Текст книги "Партия жертвы"

Несмотря на долгий разогрев, мышцы каменеют от холода – сегодня в этой проклятой квартире настоящий ледник. Дует изо всех щелей, да ещё и с чердака, похоже, тянет. Порывы сквозняка заставляют то и дело ёжиться – не отключили ли отопление? Но, коснувшись радиатора, я обожглась.

Я решила снять ковёр с пола, чтобы танцевать на паркете. Старый и истёртый, он хорош для устойчивости – отличная сцепка с пуантами. Но то, что я нашла под ковром, меня добило. Тогда-то и прорвались долго сдерживаемые слёзы.

Ковёр скрывал огромное пятно. Тёмно-бордовое, намертво въевшееся в доски. Было видно, что пол тёрли, скребли – на паркете остались царапины – но пятно вытравить не удалось. Ковёр скрыл тайну того, что случилось здесь. Тайну, которая каждый день и каждую ночь рядом со мной.

Глава 8
Женя
Полночь

Всё. Последнее бризе. У меня голова кругом идёт. Почти полночь, могу поспорить, что в академии только я и Виктор. Я перепсиховала накануне. Реально сорвалась. Пыталась повторить дома движения из па-де-де Сильфиды и Джеймса второго акта, но ничего не получалось. Я зациклилась на связке между па-де-бурре и арабеском: переход не давался. Всё шло не так, как будто ногу кривило или что-то в этом роде. Меня вымораживало то, что я никак не могла почувствовать это движение.

После истерики мысль внезапно просветлела: Виктор. Он репетирует со мной партию, он и должен подогнать эту нелепую связку так, чтобы всё было идеально. И что вы думаете? После общей репетиции я, не отдохнув, прилетела в зал за полчаса до индивидуальной, чтобы до прихода Руслана всё успеть, а Виктор не появился. За пять минут до начала пришло сообщение: мол, извините, Женечка, я отравился, буду к вечернему занятию…

Да что он о себе вообще думает?! Две недели до премьеры – я впервые на сцене Мариинки, а он репетиции пропускает! Ну не бред ли? Вообще, я уже сто лет назад должна была в Мариинке танцевать: ещё на первом году Машеньку в «Щелкунчике», но слегла с гриппом накануне. Роли были и потом, но нас они благополучно обходили – на курс старше училась дочка какого-то депутата и, конечно, во всех спектаклях участвовал только их класс. Изредка нас приглашали помахать цветком на фоне, но танцевать не давали.

Я вся издёргалась, опять почувствовала, что вот-вот сорвусь. Потом продышалась: вдох – четыре счёта, выдох – восемь, и кое-как пришла в себя. Я знала, что Виктор не уйдёт отсюда сегодня, пока не вычистит мне партию до состояния идеала. Никаких заминок. Никаких неловких поворотов.

И вот на тебе сюрприз: этой курицы – новенькой – не было на занятии! Прогуляла. Я глазам своим не верила, глядя на пустое место у станка: бледно-зелёный Виктор (похоже, не врёт, что отравился) пришёл, а этой деревянной нет! Что-то с ней будет завтра – и думать боюсь. Виктор вызверится так, что и я предпочла бы оказаться подальше. С другой стороны, посмотреть на такое дорогого стоит. Так что я ни за что не пропущу.

Сегодня ещё Каринка написала – встретиться хочет. Сидела бы, болезная, и не высовывалась, так нет – знает, что спектакль на носу, что я реально на подскоке, и всё туда же. Нет слов просто. Я должна, конечно, подорваться и бежать. Охать и ахать, поправляя подушку в её изголовье. Вроде как – но это не точно – она хочет обсудить что-то насчёт этих тупых слухов в соцсетях. Ну, про то, что я ей всё подстроила… И я не удивлюсь, что она же и распустила эти слухи. Иначе почему до сих пор не ответила этим дебилам: мол, вы что, с ума там посходили? Я сама кривоногая, вот и поскользнулась на ровном месте… Как же! Дождёшься от неё! Всё надо делать самой. По крайней мере, если хочешь, чтобы вышло нормально.

После занятия я подлетела к Виктору – чуть не со слезами конечно: «Виктор Эльдарович, в па-де-де второго акта с моим соло проблемы: после па-де-бурре нога слетает и красивого перехода в арабеск не получается!» Я долбала несчастный переход полночи, пока не начали стучать соседи. Я стараюсь изо всех сил, чтобы получилось идеально, но ничего не выходит! Я – само отчаяние.

Ох, Виктор, видел бы ты своё лицо! Любимая ученица – идеальная Женечка – бежит к нему, заламывая руки. Он-то знает – уже давно прекрасно понимает, – что я – будущая прима не только Мариинки, а Большого и Гранд-опера. Он мне поможет. Сейчас, пока есть возможность прикоснуться к тому, что я делаю, он прибежит на задних лапках. Виктор не слепой, и он не идиот. Скоро я упорхну. Моё имя в афишах, моё лицо на обложках – вот что ему останется. Но можно будет сказать: «Я работал с Пятисоцкой, ставил её первый балет…» И ты уже знаменит. Ради этого только он из кожи вон лезет. И пусть своей славы ему не досталось – моей на всех хватит.

Пришлось повторять связку несколько раз, прежде чем он сообразил, как скорректировать движение. У меня внутри всё кипело: заставляет делать одно и то же по десять раз, как будто очевидного не замечает. Потом оказалось, что проблему он заметил сразу. И она – вот тебе новость! – во мне. Я, значит, недостаточно твёрдо ставлю ногу на переходе, и стопа заваливается. Когда он закончил нести эту ересь, в полной тишине я услышала скрежет собственных зубов.

Я, значит, виновата! Я, у которой лучшие ноги, лучшая техника в школе! Нет уж, дорогой мой, дело не во мне. Поставить со мной что-то идеально – раз плюнуть для хорошего хореографа. С другими да – поседеешь, пока вдолбишь, что и как надо делать, но со мной не так. Я схватываю на лету. С ходу повторяю любую последовательность шагов. Делаю чётко, слышу музыку.

А он говорит: «Ты мягко ставишь ногу!» От этого отравления у него мозг, похоже, расплавился. Или это уже маразм.

Наконец, он выдал: «Давай попробуем лёгкий сиссон добавить между. Если зайдёшь с прыжка, нога будет пружинить и переход получится более плавным». Я не стала отвечать, сразу сделала. Вышло хорошо. Так и хотелось сказать: «Вот это и есть твоя работа, дорогой мой. Поправить, где надо, добавить, убрать. А не нести эту ерунду про то, что я “мягко ставлю ногу”. Ты не видел мягких ног, если жалуешься на мои!»

Уже за полночь, скорее бы в постель. Завтра с утра до общей репы попробую всё повторить. Всё будет идеально.

Проходя по тёмному коридору, я достаю телефон – семнадцать пропущенных от мамы и двадцать пять сообщений в Ватсапе… Эта истеричка в своём репертуаре. Хороший вопрос: «Ты где?» В академии, конечно! Ну где ещё я могу быть? Достала. Одно и то же всё время. И даже сейчас, когда выступление на носу, мне правда нужно, чтобы она меня не бесила.

У-у-у! От сквозняка по ногам бегут мурашки – надо было гетры надеть. Неужели какому-то идиоту взбрело в голову открыть окно в коридоре? Или, может, вахтёр проветривает. Запах здесь и правда какой-то странный… Как будто гнильём каким-то несёт. Заглянуть, что ли, в Вагановский зал – мало ли там опять помер кто?

Глава 9
Алина
Вечерний класс

Он на меня почти не смотрит сегодня. Виктор. Сжал зубы так, как будто у него челюсть свело, и упорно проходит мимо: ни упрёков, ни поощрений. Я-то знаю, что он всё видит, подмечает каждую ошибку. Но молчит. А я не зацикливаюсь. Сегодня всё изменилось.

Днём выяснилось, что Женя исчезла.

Но началось всё ещё раньше – вчера ночью. Меня долго тошнило, но не от еды – я больше не ем ничего из того, что она предлагает. От страха. Меня тошнило от страха. А потом я стояла перед зеркалом трюмо и беззвучно кричала. Орала на саму себя, выпуская наружу слёзы, страх, боль. И хотя из меня не вырвалось ни звука, в горле першило словно от надрывного крика.

Это было после того, что я увидела в комнате старухи.

Глубокой ночью я проснулась от боли в мышцах: икру свело судорогой так сильно, что я даже застонала. Долго разминала руками, тянула носок на себя – наконец, отпустило. А потом я услышала стук. До боли знакомый стук по паркету. От его звуков заныли пальцы: так стучат только пуанты. Стук слышался за стеной – из комнаты бабки.

Я поднялась на кровати, и старые пружины застонали. Мне показалось, что было слышно на весь дом, и я замерла, прислушиваясь к звукам в соседней комнате. Стук продолжался. Я встала и на цыпочках выскользнула из комнаты. Половицы на кухне и в коридоре скрипели под моими ногами. Мне хотелось быть невесомой, лететь над полом, но малейший звук в тишине квартиры тонкими иглами вонзался в перепонки.

Медленно я подкралась к двери её комнаты. Впервые за всё время прошла коридор до конца. Присела на корточки и коснулась рукой облупившегося дверного косяка, приближая глаз к замочной скважине. Она была огромной: толстая щель для ключа рассохлась и зияла дырой. Не дыша, я заглянула внутрь. О, как же хорошо, что я задержала дыхание! Вдохни я, и воздух застрял бы поперёк горла.

Она танцевала. Старуха. В полумраке, при свете ночника. На крохотном пространстве между тёмной громадой серванта, перекошенной на один бок кроватью и громоздким столом, неизвестно зачем воткнутым поперёк этой узкой комнатушки, она танцевала. На ней были старые, истёртые пуанты с взлохмаченными лентами, стягивавшими дряблые синюшные ноги, и тюлевая юбка – мятая, грязная. Она надела её поверх старого халата и, поднимая руки в третью позицию, открывала моему взгляду засаленные рукава и заплатанные подмышки.

Старуха поднималась на пуанты – ей же почти сто лет, как такое вообще возможно?! – семенила в па-де-бурре, а потом неловко пыталась перейти в арабеск. Связка не получалась: тяжёлые и слабые ноги не способны были удержать баланс, ступня заваливалась и вместе с ней заваливался весь силуэт. Движение выглядело скособоченным.

Сама она тоже так выглядела: сгорбленная, сморщенная, растрёпанная. У меня внутри всё холодело от её вида, но кроме ужаса и отвращения, эта выжившая из ума балетоманка вызывала ещё и злость.

Да, меня злило то, что она танцевала. Касалась самого сокровенного, и так неумело, так неловко. Словно мерзкая сороконожка. Как ей только в голову пришло пуанты нацепить? Да ещё с таким видом, как будто каждый день это делает! Как будто репетирует давно разученную партию, ну а ошибка – досадная случайность, которая её раздражает. После каждой неудачи старуха манерно вскидывала голову, так что космы парика разлетались по сторонам, оголяя по бокам лысый череп, топала ногой, фыркала. Она злилась.

Я и сама кусала губы от злости – какая-то мерзкая старуха, а ведёт себя как прима-балерина! У неё и семьдесят лет назад-то данных не было, а теперь откуда им взяться? Она сделала неловкий пируэт, скользнув мимо двери, и из щели пахнуло какими-то лекарствами. Я знала, что она пьёт таблетки от сердца – они валяются по всей квартире, но этот запах… Таблетки так не пахнут. И всё же он казался мне знакомым. Через мгновение меня осенило: «Лиотон!» Так пахнет моя мазь от синяков!

В носу защекотало, и я чихнула, не сумев сдержаться. Старуха вдруг замерла и оглянулась. Она смотрела на дверь, прямо на замочную скважину. А потом вдруг запела, тихо-тихо, почти шёпотом, вырывавшимся из её горла удушливым свистом:

 
Маленькая балерина,
Хрупкое дитя.
Юбка белой пелериной,
Каждый шаг – летя.
 
 
Как же много ты мечтаешь
О чужой судьбе.
Как же мало – мало знаешь,
В чём судьба тебе.
 
 
Кто прочтёт, а кто – не сможет
В танце твой полёт.
Слушай ветер, он поможет
С ним судьба придёт.
 

Я подскочила и со всех ног бросилась прочь. В комнате долго не могла отдышаться, задерживала дыхание, прислушиваясь к звукам за стеной, но слышала лишь тишину. Ни единого звука. Ни голоса, ни стука, ни шагов. Только ветер выл за окном и дрожало от сквозняка стекло.

Тогда-то мне и стало страшно, ведь я узнала эту песню. Узнала мотив, слова и даже приглушённую интонацию, пусть и исковерканную её мерзким голосом. Её пела мне мама в ночь накануне дня, когда исчезла.

Меня тошнило полночи, а потом я долго ворочалась без сна, убеждая себя, что это совпадение. Простое совпадение – не больше. Ведь эта песня – что-то вроде «профессионального фольклора», её каждый балетный знает…

Проснулась я поздно и, не услышав ни звука ни на кухне, ни за стеной, соскочила с кровати и бросилась к входной двери. Замок щёлкнул, и дверь легко поддалась. Выдох.

В академии был настоящий переполох, когда я появилась. Какая-то женщина рыдала прямо в холле, а вокруг неё толпились растерянные педагоги и ученики. Это оказалась мать Пятисоцкой. Тогда-то я и услышала, как другие шептались о том, что она пропала. Виктор видел её накануне последним, и все уже знали, что она ушла незадолго до полуночи, а он ещё позже.

Хореограф постановки заподозрила неладное, когда «главная звезда» пропустила утреннюю репетицию, но после того, как в академию заявилась её мать, проблемы встали в полный рост. Женщина на ходу пила воду, щедро сдобренную, судя по стоявшему в коридоре запаху, валерьянкой, и рвалась в Вагановский зал – тот самый, где месяц назад погибла девочка. Остановить её не пытались, видимо, соображая, что эта истеричка запросто откроет любые двери.

И каково же было удивление всех собравшихся, когда зал оказался не заперт и в нём, как ни в чём не бывало, махала ногами у станка идеальная Женя! На мгновение повисла тишина, которая сменилась потоком слёз, ласк и ругательств, с которыми набросилась на неё мать. Потихоньку толпа зевак рассосалась, но было видно, что расходились все с неприятным чувством. Я ещё какое-то время наблюдала за рыдающей женщиной, сжимавшей в объятиях «блудную дочь», и что-то мерзкое скреблось изнутри. Было бы гораздо лучше, если бы она и вправду исчезла.

Мы закончили станок и работаем на середине. Впереди прыжки. Я делаю два тура ан дедан и три жете вперёд, а следом два тура ан деор на ку-де-пье. Виктор всё ещё не смотрит на меня. И молчит. Сегодня он молчит. Молчит. Молчит.

Глава 10
Женя
Вечерний класс

О, как он вызверился! Это надо было видеть. Ощущение было, что его с цепи спустили. Я не могу сказать, что сегодня новенькая как-то феерически лажала, нет… Это, видимо, у Виктора накопившееся выходило. Сначала помалкивал, поглядывал исподлобья, а потом как пошло…

«Где здесь выворотная нога?! Где?! Эта – не выворотная, а кривая!»

«Медленно! Да не твой темп это! Слушай – для кого музыка?! Ну дура, и всё тут!»

«Девочка, какие у тебя оценки по общеобразовательным? – Она ответила, что хорошие. – Так, может, тебе в университет? Давай, пока не поздно – подавай документы, потому что это ремесло точно не для тебя!»

«Хватит пялиться уже на себя! Что ты там высматриваешь?! Плохо всё. Это и я тебе скажу – всё очень плохо!»

Но больше всего мне понравилось вот это:

«Тут ведь не ноги должны работать, милая! Тут голова нужна! Она-то включается у нас? В принципе, я имею в виду? Или это клиническая идиотия?»

Он был весь красный и пыхтел от злости, а в конце класса подошёл к ней и провёл рукой по спине:

– Нет, вы посмотрите на неё – я стою весь в поту, а она сухая, как и в классе не была! Вон отсюда! Вон, я сказал!

Короче, выбесился Виктор по полной. И хотя ни слова не сказал о вчерашнем прогуле, теперь, конечно, будет гнобить её до самого выпуска. Если сразу не вышвырнет.

Гораздо проще было бы, если бы она завалилась, как Каринка, и что-нибудь сломала – отличный повод просто слиться. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца – и как она не поймёт?

После класса я подсматривала за тем, как она блевала в туалете – взобралась на унитаз и наблюдала через перегородку из соседней кабинки. Мерзкое зрелище, но мне понравилось. Новенькая сидела на коленях, согнувшись над унитазом, цеплялась руками за его край и тряслась, как наркоманка в ломке. Я бы и дальше наблюдала, но от вони меня саму замутило. Если бы вместе с рвотой она могла вывернуть в унитаз всю свою суть, тогда, возможно, был бы шанс дотянуть до выпуска и выйти на сцену вместе с нами.

Вообще, я, наверное, поблагодарить её должна. Ей ведь и за меня, похоже, досталось. Виктор не в восторге от сегодняшнего, это видно. Его ж там чуть к стенке не припёрли, мол, что ты с Женей сделал? Да что он мог сделать-то, сами бы подумали! Он же у нас «не такой, как все», куда ему? Но ничего, пообижается и забудет.

Маман, конечно, выбесила. Но я и сама виновата – это ж надо так затупить… Домой мне расхотелось идти после того, как в Ватсап почитала: «Женя, ты меня с ума сведёшь! Напиши хоть что-нибудь!», «Женюш, я переживаю, ты знаешь. Напиши. Или я тебя предупреждаю, я сама к Самсонову пойду. Я всё расскажу!», «Где ты? Где ты? Где ты?»… и так далее.

Истеричка долбанутая. Вздумала меня шантажировать. Ну расскажи, давай. Вот сейчас, в шаге от моего триумфа самое время всё разрушить! Невменяемая. Свой собственный, как ты говоришь, «социальный лифт», давай выбей его так, чтобы всё просто слить. Сама же нищей останешься! Да признай уже – ты неудачница, но как можно завидовать собственной дочери?! Попробуй для разнообразия не успокоительными закидываться, а удачи мне пожелать. Искренне.

Я спустилась в медпункт и улеглась на кушетку. Всё. Лучше здесь, чем домой. И пусть хоть на стену лезет.

И вот кошмар: я отключила телефон – была уверена, что утром медсестра разбудит, но как назло, у них какое-то повышение квалификации оказалось. Никто меня не разбудил – проспала почти до обеда. Проснулась под конец общей репетиции, пошла в свободный зал, чтобы разогреться перед индивидуальной. И тут маман нарисовалась – а я ведь отписалась ей, как встала, да истеричка о телефоне и думать забыла! Хорошо, что Самсонова не было на горизонте, когда она вопила в коридоре. Но он, конечно, всё равно узнает. А, плевать! Пусть что хотят говорят, а дойдёт до постановки и без меня никуда.

Но вообще, сегодня прекрасный день. Я доработала партию. Джеймс – Руслан – тоже, наконец, всё делает, как надо. Раньше меня временами вымораживало от того, как он тупит во время па-де-де. В «Сильфиде» поддержек раз-два и обчёлся, но и эти нормально сделать не мог: то ногу выставит так, что мне равновесие не поймать, то руку не туда сунет… С руками это вообще классика. Он не раз уже у меня по лицу получал. Наконец, вроде смирился: аттитьюд круазе – это максимум, что может быть между нами. Когда в тридцать пять выйдет на пенсию и сопьётся, будет собутыльникам рассказывать, как лапал в классе Евгению Пятисоцкую. А у меня тогда пик карьеры будет. Самый блеск.

Глава 11
Дневник

25 марта

«Профессиональная непригодность» – это не приговор, а, собственно, казнь. Они хотят доучить меня, потому что выгнать на выпускном курсе – скандал, а новоиспечённой академии скандал ни к чему. Наш курс поступал ещё в Ленинградское хореографическое училище, это уже потом мы стали «академиками». Так Стас говорил: «Мы ведь “академики” теперь!» С ним всё и всегда было смешно.

У него и в танце такой стиль – смешливый, задорный. Они с Елецкой хорошо смотрятся. Она меланхоличная – временами кажется, что еле ноги волочит по сцене, а он – яркий, быстрый, сильный. Зависть – плохое чувство, но это всё, что мне осталось. Э. Г. – мой любимый репетитор и единственная, кто всё ещё со мной, – говорит, что главное попасть в выпускной спектакль. Пусть маленькая партия, пусть в заднем ряду, но надо танцевать. Тогда есть шанс, что клеймо «профнепригодности» останется всего лишь страшным сном.

Холодно. На Неве всё ещё стоит лёд. Дворцовый мост и набережная светятся, как рампа. Там, на льду, получается, сцена. Может, на ней только мне судьба танцевать? Прыгнуть сейчас? Он ведь должно быть тонкий уже, лёд.

Маму жалко. Она не знает. Не переживёт.

Сегодня в раздевалке свитер залили «Моментом» – воняло на весь этаж. Вчера джинсы изнутри натёрли «Звёздочкой»: тут запах меня спас, иначе и не заметишь… Чего ждать завтра? Выльют на голову ведро с помоями из столовки? Окунут сумку в унитаз? Нет, это вряд ли – уже было на прошлой неделе. Порезанные кроссовки, вазелин в компоте, прожжённая сигаретами шапка – вот тебе и «академики».

Я иду по Миллионной, чтобы потом пройти через Марсово поле и по Фонтанке выйти на Невский. Делать мне здесь нечего, но я болтаюсь тут из вечера в вечер – лишь бы не домой. Вот и сегодня в этом красивом доме светятся окна. Я смотрю всегда на одну и ту же квартиру на втором этаже. Там живут, похоже, богатые. Да и кому ещё жить в таком доме, в котором и подъезд, наверное, вылизан так, что плюнуть некуда. Они их «парадные» называют.

Девушка, стоя напротив окна, говорит по телефону без провода. «Сотовые» они, кажется, называются. Наверное, с подружкой болтает или с парнем. Она не знает, что на холодной улице, на ледяном ветру стою я и смотрю в её окно.

Такие, как она, ходят на премьеры с папами в малиновых пиджаках и мамами в натуральных шубах. Наш выпускной спектакль, конечно, не самое ожидаемое событие сезона, но билеты раскупят в один день. Может, и она придёт. Какими она увидит нас на сцене? Заводными куклами, скачущими, как ненормальные, в борьбе за каждый взгляд, каждую пару хлопающих рук… Она не заметит, как блестит на наших спинах пот – из ложи виден только красивый фасад балета. Идеальные движения, прекрасный танец.

То, что тянет из нас жилы, выедает душу, для зрителей – лишь развлечение. Хорошо проведённый вечер. Или не очень. Многие ведь спят на балете. Это считается смешным: «Смотрите, он спит!» – «Ну и отлично, но зачем вы меня-то разбудили?» Когда ты трясёшься от натуги, выдав тур в па-де-де, кто-то мирно посапывает прямо в первом ряду. Он проснётся от аплодисментов и впервые заметит нас. Протрёт глаза, прогоняя сон, а потом опустится занавес. Конец.

Дотянуть бы до этого. Дотерпеть бы.

У Стаса и Елецкой будут главные партии. Она – Жизель. Он – Альберт. По сюжету Альберт обманывает Жизель, и ему несложно будет это сыграть. Он ведь обманул меня. Он – причина того, что со мной происходит сейчас. Но я ненавижу её, а не его. Елецкую. Она всегда молчит и прячет взгляд. И на него-то не смотрит. Вот дура. Мне бы смотреть и смотреть на него, да я чувствую – ему это не нравится. Он даже злится, перехватив мой взгляд, и делает так нервно глазами: «Что?!»

Елецкая ни при чём, но она раздражает меня. Я завидую тому, что она касается его, ощущает его дыхание. Их сердца бьются в такт музыке – в унисон. Уже скоро она займёт место рядом с ним на сцене. Моё место. О котором мне нельзя было и мечтать…

В коридоре перед занятиями девчонки обсуждали легенду Вагановского зала. Вчера Елецкая торчала в библиотеке до ночи – рылась в записях Вагановой, сделанных во время эвакуации в сорок втором, а теперь нашёптывала подружкам, что, мол, сама Ваганова, у которой был глаз на Воплощения, однажды не узнала его в своей ученице. И с тех пор её призрак приходит в тот зал каждую ночь. Любую, кто осмелится прийти в полночь, чтобы танцевать в нём, отсматривает, мол, привидение Вагановой… Но танцевать надо не абы что – какую-то особую комбинацию, которую она отрабатывала со своими ученицами. Станцуешь и понравишься – значит, ты и есть Воплощение. Не понравишься – умрёшь.

Девчонки округляли глаза, ахали, охали. Дуры. Лучше бы тянулись. Ни одна из вас не Воплощение. Как и я.

Правда ли, что Жертвы исчезают навсегда? Растворяются в танце? Если так, то я хочу быть Жертвой.

У Жертвы особая роль: сберечь живое Воплощение Искусства в этом жестоком мире. И эта роль не проста. Пуанты Марии Тальони после гастролей в Петербурге люди разорвали на куски и сожрали – и это так называемая элита, интеллигенция! Что бы они сделали с самой Тальони, окажись она в этой толпе?

Вокруг балетных звёзд всегда крутятся какие-то маньяки, полусумасшедшие фанаты. Они простаивают у служебного входа в театр из вечера в вечер, нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, пожирая глазами дверь, из которой должен появиться кумир. Они прячут руки за спиной, готовя сюрприз для него. Но что там: букет цветов или банка с кислотой?..

Воплощению не дано знать этого, но Жертва чувствует гораздо ярче – видит, слышит, обоняет, осязает. И если пожертвует собой ради Воплощения, Искусство примет её в свой невидимый мир.

Говорят, Искусство вечно живёт, но это неправда. Оно ведь мёртвое. Мёртвое само по себе. В ледяном ветре за спиной, в пробирающем до мурашек сквозняке – это оно. Вот бы узнать, в его мире – в том мире, куда попадаешь, растворившись в танце, – так же холодно?

В любом случае, я туда хочу. Здесь не могу больше.

Вот бы Воплощением оказался Стас! Я тогда буду рядом. Смогу защитить его. И когда какой-то невменяемый пронесёт-таки банку с кислотой к сцене, я увижу его в толпе. И оттолкну Стаса в самый последний момент. Вместо его лица пусть расползается жутким месивом моё. Ведь потом я исчезну. Растворюсь в танце. И никто не вспомнит меня, кроме тех, кто по-настоящему любил.

Значит, меня не вспомнит никто.

Хорошо, что я веду дневник. Спустя много лет после того, как это случится, кто-то узнает обо мне.