Текст книги "Повелительница снов"

Опять садик, блин…

Зиму было вспомнить совсем нечем. Был один садик. Утром они выходили с папой очень рано. Вначале заносили толстого, тяжелого Сережку. Потом, мимо круглого пивного павильона, который в народе звали «шайбой», шли в садик. На улице было хоть на что посмотреть! К домам у дороги подвозили торф в брикетах. У него был ни с чем не сравнимый запах! А по дорогам старые грустные лошади тащили раздолбаные телеги с молочными флягами. Иногда они заезжали на тротуары, где после лошадей всегда оставались огромные какашки. Какашки Варька не брала, а торфянные брикеты иногда тайком притаскивала в садик. Варю стали очень уважать мальчики из их группы. И не только потому, что она их била. Вечером папа заезжал за ней на огромных страшных автокранах, и они ехали проверять вторую смену. Пацаны умирали от зависти, глядя в дырки в заборе. Потом папу повысили, он стал ездить на газиках, это было совсем не интересно. Утром теперь они тряслись с Сережкой в холодном газике с замерзшими окошками, а вечером их везли на нем же домой. Какая уж тут романтика!

C повышением у папы стало намного больше сдаточных объектов. Раньше он сдавал один раз в квартал, теперь он стал сдавать объекты каждый месяц, а потом и каждую субботу. Кроме того, к нему теперь часто приезжало начальство из Москвы. Приходил он домой после этого глубокой ночью очень пьяный. Мама не разговаривала с ним, родители общались через Варю: «Пойди, скажи своему отцу…», «Доча, скажи маме…». Маме надо было беречь руки, потому что она должна была ими каждый день что-то делать у больных во рту. Поэтому папа в неразговорные дни мыл вместе с Варей полы и стирал белье. После уборок и стирок мама оттаивала и начинала разговаривать с папой до новой сдачи объекта.

Весной в садике у Вари прошло мероприятие под названием «Здравствуй, школа!». И только тогда до нее дошло, что ни с кем из этих ребят она больше не увидится, что все они пойдут в разные школы. Ей стало грустно. К ней, со слезами на глазах, подошел Игорь Сударушкин и они чинно, как и положено женатым, простились навсегда. В мае Варю и Сережу снова направили на хутора.

Табор уходит в небо

Жизнь в глубинке Ростовской области и тогда еще требовала достаточного душевного подъема. Мать отдельно собирала ей пакет медикаментов, подробно разъясняя, чем и в каких случаях необходимо пользоваться. Медицинской помощи на хуторах с населением около шестисот человек не было. Телефонная связь появилась несколько позднее у колхозного счетовода и в начальной школе. Да и электричество протянули только-только, потому что здесь летом стали устраивать военные лагеря на месте традиционных казачьих сборов, которые проводились на хуторах еще до революции. Если весной и летом у стариков гостило множество городских родственников, то в зимнее время это вообще были глухие места. Хутора значительно уменьшились по сравнению с довоенным временем. Многие семьи распались и разбрелись по свету, от многих остались только старухи, которые почему-то живут дольше стариков. Зачастую при старухах коротали век незамужние пожилые дочери. У иных, еще не очень старых женщин, оставшихся обсевками огромных казачьих семей, иногда были дети безотцовского военного или после военного заводу. Этих деток ничто не держало в родных местах, мотало по свету, прибивало к случайному огню, поэтому многие бабушки постоянно жили с малолетними внуками, сброшенными на их руки.

Вариной бабушке каждый раз из соображений приличий и щепетильности приходилось доказывать соседкам, что у Сережи и Вари вполне пристойное происхождение и пребывание их у бабушки носит временный характер.

Зимой на такие хутора приходили бандиты, которых в мирное советское время, не смотря на то, что на государственном уровне были уничтожены социальные корни преступности, развелось даже больше, чем в революцию. Особенно страшно было, если к простым русским охламонам прибивался хотя бы один чеченец. В этом случае, не проявлялось никакого сострадания к жертвам. Раньше им противостояло хорошо обученное, ко всему готовое, казачье воинство. После уничтожения донского и терского казачества как класса, бандиты стали полноправными правителями зимней степи. Приехав на хутор, Варя увидела покинутую с пустыми окнами мазанку, выжженные рамы общественного строения, слушала страшные рассказы стариков о пережитой зиме. Больше всего ее поразил рассказ о старухе, которую бандиты жарили на сковороде всю ночь, пытаясь вызнать, где она хранит деньги. Каково было ее обмывать старухам – ровесницам, многое вместе с нею пережившим, и знавшим, что муки их подруга вынесла только за то, что, как говорилось, «у нее в кармане – вошь на аркане». Поэтому многие специально прятали за божницу одну из зимних пенсий, которую так и называли – «бандитские деньги». В тех же местах, где было электричество, бандиты были более модернизированы – они пытали старух паяльными лампами и утюгами.

В большом отлаженном хозяйстве, знававшем и периоды расцвета, была дорога каждая пара рук. Поэтому Варя проходила полный курс трудового воспитания молодой казачки. Работа на хуторе была не тяжелая, но изматывающая своей монотонностью и каждо дневностью. В такой работе был важен какой-то начальный задор и последующая тупая остервенелость. У бабушки и Вари эти качества были заложены генетически, поэтому работа у них ладилась. Но однажды бабушка заметила, что Варя многие вещи делает на мужской манер, например, отжимает белье после стирки явно по-мужски. Она была в ярости. Каждое утро теперь начиналось с возмущенных бабушкиных воплей о том, какая лентяйка попала в жены ее сыночку Толе и его горькой доле. Невестка-змея, оказывается, ручки бережет! Она не стирает, полы не моет! Она даже корову не держит! Ну, и что, что город! И в городе одна корова могла бы вполне прокормиться в парке. Робкие Варины возражения вызывали необходимый для обоих эмоциональный взрыв, они громко ругались, ссорились на всю жизнь и мирно принимались за работу.

После этого Варя, из собственного интереса и желания как-то успокоить бабушку, расспрашивала ее о чем-нибудь из прошлого. Бабушка начинала монотонно гудеть как шмель, и работа шла сама собою.

Варька после таких рассказов стала понемногу понимать, почему на хуторе к Ткачевым относятся с нескрываемой опаской, а старухи в магазинной очереди и откровенно посмеиваются у нее за спиной, почему она частенько видит странные сны, которые затем, может быть чуть иначе, но сбываются в жизни.

* * *

Началось это у Ткачей в родове, когда молодой парень Тимофей Ткачев в середине прошлого века решил снять девку с воза. Раньше эта фраза сказала бы абсолютно все, но теперь она требует объяснений. Итак, речь идет о цыганке Глафире, она была очень молодой и чумазой. Что в ней разглядел Тимофей, является загадкой для всех хуторских старух до сих пор. Он, как честный казак и большой дурень, решил на ней жениться. С нее-то и повелись у Ткачей какая-то чертовщина и бытовое блядство. Тимофей подошел к ней и спросил: «Глашка, замуж хочешь?». Глашка усиленно закивала нечесанной головой. Ей надоело таскаться по степи грязной и вечно битой от хутора к хутору, от станицы к станице. А Тимофей был из себя видный, и подворье у него было справное. Они уговорились о том, что когда табор свернется, то она, чтобы Тимофей не платил выкупа за нее жадным до денег соплеменникам, сядет на крайний возок, с которого тот ее снимет.

Ну, он и снял ее на свою голову. Девка Тимофею досталась никуда не гожая, к работе равнодушная, одна ночная заботушка. Она родила ему сына Кузьму, которого сбросила на привычные ко всему руки свекрови. Сама же Глашка ходила по хатам с гаданьем, лузгала семечки на плетнях с молодыми кобелями, дралась с женами своих многочисленных ухажеров. Битье плетью и батогом ни к чему не приводило, у Глафиры кожа была продублена еще в таборе. Тимофей, уезжая на сборы, просил ее только об одном – не приносить в подоле. И Глафира, как-то там сама обходившаяся, блюла его честь хотя бы с этой стороны. На покосы и другие виды сельскохозяйственных работ, связанных с использованием мужской силы, хитрые Ткачи направляли одну Глафиру. Как уж она эту силу организовывала, но весь хутор вкалывал на Ткачей задарма. Неожиданно для всех, на третьем десятке Глафира остепенилась. Из нее посыпались Кузькины братья и сестры. Днем она теперь была тихая, задумчивая, даже начала что-то делать по хозяйству. К ней по-прежнему бегали гадать, она давала весьма точные советы по здоровью, по торговле на ярмарке и рынке. Но люди, свыкшиеся с ее бесшабашной жизнью, не узнавали Глафиру. Стали поговаривать всякое. Особенно про метлу, к которой она никому не позволяла дотрагиваться.

Ткачевы поставляли в войско огромных двухметровых мужиков, которые запросто управлялись одновременно и с конем, и с пикой. Вот и на Глафириного первенца Кузьму выпал совершенно честный жребий. Но когда пришел возраст Кузьмы, Тимофей, простудившись как-то по весне, был тяжко болен. Даже в жару он неделями лежал в хате под двумя овчинами.

Глафира натаскала уже пятерых помимо Кузьмы, мал мала меньше. Огромное хозяйство, в случае ухода Кузьмы на долгий срок в армию, оставалось бы на его вечно брюхатой, непутевой матери. Однако от станового пришла разнарядка забрить парня соседей Ткачевых – Пиховкиных. Это было очень странно, потому что с хутора до станового было как до царя, а тут приказ, касавшийся какого-то Пиховки. Паренька отправили в армию, а Глафира даже в пост не пошла к исповеди. Терпению Пиховкиных баб пришел конец. Старуха Пиховка с матерью парня, чуть не силком, поволокли Глафиру к попу. На исповеди она что-то сказала, и поп сам поехал к становому. Соседского парня вернули, Кузьму забрали в солдаты.

Глафира четыре года держала епитимью, после чего, как-то сразу состарившись, тихо умерла. Говорили, что она, якобы, влезла в голову станового и заставила его написать этот злополучный приказ.

Вернувшись из армии, Кузьма Тимофеевич был уже преклонных годков, но еще успел еще три раза жениться, схоронить своих жен, гораздо моложе себя, и настрогать восемь детей. Вырастив детей, Кузьма жил одиноко. Потихоньку он правил кости, заговаривал грыжи, был большим знатоком по живности, особенно по коням, то есть был весьма полезен в хуторском обиходе. К словам его прислушивались, ценили, потому, как сказанное им неизменно сбывалось и происходило. Однако досужие хуторские сплетницы болтали о том, что Кузьма Тимофеевич каждую весну летает на помеле, которое погоняет тонкой вичкой, и о том, что ночью в окнах хаты у него мерцает призрачный свет, ну, и о подобной дребедени!

* * *

После Глафиры многие дети у Ткачевых рождались вылитые цыганята. Выводя Варьку впервые к встрече стада, бабушка с жаром доказывала соседкам, что внучка совсем не похожа на цыганку, как с сомнением высказала одна из них. Глафиру и спустя век на хуторе помнили матерным словом. До приезда правнуков Кузьма Тимофеевич, конечно, не дожил, но Варе часто снился странный сон, что она одна куда-то переезжает, а там сидит старик и говорит: «Ну, давай, внуча, знакомиться!». Старика этого она видела на фотографии, висевшей на стенке мазанки. Он, еще не очень старый, сидел в начищенных сапогах, а рядом стояла молодая женщина в белой кофте с оборками.

В том году они уехали с хутора рано, в августе, Варя должна была идти в первый класс.

Здравствуй, школа!

– Сегодня у вас самый замечательный день, дети! Первое сентября! И вы стали не просто ребятами, вы стали учениками, – торжественно говорила толстая немолодая женщина.

Кажется, она была не злой, и Варька, почему-то боявшаяся школы, сразу расположилась к ней душевно. Чтобы познакомиться с детьми, Ангелина Григорьевна стала по имени вызывать их к доске почитать какой-нибудь стишок. Дети с удовольствием и волнением ожидали своей очереди и уже начинали шалить, не желая в седьмой раз слушать про то, что случилось однажды в суровую зимнюю пору. Варя тоже знала много таких стихов про ласточку с весною и день седьмого ноября, но в данный момент на уме у нее были совершенно иные вещи. Летом у них в доме поселилась младшая мамина сестра Валька, приехавшая с маминой родины – из Сибири. С большим трудом Варины родители устроили ее в пединститут. А Валька хотела быть артисткой. Поэтому теперь она целыми днями рисовала слюнявым карандашом стрелки на глазах, взбивала редкие рыжеватые волосенки под Эдиту Пьеху и орала сильным неприятным голосом: «Огромное небо – одно на двоих!». С собой она привезла толстые альбомы с фотографиями артистов и несколько годовых подшивок журнала «Экран». Варька давно уже умела читать, поэтому журналы про артистов, где картинок было гораздо больше, чем текста, ей пришлись по вкусу. В одном из них она увидела дружеский шарж на Софи Лорен. Варе очень нравились иностранные имена, а в этой нарисованной тете огромным, как Валькино небо, ртом и титьками, вываливающимися из декольте, было действительно что-то! Под рисунком было четверостишие, к которому Варя прибавила четыре строчки и от себя. Она хотела впервые прочесть все вместе, поэтому очень переживала. Даже мама и папа не знали, что Варя пишет стихи!

Варя вышла к доске и пристально оглядела весь класс. Все тут же умолкли, потому что она с раннего детства могла глянуть так, что рты сами собой захлопывались, а языки примораживало к небу. Отчетливо и громко, разведя руки как для объятия, она прочла:

 
«Как много обаянья женского!
Особого, софи-лоренского!
И как прославился гигантский
Талант в любви по-итальянски!
Груди высокой полукружье,
Улыбки блеск твоих ланит!
Пленяет всех твоя наружность,
Всех мужиков в кино манит!»
 

«Мать чесная!», – подумала Ангелина Григорьевна, но вслух твердо, не столько для ненормальной девчушки со славным личиком, сколько для тридцати обалдевших ребятишек, вопросительно уставившихся на учительницу, произнесла: «Молодец, Варя!».

Это был предпоследний перед пенсией класс Ангелины Григорьевны Музычко. Вдова, одна поднимающая двух детей, потерявшая здоровье еще в войну, когда их, молодых девушек, гоняли строить узкоколейку до узловой станции, она очень хотела шесть лет перед пенсией прожить без проблем, но, глядя на Варю, поняла, что проблемы у нее уже начались. Она подошла к Варьке и, улыбнувшись, потрепала ее по жестким черным волосам.

* * *

Три года начальной школы Варя всегда вспоминала с удовольствием. Ее, правда, немного обижало, что Ангелина Григорьевна искренне веселилась над ее ответами и выходками, при этом ее большое тело колыхалось под неизменным штапельным сарафаном. Иногда она просто падала на жалобно стонущий стул и так смеялась, что из глаз лились слезы, и ей приходилось утираться большим клетчатым носовиком. Однажды Ангелина Григорьевна дала на уроке детям задание написать о первых признаках весны. С ужасом она увидела, что Варвара задрала глаза к потолку и с блаженством отдалась вдохновению.

– Варя! И все остальные! Первый признак – это не второй и не третий! А раз он первый, так вот мне нужно всего две-три строчки, а не поэму!

Через несколько минут Варя, разведя руки, уже читала у доски свое лаконичное произведение о первых признаках весны:

 
«Снег сошел. Весна. И кошка
Завела себе роман.
Погуляй еще немножко,
Я котят топить не дам!»
 

Только один раз, когда все дети на школьном конкурсе загадок присудили первое место Вариной загадке, а жюри не дало ей даже призового места, Варя до слез огорчилась. Прижимая ее к необъятному животу, Ангелина Григорьевна утешала ее, как могла: «Не журись, Варька! Они обиделись, что разгадать не смогли твою загадку!»

И лишь через много лет до Вари дошло, что в восемь лет девочкам, по представлениям педагогического коллектива школы, было еще неприлично даже догадываться, а тем более знать, откуда берутся дети. Но Варе это давным-давно рассказали в школьном туалете. Поэтому ее загадка была о беременной женщине:

 
«Идет матрешка на двух ножках,
А все, кто встречает, счастья ей желают!»
 

У Варьки выросли титьки…

Весной бабушка и дед вызывали Варьку пораньше, к посевной. Она с радостью кидала свой портфель, скоренько собиралась, и уже через дня три тряски на поездах и попутных машинах была с вечным своим довеском – братом на хуторе. Здесь, как в волшебном саду, всегда было лето. Варька, погоняв денек удодов, необыкновенно ярко раскрашенных птичек, по степи, деятельно включалась в трудовой процесс. Особенно нравилась ей хуторская еда, не то, что в их школьной столовке! За лето Варя разъедалась, бурно росла и по взрослому хорошела. В восемь лет, к ее отчаянию и стыду, у нее стала расти грудь. Она стеснялась ходить за хлебом, потому что по такой жаре сверху ситцевого платьица кофточку не накинешь, а как стоять, если все деды туда смотрят! А бабушка только пожимала плечами и говорила: «Ну, что же выросла!». Варька пыталась есть поменьше, чтобы так не расти, но все было такое вкусное! Жрать на хуторе всегда было что, в этом тонко разбирались, стол был обильным и разнообразным. Услышав как-то раз слово «каймак», Варя подумала, что это, наверно, какая-то порода лошадей. Но каймаком были перетопленные в печи сливки, из него даже сбивали необыкновенно вкусное каймаковое масло.

На таких-то харчах и вырастали здесь крутобедрые голосистые девки – предмет тайной гордости всего казачества. Не девки, царицы! С шелковыми черными косами, бархатным взглядом, персиковой кожей и необыкновенно острым язычком, так сказать, с перчиком. Конечно, мужики умели поставить их на место, и выказывали с виду к ним полнейшее пренебрежение, мол, баба – так что с тебя взять! Но каждую из них провожали цепким кобелиным взглядом, не гаснувшим до самого преклонного возраста.

После третьего класса Варя приехала на хутор с творческим заданием выяснить, какой вклад внесли ее родственники в Революцию. У одного мальчика из их класса дедушка был в продотряде. Его приглашали к ним в школу и очень почтительно благодарили за его геройскую жизнь. Варя тоже хотела бы быть внучкой героя. Поэтому ей было непонятно, почему на ее вопрос, не ходил ли ее дедушка, Александр Кузьмич, с продотрядами, бабка опять съездила ей прямо по морде. Но вопрос Варьки, видно, запал бабушке в душу. Поэтому, когда они перетряхали сало для базара, она сказала внучке: «Вот мы все робим с тобой, Варвара, все робим, а придет продотряд и отберет все, да еще по соплям нам врежет!».

– Как это отберет? Это же наше, – недоуменно спросила Варя, которая не была еще знакома с этой стороной деятельности продотрядов.

– А воны кажуть: «Было – ваше, а стало – наше!» – обреченно вздохнула бабушка и рассказала ей о подобном жизненном опыте и революционном подвиге ее дедов.

Рассказ бабушки о неоценимом вкладе двух друзей в борьбу пролетариата

Бабушка была младшей сестрой дедушкиного друга Григория Кукарекина. Сашка и Гришка были одногодками, сдружились еще мальцами, вместе прошли на империалистическую войну. У обоих убило там коней, и из конницы они перешли в артиллерию. По донским понятиям, стали босяками. В их артиллерийском расчете был говорливый агитатор, рассуждавший о заводах – рабочим и земле – крестьянам. За ним они на пару вступили в партию, по-крестьянски рассудив, что еще несколько десятин к их кровным казацким наделам от большевиков лишними не покажутся. При крайней предприимчивости и оборотистости, Григорий постоянно попадал в какие-то истории из-за своего армянского темперамента. Но, поскольку в их дружбе с Сашкой Ткачевым он всегда коноводил, то в этих рискованных приключениях всегда, за компанию, принимал участие и дед Вари в роли молчаливого, неизменно спокойного ухмыляющегося статиста. Григорий легко поддался и пропаганде о мировой революции, ему очень нравилось, когда его называли странным заграничным именем «пролетарий». Коммунистов в его роду, кроме него, никогда не водилось, хотя люди попадались разного достоинства, был даже регент церковного хора.

Из хуторских язвительных откликов и бабушкиных рассказов о похождениях Вариного деда и Гришки Кукареки в гражданскую войну можно было сделать вывод, что их путь в революции был стихийным и не всегда идеологически выдержанным. Неподалеку от хутора была станица Морозовская, при советской власти ей дали статус города и более мужественное название – Морозовск. В центре новоявленного города стоял памятник китайскому батальону, павшему здесь во время гражданской войны. Китайских кули использовали в казачьих хозяйствах в достаточных количествах, чтобы большевики могли формировать из них батальоны, пообещав, что дадут им на Дону землю. Под Морозовской, готовя к бою свой расчет, друзья увидели, что артиллерию от регулярной казачьей конницы кроме китайских кули и кривоногой матросни прикрыть некому. Нехорошие предчувствия теснили им грудь, поэтому они заранее подсобрали вещички и тщательно продумали пути отступления. И в таком душевном волнении, они встретили бой, который, естественно, длился недолго. Вовремя прервав свой революционный подвиг, они совершили отход к Царицыну за одну ночь. Именно столько Варя с мамой и братом добирались пассажирским поездом от Морозовской до Волгограда уже в 70-е годы. На хуторе смеялись, что Сашке с Гришкой кони ни к чему, они и так могут тикать со скоростью курьерского поезда. Варе нравился трогательный смешной бронзовый человек с азиатской физиономией в буденовке, стоявший за тяжелыми металлическими цепями в центре Морозовска. На ее вопрос о том, что же стало с китайскими рабочими, бабушка ответила кратко: «Покрошили в капусту!».

Путь назад на хутор друзьям был закрыт, и они прошли всю гражданскую войну в артиллерии на стороне большевиков. Не знаю, к чему отнести известный, в свое время, на весь Тихий Дон случай, – то ли к подвигу, то ли еще к чему. Вариного деда и бабушкиного брата вместе со всем расчетом казаки взяли в плен. Делали они это крайне редко, предпочитая капустные заготовки. Им объявили, что наутро состоится станичный суд, и заперли в амбар. Охраны не ставили, так как сбежать из казачьей постройки было невозможно, это вам не колхозный курятник. Общего положения дел такая отсрочка не меняла, потому что казачий суд – это несколько стариков, которые бы просто обматерили наших революционеров и вынесли бы приговор: «Рубить в капусту!». С патронами тогда было туговато, на кого попало не тратили.

Они сидели понурые, часы перед неминуемой смертью страшны своей безысходностью. Они были молоды, полны сил, и ждали смерти у себя на родине в обыденной, почти домашней обстановке. Они не ели целый день, и в сумах, которые не отняли, у них была какая-то снедь, но кому полезет в горло кусок? Никому не полез, кроме Вариного деда. Ему полезло два хороших шмота сала, десяток малосольных огурцов, а из других сумок он позаимствовал полдюжины измятых вареных яиц. Глядя на его безмятежную жующую рожу, его товарищи бегали блевать в другой конец амбара. Повечеряв, Александр Кузьмич, устроив из одежи боевых соратников себе что-то вроде гнезда, мирно отошел ко сну. Никто, конечно, не мог спать, и, слушая его забористый храп, мужики не как не могли понять: геройское это самообладание или бесчувственность чурбана? Да может, просто человек устал, измотался за день.

А наутро станицу захватили красные, началось наступление, и их расчет топал без отдыха и без пищи более суток. На привале деда Сашку обвинили, что он, ведьмино отродье, все наперед знал, сожрал все у них и дрых на их кацавейках. Хотели было даже побить, но Варин дед и Григорий были драгунского роста, чуть более двух метров, и с кулаками-кувалдами. Григорий, хоть и тоже был злой на Саньку, тут же переместился за его спину и повернулся к нему спиной.

* * *

На хутор друганы вернулись уже после того, как, по бытовавшему тогда выражению, станичники просрали Дон. Началась какая-то суетная жизнь, при которой требовалось держать круговую оборону. Деда Сашку выгнали из партии в конце 20-х годов из-за того, что он отказался участвовать в раскулачивании.

Когда его вызывали на подобные мероприятия, он, глядя поверх голов, что позволял ему его рост, с растяжкой произносил: «Не-а!». Переупрямить, что-то втолковать ему о мировой революции и борьбе пролетариата было невозможно. Он откровенно скучал, переминался с ноги на ногу, чесался, а в погромные дни спокойно ехал в затоны рыбалить. Партийная ячейка его долго не могла понять, что это – природная придурковатость или тонкий расчет?

Безрезультатно побившись с ним около полугода, вычистили из партии, написав в постановлении: «Вытряхнуть из рядов, как гада из мешка!».

Вот странности жизни! Но только благодаря этому, деда не тронули в репрессии, когда прямо по партийным спискам были уничтожены все старые большевики.