Текст книги "Великая княгиня Рязанская"

– Не признаёшь, что ли? – повернулась к ней мать, улыбаясь.

– Нет, это не я! Я совсем иная.

– Будешь такой, – сказал иконописец и улыбнулся ласково и грустно.

Красками, взятыми у иконописцев, на старой доске, где некогда был Николай Угодник, Анна писала икону. Изображала Богоматерь – светловолосую юную, почти девочку, с измождённым страхом и ожиданием лицом, с выпроставшимися из лазурного хитона, сложенными на высоком животе, тонкими по-детски руками. Писала с Марьюшки, которая ждала ребёнка и очень боялась родов. Вышло похоже. И обеим очень понравилось. Радостная Анна помчалась показать икону матери.

На сей раз Мария Ярославна обошлась без сомнений. Схватила лежащее у печи полено и кинулась на дочь.

– Дурацкой мазнёй иконы переводить. Прабабушкино подаренье! Негодница! Святотатка![16]16
  Святотатка – богохульница.


[Закрыть] Бес в тебя вселился!

Как Анна ни увёртывалась, мать всё-таки пару раз огрела её по тощему заду. Затем опомнилась, отшвырнула полено, запричитала:

– Горе мне с тобой! Никак не угомонишься. Никак в толк не возьмёшь: красить – не женское дело. Тем паче иконы писать.

– Почему? – пробурчала Анна, поглаживая ушибленное место.

– Нечистое женщина существо. Греховное. Нельзя нам в алтарь входить, иконы писать. Во время месячных в церкви бывать. И после родов бабе в церковь можно только тогда, когда священник прочтёт над ней очистительную молитву. А ты брюхатую на святой доске накрасила. Не маленькая ведь, соображать должна.

– В монастырь уйду! – сказала Анна с вызовом. – Марьюшка говорила, инокини сами иконы пишут.

– Я вам покажу монастырь, пустобрёшкам. Обеих велю на конюшне высечь.

– Хоть насмерть забей! – крикнула Анна и совсем тихо, печально добавила: – Жизни мне нет без этого, матынька. Руки сами к угольку и кистям тянутся.

Мать молча прошла к одному из своих сундуков. Вынула едва ли не со дна его небольшой сверток. Развернула. Легко скользнуло, повисло на поднятой крышке узкое полотнище.

– Подойди ближе!

На полотнище шерстью, золотом и жемчугом была вышита во весь рост женщина поразительной красоты. Под ней – надпись: великая княгиня Софья.

– Вот чем можешь руки занимать, если не найдёшь иной, княжеской работы.

5

Несмотря на слепоту, великий князь Василий Васильевич не сидел в своём тереме сиднем. Раз за разом выезжал во главе многочисленного войска за пределы Московии, прибирал к рукам одно за другим соседние княжества. Согнал со столов князей галицкого, можайского, боровского. Последнего, бывшего друга и родственника, шурина, Василия Ярославовича, даже сославши в Углич, заключил в темницу. На просьбы жены выпустить брата, позволить ему уехать в Литву, куда бежал его сын, не откликался, а, вызнав, что сподвижники Ярославовича намереваются его вызволить, велел казнить их лютой казнью. Злые языки говаривали, что и Шемяка ранее не без вмешательства великого князя умер – не в бою, не в поединке, не на плахе даже – отравлен был и что, узнав о его смерти, великий князь совсем не по-христиански обрадовался.

А ведь присваивал себе соседние уделы Василий не потому, что уж очень о единстве Руси пёкся – о благополучии дома своего, своих сыновей заботился. Счастье, когда у человека есть сын, когда у князя – вдвойне: наследник! А если княжичей пятеро: Иван, Юрий, два Андрея, Борис, – и все в силу входят, все своей доли ждут… Не плошай, князь отец.

Иван возмужал и уже без отца ходил в походы, не отставал от него и Юрий, успел даже побывать у псковитян в наместниках, и другие сыновья князя давно сменили колыбели на сёдла.

Подолгу теперь пустовала мужская половина княжеского терема. Прибавилось хлопот Марии Ярославне, прибавилось волнений и тревог: раньше за одного-двоих тревожилась, а нынче улетел ясный сокол Васенька, троих сыновей забрал, да ещё племянника. Велел не горевать, не печалиться. Легко сказать! А тоска грызёт, тоска покоя не даёт. Для успокоения затеяла Мария Ярославна пелену вышивать для Архангельского собора, по обету. Задумала: в две недели управится – вернутся все живы и здоровы. Чтобы работа быстрее спорилась, чтобы не томиться одной за вышиванием, девок своих, Марью и Анну, позвала и ещё кой-кого из приближённых.

Собрались после обедни в трапезной, уселись у открытых окон с вышивками. Анна села рядом с Марьей и сразу предложила шёпотом:

– Споём?

– Споём! – с готовностью откликнулась та и тут же затянула высоким ломким голосом: – Не вода в города нахлынула…

– Злы татарины понаехали, – шутливо забасила Анна.

– Как меня, молоду, в полон берут, – согласно и ладно пропели обе.

– Ну завыли, словно волки на луну! – оборвала Мария Ярославна, зло откусила шерстяную алую нитку. – Нашли время. Мужики наши кровь проливают. Не дай бог, уже полёг кто-то, а вы, бесстыжие, в песне надрываетесь. Вот не сегодня-завтра съедутся ко двору, тогда… А сейчас почитай, Марьюшка, почитай нам Священное Писание. Помнишь, где намедни остановились?

Марья оставила вышивку, рубашечку вышивала первенцу Иванушке, села за стол, где лежала Библия, быстро нашла нужную страницу, принялась читать по складам, в чтении она не была искусна, как, впрочем, и большинство домочадцев великого князя, а сам он грамоты вообще не знал.

– «При-об-ре-ла ве-ли-ку-ю сла-ву», – читала Марья.

Анна, не слушая, бурчала:

– Как же, попоёшь тогда. – Представляла, какая начнётся гульба на мужской половине – от плясок да крика молодецкого ходуном заходит терем, до девичьих ли песен будет, их только за рукоделием и петь. «Как меня, молоду, в полон берут, во полон берут, полонить хотят», – песня плескалась в ней, рвалась наружу.

– «…состарилась в доме мужа своего», – читала Марья.

«Ну как это матынька не понимает, что песни не только весёлые поются: “Ах ты, батюшка, выкупай меня! Ты давай за меня сто городов…” А вдруг за батюшку отдавать сто городов придётся? И чего ему не сидится на месте? Зачем ему эти земли чужие? Господи, как страшно, как горько ждать! Никаких подарков не надо. Стану княгиней рязанской, ни на что чужое не позарюсь».

– «…слу-жан-ку сво-ю на сво-бо-ду», – бубнила Марья. Женщины вздыхали, может, тоже не слушали, не в первый раз ведь читалась книга «Юдифь», которую любила Мария Ярославна.

«Уж и нянюшки её наизусть знают, а Марья всё, как по дебрям, пробирается», – подумала Анна. «Ах ты, матушка, выкупай меня! Ты давай за меня сто локтей полотна…» – вытесняя мысли, билась, рыдала песня, а руки проворно сновали над полотном: горка вершиной вниз, солнышко, горка вершиной вверх, крест, опять горка, солнышко. «Скука какая: одно и то же, одно и то же который день уже. Хорошо ещё, другой конец ручника мамка вышивает, а то и состариться над этим ручником можно. И чего стараться, всё равно под ноги его на свадьбе постелят. Надо только изловчиться прежде суженого на ручничок наступить». За мыслями Анна и не заметила, как принялась украшать кресты чёрточками – в одну, в другую сторону.

– О, горе моё, бесталанная! – всполошилась вдруг мамка. – Княгиня-матушка Мария Ярославна, погляди, что девка наша умудрила на ширинке свадебной. О горе, горе!

– Ну чего, чего расшумелась! – Анна скомкала свой конец ручника. – Не сама я эти кресты выдумала, на нянюшкином навершнике видела. Матынька, неужто и тебе они не нравятся? Посмотри, так же красивее.

– Молчи, глупая! Несчастливый крест ты вышила. Крест Перуна. Огненный крест. Сколько раз тебе говорили: не в красоте дело – узоры из знаков состоят, знаки в заклинанья складываются. И пусть смысл их забылся, сила-то не иссякла. И нельзя, нельзя их абы как ставить. Пращуры наши места им определили. А ты, строптивая, всё мимо ушей пропускаешь, всё за красотой гонишься. Крест Наваждения намедни не к месту вышила, знак вод на дыбы вздернула. Нет сил моих твоё озорство терпеть – ступай в угол, негодница! На коленях моли Царицу Небесную…

– Не позорь, матушка-княгинюшка, девку, ведь невеста совсем. Моя вина – не досмотрела. Я в угол пойду.

– Станешь рядом.

– С ручником-то что делать?

– Сжечь!

– Так-то, так-то, матушка-княгиня, – закивали обрадованные расправой мамки княжичей.

– Окропить бы прежде, – предложила одна из боярынь.

Ручник окропили, разодрали на лоскутки. Мамкин конец был чудо как хорош, Анна не вытерпела, выскочила из угла, когда его метнули в печь.

– На нём нет перуно…

В печи ухнуло, загудело, затрещало. Померк свет в горнице. В ближнее к печи окно ворвалось серое облако, заюлило по полу, закидало всех то ли песком, то ли пеплом и скрылось в топке.

– О-о! Что же это? Бабы, девки, окна, окна затворяйте, вьюшки, заслонки!

Анна бросилась к окну. Рама рвалась из рук. У стены, точно пёс на привязи, металось вишнёвое деревце. Чуть поодаль, согнувшись коромыслом, никла к земле берёза, а на неё надвигалось что-то клубящееся, чёрное, жуткое.

– А-а!

Ухнуло где-то над теремом, затрещало, заскрежетало.

– Кровлю рвёт!

– Девки под столы, под притолоку!

– Буря! Чёрная буря!

Анна оказалась в дверях. С одной стороны её загородила мать, с другой – мамка. Марьюшка билась рядом на полу, на неё навалилась, держала её боярыня.

– Ванюшка, мой Ванюшка! Пустите, пустите!

Сколько так они хоронились – час, минуту? Про часы забыли, не вспомнили про них, когда буря внезапно кончилась.

И сразу же в трапезную набежали домочадцы, загалдели, перебивая друг друга, выражая сочувствие, ожидая ответного, торопясь поведать о бедах, потом потянулись с горестными сообщениями посадские.

Мария Ярославна принимала вести почти равнодушно, главной, самой чёрной страшилась. Марьюшка не спускала с рук орущего сына и будто умом тронулась, всё повторяла: «Счастье-то, счастье какое». Мария Ярославна в суматохе не обращала на неё внимания, как и на Анну.

Испуганная, расстроенная Анна (вдруг да её кресты всему причиной) побрела к себе в светёлку, легла, не раздеваясь, на постель, накрыла голову подушкой: на крыше уже начался дробный перестук молотков. Под него и заснула. Разбудила мамка.

– Анна, Анна, – звала негромко, скорее для порядка. – Вредно спать на заходе солнца. Вставай.

Анна не отозвалась.

– Вот так всегда, – сказала мамка кому-то, – напугается и спит. А тут, шуточное ли дело – такую беду накликала.

– Не её вина в этой напасти, – возразил знакомый (чей только?) голос. – Беда не округе – дому княжескому будет. Ей! Любимых родственников хоронить станет одного за другим. Сколько крестов огненных вышила?

– Ох, – заплакала мамка, – кажись, три и ещё один не дошила. Нельзя ли беду отвести, по глупости ведь она, дитя ещё.

Голос молчал, потом промолвил сурово, громко:

– Первый крест через шесть месяцев, второй через шесть лет, третий…

– Мамка! – закричала Анна. – Мамка же! С кем это ты? – и выскочила из-за полога.

– Бог с тобой, дитятко! – мамка обняла Анну, перекрестила. – Одна я. Будила тебя, не добудилась, уходить уже собралась. Василь Василич наш подъезжают, гонца прислали, сейчас будут.

Анна выбежала во двор.

Площадку перед крыльцом заполонили прибывшие. Не успев спешиться, они обнимали подбежавших женщин. Мария Ярославна, расцеловав мужа, обнимала Ивана, оттеснив Марью. Анна, минуя тянувшего к ней руки Юрия, подбежала к княжичу Василию, припала щекой к его пыльному сапогу.

– Желанный! Суженый!

– Не срамись, не жена, – сказал княжич тихо, почти не разжимая губ, так, как в детстве говорил: «Укушу». – На, подержи! – И протянул большой свёрток. Анна замешкалась, не зная, как его лучше принять, подскочивший стремянный перехватил этот куль, и она поняла, что в куле ребёнок. А Василий спешился и зашагал за стремянным к людской, на Анну он так и не взглянул.

– Это, Анютка, наш найдёныш, – объяснил Юрий, гладя сестру по взъерошенным после сна волосам, – Васятка её с ветлы снял в какой-то деревушке, не помню названия. Ну да неважно. Бурей, должно быть, забросило. Чья девчонка, мы так и не дознались. Она одно твердит: «С коровками летала». Да что с неё возьмёшь, года три-четыре ей, там и взрослые со страху друг друга не помнят. Вы-то как тут?

– Да так вот! – Анна показала на поваленные деревья, на обрушившуюся конюшню.

– Э, пустяки, на пару дней работы! Главное, сами целы. У нас тоже всё хорошо: из похода без царапин вышли, буря нас миновала. Не кручинься, Анютка, – Василий – хороший, надёжный парень, отца лучше нас доглядывал. А что неласков, так молод ещё – переменится. И тогда ты его прогонять станешь!

Юрий засмеялся и поцеловал сестру в губы. Она тут же вытерла их – не любила таких поцелуев.

Долго не могли угомониться в тот вечер на княжеском дворе. Да что там – на княжеском, вся Москва не спала до полуночи. Шутка ли – два таких события в один день: чёрная буря и возвращение войска. Убытки и прибытки, беда, радость и горе. Буря не только скотину и строения поубавила, не во всех московских приходах и людей досчитались. Из похода тоже не все вернулись, и добычей не каждый обзавёлся из ратников – сапоги прохудились, кафтан драный, конь охромел, а сума перемётная пуста на горе жене и детишкам. Вот и голосили то у одного, то у другого храма, а у третьего какие-то хмельные, всеобщей беде вопреки, вдруг принимались петь дурными голосами.

Давно темнота укрыла город, а всё не расходились москвитяне по домам – разбирали завалы, обменивались бедами, плескались в тёплых водах Москвы и Яузы. До Ильина дня с неделю оставалось, и бани ещё не топили. Наконец все понемногу успокоились, только стражники перекликались на кремлёвских дозорных башнях неохотно и сонно:

– Славен город Москва!

– Славны пределы московские!

– Пресвятая Богородица, спаси нас!

Анне не спалось: распирало голову, мучила жажда, то и дело приходилось выскакивать во двор по малой нужде.

– Покоя нет от тебя, непутёвая, – ворчала мамка, поспешая за ней босиком, – обуй мои ичиги. Куда свои-то подевала? Опять в постель с грязными ногами кувыркнёшься!

Анна добредала до кровати в мамкиных ичигах, а потом опять неслась во двор босиком.

– Господи, сил моих нет за тобой гоняться, – сокрушалась усталая мамка. – Говорила: не пей на ночь узвара[17]17
  Узвар – компот.


[Закрыть], рыбки солёненькой поешь. Сольцы, что ли, теперь полизать тебе, авось поможет. И на двор не шастай: вон ведро поганое у печки. Как дитя малое, как дитя! – Она подтащила ведро к кровати и, плюхнувшись на свою лежанку, тут же захрапела, тоненько, с переливами.

– Мамка, мамка! Во двор пойду! Не зима же! Мамка.

Но та продолжала свистеть весенней синицей.

Анна нашарила свои ичиги, бесшумно выскользнула из светёлки. Так же бесшумно спустилась по лестнице, освещённой багряным светом лучин (в сенях свечей не жгли), прошмыгнула незамеченной мимо задремавшего у дверей стражника. Дверь была открыта. Шагнула за порог – тут же остановилась, дернувшись, будто перед ней натянули верёвку.

На крыльце, на средней площадке, в ярком свете луны возились (боролись?) двое. Здоровущая баба (девка?), по одежде не разобрать: в исподней рубашке, как Анна, и тоже простоволосая и босая, прижав к перильцам, душила кого-то небольшого щуплого. Он уже молчал, не отбивался, только ручки вздрагивали на плечах великанши!

– А-а! Отпусти, отпусти сейчас же! Караул! – закричала Анна и ринулась разнимать.

Девка мигом отпрянула от своей жертвы, точно на них ушат опрокинули, метнулась с крыльца, а за ней следом скатился… суженый, Василий Иванович, князь рязанский, растерзанный, взъерошенный, в одном сапоге.

И тут Анна сообразила, что они целовались.

– Они целовались! Целовались! – завопила она, увертываясь от мамкиных рук.

– Она целовала! Целовала моего суженого! – ломилась Анна в ложницу к матери. – Матынька, открой! Открой же!

– Замолчи сейчас же! – Мамка вцепилась в Аннину рубашку.

– А-а!

Пришлось влепить княжне пощёчину.

– Сплюнь, сплюнь! Вот так! Весь дом переполошила.

По двору катился, нарастая, разноголосый лай. В тереме захлопали двери. За спиной мамки громко дышал караул. И дверь ложницы вдруг открылась, великий князь Василий Васильевич, запахивая сурожский[18]18
  Сурожский – шёлковый.


[Закрыть] халат, спросил громко и недовольно:

– Почему шумишь, Анна? Почему не спишь до сих пор?

– Напугалась она надысь, князь-батюшка. – Выступила мамка вперёд и, оттесняя Анну, зажала ей рот рукой. – А тут ещё лунность на дворе. Луна с постели подняла. Я с уголька попрыскаю…

– Это уж дело твоё. Но чтобы было тихо. Выспаться в родном доме не дают.

Князь хлопнул дверью, громыхнул изнутри засовом.

– Вот дурёха так дурёха! – перепуганная мамка легла с Анной, гладила её, как младенца перед сном, по худенькой горячей спине, по мокрым щекам. Спасла Богородица – не открылось, что выскочила княжна одна ночью во двор. Только бы стражник не проболтался, ну да нет ему корысти – сам, видно, задремал и тоже проворонил девку. – Надо же так дом переполошить из-за пустяка. Я, бедная головушка, подумала, напугал тебя кто или собаки набросились. И чего ты к княгине помчалась среди ночи?

Мамка была уязвлена – не к ней Анна кинулась со своей обидой. Как волка ни корми… Она ль княжну не холит, она ли не бережёт. С нею от зари до зари. А девка неблагодарная к матери льнёт. Да чего от неё ожидать – чужая кровиночка, выкормыш. А вот ведь, кто из родных пятерых сыновей и дочерей желаннее её? Может, потому, что заменила умершего поскрёбыша? Э, да чего об этом думать!

– Ласочка моя.

– Мамушка, – все ещё плакала Анна, – меня Васька оттолкнул при народе, а с этой бабой безобразной, грязной целовался тайком, в потёмках.

– Глупенькая, потому-то и оттолкнул, что целовать не умеет. Вот научит его Ледра разным хитростям любовным, разве тогда пройдёт он мимо красы ненаглядной, мимо ласочки моей. А Ледра не грязная, ты не беспокойся, девка она добрая, справная. Братцев твоих, Юрия да Андрея Большого, обучала, теперь вот Васятка подоспел…

– Не хочу, чтоб обучала! Матыньке всё равно скажу!

– Э-эх, Анютушка, цветик мой лазаревый, всякому делу обучаться следует. Не без ведома княгини-матушки наука эта идёт.

– Иван тоже обучался?

– А как же!

– И отроковиц тоже обучают?

– Упаси бог! Спи, милок! – Мамка поспешно поцеловала Анну, перекрестила. – Заболтались мы с тобой. Вторые петухи уже, а мы всё колобродим. Крышу латать скоро начнут, тогда не поспишь. – Она заспешила к лежанке, забралась на неё и сразу же засвистела синицей.

– Мамка, мамка, а почему я прежде не видела эту… Ледру? Почему её так чудно зовут? Кто она, девка сенная?

– Спи! Никто в терему зря хлеба не ест, – проговорила мамка невнятно, в полудреме и, зевнув, прибавила ясно: – Ледра весьма искусна в любви, весьма.

«Искусна в любви… Что это значит? – размышляла Анна. – Мамка говорила: любовные утехи нужны, чтобы были детки. А просто так для праздности, они – грех, большой грех. Учиться греху, учить греху разве не грешно? Значит, эта Ледра… За что её так прозвали? И какая она – красивая или конопатая? Лицом так и не повернулась. Почему же подумала я, что никогда её не видела? Значит, она грешница. И за грех, как странно, её никто не наказал. За грех она хлеб ест. За грех живёт в княжеском тереме, да ещё на нашей половине. Конечно, на нашей, иначе не была бы босая на крыльце. Может быть, в той горенке, что всегда закрыта. Ну да, дверь закрыта изнутри, на чердак открыта, а эта… Надо будет проковырять в ней дырку и посмотреть. А вдруг она вовсе не грешница и у неё детки есть от Ивана, Юрия, Андрея, а теперь ещё от Васятки будут. Но у Васятки уже есть ребёночек, зачем ему ещё. Жаль, не спросила, как зовут эту девочку, что с коровками летала. Любопытно, как летала?»

– А так, – сказала девочка, у неё были растрёпанные волосы и заспанные серые глаза, – давай, Анютка, руку и полетим.

– Давай, давай! – засмеялась Ледра, успевшая надеть красный рязанский сарафан. – Не бойся!

– Откуда вы взялись? – удивилась Анна. – Я же ещё не сплю.

– Конечно, не спишь, – подтвердила Ледра, она оказалась тёмно-русой, широконосой и чуть губастенькой, не красавицей, нет, лишь глаза были хорошими, тёмными, тёплыми, и в них плескалась печаль.

– Ну что ты меня так разглядываешь? Летим!

Они взялись за руки, как в хороводе, и поплыли над рассветной Москвой. Внутри этого маленького хоровода кувыркался, вскидывая ногу в красном сапоге, невесть откуда взявшийся суженый.

– Меня зовут Айвина! – перекрывая свист ветра, кричала девочка. – Айвина!

Проснувшись, Анна не вспомнила полёта, забыла о ночном происшествии.

6

С Преображения, с Яблочного Спаса до Сретенья Анна усердно ткала и вышивала узорчатые пояса: мужские широкие и длинные, шириной в пядень с кувырком, длиной в три аршина, женские поуже, в полпядени и покороче, в обхват, – отцу, матери, старшим братьям, Марьюшке. Сама себе оброк установила и срок назначила, а матушка княгиня не препятствовала, освободила даже от других дел.

Корпела Анна при свечах: день убывал и в терем, где были малые оконца, к зиме и вовсе перестал заглядывать. Ткала, спешила и всё раздумывала, делать ли пояс суженому; вроде мал ещё его носить – надевать пояса могли только взрослые, – а вдруг без её рукоделия беда как раз с ним случится после Сретенья, сбудется таинственное предсказание. Ведь известно было тогда, что пояс – не просто часть одежды и носят его не затем, чтобы штаны не спадали или рубаха не болталась: силу особую он в себе таит и человеку передаёт.

Но напрасно Анна о суженом беспокоилась, с ним ничего не стряслось, а горе всё-таки пробралось в дом: занемог великий князь Василий, князь-батюшка. Захирел, исхудал, а лекарей не желал звать, сердился, когда их приводили, кричал на весь терем:

– Уберите этих отравителей! Я здоров как бык!

Когда же силы совсем оставили его, сам себе болезнь установил – сухотку и татарина какого-то призвал на помощь. И тот истыкал ему тело тлеющим трутом, да, видно, перестарался, слишком горяч был трут. Пузыри вздулись огромные, обернулись незаживающими язвами, приключилась потом лихорадка.

– В монастырь, в монастырь, – шептал князь cпёкшимися губами. – Грехи замолить… Схиму приму…

Но великая княгиня Мария Ярославна постричься не дозволила. О детях пеклась, шутка ли, пять сыновей осталось, дочь. Внук на ноги поднялся. Не дай бог, пострижётся князь, часть наследства монастырю перейдёт, а чего ради? – грехи всё равно не успеет замолить: уже нос заострился, и пот липкий на челе выступил. Убедила князя духовную скорее подписать, которую сама и составила. По этой духовной великое княжение оставалось за Иваном, ему же шла треть всех московских доходов, ну а сама Московия раздиралась на части между княжичами, как раздирается подросшими хорями принесённая родителями лакомая добыча. Что поделаешь, князья тоже по законам природы живут: добывают, множат добро, живота не щадя, чтобы потом в одночасье раздать всем детям. Важно, чтобы делёж был справедливым. Ей казалось, она никого не обидела, каждый получил своё – по старшинству и заслугам. Юрию перепал Дмитров, Можайск, Серпухов и все владения бабки Софьи. Андрею Большому – да стоит ли перечислять? – никто из сыновей не был обделён, и себя она не забыла. Помимо нескольких уделов и волостей, городов Ростова и Романова, ей ещё завещалась власть родительская, и не только в делах семейных, но и государственных.

Поставил князь под духовной крест. Скрепили эту подпись великокняжеской печатью и потянулись приближённые и родственники прощаться с умирающим.

Курился ладан, трещали, коптили многочисленные свечи, полыхал жаром изразцовый бок печи – не продохнуть. Да ещё понабились в ложницу в одежде зимней, в волчьих шубах, овчинных кожухах, и от них шёл тяжёлый дух.

Прощались по старшинству. Однако после Юрия князь вдруг Анну с суженым кликнул. Но уже не смог руки поднять для благословления, не мог сказать напутственных слов.

– Батюшка, батюшка, собирайся с силами, – лепетала Анна, упав на колени перед ложем. – Батюшка, уже верба распустилась. Мать-мачеха расцветёт скоро. Тебе только до зелёных листиков перемочься, батюшка, – там полегчает.

Лепетала чушь, а сама не верила утешительным словам, глушила ими плач, заталкивала его поглубже – к сердцу.

– Батюшка, понюхай! – приложила к неподвижному лицу пушистую веточку. И вдруг подобие улыбки мелькнуло на нём. Разомкнулись запёкшиеся губы, прижались к её холодным пальцам.

Он умер в ту же ночь, 17 марта, не дожив до сорока шести лет.

Хоронили великого князя Василия Васильевича, Василия II, Василия Тёмного, по обычаю того времени, на следующий день, в белокаменном Архангельском соборе, воздвигнутом предком князя Иваном Калитой. В нём был похоронен и Калита, с тех пор собор стал усыпальницей великих московских князей.

Много народу набилось в него в этот горестный воскресный день. Ещё больше столпилось на паперти. Немало было иноземцев и, конечно, татар. Иноверцы в собор не входили. Но именно они сообщали потом в своих посланиях на родину, как убивалась на похоронах дочь князя, как упала она уже на заколоченный гроб, заголосила неприлично громко для княжны: «Это я, я погубила батюшку!» Великая княгиня Мария Ярославна велела увести дочь, так что гроб опускали уже без неё, без неё накрывали его закладной плитой, устанавливали каменную гробницу.

И ещё сообщали иноземцы, что по Москве идут слухи, будто внезапная болезнь здоровяка князя вызвана какими-то колдовскими знаками, вышитыми якобы княжной по наущению одной из нянек; няньку велено казнить, говорят, а княжну днями сошлют в монастырь.

И передавая все эти новости, обсуждая их между собой, чужестранцы с Запада посмеивались над московскими нравами – в их государствах давно уже не верили в таинственную силу знаков. Ведьмы, правда, нередко гибли на кострах, но случалось это вовсе не из-за каких-то невинных вышивок.

В донесениях послов главным поэтому были не слухи (они приводились как курьёз, образчик московской дикости, варварства), главным было то, что великая княгиня Мария Ярославна, вопреки предсмертной воле мужа, решительно отказалась обратиться к королю Казимиру за покровительством, сказала высокомерно, грубо, словно простолюдинка: «Сами со своими делами управимся – вон сколько нас, родственников да свойственников, и у всех головы на плечах – не кочаны». Писали, что только едва ли «родственники да свойственники» будут допущены к московскому пирогу: Иван вошёл в полную силу, двадцать два года ему, да и Мария Ярославна – женщина властная, весьма искушённая в государственных делах, а друг с другом они прекрасно ладят.

Правы оказались послы и тайные чужеземные соглядатаи: Анну действительно отправили в монастырь. Мария Ярославна решила, что только в тихой, отдалённой от московской суматохи обители девочка сможет наконец успокоиться, пора было к тому же ей и серьезно учёбой заняться, да и глупые слухи следовало скорее прекратить, пока они из Москвы не расползлись по всему княжеству.

В то, что виной несчастью – вышитые кресты, Мария Ярославна не верила, но не сомневалась: кто-то наслал на князя порчу. Однако нянюшка едва ли к этому была причастна: старая, глупая – не в её силах такое. Хотела за помощью к астрологу обратиться, к Василию Немчину, но тот незадолго до болезни князя словно в воду канул. И понять его можно было: пуганая ворона куста боится, а Немчина испугали на всю жизнь. Предсказал великому князю, что тот будет ослеплён. Предсказание сбылось день в день. Великая княгиня Софья, когда князь Василий вновь обрёл власть, хотела астролога на кол посадить, но князь вступился за тёзку. Правда, со двора всё-таки велел прогнать – от греха подальше. Вот и эту глупую мерзавку убрать с глаз долой решила Мария Ярославна и сослала нянюшку в Углич, поскольку нянчила она когда-то Андрея Большого, которому отец завещал город.

Анну же отправила в Серпухов. Этот древний город, ещё недавно бывший центром удельного Серпуховского княжества, гнездо славного деда Марии Ярославны Владимира Андреевича Храброго, достался Юрию, он и провожал сестру до монастыря.

До Серпухова от Москвы без малого сто вёрст. Добирались долго: внезапно началась распутица, так что пришлось оставить на дороге санный обоз со всякой поклажей и ехать налегке верхом. Вот где пригодилась Анне мамкина наука.

Самой мамки среди провожатых не было: занедужила накануне отъезда. Дворня шепталась, что не хворь, а гордыня её одолела. Мамка сказалась больной, потому что замыслила великая княгиня отлучить её от Анны за недогляд и сослать в Чухлому.

Анна об этих домыслах ничего не знала и, пока ехала в санях, горестно размышляла, отчего ей не позволили попрощаться с мамкой, почему та так неожиданно и сильно захворала и не повлечёт ли этот внезапный недуг новой тяжёлой утраты. Однако стоило ей взгромоздиться в седло, как все мысли улетучились, исчезла даже тоска по отцу. Всё её существо подчинялось теперь лишь одному стремлению – половчее держаться в седле. Стало казаться, что в жизни нет ничего важнее оплывающей, загаженной навозом, бесконечной дороги и этой смердящей[19]19
  Смердящий – вонючий.


[Закрыть], коварной твари, так и норовящей сбросить седока.

Лошадей несколько раз меняли на ямах, но Анна не заметила этого и считала, что борется, подчиняет, а больше отдаётся во власть всё одной и той же каурой дьяволице. Не уловила она и разницы между ямами: тёмные, крытые соломой длинные избы, заставленные санями, замусоренные сеном дворы, обустроенные конюшнями и сенниками, овечьи кошары, и всюду одуряющий запах лошадей и грязной, сырой овчины. Что делалось внутри постоялых изб, как они были обустроены, она не помнила, потому что едва ли не с порога проваливалась в сон. В одной лишь успела увидеть, как хозяйка моет огромный, вмазанный в печь котёл. Вычерпала ковшом на длиннющей ручке остатки похлёбки, потом взяла стоящий в углу, в куче мусора, голик и принялась им в котле шаркать. Плеснула из чугуна немного воды, и только Анна подумала, как же хозяйка будет эту воду выливать, а она уже согнулась над котлом, опустила в него голову в белом, повязанном до бровей платке. Скрылись в котле и её широкие плечи под зелёной бархатной безрукавкой, а вот уже только крупный зад висит над ним, задралась широкая юбка, обнаружились малиновые шаровары – татарка! Татарка и совсем молодая! А на стене в красном углу образа, и лампадка под ними…

Татарка всё втягивалась и втягивалась в котёл, стояла на цыпочках, едва касаясь белыми шерстяными носками крашенного охрой деревянного пола, – вот-вот нырнёт в посудину. Но нет, наконец, разогнулась и принялась отжимать над поганым ведром тряпку. Потекла с неё мутная густая жижа с ошметками капусты и перепревшей моркови. Еще раз бы сполоснуть котёл, но татарка залила в него несколько ушатов свежей воды, покидала мясо, капусту, калегу.

«Господи, что же она наделала? – удивлялась про себя Анна. – Для людей ведь, не для скотины стряпает, а котёл оставила грязным. А как же у нас в поварне моют котлы? Или там нет их?»

– Поварёнка в котёл сажают, – объяснила мамка, – и он выскребает всё нутро до блеска.