Текст книги "Великая княгиня Рязанская"

– Давай, Анютка, руку, – сказала девчонка, – и полетим.

– Что? – изумилась Анна и потёрла глаза – девчонка не исчезала.

– Не плачь, Анна.

– Я и не плачу! Княгини не плачут! – возмутилась Анна. – Как смеешь ты обращаться ко мне так вольно!

– Я Айвина, – девчонка улыбнулась, – не узнаёшь? Но все меня зовут Еввула.

– Это ты, что ли, летала с коровками? – Анна засмеялась. Ей вдруг стало легко и весело: – Откуда ты взялась?

Девчонка пожала плечами.

– Ну живёшь где, почему я до сих пор тебя не видела?

– Везде и нигде! – беспечно сказала девочка.

– Будешь со мною жить! – Анна вскочила, отряхнула сарафан. – Идём!

– Подожди, Анна, – девчонка взяла её за руку, – ты не услышала самого главного: я знаю, отчего гибнет скот. Старик подсыпает в корм толчённые стеклянные бусы, вместо соли.

– Что же ты раньше молчала? Бежим!

Но девчонка не двинулась с места и удержала Анну:

– Я увидела это сегодня. А сейчас он толчёт бусы, чтобы подсыпать в солонку. Смотри! – Она протянула Анне большую прозрачную бусину. – Поднеси к глазам.

Анна ничего не увидела:

– Глупость какая-то! Ты издеваешься надо мной, Еввула? – она забыла её первое имя, будто никогда не слышала.

– Летим, мы ещё успеем!

Они очутились в трапезной в тот миг, когда густобровый мужик (новый стольник?) развернул над деревянной солонкой тряпицу. Она была точно такая, какую показывала Анне мамка, уличая горничную. Теперь соль не крали, её разбавляли толчёным стеклом. Анна схватила мужика за волосатое запястье и завизжала. Сразу же трапезную заполнили обитатели терема. Если бы мужик захотел скрыться, бежать, ему бы пришлось продираться через плотную толпу. Но он стоял как вкопанный, Анна же, вцепившись в его руку, вопила:

– На конюшню его! Немедленно! В железа! И бить кнутом, нещадно бить!

– Его судить будет боярский суд, – сказал подоспевший Василий спокойно и разжал побелевшие Аннины пальцы. – Давай тряпицу.

Мужик швырнул её на столешницу, блеснули прилипшие к ней крупинки стекла.

– Дело заговором против князя оборачивается, – сказал кто-то в толпе тихо. – Казни ему не миновать.

– Добро бы – только ему…

– Он скотину поморил! Он! – кричала Анна, еле сдерживаясь, чтобы опять не вцепиться в мужика, не расцарапать ему в кровь противную харю с густыми, сросшимися над переносицей бровями. – Еввула видала, как сыпал. Еввула!

Но Еввулы рядом не оказалось, и в трапезной её никто не приметил.

Боярский суд приговорил мужика к усечению головы. Других виновных не нашли, да особенно и не искали. Мужик поклялся, и все облегченно поверили, что никакого заговора не было – сам он, единолично, мстил великой княгине за дочь – ославила на всё княжество, теперь замуж девку возьмёт разве какой разбойник. Великий князь пообещал ему позаботиться о сиротах. То, что девка воровала соль, бояре ей в вину не ставили: кто только соль не воровал, кое-кто из них был тоже не без греха и крал не пригоршнями – мешками. А соль товар особый – одни беды от неё. Недаром примета появилась: соль рассыпать нечаянно – к ссоре. Бояре – мудрые головы, а вот мамка сокрушалась после суда:

– Неладно как вышло – надо было всю воровскую семейку отослать подальше от княжеского терема. Сорняки с корнем рвут, а мы с тобой, княгинюшка, лишь вершинку сощипнули. Ну да впредь умнее будем.

Винилась, что не доглядела за княжеским столом – и кто мужика этого в хоромы допустил? Допытывалась, как Анна его застала, как догадалась о толчёном стекле. Не могла себе простить, что Анна оказалась проворнее её и сама отвела от себя погибель. Девчонка совсем, а сообразила: – не на скотину покушаются. Она же, тетёха дурная, только княжеских коров берегла. Хорошо, что Москва далеко – нескоро до неё слух дойдёт. Но ведь дойдёт – и не простит её Марья Ярославна, отлучит от ласоньки. «Да нет, не может того быть?» – утешала себя и прибавляла иной раз вслух, как заклятье:

– Голову сложу, а не дам оторвать ласоньку мою от сердца. – Анне же повторяла вновь и вновь: – Это тебя Бог надоумил. Сберёг для больших дел, княжеских.

Казнили мужика в ненастный предрассветный час на торгу, близ Лыбеди. И хотя пастушьи рожки ещё не возвестили зарю и хозяйки не успели со скотиной управиться, многочисленный люд обступил лобное место. Собрались не только переяславцы, но и жители ближайших сёл. Ждали молча, лишь листья прибрежных ракит шептались тревожно, да испуганно попискивали готовые вот-вот подняться на крыло грачата. Грачи до времени снялись с гнездовий, но не полетели кормиться, низко кружили над непривычно безмолвной толпой.

Привезли осуждённого, спутанного по рукам и ногам, сбросили с телеги и, словно куль, швырнули на помост. Стражники с секирами окружили лобное место, оттеснили от него подальше толпу, лучшие, ближние места заняли бояре да именитые горожане.

Анна стояла у самого помоста и страшилась предстоящего. О том, что в Москве татям руки рубят, а убийцам, вольным и невольным, – даже головы, она знала понаслышке.

– Не для княжон это зрелище, – сказала сердито мать, когда лет в девять-десять Анна рвалась поехать с ней к лобному месту, – поневоле сама еду. Не спеши – на кровь да грязь ещё успеешь насмотреться.

Но Анне не терпелось узнать, как это бывает, и она пробралась на бойню, в такой же предрассветный летний час. Взгромоздилась на шаткую лестницу, заглянула в оконце. Она знала, что будут резать к обеду телёнка, забавного чёрно-белого бычка с бородавкой на веке. Ей было жалко бычка, но любопытство оказалось сильнее жалости, и она с нетерпением ждала, когда же наконец челядник[33]33
  Челядник – работник по двору.


[Закрыть] наточит нож. А он вроде и не торопился, всё пробовал лезвие тёмным, похожим на кованый крюк большим пальцем, поплёвывал и на него, и на ставшую голубой сталь ножа и снова точил. Но вот приблизился к телёнку, ухватил его за лобастую голову, за едва пробившиеся рожки, задрал её и полоснул голубым ножом по белой напрягшейся шее. Дальше Анна ничего не помнила – она очнулась на траве, лестница лежала рядом.

Теперь она боялась, что не выдержит – грохнется в обморок, опозорит себя и великого князя. К тому же ей стало вдруг жаль (сердце сжалось!) черноволосого, густобрового мужика. С него уже сняли путы, и он крестился и кланялся направо и налево. Поклонился и ей, как всем, будто это не её надумал извести. Извести – её! Так просто и так страшно. И суженого – тоже? Да, да! Солонка-то была одна на весь стол. Анна взглянула на князя – он показался ей белее белого снега, рот кривился, как перед (смехом?), как перед – плачем! Князя незаметно поддерживали стольник и постельничий. А ведь он не раз бывал на казнях и в сражениях. Подставить ему плечо? Заслонить? Закрыть ладонью глаза? Она, она виновата во всех бедах его и этого мужика.

Мужику уже обнажили шею и волокли к колоде.

– Милую! – она не успела крикнуть – палач поднял за седые волосы голову, которая только что была головой её первого врага.

3

Великая княгиня Московская Марья приехала в Переяславль нежданно. Гонца даже с дороги не послала – и не застала Василия. Он спозаранку отправился на несколько дней в заокское село Шумашь стрелять вепрей. Они так обнаглели, что не действовали на них ни трещотки, развешанные вокруг поля, ни дым костров – жрали, едва начинало темнеть, наливавшийся овёс, принялись и за пшеницу. Анна хотела вернуть Василия, знала, что порадуется он дорогой гостье, но та удержала:

– Успеется – не на один день приехала. Без Василия наговоримся вволю.

Но и без Василия наговориться им мешали – целый день были на людях.

– Ну что ж, зато ночь – наша, – не унывала Марья.

Улеглись в Анниной опочивальне на огромной кровати, которую Анна не любила из-за необъятной величины и плотного полога, за ним и днём была тьма непроглядная. Мамка привычно примостилась в ногах и тоже спать не собиралась – не засвистела, как обычно, синицей.

– А ты, мамка, поспи сегодня одна: мне, с Марьей, не страшно, – сказала Анна.

– Тебе-то не страшно, да я за тебя боюсь, – не захотела уступать мамка.

– Храпишь ты, Марье спать не дашь.

– Э, да у неё, чай, муж больше моего храпит, – не сдавалась мамка, – да и спать вы нынче не будете, сороки. – И всё-таки ей пришлось уйти, обиженной, недовольной: страсть как хотелось послушать, о чём будут судачить молодые княгини.

– Одолела совсем, – пожаловалась Анна, – шагу ступить не даёт, всё опекает, как дитя.

– Любит, – отозвалась Марья невнятно – расплетала тяжёлые косы и держала шпильки во рту. – Ты цени её, Анычка. Я всегда завидовала, что у тебя такая заботливая мамка, – сказала она уже громко, будто видела, что мамка далеко не ушла – легла под дверью, отогнав на шаг-другой стража.

– А мне в Москве первое время так любви не хватало, – уже совсем тихо, как горестное признание, произнесла Марья.

– Это тебе-то! – возмутилась Анна, оскорбилась за всё своё многочисленное семейство. – Все, все тебя лелеяли! Это я здесь одна-одинёшенька. И всяк мне пакость норовит устроить. С утра до вечера кручусь – и ни одного доброго слова. – Анна всхлипнула.

Марья придвинулась к ней, погладила по голове: волосы были жёсткими, прохладными и едва уловимо пахли… хлевом:

– В Москве говорят, зря ты, Анычка, так усердно принялась хозяйствовать, напрасно боярыню прогнала – врагов нажила. В Москве недовольны: нам нет нужды ссориться с рязанскими боярами.

– В Москве? – Анна вскочила, рванула полог. – Дышать нечем! Да причём тут Москва? И кто недоволен, кто говорит – бабы на торгу? – Она заметалась по горнице, зачем-то стала высекать огонь, хотя в светце ещё не догорели лучины. Трут не загорался – и она швырнула в угол кресало.

– Ты что буянишь? – сонно спросила мамка, но войти не решилась.

– Спи! – буркнула Анна и села на кровать.

– Не гневайся, Анычка, – Марья опять погладила её по голове, – в Рязани очень норовистые бояре, и не тебе, девчонке, им супротивничать. Иван так говорит, – поспешила она объяснить, хотя Анна и так поняла, что не Марьины это слова.

– И толчёное стекло, – Марья перешла на шёпот, – вовсе не Суворина задумка.

– Какого Суворина?

– Подьячего, что казнили. Разве я неправильно назвала? А может, Соворов он – ну да неважно. Матушка велела передать, чтобы ты остерегалась: за подьячим этим скрылись истинные злодеи. Он вину взял на себя, чтобы семейство своё не погубить.

– Да ты не очень пугайся, – уже от себя утешила Марья, – в обиду тебя не дадут.

– И откуда вы всё знаете?

– Да у нас тут на каждом шагу лазутчики, – гордо заявила Марья.

– Не может такого быть! Зачем? Что мы с Василием – враги вам?

– Ну не знаю я ничего, – захныкала Марья, – мне велели поехать предупредить тебя, я предупредила. А больше я ничего не знаю. Может, зря я про лазутчиков: княжеские дела – не моего ума дело. Я ведь великой княгиней только величаюсь. На мне Ванятка.

Марья долго рассказывала про Ванятку, Анна не перебивала её и – не слушала. Она думала о лазутчиках. Они ей показались куда опаснее злодеев-бояр, невзлюбивших её по недоразумению. Бояре одумаются, поймут свою ошибку и если не полюбят, то смирятся с ней. А лазутчики – это тревожно: надеется, значит, Иван прибрать к рукам и княжество Рязанское, как прибрал уже Ярославское, и Василию не доверяет. А ей? Её просто в расчёт не принимает – своя, будет выгоду Москвы блюсти. «Ошибся, братец мой самый старший, – я с пелёнок княгиня Рязанская!»

– Анна, Анна, ты спишь? – тормошила Марья. – У тебя-то дитятко скоро будет?

– Не знаю, – Анна не сообразила, что ответить.

– Боишься, что изурочу, или впрямь не знаешь?

– Не знаю.

– А как у вас с Василием? – спросила Марья с лукавым любопытством, желая узнать тайные подробности. Анна промолчала, радостно отметив, что московские лазутчики знают не всё. А может быть, не всё доносят? Марья истолковала молчание золовки как естественную женскую скромность и оставить занимательного разговора не захотела.

– Да что я спрашиваю – конечно, у вас всё хорошо. Вон ты какая справная, – она похлопала Анну по плечам, – и Василий в силу вошёл. Это нас женить поспешили. Смешно вспомнить: когда мы вместе спать стали, Иван силы не имел. Я уже и бояться перестала и всё над ним насмешничала, дразнила: «Слабак, слабак!» Он обижался. Потом ушёл к себе в ложницу. Ночь жду, другую, третью, а он не идёт. Утром, уж не помню, какого дня, бегу через сени и с ним невзначай сталкиваюсь. Обнял он меня, а я своё: «Слабак!» И тут он повалил меня на лавку, – Марья засмеялась, – где ведро с водой стояло, помнишь? Тут уж не до смеха мне было. Но пуще всего боялась, что войдёт кто-нибудь. Всегда через эти сени челядь сновала. А тут не души. Вот там Ванятку и зачали…

Она замолчала. Стало слышно, как в углу, куда Анна метнула кресало, стрекочет сверчок, а за дверью ему вторит мамка. И заметив это, княгини одновременно засмеялись.

– Ну вот, разоткровенничались, – смущённо сказала Марья, но на ответную откровенность вызывать не стала, продолжала о своём: – Рано нас женят, замуж отдают. Я только теперь во вкус супружеской жизни вошла. Спозаранку начинаю ночи ждать, а Иван редко приходит. Говорит: устаёт, грех – часто. А я… – Марья засмеялась счастливо, – только посмотрит на меня…

– А как он смотрит? – спросила Анна через дрёму.

– Как, как? Не знаю – страстно! Но у него вообще взгляд такой. Намедни на Наталью Полуэктову посмотрел, так она, сердешная, сомлела.

– Ты что, с ней дружишь? – спросила Анна подозрительно и ревниво.

– Не дружу, не дружу, Лисонька, разве матушка позволит – неровня она. Так услуги оказывает кой-какие. Пояс носила к ворожее…

– Да когда вы угомонитесь, полуночницы? – Мамка постучала в дверь. – Рассвет скоро.

– Полуэктова говорит, – Марья перешла на шёпот, – что высокие мужики в этом деле послабее низких. А Иван всё растёт, хотя и двадцать пять ему сравнялось. Не дай бог, правда это, что я тогда, бедная, делать буду? – Марья непритворно вздохнула.

– Плохо его Ледра учила, – сказала Анна скорее для себя, чем для Марьи.

– Что, что? – не поняла та.

– Ты Ледру знаешь?

– Нет, а кто это?

– А Еввулу? – ответила Анна вопросом, чтобы не расстраивать невестку. Еввулу Марья тоже не знала, но вспомнила странную безымянную девчонку, которая божилась, что летала с коровами. Анна хотела рассказать о недавней встрече с ней, но Марья опередила её вопросом:

– Образов ты больше не пишешь?

– Образов? – Анна почти забыла, что писала их. – Не успеваю, да и не пристало, наверное, княгине их писать.

– Заматерела совсем, – усмехнулась Марья. – Ну а знаменитые рязанские иконы видела?

Анна молчала.

– Вот завтра и поклонимся им, выберешь, чай, для дорогой гостьи часок. А теперь – спать, спать!

Светало. На острове запел пастуший рожок.

«Где же они там коров пасут?» – подумала Анна – и тут же громко рассмеялась: явственно увидела, как летят коровы стаей через Трубеж к заливным лугам, и впереди их – Айвина, играя на дудочке.

Чтобы избавиться от сопровождения боярынь и прочих именитых горожанок, великие княгини выскользнули из Кремля до завтрака и, думали, незамеченными. С помощью мамки, от которой им избавиться не удалось, они нарядились простолюдинками. Мамка и предложила переодевание, не сообразив того, что простолюдинки, разглядывающие в храме иконы, обязательно привлекут внимание. Но она любила переодевания, часто ими пользовалась – меняла свой облик, чтобы поточнее что-нибудь нужное выведать. На сей раз проверенный способ не удался: в Борисо-Глебском храме Владычной слободы их узнал сам епископ. Когда они смиренно стали под благословение и Анна, как все прихожане, хотела поцеловать ему руку, он улыбнулся и поцеловал ей руку сам, а потом и Марье. Вокруг сразу стали переглядываться, зашептались – известно было, что епископы целуются с князьями и только княгиням целуют руки.

Княгини задержались перед главной иконой храма, и подходящие прикладываться к ней прихожане кланялись им поясно.

Главная, чудотворная икона храма была известна не только на Рязанской земле, знали о ней в вольных городах Новгороде, Пскове и Вятке, в Московском, Ростовском, Тверском и Ярославском княжествах, говорили, что помнят её как Чудотворную в Чернигове.

Небольшая, византийского письма, некогда принадлежала она основателю Переяславля Рязанского великому князю Муромо-Рязанскому Ярославу-Константину. Рассказывали, что, будучи отроком, получил он её от отца – князя Святослава, который владел Черниговской и Тмутараканской[34]34
  Тмутаракань – древнерусский город на Таманском полуострове.


[Закрыть] землями, поочьем с Муромом и Рязанью. Перед смертью якобы Святослав благословил ею младшего сына и передал ему семейную реликвию. Надеялся Святослав, что убережёт она сына от бед. И действительно, спасло отцово подаренье Ярослава от неминуемой, казалось, гибели. Весьма приверженный христианству, князь вздумал обратить в свою веру многочисленных подданных, мещёрских идолопоклонников, и те, отстаивая веру предков, однажды, разъярённые, ворвались на княжеское подворье, желая расправиться с князем.

Князь Ярослав вышел к хорошо вооружённой, жаждущей крови толпе с одной-единственной родительской иконой в руках – и усмирил взбунтовавшихся…

Примерно лет через двести после этого поднялись муромцы, на сей раз уже христиане, против своего епископа Василия, обвинили его во многих грехах, в жизни неправедной и тоже замыслили убить. Епископ, не тратя времени и слов на увещевания, бросился к Оке, захватив лишь спасшую князя икону Богоматери. Даже лодкой в сердцах и спешке не воспользовался – снял мантию, разостлал её по воде и, стоя на ней, вплавь пустился к Рязани «против быстрины речные». Случилось это чудо после обедни, в третьем часу дня, а в десятом часу того же дня епископ был в Рязани. Чудотворная икона с тех пор стала зваться Муромской. Позднее епископ Василий переселился в Переяславль Рязанский, сделавшийся к тому времени столицей Рязанского княжества, перенёс туда епископскую кафедру. Так Чудотворная икона оказалась в Переяславле и стала главной святыней Борисо-Глебского собора.

Княгини давно знали историю Чудотворной иконы, Анна не раз за свою жизнь в Переяславле прикладывалась к ней – и никогда её по-настоящему не видела. Теперь торопилась разглядеть её, сознавая, что долго стоять перед святыней, глазея, неприлично для княгини.

Безымянный византийский иконописец, от которого Анну отделяли по меньшей мере четыре столетия, изобразил Богоматерь с младенцем Христом на руках. Привычный, канонический образ, и всё-таки эту икону не спутаешь с подобной другой: наклонившись над младенцем, Богоматерь держит его так, будто качает. У ребёнка в одной руке хартия, другая поднята в благословении, но кажется, что он просто играет с матерью, нежно касаясь её иматиона собранными в щепотку пальцами. Эти едва уловимые отклонения от канона помогли древнему иконописцу передать вечное единство матери и дитя, – скорее почувствовала, чем поняла Анна, и ещё ощутила она, как на неё с иконы нисходит благодать.

– Эдак мы до обедни тут простоим, – спохватилась мамка.

Княгини молча вышли из храма. По щекам Марьи катились слёзы, и она не вытирала их.

Занялся золотой день. Сияли золочёные купола храма, золотыми блестками вспыхивали в бездонном небе слетающие с них голуби.

– Неладно как вышло, – сокрушалась мамка, – запамятовала, что сегодня владыка служит – совсем дни перепутала. Думала – старичок, отец Николай будет и сослепу нас не разглядит: ему что ни шушпан – то и крестьянка. А всё вы – превратили ночь в день, теперь до вечера, чай, отсыпаться будете, а там опять за своё.

– Не ворчи, мамка! – Анна обняла её, чмокнула в щёку. – День какой прекрасный, и мы – одни, пешком идём по слободе, никто нам в ноги не кидается, никто не разглядывает завистливо.

– Ну и Лисонька – не успела к почестям привыкнуть, как они уже в тягость, – пошутила Марья. – А я так люблю, когда меня как великую княгиню величают, и наряд княжеский мне больше к лицу, чем этот посконный. Вон молодцы по той стороне идут и даже не глянут, а были бы на нас сарафаны из алтабаса да венцы, жемчугом шитые…

– Да что ты, княгиня, мелешь, – всполошилась мамка, – и слава богу, что не глядят, вдруг да это злодеи какие.

– Какие злодеи во Владычной слободе, небось монахи это! – засмеялась Марья.

– Так они же не в рясах, – не согласилась Анна.

– Переоделись, как мы, и идут в другой посад, к девушкам, – Марья громко хихикнула.

– Ну развеселилась не к добру, – проворчала мамка, – ведёшь себя не как княгиня.

– Да я и не княгиня сейчас, – Марья одернула белый, шитый красной шерстью шушпан, который ей шёл не меньше княжеской ферязи.

– Боярыни теперь обидятся, что их к заутрене не позвали, – не могла успокоиться мамка, – верно, уже с ног сбились, нас разыскивая. Поспешим. Придётся теперь, чтобы не заметили, в обход идти через Тайницкие или Ипатцкие ворота.

– Пойдем через Глебовские, как все ходят, – строптиво возразила Анна и, смягчаясь, добавила: – Хочу Марье Одигитрию показать.

– Так лестница в часовню крута и неисправна.

– Ты можешь нас внизу, в башне, подождать.

Мамка поняла, что спорить бесполезно, при Марье Анна с ней ни за что не согласится и будет настаивать на своём. Дальше шли молча.

Скоро благополучно, неузнанными, миновали первые ворота с дубовыми вереями и сосновыми притворами, вышли на дубовый мост над глубоким сухим рвом. Анна оглянулась: ей показалось, что за ними следят, и действительно, в створе ворот появился и исчез тут же один из тех молодцев, что шли за ними от храма. «Кто же они, – подумала Анна, – лазутчики или мамка успела позаботиться об охране? А может быть, позаботился владыка и они – на самом деле переодетые монахи». Но со спутницами она подозрениями не поделилась, лишь прибавила шагу, преодолевая небольшую площадь перед Глебовской башней, главной башней Переяславского кремля, в которой были ворота для повозок и калитка для пешеходов, а над воротами – часовня.

Древняя башня сохранилась, говорили, ещё с основания Переяславля и тогда получила название Глебовской в память «сродственника» рязанских князей, страстотерпца Глеба. Образ прекрасного юноши, скорее даже отрока, святого мученика Глеба стоял в нише над воротами. Женщины поклонилась ему и, не задерживаясь, вошли в ворота.

– А помнишь Анна, – сказала Марья на ходу, – что ты спросила, когда читала «Сказание страстей…»?

– Помню, – отозвалась та, – но до сих пор не знаю ответа.

А спросила она мать, почему Святополка, убившего своих единокровных братьев Бориса и Глеба, называют окаянным, а его отца Владимира, который тоже убил своего брата Ярополка, желая завладеть его женой, считают святым. Мать ответа не нашла и в сердцах влепила ей пощёчину, чтобы не святотатствовала. Анна залезла под стол и оттуда крикнула:

– Яблочко от яблоньки недалеко укатывается.

Эту пословицу перед тем привела Мария Ярославна, но имела в виду она Святополка и его мать Гречанку, которая до первого замужества была монахиней. На то, что Гречанка была монахиней, Анна прежде не обратила внимания, более важным представлялось, что та – необыкновенная красавица, а потому на неё несправедливо, из зависти, возводят хулу. Теперь, вспомнив скорую материнскую пощёчину и свою глупую детскую горячность, Анна решила, что порицали безымянную красавицу не напрасно: она была клятвоотступницей, предавшей сначала своего небесного жениха для Ярополка, потом и того – для Владимира. Значит, предала она и саму христианскую веру. «Что сталось с ней, – размышляла Анна, – родила Святополка и умерла? У Владимира было двенадцать сыновей и три или четыре жены. Вроде бы она была не женой, а наложницей. В “Повести временных лет” говорится, что потому “не любил Святополка отец его, что он был от двух отцов: от Ярополка и от Владимира”. Надо будет Марью спросить, как это может быть?»

– Ты о чём там, Лисонька, задумалась? – спросила в это время Марья, поднимающаяся за нею по нескончаемому винту лестницы.

Где-то внизу поскрипывали ступени под мамкой, слышались её ойканья и стенанья – отпустить княгинь одних наверх она не решилась.

– О святом Владимире думаю, – ответила Анна. – И сейчас тоже понять не могу, за что его святым сделали.

– Землю Русскую окрестил! – вознесся снизу голос мамки.

– Как всё здесь слышно! – поразилась Анна.

– Убивать грех, – сказала тихо Марья, и опять холодное каменное нутро башни усилило звук. «Убивать грех», «убивать грех», – раскатилось эхом. Где-то вверху перепуганно захлопали крыльями, то ли голуби, то ли галки.

Часовня находилась в правом приделе башни, открытая всем небольшая темноватая комната, заставленная древними иконами, старинной посудой и мелкой утварью, увешанная вышитыми ширинками, – всё это были дорогие переяславцам вещи, которые они жертвовали для часовни.

Образ Одигитрии стоял в самом центре. Матушка Ксения оказалась права – он действительно повторял тот, что предстал перед Анной в монастыре. Но отличался от него своей необыкновенной судьбой. Эту святыню Анна видела уже не раз во время крестных ходов, но никогда её не разглядывала и теперь не в силах была это сделать: вспоминались слова духовника, что перед Одигитрией молился князь Юрий, собираясь на битву с Батыем, преклонял перед нею колена смелый рязанский воевода Коловрат, ею благословляли прекрасную невесту князя Фёдора. Как и мать Святополка, она была гречанка, но не обесчестила имени своего, напротив, совершила подвиг жертвенной любви, а потому и сохранилось оно в веках – Евпраксия.

– Эту икону, – заговорила Анна, – принёс в Рязань более двух веков назад епископ Евфросин.

– Знаю, – сказала Марья, – я как раз думала, хватит ли у нас духа, как Евпраксия, броситься с терема, если, не дай бог, татары погубят наших мужей.

– Так страшно, Марьюшка, умирать молодой!

– Ты увидишь своих внуков, Анна, – раздался за спинами княгинь незнакомый голос. Они испуганно оглянулись: говорила высокая худая девочка, у неё были растрёпанные льняные волосы и чуть заспанные серые глаза.

– Еввула? Как вытянулась! Это – Еввула, Марья.

Княгини пропустили её сообщение мимо ушей – пусть чудит, если ей это нравится.

– Откуда ты здесь? – спросила Анна.

– Я здесь живу, не в часовне, а в башне, в ней много каморок.

– Но ты жила на княжеской половине.

– На княжеской половине и тебя не видать, Анна, – лукаво улыбнулась девчонка, – а мне и вовсе нельзя: я теперь взрослая.

В последних словах Анна уловила печаль:

– Так живи у меня.

– Я вольная, Анна, вольная, – сказала девчонка, разведя руки, как крылья, и покачиваясь будто в танце.

– Но тебя тут обидеть могут… тати да и стражники, ты же взрослая…

– Да никто не сможет ко мне прикоснуться: я огораживаю себя, вот так, – она повела сначала правой, потом левой рукой, очертила неправильную окружность. – Попробуй, княгиня, подойти ко мне.

Марья шагнула – и отпрянула, словно наткнулась на стену. Потом принялась перебирать в воздухе руками, ощупывая эту невидимую стену. Анна смотрела, смеясь и не веря: Марья была известной шутницей. Однако ей тоже не удалось дотронуться до Еввулы. Та сама приблизилась к ним, с тревожным изумлением вгляделась в лицо Марьи и вдруг заговорила:

– Прости, горемычная, помочь тебе не смогу.

– В чём помочь? – изумилась Марья.

Еввула не ответила и поспешила к лестнице.

– Ты куда? – попыталась остановить её Анна, но она только рукой махнула и скрылась в лазке.

– Ну чего вы застряли? – мамка до плеч высунулась из него, не поднимаясь.

– Похоже, это ты застряла. С Еввулой не можете разминуться? – Анна протянула мамке руку. Но, уставшая, раздражённая ребячеством княгинь, та руки не приняла и стала кричать на всю башню, на всю округу, что приехал великий князь и слуги по двору носятся, их разыскивая, и уже на башню поднимаются.

– Ну вот, повидаюсь с Василием и поеду, – сказала Марья. – Растревожила меня эта девчонка блаженная. И чего она на лбу у меня увидела? Кабы беда какая с Ванюшечками моими не стряслась.

После полудня она уехала. Удержать её не пытались – не верить пророчествам было тогда опасно.

4

Давно уже не вмешивалась боярыня Феодосия в дела великой княгини Рязанской и не огорчала её своим присутствием: безвыездно жила в далёком селе Перкино, выращивала огурцы и только ими напоминала о себе, посылая их летом – свежими, зимой – солёными к княжескому столу.

Приутихли без неё Аннины недоброжелатели. Но молодая княгиня продолжала вставать чуть свет, а то и затемно, чтобы успеть с хозяйскими распоряжениями до завтрака. Казалось ей – проспит, пропустит день, и сразу же нарушится заведённый боярыней порядок, не избежать тогда великой княгине насмешек. А после завтрака – посещение церкви, торгов, приём боярынь и боярышень, примерка нарядов, проветривание сундуков, различные поездки по дальним и ближним сёлам – в конце дня голова кругом и опять что-то важное осталось на другой день.

А потому, словно кто толкал, в один и тот же ранний час вскакивала Анна с постели, одевалась торопливо, сама, и, не обуваясь, но, прихватив постолы, мчалась через огромный кремлёвский двор к коровнику. Мамка, как всегда, бежала следом, грузная, неуклюжая, квохтала, задыхаясь:

– Обуйся! Обуйся!

А с башен, почти всегда, озорничая, вторили стражники:

– Оденься, оденься!

Этот второй мамкин клич тоже знали и переяславцы, однако взывала так она лишь в холодную пору. Теперь же занимался рассвет июльского, обещавшего сухую теплынь дня. Анна неслась по обжигавшей ступни росной мураве, и беспричинное ликование поднималось в ней. Было радостно ощущать себя молодой, свободной, здоровой, лёгкой. Тело становилось всё невесомее, бег стремительнее: не бег – полёт. С радостной жутью она вдруг почувствовала, что оторвалась от земли и ступни отталкиваются от упругого предрассветного воздуха. В счастливом возбуждении, не в силах остановиться, она пролетела мимо главного входа в коровник, едва не врезавшись в угол его, свернула и, потеряв скорость, уже шагом двинулась вдоль стены – в конце её была маленькая дверь, у которой княгиню никто не ждал. Это даже хорошо, решила Анна, войти незамеченной и без провожатых, без их предупредительных и заискивающих объяснений оглядеть все закоулки.

Анна остановилась у отворённой двери, поджидая мамку, та всё ещё не показывалась из-за угла. Прислушалась, обуваясь, к странному говору. Скотницы говорили, мешая русские и литовские слова. Литвинки, куршанки – догадалась Анна. О них она уже знала: предки их появились на Рязанской земле почти век назад – приехали с прабабкой Василия княгиней Евфросиньей из Литвы. Сколько их тогда было, неизвестно, но число их с годами не уменьшилось, а напротив, увеличилось. Большинство из них по каким-то лишь им известным причинам предпочло жить в мещёрских дремучих лесах. Расселились они у лесных рек, которые называли по-своему, Курша и Нарма. И там, в глухомани, обосновали что-то вроде своего маленького княжества во главе с князем Меленей. Может, первый князь звался иначе, но все последующие носили это имя, и городище, где князья обитали, звалось Меленино, или Княжино. С русскими и татарами курши, «куршаки», как они себя называли, в брак не вступали, держались своих обычаев и православия не принимали.