Текст книги "Ангелочек"

Дурная слава

Сева еще не привык, что его величают по имени-отчеству, но все равно всячески пыжился: отрастил бородку, говорил вальяжно и растянуто, представлялся не иначе как «режиссер Бурмистров». Народ не вникал, режиссер чего он, сейчас развелось столько маленьких театров и антреприз, что и не упомнишь. Так что верили на слово. Тем более, окружающим было откровенно наплевать, кем он представляется. Сева при любом, даже мало-мальски невинном знакомстве, делал значимую морду, и все также значительно кивали.

Театральным режиссером он, конечно, не был – не выслужился, а вот в кино Севу приняли как нечто само собой разумеющееся. Начал он с помощника осветителя и стал быстро продвигаться, пока не взмыл до помощника режиссера. Ну, а там уже и до режиссера-постановщика недалеко. Все решили, что начнет молодое дарование, как и любой дебютант, с классики. Однако Бурмистрова терзали философические размышления не последнего разбора.

Безусловно, тянуло в какие-то мистические дали, – например, поставить «Мастера и Маргариту». Он пересмотрел и передумал все имеющиеся версии, вплоть до венгерской бредятины, и понял, что достигнет большего, возьмись он за Булгакова. Останавливало одно: за постановками шедевра тянулась дурная слава. То бюджет урезали, то на полку задвигали, то артисты начинали сильно и внезапно болеть… Однажды он слышал в курилке, что съемки у Бортко даже имели непосредственное отношение к кончине Александра Абдулова.

Начинать с заранее приговоренного проекта ему совсем не хотелось.

Сева помыкался среди сценаристов, но ничего завораживающего для себя не нашел. Долго думал и наконец решил, что будет снимать сказку. Причем, поставит ее, как великий Роу, то есть без всяких там интернетовских штучек, на подручном материале. Только волшебства и превращений надо поменьше. Главное, сценария особого не требовалось, народ все уже сам придумал. Сева мысленно отмел Перро, Андерсена, братьев Гримм, а заодно и Астрид Линдгрен. Выбрал «Колобка».

Актеры, правда, не разбежались участвовать в его задумке, но Бурмистров и тут исхитрился, набрал ребят из ТЮЗа. Единственное, кого удалось подтянуть, так это Новых русских бабок: оба парня купились на новизну и халяву. Съемки начали летом, чтобы центральному герою не пришлось шастать по сугробам, когда будет от дедушки с бабушкой убегать. Итак, не предвидя ничего плохого Сева принялся за работу.

Самое начало. Бабушка с дедушкой по сусекам поскребли и начали месить тесто для Колобка. Но парни-то они не слабые, эти Новые русские бабки, – пока месили, намяли щуплому мальчику из ТЮЗа бока так, что тот взвыл и на неделю взял больничный. Хамство запредельное! Бурмистров сам ездил к нему домой, уговаривал не срывать график, но все равно три солнечных дня выпали.

Вернулся мальчик под честное слово режиссера, и снова стали месить. При особо удачном жесте «деда» мальчик-актер вывернулся и заехал «бабке» ногой в челюсть с криком «Фашисты!» Мужик, игравший бабку, потребовал две недели с содержанием и оплаты протезиста. Сева юлил, мелко кланялся и упирал на реалистичность образа старой крестьянки без двух зубов. Ему пошли навстречу с условием предоставления дантиста после съемок. Слепили Колобка. Тот полежал немного на подоконнике, свалился и постанывая покатился по тропинке навстречу своим приключениям. Новые русские бабки с облегчением закурили.

Первым по сценарию должен был встретиться Заяц – очаровательная травести из того же ТЮЗа. Но как только сказочные персонажи оказались нос к носу, то отскочили друг от друга, словно ужаленные.

– В чем дело?! – заорал режиссер.

– Какой это, к черту, заяц! – завопил Колобок. – Где у нее уши?

Бурмистров пригляделся: ушей, и правда, не было.

– Где? – строго спросил он.

– Да вот же, вот! – девушка подпрыгивала и оттягивала мохнатыми ручками элегантные маленькие ушки от висков.

Сева вместе с Колобком пригляделись и хором поинтересовались, где она такую прелесть раздобыла.

– В костюмерной. Это ушки норки. Они более симпатичные и в глаза не лезут.

– Заяц не может быть с норкиными ушами, – авторитетно заявил Сева.

– Ну и что? – сказала наглая травести. – А с заячьими я к третьему дублю окосею!

Сева от ужаса закрыл лицо руками.

– Ты и должна быть косой! А третьего дубля не будет, с первого надо снимать. Чего ты от него отпрыгивала? Колобка твои уши напугали, но у него-то ушей нет!

– Ушей нет, но посмотрите, какой он величины… Под него попасть, что под самосвал!

Бурмистров пригляделся.

– М-да… придется заново месить и лепить…

На перезамешивание Колобка тащили с помощью одного грузчика и двух гримеров. По дороге он жалобно подвывал – болели ребра. Новые русские бабки уже успели не только покурить, поэтому взялись за работу весело и с энтузиазмом. Зайцу за это время присобачили нормальные уши – нужного цвета и требуемой длины. Рандеву прошло нормально. Правда, Колобок злобно ругался нецензурными словами, но это до озвучки не имело никакого значения.

Следующим предполагался Волк, его на площадке не нашли: за время инцидента он успел куда-то свинтить. Сева миролюбиво сказал «Черт с ним!», и Волка заменили на Ежа.

Под палящим солнцем, когда глазурь на правом боку уже стала подтаивать, Колобок весело катился по дорожке, но за два метра до Ежика наткнулся на муравьиную кучу и перелетев через нее рухнул прямо на иголки. Вопли обоих потрясли лес и съемочную группу. Сева, понимая что сейчас могут и морду набить, дрожащим голосом предложил Ежу перевернуться на спину.

– Вот это уж фиг! – отреагировал примятый Еж и ушел за темнеющие деревья.

Режиссер, обескураженный тем, как складывается первый день, все же не отступал. Сообщив всем, что работа продолжится до заката, он объявил перекур, а сам пошел на поиски сбежавшего. Колобок покатился за ним, как ручной. Через двадцать минут Еж обнаружился на недалеко раскинувшейся полянке. Вместе с Волком они приговаривали бутылку водки, сидя прямо на траве.

– Вот и закуска! – обрадовался Серый.

– Не по сценарию, – обиделся Колобок, но не ушел, а прислонился к осинке.

– Вернитесь, – умоляюще сказал Сева, – сейчас еще Медведь, а потом и до финала недалеко.

– Медведя я уже не выдержу! – встрял измученный Колобок.

– Да не тушуйся, – пожалел его Ежик, – Медведя уже не найти, спит он.

– Где спит? – ошалело спросил Бурмистров.

– Не в берлоге же, сейчас лето. Дома спит. Он и не приходил сегодня.

– Как?!

– Молча. Он сказал, что в самодеятельности свое отыграл.

– А без него как же? – расстроился Сева.

– Ну хотите, я сейчас свою шкуру сниму и его надену? – сжалился Волк.

– Нет, – твердо ответил Бурмистров, вспомнив, что он здесь главный.

«Без Медведя обойдусь, – подумал он, – и без Волка тоже». А вслух добавил: «Ты лыка не вяжешь».

Волк поднялся во весь свой немаленький рост и одернул клочкастую шкуру, как мундир.

– Какие цирлих-манирлих, господин режиссер! Мне ж не Гамлета читать «быть иль не быть…»! Волк просто обязан быть поддатым, он отрицательный персонаж!

Пока длился этот прочувствованный монолог, Колобок успел выпить водки и закусить, чем бог послал, а именно пучком зеленого лука. Вернулись на площадку все, кроме Ежа. Он решил, что его миссия уже завершена. Пьяный Колобок по-быстрому свалил от пьяного Волка и двинулся навстречу своей погибели – к Лисе.

А та была хороша! С пушистым длинным хвостом, ярко подведенными глазами и в рыжих лайковых перчатках. Отбросив сигарету, искусительница направилась к своей жертве, плавно виляя бедрами, и предложила ему спеть песенку. Но как только Колобок раскрыл рот, она резко повернулась к Севе.

– И я что, должна есть этот помятый кусок теста, от которого за версту разит луком и водкой?!

Она презрительно оттолкнула его ножкой, обутой в туфлю на шпильке, оставив в пыльном боку дырку, опять закурила и отправилась мимо Колобка к гримерке. А он, бедный, покатился прямо под ноги Новым русским бабкам.

– Ну вот, а вы плакали… Вернулся я… Никому не нужен…

Камеры так и засняли финал. Получилось не менее трагично, чем в русской народной сказке.

Если что…

Где только не встречаются люди для того, чтобы пообщаться. Мы с девчонками – в бане на Фонарном. Светка всегда говорила, как бы оправдываясь: «Мы нормальные женщины, только в баню ходим четыре раза в неделю».

Это было идеальное место: и попариться, и поболтать, и чаю попить, и массаж сделать. А для меня еще и единственное место, где я иногда пила пиво, которое на дух не переношу. Я брала в руки стакан с пенящимся напитком и чувствовала себя преступницей, проворачивающей какую-то аферу, закусывала красной рыбой и ощущала себя просто чуть ли не ренегаткой, так как я тут вкушаю деликатесы вдали от семейного очага. От этих недозволенностей пиво становилось вкусным, а рыба нежной.

Обсуждали абсолютно все, но были и излюбленные темы. Они включали некоторые нерешенные еще проблемы, которые давно стояли на повестке дня. Например, как выдать замуж Линку – уже давно назревший вопрос, поскольку мы все успели не то что замуж выйти, но и развестись, а она в девках до сих пор.

Честно говоря, карты путал Линкин папа, Иосиф Самуилович. Он вмешивался в жизнь своей дочери и в наши планы, но туда же еще и припутывал Большую хоральную синагогу, которой доверял безгранично, в отличие от нас.

Папа Ося похаживал на Лермонтовский 2 регулярно. Можно сказать, синагога была для него тем же, чем для нас баня – там он получал удовольствие, расслаблялся и общался с друзьями. Единственная, но определяющая разница между баней и синагогой заключалась в том, что при храме состояло некое матримониальное общество, в которое дядя Ося и вписался.

Безумно гордый собою, он пытался устроить личную жизнь единственной дочери, абсолютно не понимая, что дело это гиблое, причем в зародыше. Ни один сколько-нибудь приличный мужик не потащится в церковь, чтоб жениться, туда только ненормальные еврейские мамашки приволакивают на аркане своих неудавшихся деток. Сколько бы там дядя Ося не наводил мостов, Линка ни с одним претендентом так и не встретилась. Вообще было не совсем ясно, кого там Линкин папочка подбирает – Линке мужа или себе зятя.

– Слушай, а вот тот, кажется Сема, тебе позвонил? – терзали мы подругу.

– Угу.

– Ну просил встретиться?

– Просил.

– Линка, говори по-человечески! Что из тебя каждое слово клещами тянуть надо? – возмущались мы. – Встретились?

– Нет, – ее лицо приобретало брезгливое выражение. – Я этому кретину назначила на Гостином, у витража.

– И?

– Он спросил, что такое витраж!

– Да-а… Тут, видать, полная клиника, – сделали мы заключение. – А еще кого-нибудь папа Ося приглядел?

– Приглядел, – сказала Линка с совсем уж скучной физиономией, – я ему там же назначила.

– Что, тоже спросил, что такое витраж? Или поинтересовался, что такое Гостиный двор?

– Да нет. Он сказал, что на нем будет кроличья шапка.

Я сразу зашипела:

– А тебя, конечно, кроличья не устраивает, тебе пыжиковую подавай!

– Ты дура совсем? – заинтересовалась Линка. – Сейчас, между прочим, май!

В общем и целом безнадега была полная. Это понял даже Иосиф Самуилович. Собрав по-быстрому всю семью и манатки, он отбыл на Землю обетованную. И вот там, в одной большой синагоге под названием «государство Израиль» Линка через два месяца, без помощи отца и всяких матримониальных организаций, вышла замуж за отличного парня, который знал, что такое витраж. Правда, фамилия его была Капустин, а евреем он стал за жалкие 100 долларов непосредственно перед тем, как покинуть Родину.

Стали мы со Светкой ходить на Фонарный вдвоем. И вот как-то плаваем в бассейне (одно название!), и она мне говорит:

– Знаешь, я думаю, тебе нужно про нас написать.

– Что? – удивилась я. – И почему мне нужно?

– Во-первых, ты все время что-то там пописываешь, а во-вторых, это ж интересно, как у нас троих по-разному жизнь сложилась, – объясняет она.

Я вылезла на бортик и спрашиваю с интересом:

– Вот скажи мне, подруга дорогая, а почему наша жизнь должна была сложиться одинаково?

– Да потому, что росли почти вместе, менталитет почти одинаковый. – И садится рядом со мной.

– Обрати внимание, ключевое слово здесь «почти».

– Но ты ж напишешь?

– Ну допустим. И что я с этой фигней написанной делать буду? В рамочке на стенку повешу?

– Что у тебя за юмор такой гнусный? – Светка закидывает ногу на ногу и начинает менторским тоном все раскладывать по полочкам. – Ты напишешь про нас троих, мы с Линкой проверим, а потом найдем какое-нибудь издательство поприличней и напечатаем твой опус, а ты получишь гонорар и мы на него съездим, навестим подругу в Израиле.

Мне это все начинает безумно «нравиться».

– Ты это сама придумала?

– Да, – говорит Светка с важным видом. – А что тебе не нравится?

– Все. От начала до конца! Пишу я – проверяете вы. Гонорар мой – едем мы вместе. И вообще, кто тебе сказал, что я горю желанием ехать в город-герой Офаким?

– Минуточку! – орет Светка. – Ты Линку, что ли, не хочешь увидеть?

– Я ее здесь каждый год вижу, – замечаю я, а сама прикидываю: может, и правда, состряпать что-нибудь незатейливое?

– Ладно, – хмуро говорит подруга, – думай.

Я как честный человек начала думать и даже набросала кое-что в тетрадке. Но я ж не только честный человек, а еще и целенаправленный, то есть «если я чего решил, то выпью обязательно». Вот я и потащила Светке на проверку свое творчество, а она мне вместо спасибо заявляет:

– Чего ты от руки-то пишешь? Набери на компьютере и сразу мне и Линке отошли.

– Свиньей не будь, а? Я же пока наберу, пока отошлю… Дело хлопотное и долгое.

– Зато эффективное, – припечатывает она.

Черт с ним! Сделала, как просила Светка. Но тут же пошли претензии. Сначала от нее самой:

– Ты написала так, как будто мы в безвоздушном пространстве жили и живем! Люди-то где?

– Какие люди?

– Окружающие! С которыми мы общались, которых мы любили, с которыми конфликтовали.

Развей мысль.

Потом позвонила Линка.

– Ты с ума сошла, что ли? Зачем ты про всех этих уродов, что папа подволакивал, написала? Убери срочно! Капустин же мой тоже читать будет.

– Уберу, – пообещала я. – Хотя что тут криминального, если он прочтет?

– Он знаешь какой Отелло!

– Тогда просто не давай ему читать.

– Да-а-а? – ехидным голосом интересуется она. – Во-первых, я уже рассказала, что ты пишешь, и расхвалила тебя, а во-вторых, твое произведение ведь выйдет большим тиражом!

– Лина, – простонала я, – может, еще ничего выйдет, никаким тиражом… Не трать деньги, я тебе все перешлю, как подправлю.

Подправляла еще с месяц, поскольку кроме задуманной девчонками книги у меня дел и так хватало. Когда все скорректировала в соответствии с пожеланиями трудящихся, решила: дам-ка я маме посмотреть, вдруг что подскажет.

Мама читала эту тетрадку в 32 листа целый вечер, а утречком сообщила:

– Если хочешь знать мое мнение, у тебя очень мало внимания уделено собственной жизни, ты только о подругах и пишешь. Добавь про себя, а то какая-то ты крайняя выходишь в своей повести.

Я поцеловала маму и помчалась опять писать. Вечером совершив задуманное я с чистой совестью села пить чай на кухне вместе с мамой и ее приятельницей Эммой Владимировной.

– Знаете, – не удержалась мама, – а моя Нина пишет повесть.

Эмма Владимировна с удивлением подняла брови.

– Ниночка? Какая вы, однако, умница! Дадите почитать, когда закончите?

– Конечно, – ответила мама за меня очень гордо.

Мамина приятельница читала быстро, но лучше бы совсем не читала. На следующий день она опять пришла к нам, и в кухне я застала ту же идиллию – мама, Эмма Владимировна и чай с пирожными «Буше».

– Деточка! – воскликнула гостья с радостью, завидев меня в дверях.

Радость не была обоюдной, поэтому пробурчав «Здрасссте» я скрылась в ванной и сидела над раковиной полчаса, внутренне сожалея, что невозможно остаться здесь навсегда. Когда я наконец образовалась в кухне, Эмма Владимировна морочила мне голову часа два. Если бы даже из ее уст лились только комплименты и восторги, я бы все равно была склонна повеситься. Но были еще и поправки.

Поправки вместе с корректировками были предъявлены мне в письменном виде и озвучены. Работала она завучем старших классов во французской гимназии и голос за много лет выпестовался соответствующий. В упоении она излагала на повышенных тонах и басом. Возникали сразу ассоциации с профундо Шаляпина, а в голове звучала ария Мефистофеля, только с еще более свирепыми интонациями. Иссякнув наконец, моя критикесса спросила:

– Ну?

Я тупо сказала:

– Да, – и с надеждой посмотрела на маму. Та конечно все поняла и ойкнув быстренько отослала меня в магазин, – якобы именно сейчас там привезут что-то очень ей нужное. Вечером я жалобно попросила:

– Мам, пусть она к нам хоть завтра не приходит.

– Хорошо, – согласилась любящая мама. – Но исправь то, что она просила.

Всю ночь я честно переписывала всю тетрадь с учетом замечаний старшего товарища Эммы Владимировны, в результате чего она раздулась до 94 листов, а по содержанию стала похожа на «Справочник для поступающих в вузы» Рыбкина.

Через пару дней, будучи опять на Фонарном, Светка поинтересовалась:

– Конец-то у твоей книги скоро?

– Еще один рецензент – и я все брошу, – грустно отчиталась я.

– А знаешь что, залепи эффектную концовочку, а я сама все Линке отошлю.

И тут меня осенило.

– Светкин, лепи концовочку сама! – Злости моей не было границ. – Бабахай финал и отправляй! Потом расскажешь, чем это все закончилось.

– Но-но! – остерегла меня подруга, но тетрадочку все-таки забрала.

Прошла неделя и я получила обратно свой эпохальный труд. Открыла и обомлела: он составлял ровно 24 страницы.

Выкинуто было все, что я, как придурочная, вставляла по советам всех подряд. А в центре повествования зияла смысловая пропасть – совершенно бездонная, даже не за что было уцепиться, чтобы найти суть! Финал добил меня уже окончательно. В нем рассказывалось, как мы, не вынеся разлуки с Линкой, уехали обе-две в Израиль, причем навсегда.

Ссориться с девчонками я не стала, но сделала торжественное предупреждение:

– Если под этим уже изданным бредом появится моя фамилия, я вас достану не то что у евреев, но и у белых медведей! И разорву в клочья. Зубами.

И я свое обещание сдержу, если что…

За одной партой со смертью

Хорошенькая и прилежная Лена Чернова была украшением класса. Ее всегда хвалили и в глаза и за глаза, ставили в пример другим ученикам. Все у Леночки было ладненько и складненько. Казалось бы, дети должны были ее возненавидеть, но и тут подвезло: девчонки ругались между собой за право дружить со звездой класса, а мальчишки насмерть дрались, завоевывая место рядом с ней за партой.

Мудрая учительница Валентина Васильевна смотрела на этот нездоровый ажиотаж со своей точки зрения – педагогической. Облеченная властью, она постоянно просчитывала, какую выгоду можно извлечь из популярности Черновой.

Начала она с профитов для самой себя и стала загонять девочку в младшие классы, чтобы лишний раз попить чаю, пока Леночка читает малышам внеклассную литературу или учит с ними таблицу умножения. Вторым шагом было перераспределение деток по способностям: к Леночке подсаживали либо лентяев, либо двоечников. Польза была двоякая – если не благотворное влияние, то, по крайней мере, спишут… Соответственно, успеваемость в классе страдать не будет.

Первым соседом Леночки был Дима Галанин. Этот просто страдал слабым зрением, а с первой парты не захочешь, а разглядишь. И тут развернулась неземная любовь, которую в третьем классе никто предположить не мог. Теперь Дима не только плохо видел, но еще и плохо слышал, поскольку все его мысли были заняты только Черновой. Он ерзал на парте в ожидании последнего урока, чтобы проводить «даму сердца» до дома, торжественно неся ее портфель чуть ли не в зубах. Потом он ждал ее у парадной и они шли гулять в Покровский садик.

Там в это время творились сплошные ужасы, ибо времена были Хрущевские и на тот момент Никита Сергеевич поставил перед народом генеральную задачу – бороться с голубями. Птицы являлись разносчиками орнитоза и других смертельных заболеваний. Где Хрущев поднабрался таких познаний, было неясно, но по аллеям непрерывно ходили грузовики, напоминающие снегоуборочные машины. Они сгребали сизокрылых в огромные сетки, вокруг летали окровавленные перья и сломанные крылья, раздавались предсмертные повизгивания. Леночка зажмуривала от страха глаза и в один из таких моментов не увидела, как Галанина сбила и вместе с птицами сгребла «санитарная» машина. Она просто не поняла, куда он делся. Диму бросились спасать взрослые, находившиеся поблизости, но… было уже поздно.

Хоронили мальчика в закрытом гробу, присутствовал весь класс, а на следующий день Димина мама, в черном платке и черном платье, раздавала детям конфеты из большого целлофанового пакета.

Место рядом с Леночкой занял неуправляемый Витя Ревякин. Он резво списывал абсолютно на всех уроках, а гулять ходил в компании таких же, как он, хулиганов. Партийная Валентина Васильевна крестилась, закрыв глаза, когда никто не видел, и про себя молилась, чтобы Ревякин никого не покалечил до окончания начальной школы. Видимо, господь бог услышал ее мольбы и Витя успешно перешел в пятый класс под начало другого педагога.

К шестому классу он вырос и приосанился, стал носить под форменным пиджачком тельняшку вместо обычной рубахи, за что его постоянно выгоняли за дверь, а также матросский ремень со здоровенной бляхой – и то и другое было позаимствовано у старшего брата, который учился в мореходке. Стричься он вовсе перестал. Благотворное влияние Черновой и угрозы педсовета Виктор посылал куда подальше. Кончилось все тем, что его пришибли его же ремнем в драке с какими-то малолетними бандитами на Египетском мосту – они там делили сферы влияния.

Следующим соседом по парте был флегматичный толстый Крылов. Несмотря на пастозный облик, страсти в нем бушевали нешуточные. Влюблен ли он был в Леночку, определить никто не мог, поскольку знаков внимания он ей не оказывал, – до дому не провожал, кнопки не подкладывал и портфелем по голове не бил. Зато бурная ревность проявилась тогда, когда его место попытался занять мальчик-армянин по фамилии Паднас, недавно переведенный из другой школы. С завидной регулярностью Крылов оставлял ему на парте письменные сообщения: «Если сядет тут Поднос, я ему отрежу нос!» Учителя заставляли парту мыть, что еще больше восстанавливало его против соперника.

Леночка жалела Крылова за его бесполезность, толщину и неуклюжесть, а в восьмом классе даже пригласила его в свою компанию. В четырнадцать лет слово «компания» всем кажется чем-то запретным и сладким, а уж «собраться компанией» – просто пределом мечтаний и смыслом бытия.

Шел 1967 год, вся страна дружно готовилась к великой годовщине – 50-летию Советской власти. Одновременно с ожиданием празднеств народ лихорадило от угроз бывших «братьев навек» – китайцев. Они то обещали устроить большой фейерверк, то перейти наши границы, то повесить всех коммунистов. А их, между прочим, 700 миллионов!

Но собраться все же решили, вот только день не могли определить. Придумали так: 5-е – с родителями, 6-е – с компанией… «А 7-е – с китайцами», – добавил добрый Вовка Федоров по кличке «Граф».

Назначили в квартире у Леночки. Конечно, распределили закупку продуктов. Хотя какая там могла быть закупка! Стол накрыла мама Черновой, а вот вино, которое никто не разрешал, должны были принести мальчишки. Спиртного оказалось много, с перебором: две бутылки шампанского и бутылка «Киндзмараули».

Крылов опаздывал, но никто не горевал: даже если совсем не придет, невелика потеря.

Шампанское выпили сразу. И захмелели. Красное оказалось излишним, поэтому остроумный Граф выкинул его в окно под общий хохот и улюлюканье. Китайцев уже никто не боялся, а Крылова никто не ждал. В одиннадцатом часу вечера отправились гулять и… наткнулись на труп. Никому и в голову не пришло, что бутылка «Киндзмараули», прилетевшая с седьмого этажа, может убить человека.

Инцидент непостижимым образом замяли, а с Леночкой за парту до конца школы так никто и не сел. Появилось у нее и прозвище – «Черная смерть».

На выпускной вечер в 10-м классе Чернова не пришла.