Текст книги "Посмотри в зеркало"

Фестивальные сны

На кинофестивале в Риме Ульяна оказалась по приглашению Карины, решившей развлечь подругу и вырвать ее хоть ненадолго из ежедневной рабочей рутины, а заодно дать возможность написать несколько рецензий, чтобы Улин шеф счел поездку командировкой. О ее страданиях Карина, к счастью, не подозревала. Уля подумала, почему бы и нет: новые ощущения, лица, город, в котором не бывала – ей необходима смена обстановки и шанс избыть тоску-печаль душевного ранения, нанесенного Стасом.

Те, кто бросается с ручкой и листком к ногам кумира, всегда были для Ули смешны. Да, она умела ценить качество работы профессионала, восхищаться талантом или гениальностью художника, но при этом не переставала видеть в человеке обычное земное существо из плоти и крови. О, если бы вы знали, сколько тайн хранят солнце и луна, облака и звезды, стены домов, наблюдавшие из века в век за гениями, за их взлетами и падениями, мучениями, страстями, а порой и за ничтожеством самой сути, скрывавшейся под внешней респектабельной оболочкой, увенчанной прелыми лаврами!

Даже Карина, устроитель всего этого великого действа, очередного шоу оказалась подвержена традиционному поклонению, словно ставила себя на ступень ниже, добровольно пригибалась, отдавая пальму первенства им, избранным сиять на небосклоне очередного года. Ульяна списывала это на ее нервное состояние, стремление все контролировать и провести фестиваль на высшем уровне, ведь Уля как никто другой знала, как она прекрасна.

Карина уже давно жила с мужем в Италии, имея дом в пригороде Рима и радуясь, что они недавно отдали последний взнос и теперь жилье принадлежит им полностью.

Присутствуя на всех кинопоказах, приемах, званых ужинах Уля с любопытством наблюдала за представителями богемы, как наблюдает ребенок за животными в зоопарке или на цирковом представлении. Неизвестно, что видели зрители: заслуженный триумф, бесконечное поле возможностей земных богов, но она ловила сквозившую в их глазах стеклянистую усталость, желание отбыть трудовую повинность и с облегчением спрятаться за темными очками и широкополыми шляпами, в урчащем чреве машин, в суете и толпе города, в ином пространстве и времени. Одни двигались раскованно и пластично, говорили открыто, напоказ, разбрызгивая харизму вокруг себя с тем же достоинством и торжеством, с каким альфа-самец выпускает струю спермы, другие перемещались нервно и дергано, изъяснялись невнятно, с презрением, словно делали одолжение одним своим присутствием, скрывая тщеславный меркантилизм под обреченной улыбкой видимой доброты и благодушия.

Самым лучшим временем для Ули оказывались их с Кариной поздние ночи, когда они, забравшись с ногами на диван, откупоривали бутылку вина и болтали, прежде чем забыться недолгим сном…

За Ульяной увивались два бизнесмена, временно подвизавшиеся у звезд шоферами-волонтерами, от скуки своей обычной повседневной жизни, наполненной лишь контрактами и деньгами. Им так хотелось прикоснуться к прекрасному, что они позволили себе выбрать даже такой нестандартный путь.

Один из них, Володя, торговец недвижимостью, владелец собственного агентства и нескольких гостиниц, слыл миллионером. Небольшого росточка, худой до невозможности, с миндалевидными карими глазами, опушенными немыслимыми ресницами, с большим ртом и крупными, почти лошадиными зубами, он мило грассировал в разговоре, выдававшем его одесский акцент и принадлежность к иудейскому племени.

Второй – Леня, моложе и лучше фигурой, делец средней руки, обладал славянской внешностью, мощным бритым затылком с легким налетом рыжины и явно заурядным умом.

Благосклонно улыбаясь и мило флиртуя, Уля не подпускала их слишком близко отнюдь не из ханжества, а скорее от нахлынувшей вдруг разборчивости и эстетства. Секс не являлся для нее особо значимым событием в принципе, она легко могла себе позволить заняться им или отказать, в зависимости от настроения, влечения к партнеру или его отсутствия. Без страсти, дикой задыхающейся тяги одного тела к другому, акт совокупления казался рутинной пошлостью, невозможной, ненужной и вызывающей после себя брезгливое похмелье. Поэтому она отклоняла их предложения о прогулках и ресторанах, позволяя лишь подвозить вечером до дома Карины и целовать на прощание руки.

ОН часто смотрел на нее во время мероприятий, иногда здоровался, бросал мимоходом пару фраз и уходил давать очередное интервью, окруженный толпой многочисленных поклонников и фанатов, липкой паутиной окутывавших его везде, где он появлялся. Провожая его ленивым взглядом, Уля ни разу не сделала попытки пойти следом: внешне он напоминал Квазимодо, а его фильмы она не смотрела, поскольку отечественный кинематограф давно ее разочаровал. Старше Ули лет на двадцать, с тронутыми сединой висками и немного оплывшей фигурой с буграми мышц под плотным жирком, с хищными чертами лица, орлиным носом и кривоватыми, выстроенными кое-как зубами, он до сих пор пользовался успехом у женщин. Костюмов он не носил принципиально, предпочитая джинсы и рубашки с открытым воротом, из которых нахально лезла кудрявая поросль волос, густая, звериная, наглая…

Показ его картины стал для Ули открытием, перевернувшим в ней столько, что оценить масштаб сразу она не смогла, только поймала его после сеанса за руку и прошептала: «Спасибо». Он удивленно взглянул и неожиданно по-детски, мягко улыбнулся, еще раз задев ее за живое.

Следующим вечером они оказались в фешенебельном загородном доме, на очередном закрытом банкете для своих, данном в честь Великого Режиссера неким русским негоциантом, благополучно скрывшимся – цать лет назад из России с большим, любовно прихваченным кушем.

За столом сидели недолго, несмотря на его величественное изобилие: горы устриц, хрустальные розетки с искрящейся черной икрой, салаты, крокеты и суфле с омарами, розовато-кровавые стейки в крупинках перца, истекающие нежным соком и прочие деликатесы.

В основном гости предпочитали бродить по дому с бокалами или отправлялись прогуливаться по парку, ухоженному, но смешному обилием помпезных статуй греческих муз, выполненных довольно топорно, но отвечавших невзыскательному вкусу хозяина.

От назойливого внимания поклонников Уля сбежала в отдаленную беседку, случайно найденную среди деревьев, но ее одиночество продолжалось недолго.

– И вы решили уединиться, как я погляжу? – услышала она знакомый голос.

Он стоял у входа, слегка покачиваясь, с бутылкой виски в одной руке и стаканом в другой, с любопытством, лишенным эротического подтекста, разглядывая Улину особу.

– Да, хотелось убрать постоянное многоголосье, – ответила та виновнику торжества, мысленно поморщившись (пьяный режиссер, пусть и талантливый, в ее планы не входил).

– Не помешаю? Вы, кажется, Ульяна? – он жестом показал на свободное кресло.

– Да, Ульяна. Присаживайтесь. Надо же и вам иногда теряться, постоянно дышать в масках бывает трудно… – обронила она обреченно.

– Вы не слишком гостеприимны, я вижу. – Ухмыльнулся собеседник, скользнув взглядом по разрезу ее платья, откровенно обнажавшего ногу до бедра.

– Это не мой дом, не могу здесь хозяйничать, – уклонилась от прямого ответа Ульяна и села скромнее, подтягивая подол, чтобы не подавать повод для очередного похотливого абордажа.

– Боитесь, что начну приставать, хвастаться наградами, достижениями и потащу в койку? – Прозорливо сощурился режиссер. – На самом деле вы правы, мне надо подправить маску. Сегодня умер близкий друг и мне очень тяжело, но по контракту я не имею права пропустить ни одно из мероприятий, все уплочено, сверстано, согласовано, вписано и проштамповано.

– Сожалею о вашем друге.

– Давайте выпьем за него. Знаете, мне порой не хватает в русских какой-то деликатности, так заметной у европейцев. Медвежьи объятия и поцелуи, панибратство, отсутствие чувства меры и расстояния, на которое допустимо приближаться. У вас это есть, оно врожденное. Наверное, именно поэтому в беседке оказались вы, а не кто-то другой.

– Возможно. Я хотела сказать, что меня очень тронул ваш фильм. Он удивительный. Давно не смотрела ничего подобного, и честно скажу, уже и не чаяла в нашем кинематографе.

– Я рад, но вы бросьте эти церемонии, Улечка, совсем не обязательно говорить что-то приятное из вежливости. Будьте собой, мне рядом с вами тоже хочется быть собой, а не кем-то еще… Сегодня мне грустно, и я вспоминаю прошлое. Если я вам надоем, скажите, не стесняйтесь. Давайте выпьем. За вас. Откройте мне, чего бы вы хотели от жизни?

– Сложно сказать. Наверное, я счастливый человек. Люблю свою работу, занимаюсь тем, что нравится. Мечтаю о путешествиях и в последнее время довольно много езжу по миру…

– Но это не все?..

– Иногда мне кажется, что я здесь для чего-то большего и попусту теряю время. Вот, вы – творите искусство, несете людям радость, катарсис, сопереживание, у вас великие цели, а я? Что должна сделать я? Поверьте, я не стремлюсь к славе, все не могут быть известными и талантливыми, но это нечто другое… Желание узнать: зачем? Иногда мне кажется, что мы все пришли сюда просто для радости от вкуса жизни… Чтобы искрометно смеяться, наслаждаться ею каждый миг, осознавая ее мимолетность. Иногда у меня получается, но так чтобы постоянно, увы… Это как воздушный шарик. Он красиво улетает в небо, но вместо того, чтобы продолжать лететь ввысь, натыкается на сук дерева и лопается, а вниз падает скукоженная тряпочка, смятая оболочка былой красоты.

– Я тоже не знаю, зачем. Любая профессия только занятие, очередная игра, как в детстве, когда мы примеряем на себя роли. Знаете, я с детского сада мечтал быть режиссером, чтобы самому устанавливать правила. Мои родители отдавали меня в сад на семидневку, вы, скорее всего, и не знаете, что это такое, когда родители видят ребенка урывками, порой – раз в несколько недель. Меня, чахоточного малахольного пацаненка жалела наша нянечка и иногда тайком забирала к себе домой. Конечно, об этом знали сослуживцы, но закрывали глаза и молчали. Большая объемистая тетя Клава пахла дешевым хозяйственным мылом и едким потом, овсяной кашей и хлоркой, и даже конфеты, которые она совала в мой карман, отдавали этими запахами. Ночью она клала меня с собой в постель, прижимая душным бугристым телом к стене и впечатывая в традиционный ковер с оленями, висевший над кроватью. Я задыхался, но молчал, потому что знал как важно быть кому-то нужным и не одиноким. Не подумайте ничего дурного, сейчас модно представлять всяческие глупости и скабрезности. В ее однокомнатной бедной квартирке жили мои тапочки, которые она купила мне на вырост, в ванной ночевали ситцевый халат и зубная щетка с моим полотенцем, в комоде лежали запасные майка, трусы и носки. На кровати обретался старый плюшевый заяц с пуговичными глазами и ниточным ртом, очевидно унесенный ею из садика, а в шкафу красовались две книжки: «Азбука» и сборник стихов для детей. На кухне меня всегда ждала моя чашка с нарисованной клубничкой, мои тарелка, ложка и вилка. Кроме меня у нее никого не было, по крайней мере, я об этом не знал. Так вот, я хотел стать режиссером, чтобы все изменить. Тогда мои родители забирали бы меня домой каждый вечер, как и большинство других детей, а тетю Клаву мы тоже смогли бы взять к себе, чтобы всем было хорошо…

– Что было дальше? – тихо спросила Ульяна.

– Дальше я пошел в школу. Сам ходил туда с первого класса, сам делал уроки и готовил еду, и часто даже ложился спать, не дожидаясь родителей. Научился кое-как стирать вещи в тазу или под краном, гладить их, чтобы опрятно выглядеть, ходил в магазин за мелкими покупками, играл во дворе с ребятами…

– А тетя Клава?

– Я ее больше не видел. В детский сад не заходил – стеснялся: я уже большой, что обо мне подумают? Пойти к ней домой не приходило в голову, а она тоже не объявлялась. Может быть, нашла себе другого ребенка, нуждавшегося в ее ласке, не знаю… Я записался в театральный кружок, началась жизнь, полная ярких впечатлений и событий. Режиссер старался проводить нас через черный вход на спектакли, понимая, что денег у наших родителей на такие развлечения нет. Хорошо, что его знали и всюду пускали. Мы сидели на галерке, вытягивая шеи, завороженные тем, что происходило на сцене, а потом спорили до хрипоты, обсуждая игру актеров, постановку и множество разных деталей. Отец считал, что я занимаюсь бабским делом: лучше бы пошел в кружок авиамоделирования, хоккейную секцию, но я уперся и сказал, что это мое дело. На споры у него не было ни сил, ни желания. Когда я учился в седьмом классе, он потерял руку, производственная травма, и вышел на пенсию. Пришлось мне идти в ПТУ, чтобы не чувствовать себя нахлебником. Так я стал электриком. Через три года все же поступил в театральный, правда, пропускал часть занятий из-за работы и меня чуть не вышибли, но потом оставили, пожалели… Я бы из гордости промолчал, но в деканат внезапно заявилась мать, рассказавшая истинное положение дел. Самый ее материнский поступок. Ладно, я вам уже надоел. Давайте выпьем за то, чтобы все мечты становились реальностью.

– За вас.

Они еще некоторое время разговаривали и пили виски. Павел рассказал, что друг был его помощником, десять лет находившимся рядом в любую минуту, и умер неожиданно, от инфаркта, когда шел по улице на работу. Что у него остались жена и двое маленьких сыновей. Что когда закончится фестиваль, он придумает, как им помочь, а пока смог только дать указания по телефону, чтобы все похоронные расходы взяла на себя их компания.

Ульяна ловила себя на мысли, что это был странный вечер, один из самых странных и нескончаемых, словно время остановилось. Она стала замерзать, зябко поводя плечами, в попытке согреться.

– Ульяна, где ты бродишь, за нами машина приехала, – подбежала ко подруге Каринка, когда Уля и режиссер возвращались к дому. – Здравствуйте, Павел Ильич! Вас тоже шофер ждет.

– Не уезжай, – попросил он с тоской в голосе. – Поедем со мной. Выпьем.

Она посмотрела на него и обернулась к Каринке.

– Я завтра приеду. Не волнуйся. Утром позвоню.

Старомодным жестом Павел подставил ей руку и проводил до своей машины. Казалось, что некий стрелочник вдруг взял и вмешался: перевел рельсы, чтобы состав неожиданно двинулся по другому пути. По коже Ульяны ползли пугливые, но будоражащие мурашки – нога Павла соприкасалась с ее ногой, кокетливо выглядывающей из разреза платья.

Дневник Ульяны

Ментально приватизированное пространство допускало только нас двоих в этот промежуток времени. Разорвать его, означало совершить подлость, равно как и допустить, чтобы туда вторгся некто третий. Наше эмоциональное состояние требовало тактильных прикосновений – мы слишком глубоко коснулись друг друга внутренне.

Когда Леня, ждущий в машине режиссера, увидел нас вместе, только развел руками: «Сдаюсь, какая уж тут конкуренция». Ему было обидно, но в тоже время в глазах явно читалась зависть напополам с восхищением, типа: «Умная девочка, знала, кому отдаться. Не продешевила». Он не понимал, что дело совершенно не в известности Павла и не в моей корысти – я же не актриса, и даже не в том, что мое тщеславие могло, таким образом, удовлетвориться крупной добычей…

Я испытывала пронзительную нежность и материнские чувства, желание защитить этого слабого сильного мужчину, в одиночестве переживающего потерю близкого человека. Я меняла свои ласку и внезапную мимолетную влюбленность на кусочек его души, его слезы на стоны страсти, на то, чтобы он мог забыть, а я – помнить.

Его странно некрасивое лицо преображалось, когда я смотрела на него, ведь в отсутствии маски оно расправлялось и хорошело. Идеальное совпадение танца тел, живописно жадное могло бы заворожить любого, кто подсмотрел его, но таких не было, магнетическое притяжение скульптурно сворачивало их, придавая разные формы.

Тлеющая ночь взрывалась вспышками скерцо, создавала симфонию жизни, с каждой новой нотой проникавшую вглубь тесного пространства, предназначенного природой для сотворения самого большого таинства – нового существа.

Я вибрировала и билась в его руках, он вливался в меня, впитывался через слизистые ткани, проникал спорами, вкрапливался, филигранно играя, трогая, перебирая самые чувствительные места, точки взлета и крика, захлебывающегося стона, выдыхаемого ему в рот.

Он торжествующе вбирал эти выдохи, всасывал их, упивался победой в поединке, выигранном у смерти…

На простынях алели пятна менструальной крови, напоминая, что я, потеряв всяческий стыд и принципы, вдолбленные стереотипы воспитания, презрела их в первый раз, словно была девственно невинна, покорно отдаваясь воле завоевателя.

Он обжигал меня, ставил раскаленное невидимое тавро принадлежности, метил территорию, кодировал душу, сладким мороком несметных оргазмов вырабатывал очередной условный рефлекс – безусловности его существования во мне и непереносимости других…

Чахоточный пуританизм порой также страшен как безводная пустыня под палящим солнцем, он иссушает и уничтожает все живое, именно его придумал дьявол, как самую забавную потеху. Какое счастье, что в тот вечер он зацепился на иную жертву, выпустив нас из виду… Я ни о чем не жалею…

Она ушла ранним чуть зареющим утром, торопливо ускользнула, неслышно одевшись, пока он еще спал, из деликатности, понимая, что из ряда вон выходящее событие вывело его из привычного равновесия, и вернуться в него ему будет проще, если он встанет один, подойдет к зеркалу, тщательно угнездит на лице очередную личину, восприняв вчерашнее, как некий сон. К тому же, она не хотела растерять свое ощущение от этого человека, но сохранить его в себе таким, каким он был вчера, ведь если бы он вежливо и этикетно-холодно попрощался с ней, деликатно указав на дверь, все разбилось бы, лопнуло, а она желала, чтобы этот шарик непременно улетел к звездам. С затаенной болью потери и разрыва, колотящейся в ребра, волоча за собой шлейф лопнувшей золушкиной сказки, она шла по улицам, понимая, что ей уже не смыть, не счистить, не вытравить его из себя, и эта невыносимость скручивала и разъедала ее мозг. Но Уля улыбалась, очарованная тем, что он был и случился, что все равно остался в ней, интегрировался атомами, запечатлелся…

Карина чуть подняла бровь, впуская загулявшую подругу в дом, но ничего не сказала, понимая, что это бессмысленно. Сварила крепкий густой кофе, плеснула в бокал коньяк и вручила заботливо прикуренную сигарету. Они разговаривали молча…

Смотри – обожжешься…

Поздно…

И что теперь?..

Жить. Смотреть на солнце. Щуриться. Смаргивать слезы. Подставлять лицо горячим пальцам его лучей…

Может, клин клином?..

Да, наверное, но не сейчас…

Угораздило же тебя. Не ожидала…

Да я сама не могла представить…

Он хоть хорош оказался?..

Не представляешь насколько…

Тогда не зря…

Это точно… Только не забывай дышать…

Постараюсь…

Где-то глубоко внутри она ждала… Медленными глазами искала его тень в очередных фуршетных толпах, брезгливо отряхивала руки от чужих сальных поцелуев, небрежными жестами отсекала приближающихся охотников, чующих запах добычи и исторгающих солоновато-рыбный запах неудовлетворенной похоти… Но тщетно… В Риме Ульяна его больше не видела.

Но ей было больно, судорожные мысли безбожно заняли ее ум, кровь, насыщенная адреналином бурлила в жилах, и она захотела вышибить клин клином, чтобы унять собственный внутренний скулеж… Выбор пал на Володю, который не был в курсе ночи любви Ули и Павла. Она позволила ему сводить ее в ресторан, а потом мучительно долго целовалась с ним в углу бетонной парковки, морщась от запаха бензина и дождя, болезненно реагируя на кваканье и писк сигнализаций других автомобилей, чьи хозяева нажимали кнопки брелоков. Так она обращалась в бегство. Худощавый кавалер привез ее к себе, сразу прагматично показав спальню и душ, но Ульяна вдруг почувствовала такое омерзение к себе и тому, что вот-вот должно было случиться, что извинилась, сослалась на нездоровье, и попросила отвезти ее обратно к подруге. Ее сердце говорило, что нельзя сравнивать картину с наброском и пытаться анестезировать мозг дешевым денатуратом.

На прощальном ужине Павел не появился. Вроде бы, по словам Каринки, прислал извинения и поменял дату вылета в связи с неотложными делами, требующими немедленного возвращения.

«Лети, шарик, лети, пусть все твои сны останутся в прошлом! Моя копилка памяти сохранит одно из мгновений жизни, как те, что стоит вспомнить не зря прожитыми на этой земле» – мысленно говорила Уля.

Она вернулась домой налегке, без груза обид, жалости или презрения к себе, обновленная и очищенная актом той ночи с угрюмым страдающим Квазимодо, припавшим к ее груди, к звездам сосков, будто к единственно возможному средству спасения от боли, одиночества и пустоты.

Тогда они оба получили еще один шанс на счастье, ступив на затерянный и необитаемый островок лета посреди бушующей лютой вьюги, швыряющейся в лицо мертвыми листьями-сообщениями, испещренными иероглифами давно забытых языков.

Вьюга унялась, ветер унесся в иные края, перестав трогать их тела ледяными прикосновениями, пустота отступила, прекратив играть в привычные кошки-мышки. Она перестала ехидно таращиться из пустой бутылки коньяка или банки некстати закончившегося кофе, не скрывалась за значком «сообщения» в телефоне и почтовой программе компьютера, не таилась в сигаретной пачке, ожидая, когда Уля достанет последнюю дымную палочку, не строила козни, чтобы Уля забыла включить звук мобильного, не глазела из провала стиральной машины – она исчезла, и мир наполнили звуки, голоса, события, трепетно ожидавшие Улиного возвращения.

Ее забросали предложениями о деловых и не очень встречах еще на пути из аэропорта, словно судьба дарила ей порцию конфет, забытую некоторое время назад по рассеянности.

Разобрав чемодан, Уля приготовила себе любимый молочный улун и уселась перед ноутбуком. Первым, что увидела, оказалось письмо от Стаса:

Ульянушка, привет! Прости, что долго не откликался. Ты мне написала в январе, что я совсем пропал, и я решил возобновить наше общение с 1-ого февраля, да взял вдруг да и заболел накануне, что задержало мой выход в «эфир»:-(

Я правда очень-очень соскучился!:-), а еще ты мне снилась, и я понял, что ты мне очень дорога. Посмотрел сайт туристической компании «Выход в город» (помнишь, мы на нее наткнулись как-то раз на Большой Дмитровке, когда гуляли?). Программа разнообразных экскурсий весьма впечатляет, но, видимо, на них масса желающих попасть, поскольку они бесплатные и места разбираются надолго вперёд. Увидел одну интересную экскурсию. Потом расскажу. Жаль, что мы на неё не попадаем, т. к. она пройдёт в это воскресенье, когда тебя еще не будет в городе. Но я надеюсь, что это не последняя экскурсия на эту тему:-)

Жду твоего возвращения и уже скучаю -

Стас

День Сурка продолжался.

Дневник Ульяны

* * *

Смотришь в окно. Водишь пальцем по ледяным узорам,

Вспоминаешь, что где-то позади остался вечный Рим

С его папской резиденцией и Колизеем, Тибром

И фонтаном Треви… Капитолийская волчица смотрит

Бессмысленным взором на многочисленных туристов,

Обнимающих ее с белозубой улыбкой. Господне око

Пантеона не дает ответов на те вопросы, что возникают

В твоей голове. И даже Бернини не в силах воплотить

Красоту мира и его уродство. Не бросай монетки…

Не бросай монетки в фонтан – ведь даже если ты вернешься,

Когда ты вернешься – это будет кто-то другой,

уже водивший пальцем по ледяным узорам московских окон…

Когда игрушечный пластиковый или картонный кукольный домик становится тесен и разламывается, чувствуешь себя беззащитной. Вот только-только ты играла главную или хоть какую-нибудь эпизодическую роль на съемочной площадке и вдруг оказываешься посреди пустого пространства. Свет софитов погас, не стрекочут камеры, не бегают вокруг тебя суетливые гримеры и даже грозный режиссер больше не сердится – никого нет. Совсем никого. Темно, одиноко, абсурдно… Я слышу свое дыхание и стук моего сердца. Это единственные звуки. Позвать кого-нибудь, окликнуть, покричать?.. Нет, это еще страшнее… Щупленькое мое «Я», держись, мы выберемся, Дни Сурка тоже не бесконечны.