Текст книги "Жить дальше. Автобиография"

Помню, когда я еще только проходила первые отборочные туры в Щепкинском училище, «десятки» формировал студент второго курса, которого звали Сергей Беляев. Чудесным парнем оказался впоследствии и очень хорошим артистом, он сейчас работает в Театре Табакова. Нам, абитуриенткам, он казался тогда практически народным артистом – взрослый, модный, в джинсовой куртке, студент Щепки. И он, понимая, какую власть над нами имеет, играл в такую незатейливую игру. Смотрел на нас изучающе и важно изрекал: «Ты будешь артисткой, и ты будешь, и ты». Потом посмотрел на меня, перевел взгляд на остальных девчонок, как на подбор, ярких, фигуристых, с длинными волосами, и снова на меня, и припечатал: «А вот ты, конечно, не будешь». Спустя несколько лет мы с ним встретились на сцене Театра Табакова, играли оба в одном спектакле «Обыкновенная история» по Гончарову, и роль по объему у меня была даже больше, чем у него. И уже после финала за кулисами я ему припомнила тот случай. «Как я такое мог сказать? – возмущался он. – Неужели я был такой дурак?» «А представляешь, – говорю, – что значила для девочки из провинции твоя фраза? Ты чуть было не убил во мне веру в себя».

Учеба в театральном никогда и ни для кого не была легким делом. Студенты училищ обычно в своей альма-матер буквально живут, днюют и ночуют. И мы не были исключением. Бесконечные репетиции, бесконечная учеба. Мне пришлось максимум времени уделять сценической речи. Избавиться от этого самого пресловутого говора оказалось ой как непросто. А еще смущала дисциплина под названием «Сценический бой». Все эти фехтования, постановочные драки и кувырки давались очень непросто, даже несмотря на то, что в школе я занималась легкой атлетикой.

При этом мне надо было еще успевать как-то зарабатывать себе на жизнь, поскольку содержать меня было некому. Бабушка уже не могла кормить нас с сестрой, да и у меня и в мыслях не было сидеть на ее шее, а у Оли, хотя мы и жили все вместе, уже была своя семья. Я устроилась работать в канцелярию Ростовского училища искусств, и в мои задачи входило перепечатывать приказы и прочую документацию. Как только в учебе или репетициях образовывался перерыв, я мчалась в красный уголок, где мне выделили кусочек стола, хватала печатную машинку и принималась по ней стучать. Отдыха у меня не было вообще никакого и никогда. Даже поесть не успевала. Слава богу, за квартиру мы общими усилиями к тому времени уже расплатились, несколько последних взносов я выплатила из своей зарплаты, когда еще работала на заводе. Но тех 40 рублей, которые мне платили в канцелярии, на жизнь, конечно, не хватало. Впрочем, мы все тогда так жили, это ни для кого не было новостью. Парни, чтобы выжить, ночами грузили или разгружали вагоны, некоторые девочки мыли аудитории и подъезды. Я печатала. Все изворачивались, как могли. Есть мы не успевали, даже если и были на это деньги. Я брала с собой яблоки и бутерброды и могла есть их, только одновременно печатая, у меня не было другого времени на еду.

Со второго курса я начала играть в театре. Был в ростовском академическом театре такой спектакль, назывался «Айболит-86» – мюзикл, перелицованный из знаменитого фильма «Айболит-66», где все артисты пели и плясали. Я там была занята несколько лет подряд, и у меня, в отличие от остальных, даже не было дублирующей актрисы. Спектакль был пластический, а у меня на тот момент, благодаря моему учителю пантомимы, была просто отличная подготовка.

Еще один спектакль, в котором я принимала участие, сейчас, к счастью, уже нигде не идет и идти не может. Такие пьесы «на злобу дня» ставились во всех театрах Советского Союза по разнарядке, независимо от уровня театра, и в Ленкоме, и в ДК шарикоподшипникового завода областного центра. Они должны были пропагандировать советский образ жизни и клеймить тех, кто не хотел жить по заветам партии. Уровень драматургии роли не играл, там обычно была совершенно адская смесь главных героев, от Ленина и Сталина, до работников труда, и стахановцев, и колхозников, и деклассированных элементов. В спектакле, в который ввели меня, действовали двуличные молодые люди, которые пытались сбить с пути истинного молодую чистую героиню. Внешне они были такие правильные комсомольцы, говорили грамотные слова, списанные с какой-то агитки, клеймили Запад и восхваляли социалистический строй, а когда она познакомилась с ними поближе, оказались гнилой фарцой, перепродавали друг другу джинсы, преклонялись перед Америкой и творили сплошной разврат. Когда меня знакомили с моей героиней, мне сказали: «Это роль на сопротивление». И мне было очень интересно попробовать изобразить барышню, которая погружена в пучину разврата (по мнению драматурга, написавшего пьесу, такая девушка слушает Битлов, пьет вино и – о ужас – даже обнимается при всех со своим парнем). За время студенчества я умудрилась сыграть в общей сложности порядка 250 спектаклей.

Несмотря на то, что к тому времени бабушка уже поняла, что актеры – это не «ледачи мужики», несмотря на всю ее любовь к Вячеславу Тихонову, к моему актерству она относилась все еще настороженно. Но один эпизод изменил ее отношение к выбранной мною профессии. Однажды к нам в театр приехало телевидение – делать репортаж о мюзикле «Айболит-86». Съемочная группа работала на сцене, а я стояла неподалеку, за кулисами. И вдруг на меня направили камеру. Я приосанилась. Мне задали вопрос – я ответила. Мои одногруппники расценили это как мой звездный час. Еще бы, я только на втором курсе учусь, а уже на центральном ростовском телевидении мелькаю. А спустя несколько дней, когда бабушка сидела на стуле, прикованная к экрану, в ожидании, когда закончатся новости и начнутся ее любимые «17 мгновений», я услышала знакомый голос. И не сразу поняла, что голос этот мой и раздается он из телевизора. Я подошла к бабушке и вижу, что она внимательно смотрит на свою внучку, которая в костюме, освещенная ярким светом, что-то вещает важно. Она ничего не сказала. Никак не откомментировала это событие. Но смотрела на меня в телевизоре, не отрываясь, и у нее увлажнились глаза. А следом за этим репортажем на экране возник Тихонов, и начались приключения Штирлица. Бабушка поняла, что ее внучка делает что-то действительно важное, раз появляется на экране рядом с ее кумиром. И больше вопросов о том, правильно ли я выбрала свой путь, она не поднимала.

А на спектакль ко мне бабушка так и не пришла. Сестра приходила несколько раз, приводила племянника, и трехлетний Сашка, обнаружив меня на сцене, на весь зал кричал: «Тётя Ила! Тётя Ила!» Мне стоило огромного мужества не кивнуть ему, не засмеяться и вообще никак не отреагировать, когда сестра пыталась усадить его обратно в кресло. А вот бабушка так и не увидела меня на сцене. Помню, когда я отправилась поступать в столичный вуз, она посмотрела на меня грустно и вздохнула: «Вот ты уедешь туда, в свою Москву, поступать, а я тут умру». И очень обрадовалась, когда я оставила свои попытки и обосновалась в Ростове.

День, когда бабушки не стало, я помню очень хорошо. Это случилось 23 февраля 1987 года. Я тогда училась на втором курсе, и мне предложили заработать немного денег – провести дискотеку в самом крупном концертном зале Ростова, во Дворце спорта. Это было грандиозное мероприятие, но на репетицию отвели всего один день. Мы с моим коллегой и соучеником по училищу Владимиром Стукановым пробежались по тексту, отыграли все, как надо, а едва репетиция закончилась, я тут же побежала в больницу – меня нашли и сообщили, что бабушка там. «Готовьтесь к худшему, – сказал мне доктор, – у нее обширный инсульт, и вряд ли она придет в сознание». Проведя в больнице почти сутки, я отправилась вести этот развеселый вечер. Ведущего на замену найти уже никто бы не успел, и я не могла так подводить людей. Изо всех сил старалась, чтобы никто ничего не заподозрил – я же профессионал! Отвела один концерт. И когда пришла в гримерку на перерыв, мне сообщили, что бабушка умерла.

А впереди был еще такой же концерт. Выхода у меня не было – только собраться и довести дело до конца. Как я стояла на сцене и что говорила – я не помню. Когда закончился второй концерт, и режиссер пришел ко мне в гримерку и сказал: «Ну вот видишь, второй раз у тебя получилось даже лучше, чем в первый! Такая ты была веселая и жизнерадостная, просто молодец», – я кивнула и рухнула без сознания прямо ему под ноги.

Глава 12. Первый муж. Знакомство и свадьба

На бабушкины похороны я попросила не приходить никого, кроме тех людей, которые знали и любили ее по-настоящему. Мне совершенно не хотелось ловить на себе сочувствующие взгляды и выслушивать неискренние формальные соболезнования, у меня просто не было на это никаких душевных сил, и это только усугубило бы мое и без того тяжелое состояние. Подруги и однокурсники хотели поддержать меня, но я им сказала, что мне так будет легче. И еще попросила их вести себя как обычно, когда я снова вернусь на занятия.

Правда, был один человек, которого я все-таки надеялась там увидеть. В то время я пыталась строить отношения с одним молодым человеком. Он был музыкантом, играл на бас-гитаре и занимался, как сейчас бы сказали, энтертейнментом – организовывал развлекательные вечера. Я с ним встречалась, но это вряд ли можно было назвать серьёзными отношениями, замуж я за него, во всяком случае, не собиралась. Хотя поначалу мне казалось, что у нас что-то может получиться, даже была уверена, что влюблена в него. Ходила зимой звонить ему из телефонной будки, поскольку телефона в нашей квартире тогда не было. Отчаянно мерзла, не чувствовала ног. «Ты там, наверное, замерзла, иди домой», – говорил он мне, сидя на своей теплой кухне. А я прямо таяла, думала – вот он какой, прогоняет меня с улицы, заботится обо мне, значит, я ему нравлюсь. Когда бабушка умерла, он осторожно поинтересовался: «Может быть, я приеду и помогу тебе?» Я сказала, что, наверное, не надо. И он, к моему удивлению, не стал настаивать. Я надеялась, что он скажет: «Я все понимаю, тебе сейчас плохо, тебе нужна помощь, можно я приеду и просто буду с тобой рядом?» А он слился. С огромным, я думаю, облегчением. И после похорон бабушки я ему сказала: «Знаешь, мы должны прекратить наши отношения. Мы не должны больше видеться» Он удивился: «У тебя появился другой?» – и я, сама не знаю почему, ляпнула: «Да, появился. Он очень хороший басист». Вероятно, решила его уколоть побольнее, вот, мол, у меня другой, и он круче тебя во всех отношениях. Но его это совершенно не впечатлило. Он сказал: «Ну хорошо, что ты сейчас сказала. А то я уже начал к тебе привыкать». Нормальные такие слова при расставании с девушкой? Ну как привык, думаю, так и отвыкать начнешь. И ушла.

Долгое время мне было вообще не до отношений, я с головой погрузилась в учебу и работу. Играла в Ростовском академическом театре драмы и была этим обстоятельством очень довольна. Конечно, большинство наших артистов мечтали о том, как их позовут на работу в Москву, и они туда уедут, но у меня тогда таких мыслей не было. А Театр драмы считался лучшим из ростовских театров, там ставили многие режиссеры, ставшие потом известными, такие, например, как Юрий Иванович Еремин, который потом долгое время возглавлял в Москве Театр имени А. С. Пушкина. И актерский состав тоже был очень сильный. Одним из ведущих артистов был Игорь Ливанов. Мне очень нравилось, как он играет, я видела его в нескольких спектаклях. Но никаких мыслей на его счет у меня тогда даже не возникало. Да и невозможно это было: во-первых, он был старше меня на 12 лет, а во-вторых, он был настоящий артист. А для нас, студентов, артисты, работающие в театре, были небожителями. Они выходили на сцену в красивых костюмах, играли главные роли, а после спектакля многих ждали поклонницы с цветами. Так что я продолжала на него смотреть, как на какого-то олимпийского бога.

У Игоря Ливанова была очень эффектная жена, невероятно красивая блондинка с длинными волосами, она тоже играла в нашем театре главные роли, и мы на нее с удовольствием ходили смотреть. У них была дочка, однажды я видела, как он привел ее на работу и пытался накормить в театральном буфете. «Я сказал, надо все съесть!» – строго говорил он. А она сидела, такая маленькая, насупленная, и послушно ела.

И вдруг страшное известие. В Ростовской области произошло крушение поезда – тяжелый грузовой состав, у которого отказали тормоза, на полной скорости врезался в хвост пассажирского поезда и серьезно повредил несколько вагонов. Многие были ранены. Погибли больше ста человек. В числе погибших были жена Игоря Ливанова и его дочка.

В театре об этом стало известно мгновенно. Игорь вернулся с похорон и долгое время был похож на тень. Он играл спектакли, но вне сцены находился в полнейшей прострации. К нему все лезли с соболезнованиями, и я, только что похоронившая бабушку, прекрасно знала, что от них ему еще тяжелее.

Довольно скоро молодые свободные актрисы начали утешать его каждая на свой манер. Выглядело это ужасно и вызывало у него совершенно обратную реакцию. Я понимала, что он чувствует, и впервые тогда подумала, что нет, наверное, на свете таких слов, которые могут помочь человеку, недавно пережившему трагедию, с ней справиться.

А потом у нас случились гастроли в Болгарию. Я тогда училась на третьем курсе и за границей не была ни разу в жизни. Впрочем, тогда это было неудивительно, мы все жили за «железным занавесом», и за рубеж выезжали только избранные. В середине восьмидесятых заграничный туризм потихоньку начал развиваться, и в Болгарию потянулись первые наши туристы, но для меня все равно это было несбыточно и недоступно. Поэтому, когда объявили, что мы всей труппой едем в Софию и Плевен, играть в тамошних театрах, я была в полнейшем восторге.

Я из тех людей, которые раз и навсегда приняли решение избегать приема любых психотропных веществ, но во время той поездки мне казалось, что я непрерывно нахожусь под влиянием каких-то препаратов. Эндорфины вырабатывались непрерывно – волшебным казалось все вокруг, даже воздух. Это был другой мир. Природа, архитектура, вкусная еда, очень красивые парни, которые с нами знакомились. Поскольку страна входила в соцлагерь, болгары в обязательном порядке учили в школе русский язык и все свободно говорили по-русски.

Кормили нас там за счет принимающей стороны и еще давали суточные, и я решила, что буду наедаться впрок в гостинице и на приемах, а суточные потрачу на магазины и подарки. Магазины вызывали, пожалуй, наибольшее удивление. Для нас, людей, воспитанных в условиях тотального дефицита, в новинку было все. Там я впервые в жизни попробовала швепс – у нас из напитков были только «Тархун» и «Байкал», а еще мы знали, что где-то есть какая-то кока-кола, ее привозили дипломаты и артисты с гастролей. А однажды я шла мимо какого-то очень красивого здания, там были витрины до пола, панорамное остекление и что-то очень красивое внутри. Я подумала: может быть, это библиотека. Зашла внутрь и увидела на витринах маленькие коробочки всех цветов радуги, один цвет переходил в другой – от темно-сиреневого до бледно-сиреневого, от ярко-красного в оранжевый и желтый, зеленый, серый, синий. Я была совершенно заворожена этими цветовыми сочетаниями и долго гадала, что же это может быть. Только спустя несколько минут до меня дошло, что это колготки. Тоненькие, гладкие и с орнаментом, в клеточку, в горошек, цветочек и полосочку. Я поняла, что сейчас разрыдаюсь прямо тут, потому что не могу выбрать, какие же из них я хочу. Денег на одну пару. Я одну за другой брала коробочки, рассматривала – эти бледно-розовые, эти ярко-розовые, эти с цветочками, а эти в полосочку. И все их хотелось купить, казалось, что каждый цвет мне был необходим. В итоге вспомнила, что мерила на днях трикотажное фиолетовое платье, и купила колготки под него – фиолетовые. И платье потом тоже купила. И бусики какие-то. Чувствовала себя королевой.

В той поездке я впервые поняла, что Игорь Евгеньевич – не просто актер, чья игра на сцене меня волнует. Меня начало волновать и его нахождение рядом. Мы постоянно сталкивались – в буфете, в автобусе, за кулисами, на экскурсиях. Я заметила, что уже буквально спиной начинаю чувствовать его присутствие в одном помещении со мной. И тогда я очень испугалась. Нас же с первого дня учебы в театральном, с первых дней работы в театре учили, что мы не должны ни в коем случае иметь никаких романтических мыслей в отношении наших партнеров по сцене, только деловые отношения. Но сердцу не прикажешь. А я понимала, что в душе начинало назревать чувство – настоящее и очень мощное, справиться с которым я не могла. Однажды после спектакля мы с девчонками пошли смотреть на щеночков – дворовая собака ощенилась прямо за нашим отелем. Мы гладим этих щеночков, потом девчонки уходят, я внезапно остаюсь одна и вижу – ко мне идет Игорь Евгеньевич. Что со мной было! Я так растерялась, что практически перестала дышать. У меня тряслись руки. Он подошел, сел рядом на какой-то деревянный ящик. И не уходит. Мы гладили этих собачек, говорили ни о чем, и у обоих уши были красные, как у смущенных пионеров.

Обратно из Плевена мы ехали поездом через Киев. И Игорь пригласил меня к себе в гости (в Киеве тогда жили его родители, но они были в отъезде). Мы поехали большой компанией – актеры и актрисы театра, и я, студентка. Друзья Игоря с любопытством на меня посматривали, не понимая, зачем Игорю Евгеньевичу эта девушка.

После возвращения в Ростов я всячески избегала встреч с Игорем. Я не могла допустить мысль, что между нами что-то произойдет и потом нам придется продолжать работать в одном театре. Это было немыслимо. Но потом Игорь пригласил меня на свой день рождения, и я не смогла отказаться. Просто не нашла повода не пойти.

Там, на дне рождения, я впервые познакомилась с родителями Игоря – Евгением Аристарховичем и Ниной Тимофеевной. Они тогда приехали из Киева в Ростов, потому что накануне случилась чернобыльская катастрофа и было очень страшно оставаться в непосредственной близости от нее. Да и Игорю необходима была тогда поддержка родителей – все-таки с момента трагедии в его семье прошло еще совсем немного времени.

Я снова оказалась среди близких друзей Игоря, и опять на меня косо поглядывали, не понимая, как ко мне относиться и что я вообще тут делаю, в каком статусе и на каких правах. Но я не подавала виду. Игорь позвал меня на день рождения, значит, я имею полное право тут находиться. Я смотрела на него в его домашнем окружении, наблюдала, как он общается с друзьями и родителями, как они к нему относятся – и мне все это все больше и больше начинало нравиться.

В какой-то момент одна барышня, тоже работавшая в нашем театре, немного перебрала лишнего и решила произнести тост. «Мне, – говорит, – приснилась умершая жена Игоря Евгеньевича, и она велела мне ее заменить». Последовала буквально немая сцена. Получилось ужасно неудобно. Я сидела и не понимала, что делать со своим лицом, боялась на Игоря глаза поднять. Человек пытается изо всех сил справиться со своей трагедией, устраивает друзьям и близким праздник, а тут такая фраза. Я поняла, что пришла пора покидать теплую компанию, – вся эта неловкая ситуация лишний раз подтверждала правоту моей теории о том, что ни в коем случае отношений в театре быть не должно.

Но как-то в результате получилось так, что я осталась. И спустя некоторое время переехала к Игорю жить. Его мама меня кормила завтраком, потом мы ехали вместе на репетицию в театр. Поначалу мы опасались заходить в здание вместе, чтобы наши сослуживцы не рассекретили нас. В театре слухи, тем более такие, распространяются быстро. И неизвестно, кто как их интерпретирует. Поэтому Игорь первым выходил из троллейбуса, в котором мы ехали, и быстро шел вперед, а я не спеша шла следом, не догоняя его. Но вскоре держать отношения в тайне уже стало невозможно, и однажды утром Игорь подождал, пока я выйду из троллейбуса, взял меня за руку и не отпускал до самого театра. И вот мы проходим в таком виде в двери театра, мимо вахтерши, мимо сослуживцев, все вокруг нас стоят в изумлении и не могут ничего сказать. В тот день, думаю, коллегам было что обсудить. А мы перестали скрываться.

На некоторое время пришлось расстаться. Дело в том, что нашего руководителя курса и главного режиссера Ростовского академического театра драмы Алексея Александровича Малышева внезапно из Ростова перевели в Тулу. А мы не могли без него закончить курс. И он придумал следующую схему. Мы должны были сдать досрочно все общие предметы – историю театра, все теоретические дисциплины, а потом переехать в Тулу и там уже закончить учебу. Нас поселили в общежитии на самой окраине города. Это было здание на самом краю заснеженного поля, через которое мы каждое утро плелись к трамваю, мерзли на ветру, ожидая его, и потом ехали в театр, в самый центр города.

Тульский драматический театр оказался прекрасным во всех отношениях – и с точки зрения архитектуры, и по репертуару. Меня очень впечатлили местные заядлые театралки. Дамы приходили в театр, нарядно одетые, в платьях и бусах, обязательно переобувались в туфельки, брали с собой театральные сумочки, расшитые бисером, и выглядело все это невероятно трогательно.

Мы очень быстро перенесли на сцену тульского театра свой любимый «Айболит-86» и вновь стали играть его во время зимних каникул. С той только разницей, что в Ростове я играла по три спектакля в день, а тут по два. Так мы влились в труппу местного театра.

А еще я именно там сыграла одну из первых своих серьезных ролей – главную женскую роль в очень непростом спектакле под названием «Звезды на утреннем небе», где речь шла о четырех девушках самой древнейшей профессии, которые на время Олимпиады были выдворены в какой-то небольшой подмосковный городок, и с ними происходили коллизии на грани жизни и смерти. У моей героини была сложная ситуация – ее оболгали, заявив, что якобы застали в неоднозначной ситуации у кого-то в комнате в студенческом общежитии, и это было своего рода клеймо. Она разозлилась и сказала во всеуслышание: «Да, я такая!», хотя не имела никакого отношения к этому случаю. Ее просто с кем-то спутали. И мою героиню вместе с настоящими жрицами любви выдворили за сто первый километр. Роль изначально досталась другой актрисе с нашего курса, но у нее случился приступ аппендицита. И в спектакль быстро ввели меня, у меня было буквально два дня, чтобы выучить роль и подготовиться. В это время в театр должна была нагрянуть комиссия из Москвы, а это было очень важное для Тулы явление. Поэтому режиссер, Владимир Михайлович Шапиро, лично занимался со мной. Брал меня буквально за руку и водил по мизансценам, объясняя: «Здесь говоришь вот так, здесь делаешь вот это». Потом мне выдали текст и сказали: «Учи». Я учила его честно до шести утра, он уже не лез, но я старалась, как могла. Повторяла роль, когда ехала в трамвае, но все равно понимала, что не выучила ее даже близко – объемы там были какие-то нереальные.

Волновалась я еще и потому, что впервые в жизни у меня была сцена, когда моей героине надо было раздеться. Она снимала только верхнюю часть гардероба, да и с режиссерской точки зрения это было решено очень гуманно – осветитель направлял на меня очень слабый луч света, и я в этом луче как будто светилась, все обозначалось чисто символически. А сцена была ключевая. Моя героиня попала после автомобильной аварии в больницу, была она в тот момент в боевом раскрасе, пластиковых серьгах – все, как полагается. И вот она сидит на больничной койке, на помосте в самой глубине сцены, ей приносят таз с водой, увлажняют полотенце и начинают им смывать с ее лица косметику, ссадины. Протирают ей руки, потом тело до пояса. Все это символизировало омовение, очищение героини. Я потом спрашивала всех своих однокурсников, как выгляжу в этой сцене, и меня все заверяли, что свет едва высвечивает меня в глубине сцены, а я выгляжу трогательно и вовсе не пошло.

В этой роли я выходила на сцену два раза. В первый раз отыграла, как в бреду горячечном, на абсолютном автопилоте. А когда пришло время идти на сцену второй раз, поняла, что у меня начисто выпал из головы весь текст. Я смотрю на партнеров и понимаю, что вот он сбылся – страшный сон артиста. Тот сон, в котором ты стоишь на сцене, смотришь в темноту зала и не можешь понять, есть там люди или нет. Потом понимаешь, что люди есть, полный зал сидит затаив дыхание и ждет, что ты скажешь. А ты не можешь ничего произнести, потому что начисто не помнишь, какую ты должна сейчас играть пьесу, в каком веке происходит действие и что у тебя за роль. Начинаешь говорить, и такой тебя ужас охватывает, что хочется удрать за кулисы и исчезнуть. Такой сон снится многим актерам и мне в том числе, и вот тут он начинает сбываться. Я стою, смотрю на партнеров, они выжидательно на меня смотрят, а у меня в голове чистый лист. Партнеры начинают тихонечко мне подсказывать слова. Есть такой специальный способ шепота, когда ты стоишь спиной к залу, зал тебя не слышит, а партнер слышит. Тут главное – делать вид, что все в порядке, чтобы зритель не увидел панику на твоем лице.

Три раза мне так подсказывали. Хуже всего дело обстояло с центральным монологом – когда моя героиня рассказывает зрителю, который уверен, что она проститутка, в чем дело и как она на самом деле здесь оказалась. Когда я первый раз произносила этот монолог, зрители сидели, вжавшись в кресла и крепко держась за поручни, и слушали, открыв рты – такой он сильный и неожиданный.

А когда играла второй раз, поняла, что у меня в голове только начало есть, а дальше я ничего не помню. А на авансцене я одна и подсказать некому. Меня охватила паника. А потом я сказала себе: «Стоп. Спектакль на русском. Смысл я помню. Автора в зале нет, значит, если я сейчас начну экспериментировать, никто меня ни в чем не заподозрит». В результате заметили мою импровизацию только режиссер и звуковик – те люди, которые хорошо знали. Но никаких упреков я от них не услышала, смысл был передан верно.

Тот спектакль много мне дал в профессиональном плане. И я на всю жизнь запомнила слова нашего режиссера-педагога Владимира Михайловича Шапиро, который, увидев, что я нервничаю, сказал: «Запомни раз и навсегда. Выучи прямо сейчас и никогда не забывай. Когда ты делаешь шаг на сцену – это не ты. Это героиня, которая думает иначе, ведет себя иначе и живет иначе, чем ты, и никакого отношения к тебе не имеет. А шаг обратно делаешь, уходишь за кулисы и вновь становишься собой». Этот совет мне очень помог в дальнейшем. С тех пор у меня нет проблем сыграть любую роль, пусть даже характер героини никак не похож на мой. В жизни я достаточно комфортный, тихий и скромный человек, а на сцене могу играть совсем разные характеры.

Меня однажды спросили: «Почему вы решили стать актрисой?» Ответов на этот вопрос может быть миллион, но мне тогда в голову пришла такая мысль. Чем хороша наша профессия? Тем, что ты можешь творить на экране и на сцене все, что хочешь и тебе за это ничего не будет. Одна из моих героинь ударила своего врага тяжелым предметом по голове и убила его. Это была адаптация американского фильма «Менталист», я играла женщину-искусствоведа, которая работала в одном очень богатом доме и подменила там картины – оригинальные на подделки. Но мою героиню заметил член семьи хозяев этого дома, и она, чтобы не попасться, убрала свидетеля, тюкнув его по темечку тяжелым бюстом. Разумеется, сама бы я никогда не стала ни картины воровать, ни людей убивать, но на экране могу себе позволить. Мои героини творили много разных вещей, но, понятное дело, на мой личный характер и на мою жизнь их поведение не повлияло никак, я не стала ни агрессивнее, ни распущеннее. Осталась собой. И вот именно благодаря тому спектаклю, своей первой главной роли и режиссеру Владимиру Шапиро я научилась переходить ту грань, которая отделяет меня саму от моих героинь, и не думать: «Боже мой, что же скажут люди, друзья, коллеги, родственники. Ведь мне придется целовать на сцене постороннего мне мужчину и раздеваться перед толпой зрителей». Это не я. И все. Точка.

Когда я окончила училище, мне пришло приглашение сразу в два театра – тульский, в котором я играла последние несколько месяцев до выпуска, и почему-то в рязанский. Но спустя некоторое время меня позвали в Ростовский театр драмы, и я, естественно, не замедлила вернуться туда. Там собирались ставить спектакль по фильму «Интердевочка» (было такое невероятно популярное в то время кино с Еленой Яковлевой в главной роли). И меня пригласили на роль молодой подруги главной героини. Меня несколько начал уже напрягать этот странный крен в сторону сомнительных молодых особ – казалось бы, выглядела я вполне невинно, сама себе представлялась эдакой тургеневской героиней и ждала, что в основном роли у меня будут такого плана, но с самого начала играла то каких-то сомнительных двуличных комсомолок, то девушку-путану. И вот опять. Нет, были, конечно, у меня и другие роли, например, в детской сказке или в «Айболите», например, где я играла сразу несколько персонажей, постоянно переодевалась и за один спектакль исполняла 19 танцевальных номеров. Но количество путан в моей творческой биографии начинало настораживать.

И в этот же момент Игорю Евгеньевичу, отношения с которым все это время продолжались, пришло приглашение поработать в Москве. Пригласил его однофамилец Игоря, наш знаменитый Шерлок Холмс Василий Ливанов. Василий Борисович всегда очень трепетно относился к своим однофамильцам и был убежден, что все Ливановы в какой-то степени родственники. И однажды он пригласил его в Москву, в свежесозданный театр под названием «Детектив». Был такой театр, просуществовал недолго, базировался в Культурном центре ФСБ. Василию Ливанову предложили его возглавить в качестве худрука, и это было довольно странное решение, потому что сам Василий Борисович в театре проработал в общей сложности месяца четыре, всю свою жизнь снимаясь в кино. Но так или иначе, театр был создан, и Игорю сказали: «Немедленно продавай квартиру в Ростове, переезжай в Москву, покупай тут что угодно, лишь бы зацепиться, а мы потом тебе сделаем нормальную квартиру». Игорь поверил, продал свою двушку и поехал в Москву. Меня он позвал с собой, и я приняла его предложение.

На те деньги, которые Игорь Евгеньевич выручил от продажи своей квартиры в Ростове, он смог найти только 16-метровую комнату в коммуналке, да и то надо было ждать, пока оттуда съедет предыдущий жилец и ее можно будет оформить. Мы рисковали оказаться вообще на улице, но на помощь пришел старший брат Игоря, артист МХАТа Аристарх Ливанов. Он уже давно жил в Москве и играл в так называемом «женском» МХАТе, которым руководила Татьяна Доронина. На лето Татьяна Васильевна организовывала для своих сотрудников дачу в Серебряном Бору. Сама Доронина с помощницей жила в небольшом отдельном домике в глубине этого участка, а артисты снимали комнаты в большом дачном доме. В комнате Аристарха стояли три кровати, шкаф, и больше из убранства там ничего не было. Летом можно было еще пользоваться верандой, вернее, ее половиной, вторую занимала семья артиста МХАТа Сергея Глебовича Десницкого, они жили в комнате напротив. Но все это было летом, а осенью нам понадобилось где-то жить. Сделка по обмену квартир затягивалась, жить нам было негде, и мы перебрались с летней мхатовской дачи в домик по соседству. Стало холодать, и мы пытались сделать из этой дачи хоть какой-то вариант утепленного дома. Дача была совсем не приспособлена к зиме, и нам удалось совместными усилиями приспособить одну из комнат, чтобы там можно было хоть как-то жить. Окна, которые выходили на террасу, заложили матрасом, потом туда придвинули шкаф. Оставалось одно маленькое окошко, и печка, которую надо было топить из общего коридора. Поскольку денег, чтобы купить дрова или уголь, у нас было немного, мы все время рыскали по Серебряному Бору в поисках того, что можно было бы сжечь в печи. Нашли помойку, на которую люди свозили ненужную мебель, тащили ошметки столов и стульев домой и отапливали ими нашу комнату. Однажды обнаружили там кусок рояля. Видимо, неподалёку в доме был пожар, и рояль прилично обгорел. И он там стоял, развороченный, струны, свернутые в спираль, торчали в разные стороны. Мы очень обрадовались, потому что это же сразу много дерева, да еще самого высшего качества, оно сухое, гореть будет просто замечательно. Что делать со струнами, не придумали, никаких кусачек, способных откусить их, не нашли, поэтому поволокли эту часть рояля прямо так, со струнами. Помните картину Перова «Тройка», где дети тащат по снегу сани, выбиваясь из сил? Вот я сама себе этих детей напоминала, пока мы этот остаток рояля по снегу до дома тащили. Дотащили, начали пилить, приспособив под это дело козлы. Струны в итоге намотали на куски отпиленной деки и прямо так в печь и засунули. Было очень красиво – струны раскалились, старый немецкий инструмент потрескивает и пылает, тепло, хорошо.