Текст книги "Дом, где тебя ждут"

– Я не уйду, пока не увижу тебя в окне, – с отчаянием в голосе сказал Юра. – Я встану возле памятника и буду следить за окнами.

Как Таня и боялась, черный ход оказался закрытым. Переждав, чтобы восстановилось дыхание, она стянула узлом взлохмаченные волосы:

– Пойду через холл. Уходи.

– Ты первая, – сказал Юра.

– Нет, ты! Ты старше, – она нашла в себе силы пошутить и двинулась к центральному входу. Тоненькая, стройная, с решительным выражением лица.

Глядя на нее, Юрий подумал, что сейчас провалится сквозь землю от любви, нежности и тревоги.

* * *

За время Таниного отсутствия в вестибюле гостиницы «Англетер» появился плакат с толстенным попом, который крестом бьет по голове босоногого мальчонку. Лицо мальчонки выражало ужас, а зверский оскал попа был нарисован с особым тщанием.

– Что, гражданочка иностранка, выбросим опиум для народа на свалку истории? – спросил ее один из рабочих с молотком в руках.

Вспомнив об отце Игнатии, Таню передернуло от его вопроса, и она сделала вид, что не понимает. Кроме новоявленного плаката ничего не изменилось: за стойкой дремал дежурный, а близ колонны сидел незаметный человечек в сером костюме, с лицом, изжеванным бессонной ночью. При виде Тани человечек опустил газету и его глаза стали круглыми от удивления. Видимо, собираясь что-то спросить, он открыл рот, но его опередил портье. Встрепенувшись, подобно рыбе на крючке рыболова, портье вцепился руками в стойку:

– Мадемуазель Горностаева, вы откуда?

Его недоуменный взгляд перескакивал с Тани на дверь, на человечка в кресле и обратно.

В ответ она мило улыбнулась:

– Как? Я полчаса назад на ваших глазах вышла полюбоваться утренним Ленинградом. Вы, наверное, спали, раз не видели. Вот и гражданин подтвердит, – Таня смело указала на человечка в сером, с удовольствием отметив, что тот явно растерялся.

Уголки рта портье вымученно поползли вверх.

– Да, да, конечно. Я не спал, я видел вас. Просто позабыл, много дел.

Положив руку на трубку телефонного аппарата, он то поднимал ее, то опускал на место, видимо, не зная, что предпринять.

Победоносно вскинув голову, Таня прошествовала через вестибюль с видом королевы, милующей подданных, но, оказавшись вне зоны видимости, заметила, что нервно сжимает ключ в кулаке.

До встречи с месье Тюраном оставалось ровно пятнадцать минут. Подбежав к окну в своем номере, она рывком одернула штору, чтоб Юра смог ее увидеть. Тот стоял посреди площади у постамента памятника Николаю Первому работы Огюста Монферрана. Цоколь красного гранита вздымал над площадью конный монумент императора, озиравшего город с бронзовой невозмутимостью. Здесь они когда-то гуляли с мамой, и мама восхищенно рассказывала, что памятник самодержцу является техническим чудом, потому что конь имеет только две точки опоры.

Рядом с памятником Юра казался совсем крошечным. Прежде чем уйти на работу, Таня трижды перекрестила его на счастье. Она была твердо уверена, что сегодня ночью снова сумеет сбежать из-под стражи, тем более что дорожка уже проторена.

– Таня, вы очень бледны, – заметила ей мадам Тюран. Она спустилась к завтраку в красном платье и с ярко-красной помадой на губах. На шее сверкала нитка Таниных бус из черного гагата с серебристым стеклярусом.

Месье Тюран неуклюже пошутил:

– Не удивительно, ведь здешние официанты очень красивы.

Кивком головы он указал на молодого человека, разливавшего кофе у стойки буфета.

– Меня не интересуют здешние официанты, – сухо сказала Таня.

Мадам Тюран подхватила:

– И правильно, милочка, к чему связывать себя с русскими, если можно подыскать приличного молодого человека во Франции?

– Вы забываете, что я тоже русская. И когда-то французы считали за честь послужить русскому царю. Лично у меня была гувернантка-француженка.

– Гувернантка? У вас? – накрашенный рот мадам Тюран сложился в букву «о». – Вы же сообщили, что ваш отец повар!

– Он был поваром в очень богатом доме, – нашлась Таня. – И лучше всех в Петербурге умел выпекать птифуры.

– Ой ля-ля, – потрясенная мадам надолго замолчала, переваривая информацию, и Таня испугалась, что ее могут попросить поделиться рецептом птифура, о котором она имела весьма смутное представление.

Этот день Таня провела как в тумане. Они с месье Тюраном ездили на верфи и долго шли по заводской территории вдоль остовов кораблей, китовыми тушами вытащенных на берег. Она что-то механически переводила, потом перекусывала в полутемной столовой. Запомнилась пожилая буфетчица, которая с яростью истребляла мух свернутой газетой. Перед глазами мелькали люди, машины, катера. Витали разговоры, плыл табачный дым. Время до встречи с Юрой тянулось корабельным канатом.

Но когда, наконец, наступил вечер и Тюраны ушли спать, Таня обнаружила, что черный ход крепко заперт, а в вестибюле дежурят целых три соглядатая. Причем один из них с унылым видом курсирует по улице, инспектируя вход и выход.

Юры у памятника не было, чтобы хоть издали махнуть ему рукой.

* * *

Сидеть дома, поджидая Таню, оказалось слишком невыносимо. Радость, бурлившая в жилах, требовала движения, а еще лучше – полета. Глянув в зеркало, Юрий пригладил волосы, нашел их слишком прилизанными и снова разлохматил, хотя короткая стрижка оставляла мало возможности для маневра. Чтобы скоротать время, попытался читать, но буквы отказывались складываться в слоги. Несмотря на то что рабочий день был изнурительным, есть, пить и спать не хотелось. Наверное, мысли о Тане могут избавить его от сна навсегда.

Она сказала, что сможет прийти только после полуночи и запретила встречать, чтобы не разминуться. Но, в конце концов, у нее есть ключ от его дома. Вечер застал Юрия на набережной Мойки.

Как бы невзначай проходя мимо «Англетера», он обратил внимание на трех мужчин в одинаковых серых костюмах не первой свежести. Один из них маячил у входа. Заложив руки за спину, тот делал вид, что любуется панорамой улиц с центром у Мариинского дворца. И хотя выражение лица мужчины хранило равнодушие, глаза цепко ощупывали каждого пешехода на Исаакиевской площади.

Двое других агентов сидели лицом к лестнице. Их напряженные плечи, подбитые ватой пиджака, выдавали шпиков, не имеющих отношения к постояльцам отеля.

«В царской охранке соглядатаев называли топтунами», – вспомнил Юрий.

Немного постояв у табачного ларька на Малой Морской, он вернулся тем же маршрутом, проверяя первое впечатление. Серая троица была на месте, и каким-то шестым чувством Юрий угадал, что они караулят Таню. Он не мог отделаться от нарастающего чувства тревоги и снова прошелся вдоль гостиницы, благо подступающий вечер скрадывал черты лица и делал людей похожими друг на друга.

Порывом ветра с Невы трепало листву деревьев. Тени от колонн Исаакиевского собора длинными языками лизали каменные ступени, сбегавшие к мостовой. От каменных фигур двенадцати апостолов на фронтонах веяло торжеством над вечностью.

Еще раз попасть на глаза гэпэушникам Юрий не рискнул, а обошел здание с другой стороны и вошел во внутренний дворик. Справа у глухой стены стояли мусорные баки, обсиженные кошками, а слева тянулась поленница дров высотой метра на два. Несколько бревен около козел ждали распилки. Из приоткрытой двери кухни ресторана густо пахло жареным мясом и луком.

Спрятавшись за поленницу с дровами, Юрий сунул руку в карман с месячным жалованием. Он взял с собой деньги, не задумываясь зачем, просто так, на всякий случай.

Звон посуды из открытого окна прерывал гомон разговоров и крики официантов. В любую секунду его мог кто-нибудь заметить и вызвать милицию. Юрий задел плечом сучок на большом полене и медленно отступил за прислоненные бревна.

Если вдруг во двор войдет милиционер, это будет означать неизбежный арест до выяснения обстоятельств и возможный расстрел как шпиона. Но он был готов заплатить цену жизни, чтобы предостеречь Таню от опасности. Только бы Господь послал на пути доброго человека. Только бы послал.

Сначала Юрий услышал звон ведра и тяжелое шлепанье ног, а потом увидел женщину, которая несла к помойке ведро с очистками. Она была очень полной и похожей на снежную бабу, для потехи обряженную в синюю юбку и коричневую кофту навыпуск. Из-под косынки на широкий нос падала прядь седых волос.

Медлить было нельзя, и Юрий отделился от поленницы, перегородив женщине дорогу. Она шарахнулась от неожиданности и крепко выругалась:

– А ну, марш отсюда, чего здесь шляешься? Сейчас позову охрану.

Ее маленькие глазки недобро нахмурились.

– Пожалуйста, выслушайте меня и помогите. Я вам хорошо заплачу.

– Ишь ты, богач какой нашелся, – она быстро глянула по сторонам, – небось, хочешь, чтобы я тебе шмат мяса под подолом вынесла? Много вас здесь таких отирается. Так и знай, ничего тебе не отколется, я своим местом дорожу, а то пнут, как собачонку, а мне детей подымать. Убирайся восвояси, пока я добрая.

Он ухватился за последнее слово.

– Если вы добрая, то помогите. А мяса мне не надо. Мне ничего от вас не надо, кроме подсказки. Вот, возьмите, – он сунул ей в руку скатку денег, – здесь сто двадцать рублей.

– Григорьевна, ты с кем там балакаешь? – резанул из окна веселый оклик. – Нешто кавалера завела?

– Сосед это. Ключи мне принес, – отмахнулась женщина, и то, что она не прогнала и не выдала, показалось Юрию хорошим знаком.

Он понизил голос до шепота:

– Понимаете, у меня в гостинице девушка.

– Горничная, что ль?

– Нет, постоялица. И мне очень надо передать ей пару слов на прощание. Очень. А родные не выпускают ее из номера, – он не мог сказать правду и лихорадочно думал, что бы еще завернуть этакое, чтобы Григорьевну проняло до печенок. – Я влюбился в нее с первого взгляда еще в школе, а ее увезли из города. И если я сейчас не смогу с ней проститься, то хоть в петлю лезь…

Он безнадежно махнул рукой, потому что последние слова выскочили у него с искренним отчаянием.

Женщина глубоко вздохнула и в раздумьях пожевала губами. Юрий замер – или она сейчас согласится передать Тане предостережение, или он пойдет на середину площади и станет орать на всю ивановскую, пока его на Таниных глазах не уведет милиция. Танечка умница, она поймет, что к чему.

Видимо, приняв решение, Григорьевна прищурилась:

– Ты в Бога веруешь?

– Верую!

– Целуй крест, что ты не ворюга, а идешь к зазнобе. И еще поклянись, что и на дыбе про меня не проговоришься.

Рука Юры скользнула за ворот:

– Богом клянусь!

– Тогда слушай. Мне по этажам ни к чему бегать. Чай не девочка. Тебе надо – ты и иди. Я сейчас вернусь обратно в кухню, а ты за мной мышкой шмыгай. И сразу направо. Там кладовка. Надень робу, возьми ящик с инструментом, вроде как рабочий. И иди куда надо. Спросят – скажешь, что подмастерье Ваньки Лукьянова, идешь кран чинить.

Задохнувшись от нежданной удачи, Юрий не удержался чмокнуть Григорьевну в щеку, оказавшуюся тугой и гладкой, как яблоко.

– Фу ты, бешеный, – увернувшись, она по-деревенски закрылась рукавом и смущенно хихикнула, – пошли, что ль, жених.

…Когда раздался стук в дверь, Таня сидела у окна и держала в руках кружку с остывшим чаем, но не пила, понимая, что не сможет сделать ни глотка. Кружка была тонкого фарфора с надписью золотом «Англетер». Время от времени ставила ее на подоконник, но тотчас снова брала, не смея отвести взгляд от площади. Она была уверена, что стоит отвернуться, и Юра незамеченный пройдет мимо. А в том, что он обязательно будет ее ждать, Таня не сомневалась.

И зачем только она поехала в Россию? Чтобы найти Юру и так же сокрушительно его потерять?

Стук в дверь отозвался в голове противным металлическим звоном. С усилием оторвавшись от окна, Таня сделала несколько шагов до двери, чувствуя себя столетней старухой.

– Месье Тюран? Мадам?

Ответа не было, и она просто распахнула дверь, собираясь высказать семейке Тюранов все, что о них думает.

– Юра?!

Потрясение оказалось таким сильным, что пол под ногами дал крен в сторону.

Одной рукой Юра захлопнул дверь, а другой крепко обхватил Таню за талию, чтобы она не упала.

– Танечка, милая, я должен тебя предупредить…

– Предупреди, – она, не отрываясь, смотрела ему в лицо глазами, в которых плавились золотые искорки. – Юра, почему ты меня не поцелуешь?

– Танечка, я не смею.

– Ты понимаешь, что, возможно, мы с тобой видимся последний раз в жизни?

Танино лицо стало бледным, с горящими на щеках пятнами лихорадочного румянца. Она первая прильнула губами к его губам, переступая черту пространства и времени. В их распоряжении была только одна ночь, а на следующий день месье Тюран подписал контракт с заводом и они спешно выехали из гостиницы, чтобы успеть на трехчасовой поезд.

Всю дорогу до Парижа Таня просидела у окна, перебирая в уме каждую секунду встречи с Юрой. Она чувствовала себя разрубленной напополам, больной и несчастной. От невозможности соединить их жизни хотелось открыть окно и побежать назад с надеждой, что телесная боль пересилит душевную. Глядя на свои руки, она думала, что совсем недавно их касались Юрины пальцы, а по губам скользили его губы.

Перед тем как расстаться, она встала перед ним на колени. Юра сидел в кресле и смотрел на нее полными любви и слез глазами.

– Юра, умоляю, ты должен выехать из России. Мы что-нибудь придумаем, будем искать выход. А здесь ты погибнешь. Мы должны быть вместе.

Он опустился на пол рядом с ней и легонько привлек ее к себе:

– Мы оба знаем, что это невозможно.

– Но почему? – Таня сплела его пальцы со своими пальцами. – Мы же с мамой убежали. Знаешь, когда меня на судне прятали в железном ящике с углем, то я держала в руке твой ключ, чтобы избавиться от страха.

– Пусть ключ будет у тебя, чтобы ты смогла вернуться, – повторил он фразу, сказанную семь лет назад при расставании. Она прозвучала как ответ на просьбу о бегстве, и Таня заплакала горько и безнадежно.

Когда Юра уходил, она стояла, прижав руки к горлу, словно пытаясь задавить рвущийся наружу крик простой русской бабы, провожающий на смерть своего ладушку.

Париж, 1931 год

Первые цветы появлялись в Париже в начале марта, едва земля начинала прогреваться после зимней мозглости. Первыми пробивали себе дорогу нежные крокусы с лепестками, похожими на костяной фарфор, за ними на клумбах зацветали примулы, нарциссы и фрезии, а к середине апреля город уже тонул в цветочном половодье. Казалось, что парижанки пережили зиму исключительно ради того, чтобы весной купить себе скромный букетик фиалок или высадить в цветочный горшок композицию из анютиных глазок.

– Мадам, купите цветы, – приставали к прохожим девочки-разносчицы.

Продавцы постарше пытались взять лестью:

– Мадам, без этого тюльпана ваше платье не будет совершенно.

Стряхивая с себя зимнее оцепенение, Париж бурлил и благоухал.

Пятнадцатого апреля, когда на площади Пигаль зацвели каштаны, Таня родила здоровую девочку весом в три килограмма.

Было раннее утро, и лучи солнца просачивались сквозь ставни на желтое больничное покрывало, медленно подползая к ребенку, которого только что принесла акушерка.

– Чудесный ребенок, мадам! Ваш муж будет очень счастлив!

У Вареньки были Юрины серые глаза и темный пушок на головенке, который густотой обещал превратиться в Танины кудри.

Услышав детский крик и возглас: «Девочка!», Фелицата Андреевна, всю ночь просидевшая около палаты, встала и перекрестилась:

– Господи Милосердный, слава Тебе!

Из кармана выпала книжица, в которую она вчера записала по памяти слова старца Варсонофия Оптинского: «Вся жизнь есть дивная тайна, известная только одному Богу. Нет в жизни случайных сцеплений обстоятельств – все промыслительно. Мы не понимаем значения того или другого обстоятельства. Перед нами – множество шкатулок, а ключей нет… Замечайте события вашей жизни. Во всем есть глубокий смысл. Сейчас вам непонятны они, а впоследствии многое откроется…»

Один ключ уже пригодился, чтобы Танюша смогла открыть квартиру Никольских. То, что у них с отцом Игнатием общая внучка, и то, что Варенька родилась в день памяти отца Игнатия, наполняло Фелицату Андреевну священным трепетом высшей воли. Девочка, внучка отца Игнатия, должна обязательно вырасти замечательным человеком, иначе и быть не может!

– Мадам, вы можете пройти, – разрешила акушерка с плоским лицом, выражавшим крайнюю степень собственной значимости.

– Мерси!

У Фелицаты Андреевны отяжелели ноги, словно она собиралась прикоснуться к величайшему из чудес мира.

Усталая Танюша полусидела в кровати, прижимая к себе белоснежный сверток. На безымянном пальце блестело тонкое обручальное кольцо. Таня купила его сразу по приезде из России и больше не снимала.

– Мама, Варя похожа на Юру.

Впервые за девять месяцев Фелицата Андреевна заметила, что Танины глаза ожили. Она так отчаянно тосковала о Юре, что одно время Фелицата Андреевна опасалась за ее здоровье. И если бы Танюша не почувствовала в себе зарождение новой жизни – Бог знает, чем бы закончилась ее разлука с любимым.

Фелицата Андреевна умирала от желания взять внучку на руки и прижать к груди, ощутив непередаваемо теплый запах ребенка, от которого хочется сладко плакать.

– Варя, Варенька, солнышко наше!

С именем определились давно – Варварой звали Юрину маму. Мальчика назвали бы Игнатом. Заглянув в красное личико новорожденной с круглыми щечками, Фелицата Андреевна погладила Таню по голове, влажной от пота, и присела на краешек кровати.

– Вот я и стала бабушкой.

Таня улыбнулась сухими губами, искусанными до крови:

– Мамочка, ты самая красивая бабушка на свете.

Она осторожно покачала на руках дочку:

– Мама, необходимо сообщить Юре. Я не знаю как, но необходимо.

Фелицата Андреевна ждала и боялась этого вопроса:

– Танечка, а стоит ли? Подумай сама. Юра – человек чести. Узнав, что стал отцом, он будет рваться к вам, рисковать, совершать отчаянные поступки, которые могут стоить ему жизни. Давай подождем, Господь все устроит. Посмотри – сегодня день поминовения отца Игнатия. И для Юры, и для нас – это особенная дата, и в этот день мы всегда мысленно будем вместе, даже ничего не зная друг о друге. Варенька появилась нам как утешение и надежда в память отца Игнатия. Верь, он не оставит ее без помощи.

– Я тоже про это подумала, – медленно сказала Таня. Она посмотрела на Фелицату Андреевну, а потом перевела глаза на спящую дочь. – Ведь по срокам Варя должна была родиться больше недели назад.

Таня выглядела совсем обессилевшей, и Фелицата Андреевна протянула руки:

– Давай мне Вареньку, а сама поспи, у тебя глаза закрываются.

Извечным женским движением она уложила ребенка на сгиб локтя с ощущением глубокого покоя, словно в вышине над ними парили Ангелы.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных ради молитв Пречистой Матери Твоей.

Она ходила вдоль коридора и качала внучку, бесконечно повторяя слова молитвы. В этот момент она на грани реальности видела, как неподалеку стоит отец Игнатий, одной рукой придерживая от ветра истрепанную рясу.

Ленинград, 1931 год

В ночь на пятнадцатое апреля в Ленинграде зазвенела первая капель. Срываясь с сосулек, капли дробно звякали по жестяному подоконнику, будоража кровь предчувствием весны.

Юрий нашел глазами квадрат окна. Летом сквозь стекло смотрели глаза Тани. Она была здесь в июле, девять месяцев назад. Девять месяцев! Он почувствовал толчок в сердце.

Как это много – целая вечность. За девять месяцев может родиться новый человек. Вот если бы у них с Таней был сын. Нет, лучше дочка. Смешная пухленькая малышка с Таниными волосами цвета темного шоколада. Она могла бы родиться как раз сегодня, в день папиной памяти. И назвали бы мы ее Варей, в честь мамы, потому что Фелицата Андреевна, слава Богу, жива и здорова.

Взглянув на циферблат часов, он обнаружил, что сейчас три часа ночи. Лежать в кровати, ворочаясь с боку на бок, казалось невыносимым. Юрий встал, выпил стакан остывшей воды из чайника, натянул брюки и взял в руки рубашку. Палец прошелся по ниткам от оторванной пуговицы. Каждое утро он напоминал себе, что пуговицу надо пришить, но к вечеру забывал. Рубах у него было всего две – рабочая и выходная. Хотелось выбраться из тесноты комнатенки, и он вышел на улицу.

В печных трубах выл ветер, раздувая молочные облака по мутному небу. Он поднял воротник куртки, но в шею все равно дуло. Еще не оттаявший от зимы тротуар лопался под ногами хрустящими льдинками. Громады домов слепо смотрели темными окнами. По фасаду Максимилиановской лечебницы гулко хлопал огромный лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

Идя притихшими улицами, Юрий думал, что в такую же прозрачную, звонкую ночь расстреляли папу – молодого, красивого, умного и доброго. Его руки с сильными и нежными пальцами всегда тонко и сладко пахли ладаном. Когда папа давал благословение на день, его лицо становилось светлым и торжественным. Такое резкое преображение личного папы в общего батюшку неизменно приводило Юрия в трепет.

Казнь отца Игнатия он представлял так живо, словно сам стоял под пулями красноармейцев.

Воображение рисовало видение квадратного двора, освещенного фарами полуторки и двух рядов людей, стоящих друг против друга – жертв и палачей. Слава Богу, что папа сподобился оказаться в ряду мучеников. Участь тех, кто пусть не по своей воле, но стал убийцей, заставляла Юрия содрогаться. Он сострадал им, как сострадал бы пораженным ужасной болезнью, чья зараза будет поколениями передаваться от рода к роду.

«Где, на каком этапе жизни должно что-то сломаться в человеке, чтобы он пошел убивать своих? Действия грабителя иногда можно объяснить – грабители одержимы бесом наживы и убивают из самосохранения. А зачем убивать беззащитных людей, с которых нечего взять? Причем убивать десятками, сотнями, тысячами: стариков, женщин, почти детей? Как надо каяться, как умолять Господа о прощении, – думал он, – чтобы искупить страшную вину душегубства и не оставить этот грех своим детям и внукам?!»

Правы утверждающие, что Господь всегда оставляет свидетелей. Через пару лет после гибели папы Юрию довелось побывать на ремонтной тракторной станции в пригородном хозяйстве. Весь день он занимался наладкой двигателя, а на ночлег его определили в избу к свинарке тетке Матрене.

– Прошу любить и жаловать – мастер по тракторам Юрий Игнатьевич Никольский, – представил бригадир.

От Юрия не ускользнуло, что тетка Матрена нервно обтерла рот уголком платка и как-то по-особому поспешно пригласила его в избу, словно боялась, что он откажется.

Все время поглядывая на гостя, тетка Матрена выставила из печи чугун вареной картошки и сковородку с жареными карасями. Юрий заметил, как дрожат ее руки с трещинками от тяжелой работы. Тетка Матрена то порывалась выскочить в сени и принести пареной клюквы, то бежала без надобности шерудить кочергой давно потухшие угли в печке. Наконец, видимо, немного успокоившись, она села на табурет, и ее круглый подбородок дрогнул:

– Юрий Игнатьевич, вы меня помните?

Испуганно глядя на него, она с видимым напряжением ждала ответа.

Юрий покачал головой:

– Извините, не припоминаю. А где мы с вами встречались?

– В церкви. Вы ведь сын отца Игнатия?

– Да.

– Ну вот, а я один год помогала просвирне в церкви. Вы тогда были вот такусенький, – она показала: вровень со столешницей. – У меня муж умер в одночасье, а отец Игнатий приютил.

Матрена схватила клубок грубой пряжи и принялась его яростно перематывать.

Юрий ждал, что будет дальше. Сделав несколько витков, Матрена отложила клубок и подняла голову вверх. Глаза ее смотрели отчаянно.

– В общем, – Матренин голос перешел в сипение, словно ее душили, – я видела, как расстреляли вашего батюшку. Своими собственными глазами смотрела, – указательным пальцем она ткнула в направлении глаза и зажмурилась.

– Расскажите, – Юрий не узнал своего голоса.

Матрена всхлипнула:

– Да что рассказывать – горе одно. Сколь времени с тех пор прошло, а я ни спать, ни есть не могу, такой грех на душе лежит. Верите, Юрий Игнатьевич, даже руки на себя наложить хотела. Да ваш батюшка не разрешил. Приснилось мне, что он предо мной стоит в кровавой рясе и головой качает: не дури, мол, Матрена. Я его ослушаться не посмела.

Судорожно вздохнув, Матрена отпила большой глоток чая, выплескав на пол несколько капель:

– Дело было так. В ту пору, как отца Игнатия арестовали, я в тюрьме работала. Навроде истопницей, а в самом деле на побегушках: поди сюда, сбегай туда. При советской власти все равно: что мужик, что баба. Вот однажды несу ведро с водой в женскую камеру пол замыть, смотрю, а в дверь выводят отца Игнатия. Я сразу поняла, что на расстрел, потому что у нас всегда по ночам приговоры в исполнение приводили. Вместе с отцом Игнатием еще нескольких мужчин вели и двух женщин из шестой камеры. Он тоже меня узнал и ласково так улыбнулся, вроде бы ободрил. Я от неожиданности ведром об стену как звякну, а командир взвода охраны меня возьми да и спроси: «Знакомый, что ли?» А я сказала: «Нет». Отреклась, значит, как Иуда. А ведь если бы «да» сказала, мне бы ничего не было, а отцу Игнатию хоть толика радости перед смертью.

Побагровев лицом, Матрена вскинула на стол сплетенные руки, уткнулась в них головой и завыла по-кладбищенски безнадежно.

Тогда он нашел в себе силы сказать то, что наверняка сказал бы Матрене папа:

– Бог простит, и я прощаю!

Вспоминая о рассказе Матрены, Юрий убыстрял и убыстрял шаг, пока не заметил, что дошел до гостиницы «Англетер». Отбрасывая круги света, около входа горели два фонаря, и сияли огнями окна ресторана. Отступив к памятнику Николаю Первому, Юрий взглянул на погруженные в темноту верхние этажи.

Здесь на один краткий миг они вместе с Таней были счастливы и растерянны. С тех пор прошло девять месяцев. Проскользнувший по спине холодок снова оставил в душе тень сомнения. Папа говорил, что ничего в жизни не бывает бессмысленно. И если сегодня на ум постоянно приходит эта цифра, то…

Ему внезапно стало жарко и радостно, словно бы откуда-то сверху прозвучал далекий голос Тани:

– В тот день мы всегда будем вместе, чтобы ни случилось.