вашего класса. У меня есть только моя старая, которую мне подарила Каченка в том году». – «Кто-то украл у меня акварель, и теперь я не могу рисовать», – сказала Олинка, она была сильно рассержена. «Я дам тебе свою, если хочешь», – сказала я, сняла ранец, вынула акварель и отдала. «Ну хорошо, и поклянись, что никогда не будешь рисовать лучше меня», – приказала Олинка. Я поклялась и быстро побежала домой. И два раза упала.

– Опять ты выглядишь как еврей после погрома, – Каченка сердилась и говорила непонятно. – Пальто застегнуто криво, шарф волочится по земле, шапка в кармане, вся ты какая-то вымокшая. Такая умная девочка, а кажется, что из коррекционной школы.

Но это ладно. Гораздо хуже было потом, когда пришла какая-то женщина и принесла мою сменку в мешке, перчатки и акварель, которую я отдала Олинке. Мне сказали, что я должна задуматься над своим поведением, но ведь я и так ужасно задумчивая.

2. Как Пепичек был в аду

Я уже вся в Рождестве. Оно еще совсем нескоро, примерно через четырнадцать дней, но я все время о нем думаю. Только мне обидно, что Каченка опять на меня сердится, а перед Рождеством это совсем некстати. Ежишек может решить, что я как-то очень плохо себя веду, а я ведь хорошо себя веду, просто со мной случаются разные недоразумения. Как с теми забытыми вещами или еще раньше с карандашами и ластиками – но их я не забывала, у меня их украли в школе, а я не рассказала об этом, потому что если я расскажу, то Каченка опять пойдет в школу, а я этого не хочу.

Меня бы тогда не любили еще больше, чем уже не любят сейчас. Я же толстая и еще я из театра, хотя вот Ярда Лагрон и Роберт Лагрон из тира и никому это не мешает, тем более что они у нас в классе только зимой и иногда дают бесплатно пострелять или покататься на карусели.

А еще эти фамилии. Дело в том, что по-настоящему моя фамилия не Соучкова, как у Каченки, а Фрайштайн, как у Карела Фрайштайна, который вроде как мой отец, но при этом он мне не отец, потому что я совсем его не знаю, и он меня тоже, и он здесь совсем не живет, он у меня только как-то в крови.

Раньше у меня была только Каченка, а теперь еще есть Пепа и Пепичек, и Пепа – мой настоящий папа. Только у Каченки по-прежнему фамилия Соучкова, потому что она актриса и так принято. А фамилия Пепы – Брдёх, и Каченка иногда подписывается Соучкова, а иногда Брдёхова или еще Соучкова-Брдёхова. Только я Фрайштайнова, и мне это совсем не нравится, и в школе надо мной смеются.

Когда учительница в сентябре только пришла, она спрашивала, как кого зовут, хотя все знала, но просто хотела услышать от нас. Очередь дошла до меня, и она сказала: «Ну и ну, дети, вы когда-нибудь видели что-нибудь такое? Вот у Хелены фамилия Фрайштайнова, у ее мамы Соучкова, а у папы Брдёх. Я с таким еще не встречалась. Но в театре, видимо, и не такое бывает. Это, наверное, не твой родной папа, Хелена?» Весь класс смеялся, хотя все давно знали про это и раньше не смеялись.

Каченка была в ярости, когда я рассказывала ей об этом. Сказала, что они дураки, и пошла просить пани Колачкову, чтобы она больше не называла моего папу неродным, а меня называла Соучковой, чтобы я не чувствовала себя так одиноко с этой своей фамилией. Учительница пообещала ей это, она никакая не злая, просто не такая интеллигентная, как пани Фрайманова, и, наверное, даже не знает немецкого. Но в классном журнале я все равно должна оставаться Фрайштайнова, с этим, говорят, ничего не поделаешь. Так что я себя называю Соучковой, например, если пишу письмо Ежишеку или кому-нибудь еще или на лепке, и пан Пецка с этим согласен. Но мальчики в школе, да и девочки тоже, все время кривляются и называют меня Мобидик – это вроде какая-то очень толстая рыба. Или атомной бомбой. А теперь, из-за учительницы, меня начали называть Франкенштейнова. Я не знаю, что это значит, нужно спросить у Каченки. Но только осторожно, чтобы она не захотела опять пойти в школу.

В общем, я не стала рассказывать ей про те украденные карандаши и ластики, и теперь кажется, что я себя ужасно веду.

Еще одна неприятность случилась, когда я сказала Пепичеку, что он в аду. Пепичек лежал в кроватке и уже почти спал, а я сидела рядом и повторяла: «Ты в аду. Ты в аду. Я старый черт. Ты в аду». И получилось! Пепичек поверил и начал плакать. И тут пришла Каченка и все услышала, потому что я тоже уже в это поверила и не заметила, как она вошла. Она рассердилась и до сих пор сердится.

Только я не хотела ничего плохого, я очень люблю Пепичека, я просто хотела посмотреть, поверит ли он, что я черт, если видит, что я это я. Потому что каждый скульптор должен уметь убеждать в своей правде, должен обладать силой фантазии или что-то в этом духе. Так говорит пан Пецка, и это как раз должна была быть сила фантазии. Только вот Пепичеку два с половиной года, и, говорят, с ним нельзя ничего такого пробовать.

Я рада, что у нас есть Пепичек, хотя я хотела, чтобы его звали Марцел. Но Пепа с Каченкой сказали, что такое имя ему не понравится, когда он вырастет. Совсем не понимаю почему, это же красивое имя. У меня есть один заяц и его так зовут. Пепичека назвали в честь папы и дедушки – пражского дедушки, который Брдёх. Закопского дедушку, Каченкиного папу, зовут Франтишек, а другого моего дедушку со стороны Фрайштайна даже не знаю как звали. Но он все равно уже мертвый, и та бабушка тоже. Знаю только, что ее звали Хеленой, как меня. Закопская бабушка говорит, что их на войне убили немцы. Что их зажарили в печи или как-то так, но не знаю, правда ли это. Наверное, неправда. Бабушка думает, что я еще маленькая и ничего не понимаю, и нарочно рассказывает мне хорошее о Фрайштайне, чтобы я его любила. А я его не люблю, только Пепу. А его как раз не любит бабушка, потому что она любит Фрайштайна и пишет ему письма, а еще потому, что Пепа хочет, чтобы я сидела на диете, чтобы не быть толстой. И все время ссоры. Но я все понимаю и думаю даже, что Пепа прав, хотя и люблю есть торты и булки, которые закопская бабушка все время нарочно печет, и у меня голова кругом.

Закопская бабушка очень добрая, только упрямая и страшно любит командовать, даже дедушкой. В Закопы мы ездим каждые выходные и всегда там ужасно все ссоримся, особенно Каченка с бабушкой. Лучше бы мы туда не ездили, но так нельзя, мы же любим друг друга.

И все это из-за Фрайштайна. Бабушка постоянно ему тайком пишет, что мне грустно, что у меня воспаление легких, что мне нельзя булки, а мне их хочется, и все это как будто правда, но это неправда. Фрайштайн живет за границей, ужасно далеко, это место называется Нюйорк. И я все время боюсь, вдруг он за мной приедет. Пан Пецка очень хохотал, когда я ему однажды призналась, и сказал, что этого-то точно не нужно бояться. Но мне это не кажется смешным, хотя это и далеко. Бабушка будет писать ему, что я грущу, до тех пор, пока он не рассердится и не приедет.

Однажды Фрайштайн прислал мне куклу, ее зовут Карла, в честь него. Я ее не люблю, поэтому зову по фамилии – пани Нюйоркова. Нюйорк – это город, как наш Ничин, только там живет больше людей и находится он в стране Америке.

В театре однажды шел спектакль, назывался «Позор Америке» или как-то так, и Пепа с Каченкой играли в нем каких-то нехороших американских людей. Им это совсем не нравилось и мне тоже. Гораздо лучше были «Олдржих и Божена», где Пепа играл убийцу и я его очень боялась. Но тогда я была еще маленькая, а Пепа еще был паном Брдёхом, который просто иногда у нас бывал.

«Олдржиха и Божену» написал известный писатель Франтишек Грубин[5]5
  Франтишек Грубин (1910–1971) – чешский писатель, поэт, драматург и сценарист. За критику политического вмешательства в литературу был лишен возможности печататься, занимался переводами и детской литературой.


[Закрыть]
, который «Цыпленок и поле», и Каченка сказала, что он написал это против русских. Как, например, «Яна Гуса», которого тоже поставили против них, но его написал не Франтишек Грубин, а Йозеф Каэтан Тыл, который еще написал чехословацкий социалистический гимн. Франтишек Грубин уже прошлой осенью умер и висел у нас на стенде. А сейчас у нас на одном ВОСР[6]6
  ВОСР – Великая Октябрьская социалистическая революция.


[Закрыть]
, а на другом – Рождество.

Вчера на День святого Микулаша[7]7
  Микулаш – святой Николай Чудотворец. 5 декабря в Чехии к детям приходят Микулаш с чертом и ангелом и тем, кто хорошо себя ведет, дарят подарки, а непослушным – уголь.


[Закрыть]
в театре было представление для детей из театра, но никакого Микулаша там не было, а только пан Дусил и Андреа Кроупова, и они делали вид, что они Дед Мороз и Снегурочка, и подарили нам наборы конфет. Настоящие Микулаш с чертом приходили к нам домой, и я очень волновалась, как все закончится, потому что Микулаш знал, что я говорила Пепичеку, что он в аду, и про Пепичека он тоже все знал. Черт ужасно рычал, и Микулашу пришлось постараться, чтобы он не укусил нас или не забрал действительно в ад. Нам надо было читать стихи и петь, и Пепичек плакал, а мне было страшно. Наконец мы пообещали им все, что они хотели, и они оставили нас в покое и подарили подарки. Тогда мне стало легче. Но все равно это было замечательно, и Микулаш так сильно пах, немного как театр, но главное, от него шел святой запах приключений.

Теперь придет только Ежишек, и нам уже ничего не грозит. Перед тем как отправиться в Закопы, мы с дедушкой Франтишеком пойдем на Святую Гору смотреть рождественский вертеп, и еще мне нужно сильно помолиться, чтобы с пластилином все хорошо закончилось и чтобы все были всегда живы. Может, еще попросить Ежишека, чтобы меня звали не Фрайштайновой, а Соучковой? Брдёховой я быть не хочу, потому что тогда меня будут дразнить «Брдёхова-Пердёхова», а это уж совсем.


Страницы книги >> 1 2 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации