Текст книги "1612. «Вставайте, люди Русские!»"

Говоря так, он продолжал улыбаться, и Михаил впервые обратил внимание на то, какая хорошая у него улыбка: она была по-детски светлая, какая-то чистая и наивная, так что твердое лицо немца сразу сделалось куда моложе и мягче. И глаза сияли, удивленно и весело.

«Странно! – подумал Михаил. – Ведь всю жизнь человек на войне. Людей убил, верно, больше, чем у него волос в бровях… Да еще и потерял все, что потерять можно. А улыбается, как дитё малое! Чудной он…».

Они добрались до Яузы, где размещался еще один польский табор, который они так же старательно обошли прежде, чем перейти реку За Яузой открывалось зрелище менее безрадостное, чем являло собой Замоскворечье: здесь не так яростно гуляли пожары и не так безнаказанно бесчинствовали захватчики – в богатых теремах этой части города жили бояре и стрельцы, присягнувшие королевичу Владиславу и вполне преданные засевшим в Москве иноземцам, а потому их велено было не трогать. Правда, при прошлогоднем восстании бои кипели и здесь, и сюда перепуганные поляки тоже запустили «красного петуха», но огонь удалось быстро унять: ветер едва не погнал его прямо на польский табор, так что пехотинцы полковника Гонсевского в данном случае помогли жителям. Здесь были и торговые ряды, в которых нынче почти ничем не торговали, однако же народ по старой памяти сновал туда-сюда, и место это казалось достаточно людным.

Михаил подошел к какому-то парню, продававшему связками деревянные крашеные ложки, и о чем-то его спросил. Тот, не переставая пританцовывать и притопывать, чтобы не замерзать, махнул рукой куда-то в сторону и опять завел деланно бодрое:

– А вот, кому ложки? Ложки-крашенки для вашей кашеньки! Ложки покупай, похлебку хлебай! А вот, кому ложки?

– Мне что же, с тобой идти? – вновь приступил с расспросами Хельмут. – Ты, как я понимаю, в Москве по поручению князя Пожарского. Так, может, я тебе помешаю?

– Я как раз надеюсь, что поможешь! – откровенно ответил Михаил. – Считай, что ты уже на службе. И если согласен, могу вперед выдать часть жалованья.

– Ладно, – кивнул Хельмут. – Я мог бы и подождать, но возьму, чтоб ты не думал, будто я еще не решил и могу переметнуться. А куда мы идем сейчас?

Молодой человек посмотрел на товарища, видимо, испытывая последние сомнения, но ответил так же твердо:

– Идем к моей родне. Это уж близко.

Действительно, немного спустя они оказались перед обнесенным забором ладным теремом, и Михайло, выждав некоторое время и прислушавшись к царившей кругом тишине, решительно постучал в дощатые ворота. Из-под ворот тотчас вывернулся и окатил пришедших буйным лаем белый с черными пятнами пес, а за воротами послышался женский голос:

– Тихо, тихо, Барбоска! Кто там стучит-то?

– Свои, Марфа, отвори!

Одна из створок подалась назад, и в щели показалось веснушчатое женское лицо, выступающее из толстого темного платка.

– Ктой-то свои? – начала было грозным голосом Марфа, но вдруг осеклась и, шире распахнув створку, всплеснула руками:

– Ой, Матушка Пресвятая Богородица! Боярин! Михаил Борисович!

– Тихо ты! – одернул ее Михайло. – Впусти нас и ворота запри. Боярыня-то дома?

– В церковь ушли! – радостно зачастила Марфа, по всему видать, сенная девушка или ключница. – Чуть свет, как зазвонили. Думаю, вот-вот воротится. Звон к причастию уж был, так вот теперь, как опять колокола услышим, так ее и жди. А кто же это с тобой, свет наш, пожаловал?

Она поглядывала на Хельмута с некоторой опаской, но одновременно и с заметным интересом – красивый незнакомец явно ей понравился, а что он не поляк, Марфа, кажется, быстро смекнула.

– Друг это мой, – ответил Михайло, пересекая двор, вступая на крыльцо и приглашая наемника взойти следом.

– День, как знакомы, но думаю, что друг. Позавтракать на всех соберешь, или у вас со снедью совсем туго?

– Что ты, боярин, что ты! Туго, что греха таить, все хуже и хуже становится. Однакоже худо-бедно – а найдется, чем угостить. Входите, входите!

Дверь с крыльца вела в просторную горницу чистую и скромную, однако не бедную: в мелкий переплет единственного небольшого окна были вставлены стекла, а не бычий пузырь, оклады икон в большой божнице тускло блестели настоящим серебром, а на широком столе красовался пузатый латунный чугунок с липовым отваром. Он дымился и как видно, недавно вскипев.

Михаил, снявший шапку еще на улице, перекрестился, скинул тулуп на руки подбежавшей Марфе и не сел, а упал на покрытую овчиной скамью:

– С едой не спеши, мы хозяйку подождем.

– Да уж и ждать недолго. Слышь, звонят снова? Вот и служба закончилась. Обождите тут пока, а я в погреб спущусь – бруснички моченой достану, сала ломоток припасен, как знали – берегли, да с такой радости, небось, не грех и водочки. Вот только вчера делала!

Хельмут сел рядом с товарищем, тоже снял шубу (его магерка давно лежала на той же лавке) и вполголоса спросил:

– Кто ж у тебя тут живет? Тебе здесь рады, будто год не видали.

– Так оно и есть, – подтвердил молодой человек. – А терем этот дяди моего, материна брата. Кличут его Демьяном, он был стрелецкий сотник, да в битве с татарами ногу покалечил – почитай, почти отрубили. А сейчас…

Он не договорил, резко, всем телом повернулся к двери и медленно поднялся.

В дверях, овеянная легким морозным облачком, показалась женская фигура. Хельмут тоже посмотрел в ее сторону, и вдруг в нем что-то словно вспыхнуло. Что именно случилось, он так и не смог себе объяснить – это было совершенно необъяснимо…

Женщина, не высокая, но по особенному, по-русски статная, не вошла, а будто вплыла в горницу. Мороз окрасил светлым румянцем ее овальное, нежное лицо, обрамленное тонким шелковым платком, украшенное небольшой бархатной кикой с вышитым золотым узором. Глаза, как и подобает, опущенные, сразу показались Хельмуту огромными, хотя, возможно, они казались такими благодаря черноте и густоте ее ресниц. Брови тоже были черные и узкие, про такие обычно говорят «как нарисованные». Нос тонкий, но не маленький, с выразительной славянской горбинкой, губы полные, яркие, почти чувственные, а подбородок – сильный и волевой.

Немец поймал себя на том, что решает, сколько лет может быть этой женщине, и подумал:

«Где-то чуть за тридцать. Или нет, верно, как мне, тридцать пять. Да в конце концов, какое это имеет значение?».

Это и впрямь не имело значения. Женщина была слишком хороша, чтобы иметь возраст, хотя, пожалуй, то, чем она так привлекала, даже и не называлось красотой. Трудно было сказать, насколько она лучше или хуже писаных красавиц, коих Хельмут Шнелль в своей жизни видел великое множество, но он готов был поклясться, что никогда еще ни одна женщина не вызывала в нем такого непонятного, необъяснимого трепета.

Вслед за женщиной вошли две пожилые мамушки, закутанные платками до самых глаз, и одна из них тотчас аккуратно сняла с плеч боярыни просторную беличью шубу. Пуховый платок, снятый, как видно, еще в сенях, бережно сворачивала вторая мамка.

Женщина осталась в синем шерстяном сарафане, украшенном голубой каймой посередине и по вырезу. Из сарафана выступали ворот и рукава шелковой голубой рубахи.

Вошедшая повернулась к красному углу и подняла руку с пальцами, сложенными для крестного знамения, как вдруг что-то заставило ее обернуться. Мгновение она стояла, застыв, точно окаменев. Потом ахнула, пошатнулась.

– Миша! – голос ее был глубокий, грудной, низкий. – Мишенька!

– Ну да, это я!

Он кинулся к ней, встреченный восторженными воплями и визгом служанок, подбежал, обхватил боярыню за плечи, и она припала к нему, ладонями сжав его разом вспотевшие виски.

– Мишенька! Солнышко мое светлое! Живой!

– Господи помилуй! Да с чего бы мне и не быть живу? ты-то, ты-то как?

– А что мне поделается?

Она счастливо рассмеялась и, привстав на цыпочки, расцеловала Михаила в щеки и в подбородок (до лба ей было не достать и так).

Хельмут поймал себя на том, что испытывает досаду.

«Она же старше его! – раздраженно подумал он. – Лет на пять, по крайней мере. А то и больше. Может, и на десять. Для чего он ей, а тем более, она ему? И ведь не спросишь! Вот ведь глупость-то: взял и ни с того ни с сего, чуть не на старости лет, одурел от случайно встреченной женщины. К тому же русской, к тому же чужой. Только и не хватало…»

Все дальнейшее произошло так быстро, что наемник потом не раз и не два спросил себя, к чему было сразу делать столько поспешных и совершенно неправильных выводов.

Михаил, весь сияя, повернулся к товарищу, тоже поднявшемуся со скамьи, и воскликнул, обращаясь вначале к боярыне:

– Вот, я к вам гостя привел. Это Хельмут по прозванию Шнелль. Он мне если и не жизнь спас, то сохранить ее помог точно. И, даст Бог, в деле нашем тоже помощником будет не последним. Хельмут, а это матушка моя, боярыня Алёна Елисеевна.

– Бог да вознаградит тебя! – сказала она и легким шагом подошла к Хельмуту. – Один у меня сыночек, и тому, кто мне его сохранил, я на всю жизнь – слуга верная.

Он покачал головой и, собравшись с духом и с мыслями, улыбнулся женщине, которая теперь, когда открылась истина, нравилась ему еще больше, чем минуту назад:

– Если позволишь, боярыня, то я сам хотел бы быть твоим слугою. Но, видишь ли, твой сын меня уже нанял. Куда – это он сам, если захочет, тебе расскажет. А я не привык нарушать договора. И все же рад, что все так получилось.

– Нанял? Но по одежде ты вроде служишь в польском гарнизоне? – спросила Алёна Елисеевна, окинув взором голубой жупан и распахнутую делию наемника.

– Служил. Но вчера наконец развязался с ними. Просто не успел скинуть эти тряпки.

– И не спеши! – усмехнулся Михайло, продолжая одной рукой обнимать свою мать. – Может, твоя справа еще пригодится нам.

– Я где-то тебя видала! – прошептала между тем, боярыня пристально глядя в лицо Хельмута и будто силясь что-то вспомнить.

Немец вдруг понял, что и он, кажется, когда-то уже встречал ее. Но когда и где? А голос! Голос он точно слышал…

– Если когда-то мы встречались, но оба об этом забыли, значит, по крайней мере, ничего дурного в той встрече не было! – воскликнул немец. – К несчастью, плохое люди помнят дольше хорошего.

И эти слова, и тон, которым он их произнес, внезапно пробудили у Алёны Елисеевны более яркое воспоминание.

– Пресвятая Богородица! – ахнула она и вдруг пошатнулась, невольно взмахнув руками.

Михаил подхватил женщину под локоть и тревожно глянул в ее побелевшее лицо:

– Матушка…

Но она отняла руку, повернулась к сыну и произнесла неожиданно властно и твердо:

– Кланяйся ему в ноги, Миша! Это он спас нас с тобою тогда, на Смоленской дороге.

Глава 4. Белый волк

Ветер, перед закатом было утихший, с наступлением темноты снова завел свою унылую песню, и поземка принялась носиться по дороге, крутясь белыми вихрями.

Обоз, состоявший из пятнадцати груженых телег и сопровождаемый двадцатью пятью верховыми, стал на ночлег прямо в чистом поле: это представлялось безопаснее ночевки в какой-нибудь деревне, где обозникам пришлось бы разойтись по избам и оставить с грузом лишь нескольких часовых. Днем они миновали одну деревушку и поужинали там, заставив хозяек собрать яйца по всем курятникам и как следует пообмести закрома. Однако начальник обоза, молодой красавец-ротмистр, приказал двигаться дальше и остановился, когда уже стало смеркаться, прямо среди дороги, приказав поставить телеги и лошадей кругом и в промежутках меж телегами установить специально взятые с собою дощатые щиты. Получился примитивный гуляй-город[33]33
  Гуляй-город – своего рода передвижная крепость, состоящая из повозок, щитов, а очень часто – и из складываемых в случае нужды по периметру мешков с песком. Широко применялся на Руси, в основном, в оборонительных, реже – в наступательных военных действиях.


[Закрыть], который мог, в случае чего, защитить расположившихся в центре, возле костров, людей.

Охрана, несколько ехавших в санях пехотинцев и кавалеристы третьей конной хоругви, были явно недовольны таким решением начальника: мороз с наступлением ночи обещал усилиться, а им, вместо теплых изб с уютными печками и лежанками, велели жаться возле огня. Хорошо еще, что на пути из Твери в Москву будет не более двух ночевок.

Ротмистр объехал обоз кругом, остановил коня и, ежась на пронизывающем ветру, поднял ворот тулупа.

Поездка, представлявшаяся ему вначале увлекательной и захватывающей, теперь стала казаться достаточно унылой и даже постыдной для высокого армейского чина и уже успевшего прославить себя воина. Торчать посреди проезжего тракта, где справа – лес, слева – теряющиеся в снежной мгле поля, и ждать какого-то нападения, которое может случиться, а может и не случиться… Взять с собой четверть сотни отборных воинов-кавалеристов, которые сейчас наверняка считают его дураком! Из-за нескольких дерзких разбойников устраивать этакий «крестовый поход»… Глупо! Да еще этот мороз и этот ветер, чтоб они пропали!

– Что, пан Ходкевич, – прошипел ротмистр, – греетесь у печи, в теплом тереме, книжку, небось, читаете и радуетесь, что мы тут изображаем из себя приманку для каких-то ваших «призраков»! Добро, если они появятся. А если нет?

Этому походу бывалого ротмистра предшествовали события, которые сильно встревожили командующего польским войском.

Гетман Ходкевич не зря увел свою армию из Москвы в Тверь. Правда, он не так уж и боялся нового русского ополчения, собиравшегося в Нижнем Новгороде. Опытный полководец был уверен в своих силах и с презрением думал об очередной «куче русского сброда», с которым надеялся расправиться так же легко, как и с первым ополчением.

Тем не менее, пренебрегать докладами своих разведчиков он тоже не хотел, а те доносили, что князь Пожарский со своим умным и расчетливым помощником и казначеем, купцом Козьмою Мининым, сколотили уже довольно большое войско, платят хорошее жалованье и благоразумно выжидают, готовя не поспешный штурм Москвы, а настоящее, мощное наступление.

Чтобы дать врагу хороший отпор и вразумить вперед на долгие годы, нужно было, в свою очередь, как следует подготовиться. Поэтому пан Ходкевич и отошел с основными силами своей армии в Тверь, чтобы заготовить и направить под Москву побольше обозов с продовольствием, заказать дополнительное оружие, обновить доспехи, которые за последнее время особенно пострадали у конницы, принявшей на себя чувствительные удары прошлогодних ополченцев.

Обозы формировались основательно – польские фуражиры без зазрения совести чистили тверские угодья и брали огромную дань, обещая то и дело, что с воцарением долгожданного Владислава жители Твери вновь и очень быстро обогатятся.

Это было уже привычное заклинание, в которое почти никто не верил: русские, кажется, давно смекнули, что не видать им никакого Владислава, и принимать православие тот не будет. Да и не приедет в Московию. О том, что русского престола жаждет сам король Сигизмунд, говорили теперь почти в открытую. Тверяки угрюмо отмалчивались в ответ на радушные обещания «защитников Московии» и столь же угрюмо отдавали последнее для сбора польских обозов.

С отправкой продовольствия и оружия в Москву пан Ходкевич спешил и еще по одной причине: покуда стояла зима, дороги были легко проходимы, и нагруженные сани быстро продвигались по ним. А ну, как настанет весенняя непогода и бездорожье? Эти проклятые русские как-то ухитряются ездить чуть ли не по болотам, но на то они и дикари… А как тогда быть со снабжением захваченной столицы? Что ни день, гетману докладывали, как безобразничают в Китай-городе и особенно за его пределами лихие воины пана Гонсевского. Сколько ни приказывай, чтобы они не обижали местных, не внушали им ненужной ненависти к новым хозяевам, – все напрасно! Войны вроде нет, а безделье распускает людей. И это еще поляки! А казаки атамана Заруцкого, от которых вообще не знаешь, чего и когда можно ожидать? Вот и думай, что приключится, если вдруг со снедью станет туго?

С середины января, когда началась отправка продовольствия, гетман стал получать и новые тревожные донесения: уже несколько раз какие-то неведомые разбойники нападали на обозы, убивали сопровождавшую их охрану и дочиста грабили, увозя все, что было можно, не исключая саней и лошадей.

И здесь пана Ходкевича более всего бесил страх, с которым его люди рассказывали об этих неведомых и неуловимых разбойниках. По всем приметам, по описанию оружия, по привозимым в Тверь стрелам, что извлекали из тел убитых, то могла быть шайка казаков, не примкнувшая ни к сторонникам Пожарского, ни к Заруцкому, а просто промышлявшая сама по себе. Смущала лишь ее неуловимость да еще непонятная разборчивость атамана (или атаманов – в таких бродячих шайках их бывало и по двое, и даже по трое). Эти странные невидимки нападали только на поляков, не трогая ни русских сел, что встречались вблизи Тверской дороги, ни купцов, которые, невзирая на военное время, нет-нет да появлялись в этих местах. Кроме того, нападения бывали обычно неистово жестоки, даже свирепы – разбойники никого не оставляли в живых, и рассказать о них (и то совсем немного) сумели только двое случайно спасшихся бегством конных охранников.

Но рассказывали они, вообще-то, сущую несуразицу. По их словам, разбойники походили скорее на каких-то призраков, стремительно возникавших из темноты, неуязвимых для пуль и стрел. А нападению шайки предшествовало явление громадного волка, который вдруг заступал дорогу людям и саням, выл страшно и протяжно и столь же странно исчезал.

Ходкевич старался не верить этим домыслам. Он хотел быть выше суеверных страхов, свойственных невежественным людям, однако суеверие жило у него в крови, как и в крови любого поляка. Языческая мистика была для него реальнее и ощутимее, чем мистика христианская: он вряд ли поверил бы, расскажи кто-нибудь, что ему явилась Матка Боска[34]34
  Матка Боска – Матерь Божия (пол.).


[Закрыть], скорее усмехнулся бы про себя над такой экзальтацией. А вот в загадочного волка-оборотня готов был верить, как и в людей-призраков, у которых, между тем, были реальные луки и пищали, разившие его воинов насмерть.

В начале февраля ему в шестой раз сообщили о нападении на обоз, и гетман решил, что этому пора положить конец.

– Позвать ко мне Шокальского! – распорядился он, смерив очередного гонца злобным взглядом, будто тот был виноват в случившемся. – И побыстрее!

Станислав Шокальский, дальний родственник полководца, проверенный в боях ротмистр, занимался в Твери подготовкой и комплектацией конницы и отчаянно скучал без схваток и сечи. Как и сам Ходкевич, он был настоящим воякой, бесстрашным, но не бесшабашным, любившим свое кровавое ремесло и не видевшим в жизни никакой иной цели. Кроме того, он (опять же, как и гетман) отчаянно ненавидел русских и мечтал когда-нибудь своей рукой соскоблить с карты название «Московия». Ходкевич не раз видел Шокальского в бою, а потому доверял ему. Он знал, что Станислав полтора года назад отличился при последнем штурме и взятии Смоленска, сам брал в плен его непокорного воеводу, а потом сопровождал того, закованного в цепи, до самой Литвы, покуда многочисленные раны и тяжелый путь не прикончили гордого пленника.

– Я не хочу обижать тебя слишком простым поручением, Сташек, но, поверь мне, дело не простое!

Такими словами гетман встретил вошедшего в его комнату ротмистра и сразу указал на кресло, хотя обычно подчиненные выслушивали его стоя.

– Что случилось, пан гетман?

Голос Шокальского выдал некоторое удивление. Чаще всего он старался ничему не удивляться, но первые слова полководца немного смутили его и разожгли вполне понятное любопытство.

В нескольких словах Ходкевич поведал Станиславу о неприятностях с обозами и сказал, что поручает ему ехать со следующей партией продовольствия, взяв усиленную охрану.

– И езди с ними, покуда эти разбойники не нападут на вас и тебе не представится возможность их истребить. А если сумеешь кого-то захватить и привезти мне сюда, я тебя просто озолочу!

– Буду рад это сделать! – почти весело воскликнул ротмистр, уяснив, что ему предстоит не скучный поход с гружеными телегами, а, возможно, очередное военное приключение.

И вот теперь приключение превращалось в довольно унылое предприятие, и Шокальский, приказав остановиться на ночлег, уже предвидел, какие упреки и, что еще хуже, насмешки услышит поутру от своих подчиненных. Наверное, все же нужно было заночевать в деревне. Но что если разбойники, которые нападают на обозы, в сговоре с местными жителями? А это вполне может быть: русские всегда себе на уме, поди их пойми…

Посреди образованного телегами сравнительно узкого круга, куда ввели, к тому же, и верховых лошадей, нельзя было втиснуть даже пару сносных шатров, поэтому пехотинцы и кавалеристы, постелив солому прямо под телеги и с головою завернувшись в овечьи бурнусы, собрались провести ночь таким вот неудобным способом. Они научились этому у русских казаков, для которых такая ночевка была совершенно обычным делом, но то казаки, что им сделается… Десять человек, однако, расположились возле костров, разложенных не только внутри круга, но и снаружи – четыре с четырех сторон гуляй-города. Еще четверо, вооружившись луками, уселись на телеги, внимательно вглядываясь в густую вьюжную мглу. Менять караулы предстояло трижды за ночь.

– Хотите знать мое мнение, пан ротмистр? – проговорил, подъезжая к Шокальскому, старый пехотный десятник Ежей Гусь. – Я так думаю, что едва ли разбойники нападут на нас, видя такое солидное укрепление и столько людей охраны.

– Они же не видят охрану внутри круга! – поморщился Станислав. Он не любил, когда подчиненные делали ему замечания. – А что телеги вкруг поставили, так ведь и прежние обозники так делали.

– С прежними обозами ехало всего человек по десять верховых, пан. А тут – вон нас сколько! Наверняка злодеи либо следят за караваном с самого начала, либо разузнают о нем от местных жителей. Они же здесь все разбойники и все заодно.

– Согласен. Но я же не стану подставлять своих людей под их стрелы и пули. Не нападут, значит, не нападут, в конце концов важнее всего довести обоз до Москвы, верно? Пока что из тридцати отправленных обозов шесть достались панам «призракам». Не много ли?

– Тише вы, пан ротмистр! – с некоторой тревогой прошептал Гусь. – Лучше не называть их такими именами, да еще ночью.

Станислав почувствовал, что готов выйти из себя. Мало ему этого дурацкого похода и ночлега, так еще суеверный десятник начинает плести всякую ерунду, только потому, что ему неловко бояться в одиночку. Ну так пусть не рассчитывает – его-то этими сказками не напугаешь!

– Их так назвал мне пан гетман! – сердито отрезал Шокальский. – Это просто прозвище, и ничего более, все оттого, что проклятые убийцы остаются неуловимыми. Мне бы, честно сказать, очень хотелось на них поглядеть, но это уж не от меня зависит.

Кажется, Гусь собирался сказать что-то еще, но вдруг застыл с разинутым ртом, будто поперхнувшись.

Издали, из уже совершенно непроглядной тьмы, лишь отчасти рассеянной вблизи пламенем костров, долетел и стал разрастаться протяжный вой. Начавшись на глухой горловой ноте, он становился все выше, потом вновь перешел в низкую руладу, опять взлетел и, наконец, раскатившись протяжным стоном, умолк.

– Матка Боска, спаси и помилуй! – воскликнул десятник, дважды осеняясь крестом. – Вот он!

– Кто он-то?! – зло рявкнул ротмистр, к досаде своей поняв, что и по его спине проскользнул легкий, противный холодок. – Волки воют, и все. Чего тут бояться? Не полезут же они к кострам!

– Волки зимой стаей бегают, ясновельможный пан! А ЭТОТ волк всегда приходит один. И за ним приходят призраки. Так все говорят.

– Прекратите нести чушь, Ежи! От вас я этого не ожидал. Прикажите ярче разжечь огонь, и пускай пищальники затеплят фитили.

– При таком ветре вряд ли они будут долго гореть, пан. На луки надежды больше.

В обозе тоже встревожились. Только что уснувшие кавалеристы высовывались из-под телег, шепотом спрашивая, откуда долетел вой, а караульные, поднявшись на ноги, держали наготове оружие.

Вой, между тем, повторился. Теперь он казался ближе и громче. Шокальский, которому приходилось не раз слышать волков, признался себе, что ни разу не слыхал, чтобы волчья глотка издавала такой мощный звук.

«Точно этот волк размером с лошадь!» – пронеслась в его голове неприятная мысль.

Если б в ответ одиночке отозвалась вся стая, ротмистр, вероятно, успокоился бы. Волки охотятся, экая невидаль! Но десятник Гусь был прав: зимой волк-одиночка – огромная редкость, а уж то, что он один приближается к большому становищу людей, совсем невероятно. Да, по селам волки, бывает, шастают – воруют ягнят и козлят, иной раз не хуже лисицы тащат кур, но только знать о себе воем не дают и от людей держатся как можно дальше. Что же это, в самом деле, за зверь?

Вой повторился в третий раз, и затем стало тихо. Совсем тихо. Даже свист ветра будто бы пропал, и поземка кружилась в гробовом холодном молчании.

Ротмистр слышал, как за спиною переговариваются, то и дело шепча молитвы, его воины. Костры пылали вовсю – в них даже подлили масла, чтобы сделать огонь ярче, но в густой снежной мгле от этого было мало проку.

И вдруг двое караульных возле одного из костров хором завопили:

– Смотрите! Езус Мария, смотрите же!!!

Среди снежных вихрей, шагах в двадцати от гуляй-города, как раз там, где чуть рассеянная кострами мгла вновь густела и чернела, вдруг прорисовался высокий светлый силуэт. Он еще чуть приблизился и застыл неподвижно. То был действительно волк, но такой, какого не видывал никто из разом повскакавших на свои телеги поляков. Возможно, расстояние да крутящийся в воздухе снег и делали размеры немного обманчивыми, однако в том, что этот зверь, по крайней мере, в два раза больше самого крупного из волков, какого кто-либо когда-либо видел, ни у кого не было сомнения. Стройный, поджарый, но при этом мощный, с огромной, тяжелой головой, он выглядел почти нереально. Пугал и завораживал и окрас его шерсти – зверь был почти белый.

Он стоял, не шевелясь, спокойно глядя прямо на людей, а его глаза пылали, будто два зеленых факела.

– Оборотень! Оборотень! – закричали в ужасе караульные.

На несколько мгновений пан Шокальский тоже застыл, точно окаменев. Потом опомнился и крикнул:

– Стреляйте! Стреляйте!

В ответ хлопнули несколько пищалей, полетели стрелы, однако никто не попал в цель! Волк исчез, будто растаял в холодной темноте, не издав ни звука, лишь успев оскалить свою громадную пасть, и перепуганным людям показалось, будто он засмеялся. Они продолжали отчаянно палить и пускать стрелы туда, где только что стоял зверь, хотя в этом уже не было никакого толка. После одного из хлопков пищали раздался стон, и с телеги рухнул лицом в снег молодой пехотинец. Он как раз приподнимался, чтобы выстрелить, когда позади него кавалерист нажал на спуск пищали. Пуля угодила парню как раз в затылок.