Текст книги "Диалоги с собой"

Папина увлечённость

У меня фантомные воспоминания о том, что чаще он отсутствовал, чем присутствовал, много работал, возвращался поздно, а если были вместе, то не было ни минуты, когда он чем-то не занимался. Вот у него всегда было чем заняться! Даже на пенсии после обеда он читал на немецком, переводил стихи, повторял английский и французский и немного музицировал. Гнал от себя Альцгеймер всеми доступными способами. И ещё он часто мечтал – это так здорово и удивительно.

Как-то спросила его в очередной приезд на дачу зимой: «О чём думаешь, что собираешься делать?» И он мне: «Вот представляю, как будет здорово, вот придёт весна, выйду на поле, возьму косу и буду косить траву!» Я прямо оторопела: «Да где ж то поле, года где ж, тот возраст и здоровье?» А он мне: «Тут, в Алабино, есть заброшенный стадион, туда и пойду за травой». Вот она, его мечта в действии – о силе, о молодости, не о дряхлости.

Уже на пенсии, в солидном возрасте он освоил компьютер в необходимом для работы объёме и даже упрекнул как-то меня: «Что, не хочешь стать моим другом в mail.ru?» Телефонная связь тогда была аховая, жили в разных концах города, как тут пообщаешься? А эти его слова подкосили меня однозначно: папе за восемьдесят, а он волнуется, что я могу безнадёжно отстать от жизни! Не хочет меня видеть неподготовленной к инновациям и новым вызовам. Подтрунивает, подшучивает – кстати, очень действенный метод, без лобового столкновения. Очень отрезвляющая «пощёчина» и, главное, своевременная. Пришлось купить ноутбук, сделать усилие над собой и методом тыка пробиться в его друзья по переписке уже недели через две…

Он одарён был и духовно, и физически, всегда был в хорошей форме, но ещё больше вкладывался в это каждодневным участием, тренировкой и повторением. То они увлекались с мамой теорией Амосова о тысяче движений, то ещё чем-то. Папа для себя выбрал каждодневный тренинг в триста движений. Следил за собой и был увлечён тем, что делал. Переводил стихи с немецкого. Оказывается, и сам писал что-то типа дневника в необычной стихотворной форме. Как он назвал, «Рифмовки разных лет».

Помню, когда он узнал, что назначен советником правительства и скоро надо будет ехать в Алжир, начал готовиться и решил учить французский в пятьдесят пять лет, хотя переводчик для него был запланирован. Делал это рутинно, каждый день прослушивал лингафонный курс, урок за уроком, повторял по написанному и так, мелкими шажочками, продвинулся к пониманию, грамматике и разговору. Ставил себе высокую планку. Всё-таки молодые гибкие мозги – прямой путь к долгожительству и интересу к жизни.

Папина цельность

Ко всему этому относительному благополучию нашей жизни, которую застала я как ребёнок, вёл долгий и тернистый путь сельского паренька из Глебово на Волге, который всегда хотел учиться, стремился получить высшее образование и преуспеть в жизни.

Рыбинский авиационный техникум, начало войны, эвакуация и работа на Рыбинском заводе авиационных двигателей в Уфе, поступление в Московский институт стали и сплавов (тут у них с мамой абсолютно как под копирку написанная история, только мама стартовала к самостоятельной жизни с юга, а папа – с севера).

Точка касания и рождения любви – Москва.

Знакомство с собой

Травма рождения

Родиться не так просто. Каждый чувствует смутную тревогу и волнение, а то и слабость накануне дня рождения, если только тебя властью хирурга принудительно не вынули за шкирку и не представили этому миру целёхоньким и непуганым! Если только не кесарево сечение.

А тут пришлось потрудиться. Конечно, было давно и не помнится, но событие-то было, никуда не деться. Можно сказать, торопили мою мамочку, кололи и кололи, стимулировали и стимулировали, а меня «выкуривали» с насиженного места! Протискивалась я родовыми путями, упорствовала и сопротивлялась, где-то такое должно было отфиксироваться памятью тела, не могло же пропасть бесследно.

Вытолкали на этот свет, а потом стали кормить, любить и заботиться. Смотрели на меня родители с обожанием, а как ещё, ведь собственное творение. Делали несметное количество фоточек, в основном ню, во всех локациях и чаще с тыла. Моя упитанная попочка, хоть и чёрно-белая за отсутствием в те времена «цвета», круглилась на фотках в складочках и вызывала у меня жгучий стыд. Можно сказать, я была в бессознанке, а они этим моим зависимым положением активно пользовались. Когда я подросла и поняла, скорее, почувствовала, что делалось это всё без моего ведома, недолго думая, произвела резекцию этого напоминания. Все младенцы, плохо и недоодетые, были изъяты и намеренно порваны. В фотоальбомах на серых страницах, словно амбразуры, зияли частые пропуски. Ну не было этой позорной истории в моей жизни. Я родилась почти что сразу в платье в горошек красного цвета. Моя мама особо любила красный цвет, шёл он мне, этот цвет кумача.

С тех пор фотографический мир сильно изменился. Придумали всякие гуманистические приёмы приукрашивания, сначала сетки, потом фильтры. И вот наконец ты смотришь на себя, на своё изображение – и вовсе не надо спешить к пластическому хирургу и вообще никуда не надо спешить. Нажимаешь на кнопочки пальчиками, и чудо превращения происходит. Отфотошопленным жить ох как приятно, намного комфортней, чем… Сразу поднимается настроение. Смотришь на свои межевые фотографии с дней рождения, перелистываешь страницы, видишь: есть, конечно, разница от голоштанного до весьма прикинутого экземпляра! Тем и успокоишься, так и залечиваешь свою травму рождения в кругу друзей. А они так тебя приподнимут, приласкают равномерно, что утвердишься в мысли: любят тебя, заразочкy! Можно жить дальше!

Память

Помню ли я себя? Казалось бы, странный вопрос. Тогда уже другой вопрос: как давно и как рано это всё началось? К моему несчастью, отделить ложь от вымысла в моём случае сложно. Укором смотрят на меня мои же невидящие глаза с многочисленных фотографий – результатов хобби моего отца. Он любил захватывать и отмечать мгновения, позже и на плёнку. Любил порядок и организованный вокруг мир.

Я смотрю на свои фотографии, разглядывая себя. А вот так… вот было бы хорошо так: открываешь глаза – и видишь то, что ещё не знаешь, как называется, то есть наоборот, не со стороны на своё фото, а изнутри, условно: я лежу младенцем в коляске или постельке и вижу внешний мир – маму, желательно папу и других… А вот нету такого воспоминания! Типа открываю глаза и смотрю: что там сегодня такое показывают? Взгляд из себя появляется позже, и связан он у меня со словом «случайность». Но об этом позже.

Есть пока только мир в ощущениях пространства: мама как домашняя данность и приходящий папа как необычность, и всё, наверное, оттого, что его приход означал движуху и выход в свет, за контуры дома. А когда научилась двигаться и я сама или ещё раньше, когда везли, носили кульком, каждый свободный воскресный день означал поездку на природу, а с этим и перемены: лес и солнечная лужайка с расстеленным на траве пледом (раньше бы сказали: одеялом) и вкусными перекусами.

Дело было в Германии, а точнее, в ГДР, где мы тогда жили. Слов таких никто не называл. Берлин, мы в Берлине, вот Берлинский зоопарк с белыми, как на открытке, показательными медведями. Сидели они по контрасту на бурой скале, плавали в специальных, для них сделанных протоках. Смотрели из-за сетки и рва на нас или мимо нас. Словом, Берлин – город ещё без стен и перегородок, но с большим внутренним напряжением. Отсюда и такая обособленность нас и изоляция. Мы, дети, этого тогда не понимали и не чувствовали.

Дома же, в квартире, в темноте коридора висело большое зеркало, и мне втихаря, когда никто не видел, нравилось в него корчить рожи и ещё сворачивать язык в трубочку, как научил папа. Каждый раз, когда я проходила мимо, надо было в нём обозначиться очередным кривляньем. Спокойное выражение лица не запомнилось, типа любования собой, нет, это была череда гримас и морщинистых рож, которые до неузнаваемости искажали моё лицо.

Ещё из воспоминаний о важных, кроме зеркала, домашних предметах: была у нас в квартире огромная и блестящая кайзеровская шашка-клинок. Когда родителей рядом не было, меня ею пугал старший брат. Он доставал её из ножен и начинал махать перед моим носом. Вот это был ужас-ужас, животный страх.

Ещё что вспомнить? Ах вот, этаж у нас был невысокий, второй или третий, моя коляска для маминых пеших прогулок стояла в тамбуре внизу. Всё-таки была я ещё мала и чаще меня возили. Точно помню, что мне это нравилось. Это было моё первое сидячее транспортное средство. Четыре колеса, плетённые соломкой светлые борта по той моде, и меня сначала ведут, а потом уже везут, а я – беспечный ездок. Позже мои отношения с транспортными средствами ужесточились. Был трёхколёсный велосипед, а позже (как вообще такое могло быть? А где же транспорт, машины? Что, их совсем не было? Не помню!) мой первый и любимый самокат. Держишься за руль, встаёшь одной ногой на низкую, почти у земли, планку и отчаянно машешь правой ногой и толкаешься, едешь и едешь. Радостно.

Первый двор

Помню, что почему-то тогда было совсем мало людей рядом – детей, даже и взрослых. Был большой дом, квадрат или прямоугольник с вынутым внутри двором, играть там не хотелось. Помню сырость и камень внутреннего двора, да и мало солнца, хотелось вовне. По периметру нашего дома росла низкая стриженая изгородь из кустарника, это было с нашей стороны точно, помню только нашу сторону.

Моим любимым занятием было выйти из парадного и с маху (опять же когда никого нет рядом, а людей рядом вообще никогда не было) сесть на мгновение в эту мягкую густую толщу куста и отпружинить на тротуар. И так по несколько раз. Бедные кусты!

В руках я носила заветный мешочек, затягивающийся на завязку: две тесёмочки, протянутые в кулиску, тянулись в противоположные стороны. Внутри него лежала моя коллекция стеклянных шариков. Их можно было разглядывать, касаться руками, встряхивать в мешочке и ощущать их тупой звук постукивания друг о друга и приятную, такую ценную для меня тяжесть. Нужны они были для какой-то игры, не припомню, что такое с ними делали – то ли катали, то ли просто менялись ими. Небольшой в диаметре, сантиметра полтора-два, шарик, и в прозрачной его глубине причудливо впаян цветной сгусток другого цвета. Для меня это было средство коммуникации. Мальчишки постарше – среди них мой брат, уже школьник начальных классов, – собирались в стайки по своим мальчишеским делам, а меня не брали, то ли по причине малолетства, то ли, как сейчас скажут, по гендерному принципу. Вот и «подкатывала» я к ним из любопытства с этими шариками. Правда, ненадолго. Заканчивалось всё обычно слезами и обидой. И откатывалась я к маме под крыло за защитой.

Девочек вообще кругом не наблюдалось. Видно, всё же были ещё девочки, но только школьницы, а моего возраста не было. Не было яслей, не было детского сада, не было ровесников. Не было никакого общества и социализации в нём! Только я и моя семья, изредка соседи.

Мама была очень общительная. Обменивались они уже не шариками, а рецептами теста и начинок для пирожков и, видимо, ещё чем-то, типа посольских сплетен. Мирок этот для меня жил и протекал без зимы, помню только из яркого, цветного: лето и осень.

Неожиданность

Летом выезжали в Цойтен. Там со мной произошёл случай, который запомнился и который я бы назвала словом «неожиданность» (первое абстрактное понятие!).

Купаться, но не плавать я любила и умела. На помощь приходили надувные плавательные приспособления. У меня была надувная лягушка. Её голова рассекала передо мною воду, а две толстые лапы уходили за спину. Мои руки лежали поверх лап, и было очень удобно. Вода была слегка желтоватая, как в пресных водоёмах. Выплывала я из специально построенной и приставленной к берегу купальни. С берега было неудобно: озеро и его берега камышились осокой.

Так вот. Я в воде, вишу буквально в невесомости на своей лягушке, бултыхаюсь – и вдруг прямо передо мною по волнистой линии плывёт змея. Голова над водой, как и у меня. Чёрная, блестящая, с двумя яркими жёлтыми пятнами… И прямо на меня. Бьюсь в воде, судорожно бью ногами, теряю опору и ухожу под воду, дна нет, опоры нет, только колотящееся сердце и страх. Мне конец. Не знаю, как выплываю, как цепляюсь за свой спасательный круг. Это испытанное чувство бездны, видимо, надолго отодвигает желание научиться плавать.

Летние радости

Лето, осень… без зимы, опять лето, осень. Лето – время есть мороженое, самое любимое развесное лакомство. Вижу осязаемо две вафельные ракушки, вернее, одну ракушку с двумя вафельными створками, к ней прилагалась маленькая пластмассовая ложечка, малюсенькая, то розовая, то салатовая, ею полагалось есть мороженое.

Из сладостей помнятся дропсы, леденцы в жестяных баночках, с разными вкусами, и ещё какие-то разноцветные горошинки в маленькой бутылочке из стекла с сосочкой сверху, иногда малинки… Когда могла уже самостоятельно дойти до молочной лавки, мама давала мне необходимую сумму, и я шла покупала эту мелочовку. Уходили на это пфеннинги. И надо было сказать Guten Tag в начале и в конце Danke. Вот и все немецкие контакты. Меня потом спрашивали: почему же ты не выучила немецкий язык, столько лет прожив в Германии – четыре года? А я вот сейчас пишу, вспоминаю и удивляюсь, как я вообще научилась говорить в таком безлюдном пространстве хотя бы по-русски – какой уж там немецкий!

Из городских развлечений осталось в памяти посещение аттракционов. То ли они работали не всегда, то ли это было как-то связано с осенними праздниками. Мне всегда доставалась сахарная вата, которую делал автомат: как-то выдувал из сопла, а продавец подхватывал и закручивал на палочку. Вата была приторная, руки потом клеились, в общем, лакомство на троечку. Больше мне нравилось яблоко на палочке, было оно ярко-красное, нарядное и на вкус на порядок лучше, тоже в сахарной глазури. Но на первое место поставлю немецкое мороженое моего детства.

Потом катались на каруселях, качелях, на цепных каруселях, на всём, что качалось и кружилось, куда пускали в таком возрасте. И, конечно, королевство кривых зеркал. Заходишь в комнату, обклеенную стеклянными треугольниками, и то отражаешься в них карликом без ног, то вытягиваешься и искажаешься в узкую фигуру с отъехавшей в сторону головой. Кружится голова, пугаешься этих незнакомцев, а ведь можно было бы повеселиться… Моё домашнее зеркало не давало такого разнообразия уродцев.

Грибники

Наступала осень, на меня надевали анорак, и мы всей семьёй, следуя предпочтениям родителей, отправлялись в лес. Просто гуляли и собирали белые грибы, их было очень много. Ещё из грибов ценились лисички, маслята и почему-то грузди. Их потом, синеющие-зеленеющие, расплющенные от гнёта и вымачивания, ели взрослые и нахваливали рецепты их «угнетения» и соления. Лес дубовый, деревья крепкие, пахучий опад из резных листьев под ногами, многослойный, мягкий, и много желудей, моих любимцев: плотная гладкая шоколадная шкурка, контрастная деревянная шапочка сверху… Говорили, пугали, что где-то здесь бродят кабаны, дикие свиньи, которые лакомятся этими желудями. Не проверено. Каждый найденный белый гриб был поцелован мамой в шляпку и уже таким уложен в корзинку.

Роковая случайность

А в один из летних дней (было точно лето или жаркое начало осени) в мою жизнь вошло слово «случайность». У родителей было два взрослых велосипеда. На переднюю стойку были прикручены детские сёдла. На багажнике – закрытая корзинка со всем необходимым для прогулки в парке. Папа везёт брата, мама – меня. Я сижу верхом на детском седле и вижу свои ноги. Вот он, первый взгляд изнутри на себя и своё тело. Ноги висят, болтаются без опоры, на ступнях носочки и сандалики коричневые с множеством перепонок. Мама начинает крутить педали, и тут я вставляю левую ногу в крутящиеся спицы переднего, ко мне ближайшего колеса. Боли нет, я не чувствую.

Дальше помню картинками. Велосипед на боку, на асфальте лежит мой порванный сандалик… Длинный холодный коридор, мы сидим и ждём. Операционная, советский военный госпиталь. Мне накручивают и накладывают марлю, смоченную в мутной подбелённой воде. Нога в белой каменной люлечке. Сверху её тоже укрывают и преобразуют в неподъёмную белую гантель.

Я в палате, впервые в жизни в чужой комнате, без родителей. Лежу на спине. Правда, не совсем одна, мы вдвоём, но не разговариваем. По диагонали в другом, дальнем от окна углу лежит парализованный парень в гипсе. К нему часто заходят врачи, медсёстры участливо крутятся вокруг него. Он, подросток, выпрыгнул из окна третьего этажа и повредил спину. Несчастная любовь, донесла молва. В голове смутно: вот он, поступок… Любовь… настоящий поступок. Любовь и страдание соединились в пару, а впереди у парня тёмная неиз вестность.

Боли не чувствую, только холод и неизвестность. Мгновение и… новое слово – «необратимость». Прошло отведённое для выздоровления время, и оно не прошло просто так, а укрепилось в словах: «Любовь надо заслужить, надо пострадать!» (у неё есть цена). С этой поры моя левая нога получала от меня больше знаков внимания, «режим наибольшего благоприятствования», так сказать, как пострадавшая и потому более любимая. Было мне года три. На ночь я её заботливо обкладывала одеяльцем в своей закрытой кроватке-«клетке» с одним откидным по утрам боком, а другую ногу высовывала морозить из-под одеяла. Она же была просто так, здоровенькая и нестрадавшая. Наметился первый раскол внутри себя.

Общение-обучение

Детей же надо чему-то учить, это мои родители знали точно. Сами они учились всю жизнь, и это в них было как Азъ и Я. Аксиома.

Больше времени и рвения было у мамы. Днём она усаживала меня и начинала читать мне сказки, объясняя по ходу непонятные слова. Мало что помню из прочитанного, но ощущение, что был прогресс, осталось. Покончив с чтением, мама принималась за математику, её любимый предмет, тут у меня получалось лучше, видимо, и поощрений было больше. Мне завели тетрадку в клеточку, в которой были ею или мной нарисованы ягодки, красные с двумя зелёными листочками, и решались простейшие арифметические задачки. С задачками всё шло как по маслу. И позже в тетрадке появились числа, боюсь соврать, с несколькими нолями. Маме так хотелось, а мне было так просто понять, что бывают тысячи и даже миллион. Считать я научилась раньше, чем читать.

Вечером – не каждый вечер, а только в свободные дни – подключался папа. Помню круглый стол со скатертью, лампу с абажуром и разные настольные игры. Доставалась из коробки и разворачивалась игра, обычно это была разрисованная картонная карта с маршрутами и станциями, надо было переставлять по очереди цветные фишки – каждому присваивали свой цвет – на станции маршрута (по какому принципу, не помню). Побеждал первый финишировавший! Во все игры всегда выигрывала мама, начиная от этих настольных на удачу, заканчивая сложными шахматами. Папа постоянно терпел фиаско. Но вида нам не показывал. Потом шли игры на развитие со множеством карточек, которые надо было накладывать на трафарет по названию и смыслу. Позже папа подписал эти карточные открытки с обратной стороны немецкими аналогами. И мы разучили слов двести, но… как-то дальше не пошло, а память дырява.

Наш быт

Жизнь была размеренная. Иногда ходили с мамой за покупками и в ателье, где ей шили костюмы и платья. Вообще-то при посольстве были курсы для жён сотрудников, чтобы умели всё сами. Их нам накручивали… У мамы были аккуратные конспекты в рамках посещения курсов кройки и шитья, курсов вязания, курсов по уходу за собой с применением аппарата «Дарсонваляь». Может, были среди них курсы по приготовлению коронных блюд типа «Угнетённые грузди»?! Папа играл по праздникам на банджо в торгпредском оркестре, бывали и приёмы. Ходили туда нарядными, но говорили как о работе. Потом обменивались впечатлениями, кто как себя вёл и сколько перепил. Мои-то этим не славились.

Были и у меня свои выходы в свет. По крайней мере, один, запротоколированный фотографией. Речь идёт о посольской ёлке. Точно помню подготовку к ней. Мальчиков переодели в зайчиков и медведей, а вот я была снежинкой (сейчас бы сказали: принцессой!) Зима всё-таки, вечер тематический. Мама купила белоснежный тюль, блёстки, корону с невиданным плюмажем посередине и приступила к раскрою. Вот во всём этом белом великолепии, в белых чулках (колготок тогда ещё не делали), пышной юбке и с плюмажем, я стояла на фото со знакомым зайчиком на фоне разукрашенной, сверкающей огнями ёлки. Вид немного портили стоящие домиком невыворотные ноги, но лицо, наряд – блеск! Мой первый выход в свет…

Брата дома часто не было, он учился четыре года в школе при посольстве и оставался на продлёнке. Там были только начальные классы.