Текст книги "Армагеддон № 3"

* * *

В просторной гостиной двухкомнатного номера, прижимая к груди большой телефон, возбужденно ходил реббе Береш. Прижимая трубку к уху, он кому-то кричал возбужденной скороговоркой.

– Послушай, Марик! Я скорее поверил бы, что у Савеловки тебе подправил скулы Марсель. Очень хорошо могу себе это представить. Не забыл, как мы его из отделения забирали после драки в Сокольниках с арабскими студентами, гулявшими с русскими девушками? Таких ведь шовинистов, как вы с Марселем, поискать! «Татарин – это еврей со знаком качества!» – помнишь еще эту его прибаутку? И про – «нам, татарам, все равно»? Да… да… да… А теперь послушай меня! У тебя совесть есть? Ты можешь понять, что сейчас в России остались только те бляхи, которые мы привезли из похода? Ты можешь заткнуться и хоть что-то понять? Ты в состоянии понять, что пастор Белофф, с которым я говорил накануне, даже не дошел до своей машины… Не знаю, Марик, сколько после этого разговора проживу я… Но если ты жить хочешь, то немедленно беги к Фире! Не знаю, с какой рожей ты к нему побежишь! Если у тебя есть запасная рожа, тогда все проще. Но, по-моему, у тебя и запасной задницы не имеется. Пойми, дурак, они придут за тобой! Очень скоро! И тогда ты мне на шовинизм не жалуйся! Записывай из Устава напутствующих: «Трижды на день молиться о ниспослании божественного света Любви, пробуждающего Веру и дающего Надежду…».

Неожиданно в соседней комнате раздался сильный хлопок, зазвенели стекла, электричество мигнуло и по комнате прошел сквозняк. Береш прижал трубку к груди и молча посмотрел на темный проем двери соседней комнаты. Он подошел к столу, аккуратно поставил аппарат к массивному буковому органайзеру, потом осевшим голосом сказал в надрывающуюся криком трубку:

– Марик, погоди! Ты не вешай трубку… У меня… похоже, окно в соседней комнате хлопнуло, открылось, наверно. Я только закрою… Тут еще есть очень важная ссылка на Евангелие от Луки про светильник тела и огонь души… Как ты помнишь, именно Лука, по преданию, основал наш Орден… Очень важно! Секунду!

Положив трубку рядом с аппаратом, Береш торопливо вошел в соседнюю комнату и тут же, с внезапно накатившим ужасом почувствовав что-то, резко повернулся назад, к освещенному проему двери. Но чьи-то мощные руки уже перехватили его за горло, до реббе донесся странный звук, будто прямо в комнате кто-то с трудом встряхивал огромную тяжелую скатерть, и последнее, что он ощутил перед тем, как ему перерезали горло, полное отсутствие опоры под ногами…

В опустевшей комнате стояла гулкая тишина. И только телефонная трубка, лежащая на столе, видневшемся в освещенном квадрате двери, надрывалась криком: «Миша! Миша! Куда ты ушел? Миша, у нас три часа ночи! Что, в конце концов, ты о себе понимаешь? Ты ведь не «женщина моей мечты, бальзам души свежайший»!..»

Могильщик

– «О! Женщина моей мечты, бальзам души свежайший!» – фальшиво проблеял чей-то голос возле самого уха Марины. – Да-а… С женщиной моей мечты, представьте себе, я познакомился на кладбище! Я тогда у друга там жил. В склепе цыганского барона, отравленного любимой женщиной, татаркой по национальности… Эх!.. Люба, Любонька, Любовь! Хорошо я там жил, не жаловался. Так правильно, лето же было! Или весна? А тут вдруг пришла она, Любовь. Любовь Васильевна Кочкина. Всю мою поломатую и несчастную жизнь озарила божественным светом любви… Папа у нее умер, а мужа у нее никогда не было. Они своего папу с мамой-пенсионеркой хороняли. Вернее, дело было так. Мама еще была живая, но это несущественно, а хороняли они как раз папу. Мне напарник-то мой и говорит шепотом: «Глянь, Михуил, две бабы – глупые, как табуретки, гляди, из-за еще папы воют! А у папы ихнего морда самая сатраповская, им бы радоваться, а они… Ты их, Мишатка, из вида не упускай!»

А мне, конечно, Люба сразу как-то по сердцу пришлась. Я с них даже денег за плиту не взял. Мы с товарищем плиты приспособились со старых могилок на новые переделывать. Начальство у нас как раз в тот год на Кипр всей бандой уехало, милое дело тогда было на кладбище! Тишина! Ни драк, ни перестрелок! Сирень цветет, каждую родительскую субботу стряпней домашней все могилы украшены. Свечки горят, вечера теплые, романтика! И мы по аллейке идем рука об руку с Любой, а я ей про всех известных покойниках рассказываю. Ну, кто что при жизни делал. Интересно ведь, с кем ее папе еще лежать и лежать… Любочка такой впечатлительной оказалась! Все меня за руку хватает и шепчет: «Как вы среди них жить не боитесь, Михаил Аркадьевич?» А что там не жить? Жить бы и жить… Но о зиме-то тоже надо было думать! На морозе походи-ка с кайлом… А телогреечка, сам знаешь, короткая! И это при моем-то радикулите! Ну, присели мы на постамент гранитный нашего бывшего смотрящего Пашки Крокодила, кругом птички, значит, поют, а Люба мне и говорит…

Марина Викторовна Фликовенко окончательно проснулась от того, что кто-то над самым ее ухом увлеченно рассказывал Седому, продолжавшему лежать на верхней полке, обо всех женщинах своей жизни. Вернее даже не поэтому. Кладбищенский романтик незаметно для Седого щипал ее сквозь жидкое железнодорожное одеяло за лодыжку и старался просунуть под его обманчивое тепло здоровую натруженную кайлом лапу. Она хотела прямым выпадом дать ему в ухо, но, приподняв руку, вдруг увидела в сером утреннем свете свой маленький беленький кулачок, и сердце оборвалось. Марина Викторовна беспомощно опустила руку. Она вспомнила весь вчерашний день, а главное, то, что она теперь женщина. Отчаяние ее было так велико, что она пропустила момент, когда кладбищенский ловелас все-таки сунул руку ей под одеяло. Вначале он, как ей показалось, просто хотел погреть под одеялом руку, мягким белорусским говорком повествуя, по какой причине ему пришлось на зиму рвануть из обжитого Чучково в родные Барановичи. Пригревшись, тихонькая ручонка его ожила, принялась настойчиво поглаживать за все неровности и округлости ее нынешнего, ни к чему не пригодного тела.

Неожиданно для себя Марина почувствовала, как в ней закрутилась и сразу же выпрямилась какая-то пружина. Она вдруг завизжала и вцепилась в волосы этого типа. Со своей верхней полки немедленно спрыгнул Ямщиков и, долго не задумываясь спросонок, принялся душить изворачивающегося Михаила Аркадьевича. Тот громко захрипел и мелкой заячьей дробью застукал руками в стенку соседнего купе над головой Марины Викторовны. Она хотела придержать его за егозившие по полу ноги, чтобы подсобить Ямщикову, но они услышали тихий предостерегающий свист Седого и тут же выпустили Мишатку.

В дверях стоял проводник, позади него толпились какие-то пассажиры.

– Что же это такое? А? Спрашивается? Если какой попутчик не по нраву, так его что, сразу душить? – укоризненно спросил Петрович.

– Не сразу мы… Противный он просто… На кладбище жил, говорит… – с отдышкой проговорил Ямщиков.

– Я просто уверен, что это – железнодорожный маньяк! – обвиняющее ткнул рукой Седой с верхней полки в хрипевшего могильщика.

– А давайте я все-таки сам буду определять, кто из вас тут маньяки, лады? – без всякого почтения оборвал его Петрович, даже не глянув в сторону Седого.

Марина, натянув одеяло на подбородок, оторопело рассматривала наседавших на Петровича пассажиров.

– Если он противный, так ведь два купе свободных, договориться всегда можно! Мне что бригадира каждый раз на вас вызывать? – продолжал как-то через силу орать проводник исключительно в сторону Ямщикова, ритмично тыча рукою почти в лицо Михаилу Аркадьевичу.

– Раз два купе свободных, то почему ты его к нам направил? – примирительно сказал Ямщиков, засунув в вытянутую руку Петровича какую-то бумажку из кармана брюк.

– А кто вас просил первое купе занимать? – обращаясь к зашторенному окну купе, строго спросил Петрович. – Я вот и этому козлу сказал: «Иди на свободное место!» Я виноват, что у вас, пассажиров, такая воровская привычка во все купе тут же заглядывать и лезть в первое попавшееся? Я ведь предупреждал, что двери в нашем вагоне закрываются плохо! Пипку на двери подними, к тебе уже не сунутся. Литву проехали – подними пипку и спрячь вещи! Что сложного-то? Пятое купе подняло пипки – к ним не достучишься, хотя там два места свободны. Я виноват, что у нас в стране советов – ни слов, ни добрых советов никто не понимает? У нас ведь пока билеты всем продают: и маньякам, и психам, и алкоголикам… Та-а-ак! Расходимся, умываемся, санитарная зона через сорок минут! Биотуалетов для вас здесь не предусмотрено! Маньяков и алкоголиков тоже касается! В туалет надо валить, как проснулись, а не попутчиков душить! Нахлебаются с вечера… – пропел Петрович, оттесняя пассажиров от купе и прикрывая за собой дверь.

Утирая выступившие от удушья слезы, потерпевший, с опаской глядя на спокойно собиравшего бритву и полотенце Ямщикова, просипел:

– Так бы и сказали, что молодые едут. А я думаю, чего женщина лежит зазря, скучает… Так бы и сказали! Мне щас даже в туалет не надо, извините, дамочка!

– Ты бы заткнулся, а? Шел бы на свободные места, пока живой, а? – не глядя на попутчика, зло ответил Ямщиков. Подав полотенце и зубную пасту, он приказал ей: – Нечего тут приключения на чужую шею собирать, Марина, иди в туалет очередь занимать!

Седой тоже согласно кивнул, и Марина, захватив полотенце и туалетные принадлежности, вышла из купе.

Особого порыва к гигиене тела в их вагоне не наблюдалось. Видно, все обсуждали утреннюю разборку в первом купе. Впереди нее стояла только женщина с мальчиком лет пяти. Эту женщину Марина вроде не видела в толпе. Мальчик молча взбирался на ящик для мусора и, закрыв глаза, прыгал с него на пол, а женщина тоже молчала, прислонившись к косяку. Марине очень хотелось подойти, толкануть дверь как следует и сказать пару ласковых словечек засевшему в туалете типу, но она понимала, что ей надо учиться вот так же молча стоять и терпеть, как эта женщина, потому что она теперь такая же. Она опустила глаза и вдруг обнаружила, что стоит только в какой-то длинной майке, которую ей вчера дал Седой. Стоять в ней было холодно, рукавов у нее не было, вообще какая-то тоненькая была эта майка. Женщина скользнула взглядом по ней, и Марина поняла, что выглядит она, с точки зрения этой женщины, как-то неподобающе. Наверно, сверху надо было надеть такой же халат, но у Седого халата для нее не оказалось.

Действительно, Марина производила двойственное впечатление. С одной стороны она была вроде ничего. Но с другой стороны, она еще не научилась выходить из купе, предварительно расчесав пышные, сбившиеся за ночь в копну волосы. Майка, которую вынул ей из своего объемистого баула Седой, не просто подчеркивала грудь, она совершенно неприличным образом выдавала полное отсутствие нижнего белья. А ниже майки у нее располагались неплохие даже по прежним, довольно придирчивым меркам их с Грегом драгунского полка, женские ноги. Они были совершенно без растительности с гладкой розоватой кожей и с такой маленькой, ровной ступней… Марина так засмотрелась на ноги, которыми теперь располагала в наличие, что, подняв глаза, сразу испытала шок, столкнувшись с этим пристальным змеиным взглядом. Женщины с мальчиком уже не было, а у двери туалета напротив нее стоял неприятный лысый мужчина в большом махровом халате. Ладони его были прикрыты вафельным полотенцем. От неожиданно возникшей неловкости, она опустила глаза вниз и увидела, что его ноги обуты в огромные ортопедические ботинки… Неужели это сар? Или ей опять мерещится, потому что она теперь всего лишь баба? Откуда взяться сару в поезде?..

Марина отступала под холодным пронзительным взглядом пассажира, стараясь даже не задумываться, почему это надвигавшийся на нее мужчина начал скручивать свое полотенце удавкой, но краем глаза она все же увидела, что под полотенцем этот страшный, до дрожи в голых коленках, жуткий тип прятал необыкновенно когтистые лапы. Да это маньяк какой-то! Не зря же Седой что-то про маньяков говорил… Командировочный в халате и лыжных ботинках на каблуках подходил к ней вплотную, оттесняя к мусорному ящику, на который она в изнеможении опустилась, прижавшись полуголой спиной к холодному стеклу. Голова ее беспомощно запрокинулась, глаза закатились…

Боже мой! Только сейчас она вспомнила, что сняла на ночь этот дикий, ужасный бюстгальтер, в котором можно было бы хоть ножик спрятать… Руки стали словно ватными… Какая же она беспомощная! Да и как бы она сейчас ножик доставала? Неудобно ведь при мужчине из бюстгальтера что-то доставать… Странно, ей почему-то очень захотелось на весь вагон позвать маму… Мамочку! Ну, почему она здесь одна? Он же сейчас ее точно задушит! Какие страшные люди кругом! Где же ее мамочка? Где?..

Неожиданно в Марине вновь начала закручиваться непонятная ей пружина, сидевшая глубоко внутри ее нового тела. Чувствуя у самого лица смрадное дыхание, смешанное с мятным запахом зубной пасты, Марина целиком положилась на судорожный порыв своего слабенького никчемного тела, вдруг решительно захотевшего жить. Совершенно помимо ее воли рука с тонкими, будто прозрачными пальчиками осторожно просунулась сквозь полы халата между ног пассажира, вцепилась коготками во что-то мягкое и принялась методично выкручивать это что-то вначале по часовой стрелке, а потом против нее, а потом все резче, резче, быстрее!

Дикий вопль заставил всех вывалить из купе, но первым подскочил, конечно, Ямщиков. За его спиной возник и вездесущий Петрович.

– Да что же это с вами, гражданочка, такое сегодня, а? – спросил он плачущим голосом. – Ходите тут в мужском исподнем, народ до дикого крика пугаете!

– У него, наверно, живот прихватило, пока в туалет очереди ждал, – высказал предположение Ямщиков, всовывая что-то в руку Петровича.

– Наверно, – охотно согласился Петрович, быстро пряча руку в карман. – Оделись бы вы, дамочка, хотя бы! Купаться, что ли, в туалете собрались? Так я без сменщика, туалет грязный!

– Пойдем, Флик, – потянул Ямщиков Марину с ящика. – А ты чо зенки вылупил? – бесцеремонно отпихнул он типа с удавкой, ловившего воздух открытым ртом. – Как двину промеж глаз, так враз людей пугать перестанешь. Вопит еще! Давно бабу не видал? Подумаешь, в майке! Не без майки же! Попадешься ты мне, падла, у темном уголку!

Ямщиков обнял Марину за плечи и повел по проходу к купе. Петрович продолжал громко ругаться на того гадкого пассажира, которого, вдобавок к выкатившимся зенкам, еще и вырвало на пол перед туалетом. Петрович продолжал гундеть на весь вагон, что теперь напарника вообще не дождется, что этот рейс ему серпом по всем гениталиям выйдет, что их вдруг не пускают в Москву по Октябрьской железной дороге и за каким-то хером направили по Московской железке к Рязани. А кому на фиг нужны удавы в Рязани? Он лично таких козлов не знает. И щас они прокатятся по памятным местам татаро-монгольского нашествия. Листвянка, Задубровье, Чучково, Сасово… Делать ведь абсолютно нечего, кроме как собою такие дыры затыкать, будто они какие-нибудь сдвинувшиеся татаро-монголы!

Ямщиков, замедлив продвижение, с кривой ухмылкой выслушал его жалобы. Громко, не столько для Петровича, сколько для типа, пристававшего к Марине, пропел: «А как в городе Рязани пироги едят с глазами! Их жуют, блядь, их едят, а они во рту глядят!»

До самой Марины этот шум сзади и смысл его песни доходили очень плохо, вернее совсем не доходили. После холодного стекла рука Ямщикова казалась такой теплой. Поразительно, но ей даже не казалось странным, что человек, с которым они знали друг друга так давно, обнимает ее плечи, едва прикрытые майкой. Более того, ей почему-то это было приятно. И Марина впервые с прошлого дня подумала, что быть женщиной не так уж и плохо. Иногда.

– Слушай, Грег, ботинки у него какие-то странные, – решила она все-таки поделиться сомнениями с Ямщиковым. – Мне кажется, что это сар!..

– Да какой это в жопу сар? – развернув ее за плечи к согнувшемуся возле туалета пассажиру, сказал Ямщиков, даже не понижая голоса. – Если это чмо – сар, то я – балерина Большого театра! Ты сопли-то вытри, сучонок! Разнюнился, вонючка! Щас я тебе добавки добавлю от души!

– Прекрати! – хором заорали на него Петрович и Марина, поняв, что Ямщиков на самом деле решил добавить пассажиру, который и так производил отталкивающе жалкое впечатление. За спиной у него вообще обнаружился незаметный вначале горб, левую ногу он странно приволакивал, судорожно двигаясь к купе и пытаясь отчего-то заслонить глаза. Похоже, что он вообще беззвучно рыдал в вафельное полотенце от перенесенного у туалета потрясения. Марине немедленно стало стыдно. Поднять руку на инвалида! Может, человек просто хотел в окно поглядеть?

Почувствовав общее недовольство, Ямщиков тоже неловко хохотнул и потрепал угнетенную его вспышкой Марину за плечи. По прежнему в обнимку они направились к первому купе. Вдруг, с силой сжав голое плечико попутчицы, подавленной запоздалым раскаянием, он прошептал:

– Гляди, Флик, раньше ведь этого не было!

Они подошли вплотную к пожелтевшей бумаге, висевшей между окнами с грязными, пахнувшими пылью шторками. Под крупным заголовком «Расписание движения» был изображен серенький тепловозиком с бодрой надписью на боку – «Вас приветствует МПС России!» За период ночного вихляния вагона по вражеской литовской территории кем-то неизвестным были сделаны свежие наклейки поверх плотной, засиженной мухами пленки расписания. Вагон теперь направлялся в обход основных железнодорожных магистралей, а над двумя неизвестными разъездами Красноярской железной дороги, захватывая станции Восточно-Сибирской дороги, красовалась небрежно налепленная наискосок надпись – «Армагеддон N 3, стоянка 4 мин.».

В этот момент и Марина сквозь стук колес, вопли Петровича и наглый свист Ямщикова явственно услышала в пятом купе шелест кожистых крыльев и чье-то тихое шипение: «Сгинешь-шш… Сгинешь-шш…»

Факельщик

Сквозь стук сорванной с петель двери, вопли чаек и свист ветра Флик явственно услышал шелест и хлопанье кожистых крыльев и тихое шипение: «Сгинешь-шш… Сгинешь-шш…»

Флик, смотрел на странную, вытертую бляху с четырьмя святыми, в которых с трудом угадывались очертания женщин. Изображения обвивала по краю большая блестящая змея. От прибывавшей в домишко воды стало совсем холодно, он зябко повел плечами и спросил матушку:

– А разве такие змеи бывают?

– Папаша мой говорил, что бывают. Они живут в жарких странах и ползают по деревьям. Так он мне говорил. Правда, выпивши он тогда был. Но это к делу отношения не имеет. Ты спи, сынок, спи, я тебя покараулю, – ответила ему матушка.

Она покрепче ухватилась одной рукой за стропилину, а другой обняла его, укутав своей шалью. Они с утра сидели под крышей своего дома на старой деревянной перекладине, соединявшей стропила. Вода прибывала, а никто из соседей почему-то не спешил к ним на помощь. Но матушка сказала, что деревенский староста знает, что дамбу прорвало, а уж крестный обязательно успеет к ним до прилива. Внизу плавал матушкин топчан, два табурета и кухонный столик. Все остальные вещи были надежно укрыты в два больших сундука, привинченных к полу.

Нацепив дедушкину бляху на грудь, Флик прижался к матушке, закрыл глаза и стал думать о дальних странах, в которых тепло. Постепенно и ему становилось все теплее, а потом и жарче, как в тех странах, где бывал дедушка…

Матушка шептала склонившемуся ей на грудь сыну, что Змей на дедушкиной бляхе – это символ всего сущего. Дедушка рассказывал ей про бляхи, где огромный Змей держал на себе Землю. Правда, сам он их не видел, это были очень старые бляхи, оставшиеся от прежних времен. Засыпая, Флик думал, что во все времена Змею с дедушкиной бляхи находится работа. Море наступает, а Змею все труднее поднимать на себе землю… Под матушкин шепот он старался думать только о Змее, чтобы не думать о соседях, оставшихся на дальней косе, полностью скрывшейся под водой… о том, что им с матушкой, скорее всего, некому будет прийти на помощь…

Потом он почувствовал, что чьи-то сильные руки подхватили его, и голос крестного сказал:

– Занедужил парнишка! Горит в лихорадке Флик-то наш, матушка Лерк! Вы сами сползете в лодку, или подсобить? Да держу я, держу!

Флик почувствовал под собой покачивание лодки, рядом с ним зашлепали весла, сильный порыв ветра, освеживший горевшие щеки и лоб, подсказал ему, что они уплывают сейчас все дальше от дома. Вновь сквозь болезненную дремоту чей-то голос зашипел куда-то чуть ниже подбородка, где болталась сейчас дедушкина бляха: «Сгинешь-ш-ш! В море сгинешь-ш…» Флик приподнял голову над мокрой кормовой доской, чтобы разглядеть того, кто хлопал крыльями со стороны моря и пророчил недоброе. Но трут отсырел, факелы на корме не горели, сосед Иосиф Штекель, крестный Флика, ругаясь втихомолку, правил по памяти, пытаясь не врезаться в стволы придорожных деревьев. Потом Флик почувствовал, что хлопанье крыльев становится ритмичнее, а с каждой минутой ветер усиливается. Иосиф с матушкой принялись бормотать молитву Заступнице Небесной, с ужасом глядя на поднимавшуюся у горизонта волну. И почему-то в этот момент Флик понял, что факелы должны гореть, будто кто-то сказал внутри него строго, почти приказал: «Зажги факелы, мальчик!» Он всегда в бреду слышал разные голоса внутри себя, а этот голос был ему чем-то знаком. Поэтому Флик машинально щелкнул пальцами возле смоляных факелов, как это делал иногда в детских снах, и, как в тех снах, они вдруг вспыхнули нестерпимым беловатым пламенем. В их свете старик сосед, громко чертыхаясь, быстро стал выворачивать налево, от торчащей из воды ендовы овина сырника Марша, а матушка принялась кричать, что нельзя поминать лукавого в такую ночь, что они все погибнут из-за его ругательств. Но уже через полчаса ходу вдоль затопленной косы в свете факелов и разрывов молний у дальней кромки горизонта их с матушкой ссаживали на втором этаже ратуши.

Факелы сгорели быстро, хотя с их светом что-то изменилось вокруг. Ветер стих, а вода будто остановилась. Церковный служка, следивший за уровнем воды, сообщил снизу, что вода перестала поступать, не дойдя до синей отметины. Все население окружных мыз и хуторов принялось истово молиться, чтобы земляная дамба выстояла до утра и проран не размывался.

Флик приходил в себя и проваливался в беспамятство под тревожный шепот соседей, гадавших, не повредило ли водосбросы двумя милями ниже и что с ними будет, если жители у водосбросной плотины больше не захотят портить ради них посевы, сбрасывая воду?

Под утро приплыла барка с водосбросов с тревожно мычащим огромным быком на борту. По ратуше пронесся восторженный шепот: «Жители с плотины опять решили помочь! Они прислали быка и целый борт гашенки!»

К утру Флику стало легче. Он с любопытством смотрел, как в сером предутреннем свете все мужчины собираются на проран, доставая со стропил ратуши парусиновые мешки с веревками и связками крючьев. Чтобы добраться до мешков, надо было пройти несколько шагов по стяжке стропил над затопленным залом ратуши. И когда их соседи принялись деловито бродить по бревнам над плескавшейся водой, как по реям, Флик представил себя на огромном корабле, о каких ему рассказывал крестный.

На проран собирались и женщины, громко переговариваясь насчет каких-то камней и яиц. С упрека госпожи Шильке госпоже Браун в том, что последняя решила утаить большое лукошко яиц, которое сыновья госпожи Шильке видели собственными глазами, когда снимали семейство Браун с чердака, между женщинами разыгралась нешуточная потасовка с визгами, гнусными оскорблениями и запусканием цепких пальцев в чужие волосья. Церковный сторож, господин Рильса, усмирил вспыхнувшую ссору несколькими хорошими тумаками колотушкой, которой он отбивал ночные часы. Оставив плачущих детей на попечение беспомощной матушки Лерк, все взрослые полезли в окна, притягивая за веревки лодки, качавшиеся на грязной воде возле ратуши. Флик, прижавшись к теплому боку матушки, молча смотрел, как соседи с криками рассаживались по лодкам. Пока вода стояла высоко им надо было успеть вывезти заготовки для устройства ряжей к прорану дамбы со стороны моря.

А когда лодки отвалили от ратуши, он вместе с соседской ребятней, облепившей окна, долго следил, как мужчины в мокрой одежде, от которой шел пар, с трудом гребли в юрких лодках. За лодками по воде медленно плыла нескончаемая вереница оструганных до белизны бревен с косыми выемками по краям, будто люди криками показывали ей путь. Разборные конструкции ряжей на всякий случай всегда лежали позади магистрата, привязанные длинной веревкой к выступавшей балке конька. Раньше Флик думал, что бревна привязывают так высоко, чтобы вор не смог незамеченным забраться на кровлю и отвязать их. Прочная хозяйственная жилка не допускала в нем мысли, что кто-то может перерезать замечательную пеньковую веревку или бросить ее, распутав морской узел возле аккуратно сложенных бревен. Теперь, глядя как плотник Тордсен, привстав в лодке, снимает веревочную петлю с конька и крепит ее к корме, подтаскивая ближе лениво качавшуюся на поверхности воды связку бревен, он, наконец, понял, что в их краях беды с моря ждут всегда, с упорством готовясь встретить ее подобающим образом.

Матушка и Флик с большим удовольствием наблюдали лодочное столпотворение у дамбы. Жили они одиноко, гости к ним заходили редко, а тут выпала редкая возможность посмотреть на всех соседей ближних и дальних, мокрых по пояс, с руганью несусветной и криками подвозящих бревна и камни. Матушка укутала Флика шалью и сказала:

– А ведь, мальчик мой, это ты вчера зажег факел, и они отступили!

– Кто, матушка? – с интересом спросил Флик, почти ничего не помнивший с того момента, как он помог перевалиться рядом с собой на перекладину матушке, вставшей на столик, качавшийся на всплывшей лежанке.

– А… сам скоро узнаешь, сынок! Запомни только: ты – Факельщик! И всегда верь себе! Вот, гляди, братья Кнесе! Долго же им нынче работать, сынок… Вот, видишь, они делают раствор. Не переживай, малыш! Сейчас соберут ряжи и подготовят хороший раствор, он будет твердеть и в море… Главное, что ты научился разжигать огонь! И я теперь спокойна! Тебя найдут, малыш, найдут раньше двух неразлучных…

На прибывшей барке в огромный котел высыпали все мешки с гашеной известью. Все местные ямы, где пережженный известняк с побережья гасился годами, были затоплены. Над баркой вздымалось белое облако ядовитой пыли, поэтому лица мужчин и даже голова быка были обвернуты пестрыми платками. К борту начали причаливать лодки, заставленные плетеными корзинами с песком. Воду в котел лили из спускаемых прямо за борт деревянных ушатов. Потом вышел огромный мужик в синей куртке и таком же синем платке и принялся багром перемешивать содержимое котла, качаясь на помосте, еще не законченном плотниками. На старой, несмоленой шлюпке приплыли молчаливые бабы с окрестных мыз, побитые утром сторожем Рильса. Над головой они держали корзины яиц, которые тут же пошли в котел. Когда женщины приподнимались, Флик видел, что подолы у всех мокрые, видно в шлюпке некому было вычерпывать воду.

Еще до отлива плотники успели собрать остовы будущих ряжей. При отливе уровень воды немного понизился, размытый у проранов верх дамбы обнажился, но у ратуши вода практически не ушла, поскольку основной поселок был расположен ниже уровня дамбы. Со стороны осевшей на дно барки послышалось надрывное мычание быка, которого трое мужиков тянули за кольцо, вставленное в перемычку носа, на деревянный помост над котлом. Услышав мычание, матушка Лерк строго отозвала всех детей от окон, Флика она притянула за руку к себе и укрыла его с головой большим клетчатым фартуком. Но и через фартук Флик услышал почти человеческий, сразу же прервавшийся вскрик быка. Через минуту со стороны дамбы донесся грохот, будто на помост упал огромный валун, и руки матушки, державшие его за голову, ослабли. Дети кинулись к окну. Бык лежал на помосте, кровь с него медленно сочилась в котел. Женщины вычерпывали воду из шлюпки и кричали в сторону, что вода уходит, а им надо успеть. На помост снова поднялся огромный мужик с топором и несколькими ударами отсек голову и ноги мертвому быку. Затем, достав из-за пояса нож, сверкнувший над поднимающимся солнцем широким лезвием, распорол брюхо и сложил внутренности в мешок. Приободрившиеся женщины со смехом и шутками принимали все, что кидал им мужик в синей куртке, запачканной кровью, а когда они повернули шлюпку к поселку по быстро мелевшей косе, ветер доносил их веселую песню.

Флик плакал. Ему было очень жалко быка, от которого осталась большая туша. Возле нее возился тот страшный мужик, ловко подрезая что-то ножом и снимая шкуру. Матушка подползла к нему, тихонько потеснив детей, и успокаивающе погладила его по голове, сказав:

– Глупый Флик! Дамбе не выстоять перед морем, если не законопатить все щели между ряжами раствором на бычьей крови. Море останавливается только, если ему отдать жертву крови быка. Так задумано Господом нашим, поэтому надо принять все таким, как оно есть. А быку сейчас хорошо, гораздо лучше, чем с нами. Господь пустил его на вольные пастбища, успокойся!

До обеда Флик смотрел, как плотники ставили в размытую брешь прорана ряжи, заполняли их песком и камнями с обнаженного дна, и заколачивали верх досками. Потом все стали кидать камни и песок между ряжами, а страшный мужчина черпаком поливал их густым, на глазах схватывающимся раствором. Затем он, надсадно крича, опрокинул чан на край помоста, и все стали таскать раствор ведрами, принимая вытащенные из трюма барки тюки с паклей. С заднего двора ратуши до Флика доносился дразнящий аромат мясной похлебки. Мяса Флик с матушкой не ели давно, поэтому Флик почти успокоился, уверенный, что быку сейчас хорошо, ведь матушка его никогда не обманывала.

Детей женщины накормили еще до обеда, уложив спать на влажных досках, застеленных отцовскими куртками. Матушке с Фликом досталась огромная берцовая кость, которую они вдвоем дочиста обглодали. Флик так и заснул с нею в руках, прижавшись к теплому боку матушки.

…После тех злополучных дней, завершившихся спуском нижней плотины и большим праздником, на котором зажарили обескровленную тушу быка, прошло не так много времени. Хотя и довольно, чтобы Флик превратился в высокого худого юношу с пробивавшимся на щеках пушком, но настолько яркими были те давние события, что он мог закрыть глаза и представить все до мелочей.

Спустя четыре года после наводнения матушка Лерк отошла во сне смертью праведницы. Она задремала с деревянными спицами в руках, закончив вывязывать пестрые чулки для Флика. В этих чулках Флик и проводил ее в последний путь вместе с крестными с соседней мызы, где он родился шестнадцать лет назад в такое же ненастное время. Крестные помогли ему продать нехитрый скарб, пожитки и саму мызу, кое-как расплатиться с долгами и налогами. И перед самым Рождеством крестный повез Флика продавать на службу в драгунский полк, квартировавший неподалеку. Флик, впервые в жизни покидавший родные места, сидел на той же повозке, на которой шестнадцать лет назад крестный вывез из смертной дремы матушку Берту Лерк. Он растерянно смотрел на знакомые с детства придорожные ветлы, с грустью понимая, что, скорее всего, увидеть их вновь ему уже не доведется.