Текст книги "Капкан для призрака"

8

Завтрак, обед и ужин подавались в пансионате в определенные часы. Но время самой трапезы растягивалось – никто не требовал от постояльцев приходить минута в минуту. Потому утром столовая, как обычно, заполнялась постепенно. Викентий Павлович, Людмила и Катя уже съели омлет с ветчиной и салатом, намазывали булочки мармеладом и ждали какао, когда кто-то удивленно бросил реплику:

– Что-то господин Лапидаров сегодня запаздывает!

Это и в самом деле на Лапидарова было не похоже. Замятина тоже не было за столом, но он и раньше часто пропускал именно общие завтраки – любил рано утром ходить гулять в долину, а потом на какой-нибудь ферме пил парное молоко со свежим хлебом. А вот Лапидаров являлся к столу всегда и чаще всего первым. Тут же Петрусенко подумал: а был ли Лапидаров в бассейне? За последние дни он привык к угрюмому молчанию соседа и сам перестал замечать его присутствие. Но сегодня… да, если припомнить, то, кажется, плеска воды слышно не было.

Несмотря на вчерашнее вечернее происшествие, Викентий Павлович все же не обеспокоился. Так чудесно и умиротворенно проходил его отпуск, что странно было даже думать о чем-то плохом. В конце концов Лапидаров такой же человек, как и все, – захотел, и отступил от собственных правил.

Однако хозяйка, Анастасия Алексеевна, волновалась все больше и больше. И наконец попросила мужа:

– Людвиг, пойди постучи к нему… Может быть, он приболел?

Эрих коротко недобро засмеялся:

– Да если у него какой-нибудь прыщ вскочил бы, он тут всех на ноги бы поднял!

Но Людвиг Августович уже поднялся, кивнул:

– Да, надо проведать… Что-то тут не так…

Катюша первая закончила завтрак и бегала по веранде, время от времени окликая мать с отцом. Они с улыбкой переглядывались и в самом деле поторапливались: девочке был обещан поход в театр марионеток – тот уже два дня гастролировал в городе. Когда они допивали какао, вернулся растерянный Людвиг Августович.

– Вот странности какие, – сказал он, разводя руками. – Мирон Яковлевич, похоже, уехал…

– Уехал? – переспросил фон Кассель. – Что вы имеете в виду: совсем?

– Похоже. – Господин Лютц опустился на стул, вид у него был странный: не огорченный, но какой-то испуганно недоверчивый. Он посмотрел на жену и покачал головой: – Но я не понимаю, почему?

– Да бог с ним! – засмеялся Сергей Ермошин. – Его ведь здесь никто не любил, правда? Какой-то скользкий и одновременно липкий тип. Уехал и уехал!

– Постойте! – Викентий Павлович видел, как посмотрели друг на друга хозяин и хозяйка: это был взгляд не облегчения, а растерянности и тревоги. – Что значит «уехал»? Почему вы так решили?

– Его комната пуста, – развел руками Лютц. – Он собрал все свои вещи, чемодан… только газеты остались!

Викентий Павлович на минуту задумался, потом спросил:

– Вы вечером с ним разговаривали? Он что, ни о чем подобном не говорил? Не прощался?

– О, вовсе нет! Даже, наоборот, строил разные планы…

Лютц вновь посмотрел на жену, словно спрашивал совета. Но Анастасия Алексеевна сама казалась растерянной.

– Вот что! – Викентий Павлович решительно поднялся, промокая салфеткой губы. – Давайте-ка заглянем в комнату Замятина.

– Вы думаете?.. – Фон Кассель понимающе кивнул.

Ермошин тоже прищелкнул пальцами:

– А верно ведь, Викентий Павлович! Тут может быть связь со вчерашней выходкой Виктоˆра!

Вслед за Петрусенко все потянулись к выходу из столовой. У двери он приостановился и задержал Эльзу. Сказал тихо:

– Вы, Лиза, останьтесь… Пойдите на веранду, к Катюше.

Тон у него был сдержанный и серьезный.

– Нет, нет! – Эльза крепче схватила за руку Сергея. – Я – со всеми! Я не боюсь!

– А вы, господин Петрусенко, предполагаете нечто плохое? – удивленно спросил меланхоличный норвежец Эверланн. – Что ж, это интересно… Но ты, Инга, не ходи.

– Я не пойду, – тут же согласилась его жена. – Я останусь с девочкой.

И она вышла на веранду. Викентий Павлович пожал плечами, отвечая на обращенные к нему вопросительные взгляды:

– Все может быть… Но я могу и ошибаться.

Все свернули в левое крыло здания и сначала остановились перед распахнутой дверью комнаты Лапидарова. Теперь ни у кого не осталось сомнений: Лапидаров съехал совсем, и, похоже, в спешке. Дверцы платяного шкафа были распахнуты, сиротливо висели пустые плечики для костюмов и пиджаков. В маленькой уборной полочка над рукомойником тоже пустовала – ни бритвенного прибора, ни мыла, ни зубного порошка. Не висел здесь банный халат, в котором Лапидаров ходил в термальный бассейн, но и большое махровое полотенце тоже исчезло. Оно было хозяйское – у Петрусенко в коттедже имелось такое же. Лапидаров, похоже, прихватил его. На полу комнаты лежали сброшенные в спешке со стола газеты, постель смята и не застелена…

– Ну что ж, – Викентий Павлович обвел взглядом столпившихся у двери соседей. – Здесь все ясно… сравнительно. Пойдемте к Замятину.

Совершенно непроизвольно все подчинялись его словам, хотя, кроме Ермошина, никто пока не знал, что Петрусенко и в самом деле умеет правильно действовать в необычных ситуациях. Он постучал в двери комнаты, которую занимал Виктоˆр Замятин, потом еще раз – громко. Оглянулся к хозяйке:

– Запасные ключи у вас есть?

Она судорожно кивнула: тревога и нетерпение уже охватили всех. Когда ключ дважды повернулся в замке, Викентий Павлович не мешкая распахнул двери… Каждый вскрикнул или охнул по-своему, но это были одинаково испуганные возгласы. А Петрусенко молчал, разглядывая залитый кровью коврик на полу, валяющуюся тяжелую бронзовую статуэтку средневекового рыцаря, опрокинутые стулья, обнаженный – без простыни и одеяла, – матрас кровати… Догадка, пришедшая ему в голову десять минут назад, подтвердилась. Он нашел взглядом Эриха и кивнул ему:

– Быстро беги в полицейское управление города… Скажи: по всем признакам – произошло убийство.

Он с самого начала не пустил никого в комнату дальше порога, теперь же попросил всех выйти и закрыл двери.

– Вернемся в столовую, – сказал спокойно. – Приедет полицай-комиссар, наверняка захочет всех нас допросить. Что ж, нам есть что рассказать. – Посмотрел на фон Касселя и Ермошина. – Который был час, когда Замятин пришел к нам на веранду?

– Около девяти вечера, – сразу ответил Ермошин. – Точно не скажу, но где-то близко.

– И никто после этого Виктоˆра не видал?

– Почему же… Я видел, поздно, уже готовился спать.

Эверланн обвел взглядом обращенные к нему лица. Кивнул уверенно:

– Да-да, было уже одиннадцать… Я выходил на веранду выкурить перед сном сигару, шел как раз по коридору и встретил господина Замятина. Теперь я хорошо помню – он был испуган…

– А тогда вам так не показалось? – быстро спросил Петрусенко.

– Показалось, но только я не обратил внимания. Или, как бы это сказать? – не придал значения.

– И что же? Как это выражалось?

– Господин Замятин почти бежал по коридору. Увидел меня, вздрогнул, поднял руку… вот так! А потом узнал меня, улыбнулся даже и сказал: «Я закроюсь крепко, и никто ко мне не войдет!»… Что-то в этом роде… Я ничего плохого не подумал, потому что он ведь был странным человеком.

– Что ж, – Петрусенко достал свою трубку, стал раскуривать ее. – Во всяком случае, этот штрих дополняет общую картину… Ну а Лапидарова никто случайно не видел в такое же время?

Все стали переглядываться, пожимать плечами – никто не видел. Людвиг Августович сказал нерешительно:

– Мы с ним в нашей гостиной разговаривали, сразу после ужина.

– И долго беседовали? – спросил Петрусенко.

– Минут тридцать-сорок. Потом Мирон Яковлевич ушел, мне показалось – к себе… Больше я его не видел.

Викентий Павлович отдал ключ от двери бледной Анастасии Алексеевне.

– Теперь откроете только полиции, – сказал ей. – Эрих и Труди, наверное, уже доложили. Предлагаю вернуться в столовую и подождать там…

Хуберт Эккель, комиссар Баденской криминальной полиции, оказался энергичным человеком средних лет, невысоким, худощавым, с цепким взглядом внимательных глаз. С ним прибыли вице-вахмистр и двое полицейских. Они вошли в столовую, и комиссар сразу же спросил:

– Где убитый?

Все сразу посмотрели на Петрусенко, ожидая, что ответит именно он. Викентий Павлович мысленно усмехнулся: люди интуитивно чувствуют специалиста!

– Видите ли, господин комиссар, – он поднялся и подошел к Эккелю. – Есть очень красноречивые признаки преступления. Есть двое исчезнувших, предположительно – жертва и преступник. А вот мертвого тела нет…

– Вот как? – Комиссар внимательно смотрел на Петрусенко, потом удивленно моргнул. – Хорошо, я сам посмотрю.

Он ушел смотреть комнату Замятина в сопровождении хозяйки. А потом, расположившись в кабинете Лютца, стал по очереди вызывать на допрос всех – хозяев, постояльцев, служанку и кухарку. В это время полицейские и вице-вахмистр осматривали территорию пансионата.

Когда подошла очередь Викентия Павловича и он вошел в кабинет, Эккель поднялся ему навстречу и сразу спросил:

– Мы с вами коллеги? Или я ошибаюсь?

Викентий Павлович засмеялся:

– Я понял, что вы догадались! Свою профессию я здесь не афишировал, хотелось спокойно отдохнуть. Но, видно, такая моя планида – преступления ходят по пятам… Рассчитывайте на мою помощь.

Он пересказал комиссару свои наблюдения: Лапидаров явно нечистоплотный тип, возможно, с криминальным прошлым, Замятин его боялся, а вчера вечером был особенно возбужден и напуган… Однако Петрусенко не стал говорить о взаимоотношениях Лапидарова и Людвига Августовича, о своей догадке: Лапидаров шантажирует семью Лютцев. Это был очень деликатный и личный момент: кто знает, какая семейная тайна гнетет этих славных людей, которых он полюбил! Если они захотят – расскажут комиссару сами.

Под конец, пожимая Викентию Павловичу руку, Эккель совершенно серьезно сказал:

– Я уже чувствую, что это будет трудное дело. Как всегда, когда замешаны русские! Вы не обижайтесь, но это правда так – у меня большой опыт. В наш город каждое лето приезжает много ваших соотечественников, в основном люди состоятельные, аристократы. Но и разного отребья слетается, как мухи на мед, – чуют, что пахнет деньгами, можно поживиться! Если какая-нибудь история случается с французом, или итальянцем, или даже поляком – обычно там все просто. Ну уж если с русскими – то или запутанно невероятно, или невероятно нелепо! Что хуже – и сам не знаю.

Викентий Павлович постарался сдержать улыбку: методичному, организованному и прямолинейному немцу трудно понять страсти русской души…

Весь дом и территорию пансионата полицейские тщательно осмотрели, но не нашли ни мертвого тела, ни следов крови. Комиссар после полудня ушел, но в доме оставил вице-вахмистра Хофбауера – на случай появления Лапидарова. Надежда сомнительная, но все же… У комиссара осталось несколько пока что не разгаданных загадок. Они же тревожили и Петрусенко. Зачем было уносить и прятать мертвое тело, если убийца все равно скрылся? Возможно, Лапидаров предполагал вернуться, скрыть следы убийства в комнате Замятина и продолжать жить в пансионате как ни в чем не бывало! А про Замятина распустить слух, что тот спешно уехал – ненормальный человек, что с него возьмешь!.. Что ж, может быть, и так. Что же тогда помешало Лапидарову вернуться? А может быть, – по-другому: вдруг мертвое тело каким-то образом может выдать убийцу, изобличить его? Значит, если будет найдено тело – станет ясно, где и как искать убийцу… Есть еще одна загадка: куда исчез слуга Замятина – Савелий? Он тоже убит? Не слишком ли много даже для здоровяка Лапидарова! Тогда, может, он так сильно испугался, что убежал и прячется? А вдруг Савелий – соучастник преступления, действовал заодно с убийцей? И, самое главное: где же все-таки тело?

Нельзя сказать, чтобы Петрусенко не приходила в голову мысль: а вдруг Замятин не убит, а только ранен, насильно уведен, а значит – жив? Но многое, очень многое почти убеждало Викентия Павловича в обратном: в этом деле есть жертва и есть убийца!

Можно было ожидать, что обед пройдет в тягостном молчании напуганных людей. Однако все оказалось не так. Обитатели «Целебных вод» были возбуждены, рассказывали друг другу о том, как их допрашивали, какие вопросы задавали. Каждый имел свою версию происшедшего, высказывал ее, остальные начинали дружно обсуждать – соглашаться или отвергать. Обед затянулся: казалось, людям не хочется расходиться. И только один Петрусенко по-настоящему понимал причину: не только общий интерес и чувство сопричастности к трагедии – еще и неосознанная тревога… Но потом все же столовая опустела. Норвежцы ушли на концерт в курзал, Эрих и Труди – на вокзал, прокатиться в Карлсруэ, фон Кассель – на прогулку в сосновый бор. Люся все-таки повела дочку в театр марионеток.

– Позволь, дорогая, я останусь здесь? – попросил ее Викентий. – Надо подумать…

– Но только потом непременно все мне расскажешь! – погрозила пальцем жена.

Викентий улыбался, глядя им в след. Он всегда все рассказывал Людмиле, часто еще до того, как дело бывало раскрыто. Она не раз задавала ему такие вопросы по ходу следствия, которые давали новый толчок его мыслям. А часто, обсуждая с женой нюансы дела, он неожиданно находил нужное решение…

Люся и Катюша ушли, он же сел на своей веранде в кресло-качалку, раскурил трубку, задумался…

– Викентий Павлович, простите, ради бога!

У перил веранды стояли Сергей Ермошин и Эльза. Девушка смотрела на него несколько виновато, но с выражением полного доверия и надежды.

– Викентий Павлович, дело вот в чем…

Но Эльза не дала Сергею закончить, мягким жестом остановила его и сказала сама:

– В Карлсруэ, на летном поле, когда вы просили пропустить нас к аэроплану, к Сергею… я слышала, вы сказали офицеру, что работаете в российской полиции. Но можно сказать, что не слыхала – не о том думала тогда, а потом вообще забыла. И вдруг сегодня вспомнила, когда все эти ужасные вещи случились и нас комиссар допрашивал. Я спросила Сергея, и он мне подтвердил: да, вы раскрываете опасные преступления, убийства…

Ермошин улыбнулся:

– Не ругайте меня, Викентий Павлович, что я раскрыл ваше инкогнито! Лиза сама вспомнила, не мог же я ей соврать! А коль такое случилось, я подумал: немецкому комиссару вы ведь представились?

– Конечно, – Петрусенко кивнул. – И я догадываюсь, Лизонька, о чем вы хотите меня просить… Ваша семья оказалась в трудном положении. Чем скорее прояснятся эти загадочные обстоятельства исчезновения, а возможно, и убийства, тем лучше для вас, для пансионата. Вы симпатичны мне, я хотел бы помочь… Да и самому, знаете ли, интересно! Так что считайте: Alea jacta est – Жребий брошен!

Эльза быстро взбежала на веранду, порывисто обняла Петрусенко:

– Спасибо вам! Вы такой милый!

– Вот как сильно вы верите в меня? – удивленно поднял он брови, придержав девушку за плечи.

Она быстро оглянулась на Ермошина:

– Мне Сережа сказал, что вы очень хороший следователь!

– Тогда не будем терять времени. – Петрусенко на миг задумался. – Вот что, Лиза: родителям вы обо мне, как я понимаю, не говорили?

– Нет-нет! Без вашего позволения…

– Я разрешаю. Пойдите расскажите им, а потом попросите отца прийти сюда, на мою веранду. Нам с ним найдется о чем поговорить…

Петрусенко еще не успел до конца обдумать круг вопросов, как на аллее появилась высокая, немного сутуловатая фигура Людвига Августовича. На его открытом лице сразу читались все чувства: удивление оттого, что его постоялец-аптекарь вдруг оказался сыщиком; переживание за все происходящее; озабоченность положением семьи; надежда на помощь…

– Присаживайтесь, дорогой господин Лютц, – сказал ему Петрусенко доброжелательно. – И не беспокойтесь: наш разговор не будет похож на недавний допрос комиссара Эккеля. Мы с вами поговорим совсем о другом. Я надеюсь, вы мне по собственной воле и совершенно откровенно расскажете, чем вас шантажировал ваш лжедруг Лапидаров?

Лютц покраснел, втянул голову в плечи, снял очки и стал их протирать. Потом поднял беспомощно-близорукие глаза на Петрусенко, но сказать ничего не успел. Викентий Павлович остановил его:

– Людвиг Августович, милый, не надо отрицать очевидного! Я давно догадался, мне было жаль вас, но я не вмешивался – это было сугубо ваше дело. Но сейчас все изменилось. И если вы хотите, чтобы я вам помог, сумел докопаться до истины и найти преступника – не запирайтесь. Если это будет возможно – я вашу тайну сохраню. Но мне нужно знать то, что знал Лапидаров!

– Да, он знал нашу семейную тайну, вы правы… Но поверьте, если бы все осталось в прошлом, без последствий – я бы не стал скрывать. Хотя все очень тяжело и постыдно! Но ведь от этого зависит судьба мальчика!

– Эриха? – удивился Петрусенко.

– Да. – Лютц вздохнул, склонил печально голову набок. – Я вам, конечно, все расскажу… Эрих – сын моей младшей сестры. Ее звали Эльза Лютц… Она уже мертва.

9

Людвиг и Эльза родились и выросли в городе Вильно. Немцы здесь жили исстари, рядом с поляками, курляндцами, русскими, литовцами… Лютцы были потомственными пекарями, и родители брата и сестры имели хорошо налаженное дело: пекарню и при ней булочную. Детям дали хорошее образование, и Людвиг, окончив гимназию, мог бы продолжить учебу в университете. Но он этого не захотел, стал заниматься семейной профессией, во многом подменяя отца. Некоторое время спустя он женился на русской девушке Насте. Настя и Эльза сразу подружились, хотя характеры у них были совершенно разные. Поэтому, когда у Насти родилась дочка, она сама захотела назвать девочку Эльзой. Ее юная золовка была довольна, но со смехом предупреждала:

– Я-то свое имя люблю, но смотри – оно для нашей семьи роковое!

– Знаю, слышала я вашу семейную легенду! – отмахивалась Настя. – Это все суеверия, даже странно в наше время их бояться. Ты же вот живешь с именем «Эльза», и все вокруг тебя любят!

– Однако, – весело грозила пальчиком девушка, – во мне сидит эдакая ведьмочка! Спроси своего мужа – моего братца, он подтвердит!

Людвиг, очень любивший младшую сестренку, не отрицал, что она с детства отличалась совершенно непредсказуемыми перепадами настроений. Могла упасть на пол, кричать, колотить ногами, если ей в чем-то отказывали. А потом заливалась слезами, прося прощения и говоря, что это не она, а кто-то плохой внутри ее заставляет так делать… Она могла подбить подружек уйти без спросу за город, бродить по холмам, собирать ягоды, и очень домашние, послушные девочки непонятно почему шли за ней… Несколько раз с Эльзой случались буйные приступы ненависти к тем, кто чем-то ее рассердил или обидел. Но она взрослела, из девчонки превращалась в девушку, и характер ее становился мягче, она училась сдерживать себя. Настя, уже два года жившая в семье Лютцев, ни разу не видела свою любимицу Эльзу в плохом настроении – только милой, веселой, доброжелательной. Потому она рассмеялась и ответила:

– Немножко чертовщинки и загадочности девушке не повредит, даже наоборот. Это каждый скажет, глядя на тебя!

Она с любовью смотрела на свою младшую подружку – высокую, гибкую, полную энергии и обаяния, с блестящими карими глазами и темными кудрями на плечах…

Когда маленькой Эльзе исполнилось два года, старшая Эльза окончила гимназию. И тут же заявила родителям:

– Я хочу устроить свою жизнь сама. Не держите меня!

Она была очень независимой и решительной девушкой. Но, как выяснилось вскоре, – это только казалось. Казалось и ей самой, и всем вокруг. По сути, она оставалась юной, доверчивой и беззащитно-открытой.

Эльза уехала в Варшаву вместе со своей подругой: они решили, что там больше перспектив для умных и образованных девушек. А через некоторое время родители получили письмо уже из Лодзи: дочь писала, что у нее очень хорошая работа в большом универсальном магазине пана Станисласа Покольского. Подруга же, с которой Эльза уехала, вернулась из Варшавы домой и рассказала о том, как они познакомились с самим владельцем магазина. По рекомендации бюро по найму они пришли в один варшавский магазин, и когда в конторе разговаривали с владельцем, шумно распахнулась дверь – вошел высокий, пышущий здоровьем господин, весело раскинул руки навстречу хозяину. И хозяин тут же подобострастно забегал вокруг него, засуетился:

– О, пан Станислас! Счастлив, что вы меня навестили! И рад, рад видеть, что вы справились с вашим горем и снова радуетесь жизни!..

Он даже забыл о девушках, но гость его тут же обратил на них внимание. Сразу понял, зачем девушки здесь, воскликнул:

– Пан Фруманц, неужели вы не возьмете на работу этих красавиц! Такая продавщица – украшение любого магазина!

– Ах, пан Станислас, я только что, буквально вчера, взял как раз двух работниц, больше мне не нужно. У меня ведь не такая большая торговля, как у вас!

А пан Станислас уже не сводил взгляда с Эльзы.

– Если не ошибаюсь, – спросил он, – юные паненки девушки образованные? Гимназистки?

– Мы окончили гимназию в Вильно, – смело ответила на его взгляд Эльза, тряхнув кудрями. – Но мы могли бы работать и продавщицами… для начала.

– С таким образованием стоять у прилавка обидно, – развел руками пан Станислас. – А вот мне нужна кассирша… Это работа для образованного человека!

Он присел на диване между девушками и рассказал им, что владеет в Лодзи большим универсальным магазином, в котором есть все – от меховых манто и роялей до часов и бижутерии. Торговля идет в основном оптом с другими магазинами…

– Да-да, пан Станислас наш благодетель! – вставил хозяин магазина. – Я беру весь свой товар только у него…

Пан Станислас кивнул ему мимоходом и продолжал: торгует он еще и по объявлениям, которые печатает во всех газетах страны – на всю Россию торгует, даже из Сибири у него товар выписывают. Так что кассир в его деле – второй после него человек, почти что партнер. А вот продавщиц-то ему и не нужно…

Он уговорил Эльзу поехать с ним в Лодзь. Она поначалу отказывалась ехать без подруги, но та призналась, что мечтает вернуться домой, к родителям. Так и получилось, что Эльза оказалась в Лодзи, на хорошем месте.

Вскоре отец и мать поехали ее навестить. Эльза хорошо зарабатывала, жила в приличной меблированной квартире недалеко от магазина. Она выглядела счастливой, веселой и стала просто красавицей – расцвела. Причину этого родители поняли сразу, как только увидели ее рядом со Станисласом Покольским. Они были влюблены друг в друга!

Покольскому было тридцать пять лет, восемь месяцев назад он овдовел: жена его, болезненная женщина, детей иметь не могла. Теперь он был свободен, бездетен и мечтал соединить свою судьбу с такой чудесной девушкой, как Эльза. Об этом он прямо признался ее отцу и матери. Но…

– Мы с Эльзочкой хоть сейчас пошли бы под венец, но у меня еще длится траур…

Родители вернулись домой в некоторой растерянности. С одной стороны, они были рады: похоже, дочь нашла свое счастье. Они видели, как сильно Эльза любит своего Станисласа – со всей присущей ей страстностью и силой! И он, похоже, боготворит ее. Но все же оставалась какая-то тревога, объяснить которую можно было только родительской интуицией и большим жизненным опытом…

Эльза вернулась домой, когда была на седьмом месяце беременности: фигура еще не выдавала ее, просто девушка казалась немного располневшей. Глаза ее горели лихорадочным упрямым блеском.

– Мой Стась – ревностный католик, – говорила она, и в голосе звенела вера и убежденность. – Когда умерла его жена, он был в сильном горе и дал обет: если встретит другую женщину, то женится не раньше, чем через три года. Он не может нарушить обета, данного Богу! На нас и без того большой грех, но мы его искупим терпением. Я рожу нашего ребенка здесь, а когда минет срок обета, мы обвенчаемся, и Стась даст ему свое имя!

Когда родился Эрих, Покольский приехал, побыл день, оставил Эльзе деньги. Больше он не приезжал, только раза три отвечал на письма Эльзы… Людвига и Анастасию поражала их младшая сестренка – ее любовь и вера были безграничны, ни на миг в ее глазах не появилось и проблеска сомнения в своем Станисласе. Но когда они оставались наедине, то говорили обо всем откровенно и не слишком радостно, особенно Настя. То, что Покольский не приезжает навестить свою фактическую жену и сына, она называла бесстыдством и предательством. И не скрывала своего неверия в его фанатичную набожность. Но Людвига, который очень переживал за Эльзу, она успокаивала:

– Милый мой, эта история стара как мир! Соблазненная и брошенная девушка… Жаль, конечно, что такое произошло именно с нашей Эльзой, но она сильная, она выстоит!

– Но, может быть, ты ошибаешься? – все же предполагал Людвиг. – Три года траура уже скоро кончаются, Покольский приедет, они поженятся…

– Дай Бог! Я была бы только счастлива… Но если нет, мы Эльзе поможем. И потом – она молода, красива, еще встретит мужчину, который ее полюбит, и сына ее полюбит…

Срок трехгодичного обета, который выдерживал Станислас Покольский, и в самом деле подходил к концу. Эриху исполнился год, он уже уверенно бегал и лопотал первые слова. Эльза с каждым днем становилась все энергичнее, веселее, на ее щеках горел румянец, а глаза блестели… Но однажды вечером она не спустилась к ужину. Когда Настя поднялась на второй этаж, в ее комнату, девушка лежала в постели с восковой бледностью на лице и неживым взглядом. Сказала, что плохо себя чувствует и будет уже спать.

Если ужинать вся семья собиралась вместе, то завтракали каждый в удобное для себя время. Эльза поела на кухне, вернулась в свою комнату, но вскоре вышла, одетая как на прогулку, с небольшой сумочкой в руке. Она не вернулась к вечеру, но почтовый служащий принес от нее записку: «Я должна уехать. Не волнуйтесь, дня через три вернусь». И все. С очень плохим предчувствием Людвиг и Анастасия поднялись в комнату к сестре и буквально сразу наткнулись на смятую и брошенную на пол газету. В ней, в разделе брачных объявлений, имелось и такое: «Пан Станислас Покольский, владелец самого большого универсального магазина в Лодзи, имеет счастье сообщить о своей помолвке с прекрасной панной Эльжбетой Брезовой, дочерью уважаемого банкира Генриха Брезы. Помолвка и бал в честь нее состоятся в доме Покольского». Был указан день – завтрашний. Людвиг и Настя переглянулись. Он был в полном смятении, пробормотал неуверенно:

– Она хочет поговорить с ним, убедить, пристыдить… Напомнить о сыне, наконец!

Анастасия тяжело вздохнула, покачала головой:

– Дай Бог, чтобы так…

Но было видно, что сама в это почти не верит. Потом добавила:

– Скорее, думает открыть глаза его невесте. Все это может кончиться большим скандалом. – Обняла расстроенного мужа за шею, добавила печально: – Но, боюсь, ничего у нее не получится, только позору натерпится!

Эльза вернулась рано утром на третий день. В гостиной столкнулась с матерью и отцом, подошла, обняла и поцеловала их, и, ничего не объясняя, поднялась в детскую к сыну. Там и застала ее Настя – бледную, глядящую неподвижным взором в окно. Вздрогнув, Эльза быстро поднялась, прошептала:

– Ни о чем не спрашивай! Пойду к себе… Устала…

Людвиг относил первую партию хлеба утренней выпечки в булочную, когда услышал крик мальчишки-разносчика газет:

– Сенсация! Покупайте и читайте! Зверское убийство в Лодзи Станисласа Покольского на балу в день помолвки!

Он с трудом донес лоток до стойки, поставил его и быстро пошел в дом, в комнату сестры. Она словно ждала его: сидела, поджав ноги, в углу кровати, смотрела лихорадочно-блестящими глазами.

– Людвиг! – быстро проговорила, не ожидая его слов. – Все эти дни я была здесь, дома, никуда не уезжала! Болела и не выходила из своей комнаты!

А еще через несколько дней в газетах появились сообщения: полиция арестовала некоего Павла Карпухина – многие факты говорили о том, что именно он убил Покольского. Описывались подробности: Карпухин был молодым студентом, умным, симпатичным, работящим, поскольку учился и одновременно подрабатывал, чтобы не обременять своих престарелых и скромного достатка родителей. Некоторое время назад этот парень служил приказчиком у Покольского, но потом внезапно уволился. При этом, вспоминали другие служащие, очень сильно поссорился с хозяином, уходя, сказал громко: «Как таких мерзавцев земля носит! Это несправедливо!»… Похоже, сам Карпухин и решил восстановить «справедливость».

Полиция сработала отлично: быстрое и блестящее расследование показало, что среди лакеев, нанятых в одной фирме и хорошо знакомых друг с другом, был один – никому не известный. Он какое-то время мелькал в зале с подносами, потом исчез. Когда же произошло ужасное убийство и прибыла полиция, всех допрашивали, но этого человека уже среди лакеев не оказалось. Зато садовник видел, как кто-то шел через задний двор за несколько минут до того, как в доме поднялись крики и беготня. Садовник побежал в дом и лишь потом, на допросе в полиции, вспомнил: похоже, это был бывший приказчик Карпухин.

Убийство было совершено с дерзостью и жестокостью. Станислас Покольский в какой-то момент, никому ничего не сказав, удалился из банкетного зала и пошел в маленький зимний сад на втором этаже. А вскоре туда забежала молодая пара, ищущая уединения. Они и увидели первыми Покольского, лежащего между пальмами в кадках и античными статуями, на залитом кровью полу, с перерезанным горлом… Полицейский врач установил, что рана была нанесена очень острым предметом, скорее всего бритвой. Полоснули всего один раз, но сильно – Покольский умер почти сразу, если и успел крикнуть, то негромко. Одно из окон зимнего сада оказалось распахнутым, а к нему приставлена деревянная лестница. С лестницы сняли несколько серых ниток, зацепившихся за гвоздь, – садовник тут же вспомнил, что идущий через двор человек был именно в сером костюме…

Найти Павла Карпухина оказалось простым делом – он жил в Лодзи с рождения. На его сером костюме не оказалось следов крови, но из него был выдран клочок ткани – тот самый, с деревянной лестницы. При обыске обнаружилась остро отточенная бритва с несмываемыми пятнами, которые оставляет на железе кровь. А еще через день полиция отыскала костюмированную мастерскую, где именно Павел Карпухин как раз накануне бала брал напрокат лакейскую ливрею. Вернуть он ее не вернул: вскоре она нашлась в соломе среди дворовых построек дома Покольского.

Итак, картина убийства могла быть полностью восстановлена. Павел Карпухин, не раз бывавший в доме Покольского и хорошо знавший расположение комнат, заранее приставил со двора к окну зимнего сада лестницу. Потом, под видом лакея, смешавшись с другими, некоторое время наблюдал за хозяином и каким-то образом сумел заманить его в уединенную комнату… Как он это сделал и каковы были истинные причины мести, Карпухин не признался, но полицейский следователь и не настаивал. Доказательств вины молодого студента было и без того достаточно. Убив Покольского, Карпухин спустился по лестнице во двор, переоделся в сарае в, видимо, заранее припрятанный костюм, ливрею оставил в соломе и ушел… Дело было передано в суд.