Текст книги "Акимов. Любовь, какая она есть"

– Не знаю. Может, когда Коля будет зарабатывать больше…Когда квартира своя будет.

– Так ты сделай для этого хоть что – нибудь! Ведь дома пока сидишь. За собой следи, интересуйся чем-то. Чтоб ему домой хотелось идти, а не из дома! Чтоб скуки не было, глядя на тебя!

Женщины внесли на огромном блюде пельмени, Клара расставляла чистые вытертые тарелки, вилки, уксус, перец, горчицу, хрен в столовом наборе, все в мельхиоровых баночках и бутылочках с узорами, масло в мельхиоровой масленке с крышкой. Приправы на любой вкус. Гости обрадовались пельменям, прервали разговор, зашумели. Налили под горячее. Пельмени были маленькие, с тонким тестом, с нежным фаршем, сами заглатывались – съесть можно было незаметно много.

Гости расселись на диваны и кресла, облокотившись на спинки, отдохнуть после обильной еды.

– Еще по рюмочке коньячку? – наливал тесть друзьям, и они активно опрокидывали водку и коньяк маленькими рюмками. Юрий Алексеевич хоть и был меньше всех друзей ростом – он стоя был вровень с сидящими, – но еомплекса маленького мужчины у него не было, он был слишком уверен в себе, в стабильности своей семьи, в любви своей молодой жены, гордился ее красотой и женственностью. Разрешение закурить они попросили очень тихо, чтоб жены их не услышали. Когда дым поплыл туманом по комнате и очертания любимых стали нечеткими, Юрий Алексеевич приоткрыл узкую прямоугольную форточку. В комнату вместе с морозным ветром и запахом топившихся печей, как будто давно ожидая за стеклами приглашения, влетели колкие снежинки. Николай оглянулся на них, наблюдая, как они вспыхивали на свету и исчезали.

– Юрий! Закрой! Ты нас застудишь. Мы в легких платьях!

– Дует? А я хотел выветрить, – закрыл форточку тесть, поцеловал жену в плечо и вернулся на «мужскую половину».

Положив длинные валики прямого высокого деревянного, обитого бордовым бархатом дивана с высоким изголовьем, под спину и руки, друзья выбирали папиросы на низком полированном столике – «Казбек» и «Герцеговина флор». Они с удовольствием затянулись. Коля не курил, но занял правильную позицию – у дивана с мужчинами. Он с удивлением слушал разговор о репатриации немецких военнопленных, о их сопровождении. Юрий Алексеевич принимал в этом непосредственное участие. Эта сторона жизни тестя была ему неизвестна, она никогда не обсуждалась. Только сегодня под коньяк вспомнились некоторые отдельные моменты. Не все военнопленные были отправлены домой в соответствии с официальными датами.

Клара время от времени выходила в свою комнату, чтоб проверить, как спит дочка, и возвращалась с ласковой улыбкой. «Целовала дочу в щечки», – понимал Николай.

Жены сидели вокруг стола, цедили вино и шампанское. Не сговариваясь, они затянули:

– Ой, мороз, мороз, не морозь меня!…

Мужья приняли запев как приглашение еще выпить. Они подтянулись к круглому столу и, подпевая, нашли свои рюмки, наполнили, не прерываясь, чокнулись и вкусно выпили.

– Чтоб лучше пелось, надо выпить! – засмеялись друзья. Дамы иронично переглянулись и перешли на «Ой, кто-то с корочки спустился, наверно, милый мой идет!..» А позже – «Огней так много золотых на улицах Саратова…».

Клара не умела петь, она молча улыбалась. Николай подпевал и вспоминал свой дом, там уже тоже сидели, праздновали и тоже пели. Батя с мамой любили и умели петь. Стекла дрожали в доме, когда они затягивали «Черный ворон, что ты вьешься». У бати был редкой красоты голос: звонкий, чистый, богатый. А у мамы – хорошие грудные ноты, очень душевные, хотелось слушать и слушать. Коля пел редко. В школе он увлекся трубой. Учитель музыки сделал из него фаната – трубача на всю жизнь. И в институте играл в ансамбле, и в Армии потом играл в военном оркестре. Он был самоучкой, но талантливым и трудолюбивым. Слушая гостей, он подумал, что надо обязательно найти коллектив, где есть трубачи. Невыносимо захотелось снова играть. Может, его вспомнят по армейскому оркестру и возьмут. Как много всего хочется, а времени на все не хватает.

Гости и хозяева оделись и отправились на площадь к Дому Культуры погулять вокруг елки и хоть раз прокатиться с горки и вернуться пить чай. Клара отказалась идти.

– А ты пойди с ними, – сказала она Коле. – И Лене будет там повеселее с тобой, и родителям приятно.

– Что же они скажут, если я оставлю тебя одну?

– А я не одна. Теперь я всегда не одна, – нараспев проговорила она. Внутренний голос говорил: «Как хочется, чтоб он сам отказался и остался дома!.. Оставь его дома, оставь его рядом с собой! Ты опять его сама отдаляешь! Вспомни первый год вашей жизни, вы всегда и везде старались быть вместе. Ведь ближе него никого в мире не было!..» Но она снова поступила вопреки разумным доводам внутреннего «Я», словно назло себе. Что– то рассыпалось у нее на глазах, а она наблюдала за стремительным разрушением как бы со стороны, не участвуя в нем, не поднимая то, что падает, и не сохраняя отношений.

Уже под утро, перемывая вместе с дочерью посуду на кухне, Полина Ивановна продолжила начатый вечером разговор.

– Мне кажется, Клара, ты полюбила, создала семью, родила дочь, а сейчас смотришь на это все и сама не знаешь, что с этим делать. Ему скоро будет с тобой не интересно. Ты отказываешься от всего: от предложений пойти прогуляться, сходить на концерт, пойти учиться. Так нельзя, Кларонька. Стоять на месте – это идти назад. Нельзя идти никуда. Ты же знаешь, что учеба для него важна. Ты бы сразу очень выросла в его глазах, если б пошла в техникум.

– У меня ребенок, мама!

– Так ведь мы с отцом всегда рядом! Пока живем вместе.

– Если уйдет, значит, уйдет, – рассеянно и как-то утвердительно сказала Клара.

– Да Господь с тобой! – Полина Ивановна села на табуретку, обреченно по старушечьи сложив ладони, сраженная пассивностью дочери, нежеланием бороться за любимого мужчину, за свою семью.

– Кире нужен отец! – воскликнула она.

–Тише, мама, не кричи. Кира спит. Он и останется ее отцом.

– Вы же так любили друг друга! Что случилось?? Знаешь, что я скажу тебе, милая моя! Ты просто не тянешь семейную жизнь! Потому что семья и любовь – это работа. А ты трудиться не хочешь. Ты получила, что хотела, и успокоилась. Думаешь, это дано тебе раз и на всю жизнь? Ничего подобного. Господь как взял, так и заберет. Потому что пользоваться счастьем не умеешь, строить и оберегать не хочешь.

Клара вспомнила первую неделю их супружеской жизни на полустанке и подумала, что она была самой счастливой в ее жизни. Вспомнила стук далеких колес на неизвестных станциях, грозу, капли, сочившиеся сквозь крышу шалаша, запах овчиного влажного тулупа и мокрой шерсти Марсика, тыкавшегося в ее бок, и туман, который оберегал их хрупкое счастье от чужих глаз и от суеты… Самые счастливые семь дней, когда они были близки как никогда уже больше.

4

Когда чего-то очень хочешь, оно само идет в руки. Его вызвали в профком и предложили участвовать в самодеятельности.

– Слушай, Акимов! Ты у нас еще не охвачен! – важно пошел в атаку председатель профсоюза – молодой мужчина, напускавший на себя солидность и называвший себя в третьем лице «Василий Петрович». И все звали его по имени и отчеству. – У нас все куда –то записаны: кто поет, кто сочиняет, кто рисует, кто стихи декламирует, кто танцует. Ты что умеешь?

– Я же учусь, Василий Петрович! В институте.

– Ты комсомолец, Акимов? Ты за активную жизненную позицию? Учись все успевать!

– Я на трубе играю! Я здесь и в армии играл в военном оркестре. Есть у вас какой-нибудь эстрадный оркестр?

– Отлично! – обрадовался профорг. Тут же позвонил в Дом культуры, все узнал и договорился.

– Все, Акимов. Прописал тебя. В среду, в восемнадцать ноль-ноль репетиция в оркестровом классе в подвале. Там звукоизоляция. Тебя ждать будут. Репетиции в среду и субботу.

– Буду в среду. Как раз в институте в среду выходной, а в субботу лекции с утра. Так что все успею!

– Молодец, Акимов! Наш человек!

Только после разговора Коля подумал, что надо будет как-то сказать о новом хобби Кларе. Ведь среду он отводил на игры с дочкой. Мысли неслись, разматываясь, как тяжелый разноцветный клубок, стремительно, когда не успеваешь в мелькавшей нити рассмотреть цвет. Он пытался найти оправдание себе. «Но ведь должны же быть у меня какие-то увлечения, занятия для души! Я работаю, зарабатываю. Учусь. Это все, чтоб их в будущем обеспечивать, чтоб ни в чем не нуждались, могли позволить себе все, что захотят. Чтоб дочь мной гордилась… Если б еще матерью могла гордиться…», – с досадой подумал он. Вспомнил постоянную прокисшую улыбку жены, неживой бесцветный голос, не выражающий ни радости, ни удивления. «Что с ней не так? Она же была веселая, милая, ласковая? Почему стала скучной и неинтересной, не желающей двигаться, стремиться к большему? Если предложу что-то, то не всегда принимает. А от самой никакой инициативы ни в чем. Она же молодая!»

      Он замер, глядя в одну точку. Не так, наверное, он представлял себе жизнь в браке, Тем более молодые ее годы. У него столько планов, идей, столько предложений, к которым Клара относится с грустной улыбкой. Непонятны были ее упрямство и зацикленность на старых привычках и вкусах. «Жизнь летит! Меняется! Хочется попробовать все на вкус, испытать на себе все! У тещи с тестем все не так, как у нас. А она же их дочь».

Он вспомнил недавний разговор.

– Как тебе в доме замполита? Не боишься? – спросил однажды Толя Волков, однокурсник и Кларин бывший одноклассник, когда они вместе возвращались домой с работы. – Мы все боялись Клариного отца. Заходили за ней на каток или на танцы. Он лично всех спрашивал, как зовут, где живем, кто родители. После допроса уже развлекаться не хотелось. Он, наверное, и в семье тиран и командир? Николай рассмеялся.

– Вот уж кто командир, так это теща! Только ласковый командир.

Волков удивленно уставился на Николая.

– Генератор идей – Полина Ивановна. Это она вносит предложения, а Юрий Алексеевич делает вид, что оценивает, принимает решение и дает согласие. На самом деле почти всегда все ее предложения ему нравятся сразу. Чего бы ни касалось: строительства садового домика, отдыха в санатории, покупки мебели, одежды, посуды, приема гостей. А уж праздники она умеет устраивать! И с песнями, и с танцами. Она больше любит не ходить в гости, а принимать гостей у себя. Угощать. А Юрий Алексеевич царственно принимает все. С любовью смотрит на все, что делает жена. Он очень добрый и чуткий, несмотря на внешнюю суровость.

– Ты меня удивил! В жизни бы не подумал! Такой строгий!

– Да. Со всеми. А с женой– как кот. Потому и счастливы. У него и руки на месте. Все в доме отремонтировано, обустроено его руками. От него добротность, а от нее – уют и красота. Хорошо с ними…Он же дом построил в саду!! Загляденье! Правда, одна комната, но теща и из нее сделала теремок, конфетку!

Николай стал вспоминать белые занавески на окнах, на кровати белые вышитые наволочки с кружевами. Простынь с прошвой, вышитой нитками мулине. А с обратной стороны не видно ни одного узелка. Внизу пришиты кружева, связанные крючком из простых ниток. Она ведь рукодельница. И шьет, и вяжет, и вышивает. Все чашечки и другую посуду она не собирала из дома, не свозила в сад старье, а покупала все новое, чтоб жизнь украшало и глаз радовало.

– А веранда какая роскошная! Ты приезжай, посмотри! Очень красивая веранда. Все перила тесть вырезал сам из досок. На веранде столик, покрытый скатертью, самовар, всегда готовый. Сад и для работы, и для отдыха.

И он вспоминал то, чего не скажешь чужому. И много, чего вспомнилось. Тесть наряжал жену, как куколку. Из командировок привозил ей ткани, туфли, немецкое нижнее белье потрясающей красоты и качества. Все жены офицеров хвастались, что привезли мужья из командировок. Самые красивые подарки были у нее. Она нарочито ворчала иногда:

– Начнут наши красоваться, кому муж туфли привез, кому горжетку, кому платье, а мой – сорочки!

Зато когда они видели эти сорочки, то теряли дар речи. Шелковые, нежно – розовые, бежевые, с немыслимыми дорогими кружевами, разных фасонов. Кто бы мог подумать, что у комбинаций могут быть разные фасоны? «Женщина должна быть одета изящно и сверху, и снизу», – считал Юрий Алексеевич.

       У обоих супругов это был второй брак, несмотря на молодость Полины Ивановны. Первый муж Полины Ивановны погиб в первый год войны. Как у многих тогда. Война подкорректировала жизни в каждой семье. Поэтому супруги ценили каждую улыбку, каждый благополучно прожитый день. У Николая не было образца семьи в том понятии, в котором он бы хотел, где бы отец и мать жили долго и дружно. Отчим появился, когда ему было больше десяти лет, а сестре около трех. Демьян Назарович был хороший. Но он – отчим.

            «Так почему же у нас все не так, как у ее родителей?» – искал ответ Николай.

Клара, как всегда, не выразила ни радости, ни раздражения по поводу игры в оркестре, и в среду он пошел на репетицию. Оказалось, что руководителя, Александра Леонова Коля помнил еще по армейскому оркестру. Он помогал иногда их дирижеру, майору Малинину, при подготовке парадов и праздничных концертов. Леонов окончил дирижерско-хоровое отделение консерватории, преподавал в музыкальной школе. Невысокий, лысоватый, гладкий, всегда в костюме. Он держал себя скромно, но при этом вел себя, как артист, несколько рисовался, любил и умел быть на публике.

– Добрый вечер, господа музыканты! Начнем? – театрально входя, когда уже все сидели за пюпитрами, здоровался он и взмахивал руками.

Он умел вести беседы на любые темы и с мужчинами, и женщинами, и детьми, умел кружить головы женщинам. Несмотря на средний возраст, был немного Ромэо. В городе периодически гуляли слухи о его романах с юными и не очень юными дамами. Но открыто о нем никогда не болтали, и романы, и сплетни – все в рамках приличий. Музыкантом он был замечательным, умным, тонким, хорошим мелодистом и оранжировщиком, с хорошим чутьем. Леонов был редким для маленького города специалистом. Он умел из музыкантов разного уровня подготовленности, образования, слепить единый коллектив, добиться единого звучания, научить их понимать его желание с полувзгляда, с полувзмаха. Умел показать правильный амбушюр для каждого инструмента – трубы, саксофона и кларнета, понимая, что это три разных инструмента, три разных животных, как говорят музыканты. Как принято было в 60-70 годы, трубачи, саксафонисты, кларнетисты в оркестрах – всегда красавцы. Во время сольных партий они вставали, презентовали каждую музыкальную фразу ярко, поворачиваясь из стороны в сторону, ведя диалог со зрителем. Умение показать себя – тоже часть успешного выступления. Поэтому все оттачивали свои партии, чтоб, встав, не опозориться, выглядеть достойно.

Для Николая сшили пиджак, который был утвержден для всех оркестрантов – бежевый с коричневым воротником и обтачками на листочке и планках рукавов. Ему хватало несколько репетиций, чтоб понять, чего хочет руководитель, выучить партии, почувствовать настрой коллектива, направление. Репетиции были по понедельникам, средам, субботам. Понедельник он пропускал из-за лекций. В среду – выходной в институте, поэтому получалось ходить в Дом культуры, а на вечернюю субботнюю репетицию успевал после дневных лекций. Он чувствовал досаду на себя за то, что отнимает время от семьи, ребенка, что мало внимания им уделяет. Но ему так нравилось то, что он делает! У него так много всего получалось! Он жил взахлеб. И быстро прощал себя за все.

После работы он быстро ужинал и бежал в институт. Кира сразу после нового года пошла в ясли, ее забирала жена. Он на это время не тратил. Возвращался около десяти вечера, Клара всегда ждала со вторым ужином или чаем. Она рассказывала про то, чему научилась дочь, пыталась задавать вопросы о том, как прошел день. Николай рассказывал, но Клара ничего не понимала в производственном процессе, не знала институтских проблем, людей, о которых он говорит, поэтому разговоры снова сводились только к дочери. Она начинала засыпать за столом. Он понимал, что ей не интересно то, что он говорит. Он жалел жену: утром вставала рано, готовила малышке одежду на день, собирала дочку в ясли, слушая ее капризы, отвозила, боролась с застревающей в сугробах коляской, буксуя на перекрестках, бежала на работу, потом забирала, готовила ужин, стирала, гладила, убирала, играла с ребенком, укладывала и терпела капризы и плач.

– Беги спать, милая. Я еще газету почитаю.

Она ложилась и сразу засыпала. Часто на кухню, подремав с вечера, выходил тесть или теща.

– Вечеряешь? Что пишут? Не началась война? – шутил Юрий Алексеевич, потому что газеты читал первым, еще до ужина, и все досконально знал. На полях были сделаны его рукой заметки, и некоторые строчки были подчеркнуты химическим карандашом, стоявшим на его письменном столе. Он любил перьевые ручки и химический карандаш, который можно было подолгу не затачивать, он был крепким и более долговечным, чем все остальные. Если правильно нажимать с разной силой, можно было добиться и разной толщины соединений у букв. Почерк у тестя был красивым, каллиграфическим. В его секретере с открывающейся крышкой был идеальный порядок. В бордовой стеклянной вазочке стояли химические синие и красные карандаши с остро отточенными носиками, перьевые ручки в индивидуальных футлярах, в отдельных ячейках стояли тетради по разделам – биографические заметки, политические, по истории края, страны, отдельно военные. Он все время занимался, образовывался, память у него была прекрасная и кругозор достаточно широкий.

Часто они разговаривали до полуночи. Коля родился в первый год войны, кое-что обрывочно помнил, а послевоеннные годы – тем более. Дети войны взрослели рано. Рано становились серьезными, хозяйственными, ответственными. Ему интересно было слушать тестя, он складывал по рассказам тестя в голове мозаику из воспоминаний, создавая картину своего детства. А тестю было интересно узнать, что действительно происходило в тех уголках страны, где он тогда не был.

Юрий Алексеевич доставал большую прямоугольную пачку «Герцеговины», неизменно протягивал первую Николаю. Тот отказывался, тогда он доставал одну папиросу, закуривал. Пододвигал сколоченный им самим добротный табурет к печке, открывал заслонку и, низко наклонившись, курил в печку, выдыхая сизую струю в пылающий квадрат. Думал, что так меньше пахнет. Теща постоянно на него без злобы поругивалась, чтоб не дымил лишний раз в квартире.

– Сколько раз тебе говорить! Ребенок в доме. Деться некуда от твоего дыма. И полотенца, и скатерти уже пахнут сигаретами.

– Поленька, это ж не «Беломор» какой-нибудь! – слабо сопротивлялся муж.

– Ничего не знаю. На кухне должно пахнуть чистотой! – горячо отрезала теща.

Разговаривали на кухне под дегустацию очередного смородинового вина, расходились поздно и пьяненькие. Часто обоих сонные жены сопровождали до кровати, чтоб не потерялись в длинном коридоре и свернули в нужную сторону. Николай еще пытался засунуть руку в детскую кроватку с веревочной сеткой, чтоб поцеловать дочку.

– Тише – тише, Коля, не туда! Идем прямо. Не буди Киру. Пусть спит, а то потом разыграется – не уложишь.

После одного такого вечернего разговора Толя заблудился среди окон и штор, зашел за трюмо, стоящее наискосок в углу, наверное, перепутал с туалетом, зачем-то подергал штору, сорвал несколько крабиков, удерживающих ткань, и, успокоенный, лег в постель к стенке. С краю всегда спала Клара – она ночью подходила к ребенку и раньше вставала, готовила мужу завтрак.

Он почти не видел дочь, каждый раз она казалась ему значительно подросшей. Но в воскресенье и праздники он всегда гулял с ней по городу, в парке, катал ее на коляске, давая Кларе возможность сделать уборку, отдохнуть или принять душ. Позже, лет с двух, водил дочку на мультфильмы в Клуб Молодежи – очень большой, зеленый, деревянный, с резными наличниками и крыльцом, он походил на большой сказочный терем. С наступлением весны возил ее с собой на тренировки по легкой атлетике. Ко Дню Победы в городе проводили легкоатлетический кросс. Бежать должны были все, у кого есть ноги. Она сидела в коляске и радостно хлопала, когда папа бежал стометровку.

– Смотри, дочь, как папа сейчас быстро побежит! –и летел, действительно, быстро, чтоб дочь не успела заплакать.

Игрушками и нарядами Николай ее никогда не баловал. Ни особой нежностью, ни сюрпризами. Был с дочкой сдержанным. Гуляя, вел себя несколько отстраненно, не знал, как выразить нежность к малышке. Не умел покупать ничего детского, считал, что это обязанность жены – смотреть, чтоб у ребенка все имелось. У самого желания сделать подарок не было. Тем более, считал он, дед с бабушкой и так часто ее балуют. Тесть обожал внучку, именно от него она получила мужскую заботу и любовь. Юрию Алексеевичу было понятно, как любить девочек, как заботиться о них, о чем говорить с ними. Ему это было привычно – вырастил двух дочерей. Не так давно из командировки он привез Кире немецкую куклу. Клара назвала ее русским именем Марина. Эта кукла останется жить у Клары до последнего ее дня, еще лет пятьдесят пять. Маринка была пухленькая маленькая девочка, даже не кукла, а ребеночек с живыми детскими голубыми глазами, в которых сияли радужные прожилки. Щечки-яблочки были пухленькие, словно она всегда улыбалась, а на подбородке небольшая ямочка. Белые кудрявые волосы, мягкий круглый носик, пухлые розовые перламутровые губки – все хотелось рассматривать, гладить, целовать, что Кирочка и делала, как только возвращалась из детского сада. Одета она была очень элегантно: шелковое салатовое платье в тонкую белую полоску, отрезное выше груди, белые шелковые завязки под грудью завязывались в изящный бант. На пухлых ножках белые носочки и кожаные туфли с кнопкой и на широком плоском каблучке. На коленках тоже ямочки, как бывает у хорошо упитанных детей. Всех входящих в дом Кира встречала с Маринкой – самой близкой и задушевной своей подружкой, с которой калякала о чем-то на тайном языке. Потом, когда стала говорить, всем представляла:

– Моя кукла! Мне дедо из скандировки привез! Это моя дочка Марина!

У Маринки с годами появлялись новые одежки, они всегда отражали моду десятилетия: серый пыльник, джинсовые клеши, водолазка с кулончиком, вязаный крючком белый нитяной берет, искусственная шубка, кожаное пальто…А пока кукла была просто постоянной спутницей дочки и ее собеседницей.

Кира часто болела, чем у Клары на работе были очень недовольны. Тесть служил, теща работала.

– Коля, может, ты отпуск возьмешь? Меня уволят скоро. Я почти не работаю.

– Попроси свою маму посидеть, – предлагал Коля. – Я, действительно, не могу. К тому же у меня скоро сессия.

– Ты же знаешь, она на ответственном участке работает, ей никак нельзя.

– А почему ты думаешь, что у меня не ответственный участок работы?? Мне тоже никак нельзя! Ты же мать!

Кира болела тяжело, подолгу, мучительно, высоко и долго температуря, с судорогами, одышкой и хрипами, иногда с потерей сознания. Клара не хотела оставлять больного ребенка даже с мамой. Ее задевало, что все страхи за жизнь Киры, связанные с болезнями или с ее воспитанием, проходят мимо Николая. Она чувствовала, что это только ее дочь. Он уходил в институт, на репетиции и совершенно переключался на другую волну. Не видел мокрого носика, воспаленных покрасневших глаз малышки, обмякшей спинки, клонившейся в изнеможении маме на плечо головки. Градусники, компрессы, обтирания, прогревания – все казалось рутинным, вязким. А там у него – экзамены только на «отлично», начальство хвалит на работе, на репетициях удачи.

На репетициях у него, действительно, все складывалось. Он получал удовольствие от того, что играл. Ему доверили сольные партии, он принял это с воодушевлением, по максимуму выкладывался и технически, и эмоционально. В конце января прошел смотр самодеятельности. Его начали узнавать в Доме культуры и в городе.

Часто за репетициями эстрадного оркестра на сцене проходила репетиция сводного хора, коллектив на две трети женский. Женщины сразу приглядели молодого, стильно одетого, привыкшего нравиться, молодого мужчину. В детстве и юности Николай занимался спортивной гимнастикой, и, несмотря на невысокий рост, был очень хорошо сложен, имел прекрасную пропорциональную фигуру. Особенно начала активничать в его адрес невысокая стройная женщина. Коля узнал ее, они работали с ней в одном цехе. Она задирала его шутками к месту и не к месту, громко смеялась над его ответами. Голос у нее бил низкий, грубый, хрипловатый.

– А он смутился, как мальчик! Он еще ребенок, оставь его в покое! – смеялись ее подруги по хору.

Но Люся только удвоила внимание. Начала подходить к нему в цехе, заговаривать, цеплять шутками и неловкими вопросами. «Ни дня без подкола!» – был ее девиз. Она не давала о себе забыть ни на день. В конце концов он стал здороваться первым, чтоб не слушать насмешливые выкрики. Сначала со страхом, потом с интересом, потом с улыбкой, как с самым близким человеком, радовался встрече с ней. Ему нравились ее жизнерадостность, умение над всем посмеяться –громко, заразительно, вызывающе, чтоб все обратили внимание. Так обычно ведут себя женщины, которым не хватает внимания мужчин, у которых в душе не все благополучно. В любой компании, в любом обществе можно увидеть, вернее, услышать женщину, смеющуюся громко и призывно. «Я здесь! Посмотрите на меня! Обратите на меня внимание! Я лучше других! Я лучше женщин, на которых вы сейчас посмотрели!!» У других женщин это вызывает разную реакцию: одни раздражаются громогласностью, другие чувствуют конкуренцию и тоже начитают вести себя побойчее, создавая суету, а другие – которым хватает внимания – снисходительно, как бы сквозь приоткрытые веки, смотрят на эти взвизги. Но со стороны это всегда выглядит жалко. Действительно, жалко. Неловко становится за женщин, которые только таким способом могут привлечь внимание мужчин – перекричать, переярчить других. Хочется спрятать глаза, отойти подальше, не присутствовать при этом позорном разоблачении себя. За этой громогласностью – неудовлетворенность собой, порой презрение к себе как к женщине за неудачи в интимной жизни. Дамы, которым в жизни хватает любви и внимания, спокойны, не суетливы, не истеричны. У них нет необходимости добиваться внимания чужих мужчин, потому что нет комплекса неполноценности.

Люся была разведена и была в активном поиске, как сказали Николаю. Тем более ее фамилия и фамилия главного инженера комбината давали понять, кто был ее первым мужем. Это был чрезвычайно эрудированный, умный, интеллигентный, образованный инженер, замечательный человек, на вес золота, как говорили все. На осторожный вопрос Николая, почему Люся и главный инженер развелись, в цехе сказали:

– Муж был слишком порядочный для нее. Не устроил такой.

– А ты что? Запал на нее?

– Я? Да вы что? Мы вместе…в самодеятельности.

– У нее двое детей. Старшая восьмилетку скоро окончит. Она с бывшим совсем не общается. Он категорически против. Алименты присылает, детям еще сверху много дает и много помогает, берет к себе на выходные, но Люду видеть не хочет. Она ведь на десять лет тебя старше!

– На деесяяять? – протянул Николай. Он был удивлен. Люся прекрасно выглядела.

Ему было просто приятно ее встречать, ничего более. Но живость, оптимизм, рвение, с которым люди затевают что-то новое, то, как они со вкусом живут, – заразительны. Даже если это демонстративно, напоказ, откровенно и эпатажно. А Люся подстраивала встречи в столовой, возле автобуса после работы, в Доме культуры до и после репетиций. Всегда ярко подкрашенная, ярко одетая, улыбчивая. Конечно, с ней приятно было поговорить, с ней не было тяжести, сонной скуки, которая его засасывала дома. Невольно он сравнил жену с Люсей. И Клара проиграла в сравнении.

5

К Первомаю в ДК состоялся торжественный концерт с выступлениями первого секретаря партии и директора комбината. После поздравлений и вручений правительственных наград начался концерт. Эстрадный оркестр открывал вечер и задавал праздничный настрой всему последующему действу. И оркестр был просто на высоте! Последней была джазовая композиция. Леонов не знал точно, как к этому отнесется руководство города, но почувствовал настроение жителей и осмелился. Николай готов был на этот шаг. Он согласился на сольные выступления. Он вставал во время своих партий, раскачивался, как настоящий артист, подыгрывал слушателям. Был заразителен, и чувствовал драйв, чувствовал, что труба с ним поет, рыдает, танцует. Зрители в зале выли от восторга. Леонов и боялся, и был счастлив. Пот катился горошинами по лысеющей голове. Фразы с сурдиной, которой научил пользоваться Леонов, звучали так интимно, так лично! Оркестр стал за полчаса выступления бомбой в городе. Дом культуры взорвался. Леонову за успех простили вольность в изменении репертуара. За кулисами стоял хор, готовый к выходу, ожидая, пока для него расставляли стойки. Люся смотрела на Николая с обожанием.

Первого мая демонстрация была ритуалом, событием. Демонстраций ждали два раза в год. Это еще и возможность пройтись официально по городу в самом лучшем, самом красивом наряде. А после – сесть с друзьями и родственниками за стол, где тоже все традиционно: салаты оливье, винегрет или селедка под шубой. Отказаться от прохода в колонне было чревато. Наказывали лишением премий, студенты лишались стипендии на семестр. Все здоровые и живые обязаны были пройти и продемонстрировать свою солидарность с трудящимися всей страны, нести транспаранты и флажки. Общее возбуждение проносилось по коллективам. Даже школьники на уроках труда из розовой гофрированной бумаги скручивали цветочки яблони, проволокой прикручивали их к распустившимся веточкам тополя, березы, которые ставили заранее дома или в классе в воду. Веточки, украшенные яблоневым цветом, привязывали к флажкам. И колона выглядела по – весеннему ярко.

Николай был распределен на транспарант. На демонстрации большую часть времени не шли, а стояли в колонне, дожидаясь своего времени, отведенного на каждый цех. Без дела никто не стоял. Каждый цех и каждый коллектив праздновал: кто на гармошке играл, кто пел застольные песни, марши, советские агитационные песни, стараясь перепеть соседей, где-то танцевали вприсядку, парами, с цветными платочками. В колонне разворачивалось целое гулянье.

Люся с подружками придвинулась ближе к первому транспаранту. Она громко запела:

– Огней так много золотых на улице Саратова! Парней так много холостых…

– А я люблю женатого! – помогли ей товарки.