Текст книги "Мой секс"

Каково приходится тем, кому не удалось сбежать из лап доброго и веселого дяди, я не знаю – но если бы предложили закон, разрешающий им убивать своих «учителей», я бы не удивилась. Я все же не была по-настоящему изнасилована – мне повезло. Поэтому я и говорю о сексуальном опыте своего детства как об обычном – таком же, как в среднем по больнице у всех. Я не резала вены, не начала спать со всеми подряд в тринадцать лет, не сбегала из дома, не кололась, не клянчила мелочь на улицах – предлагаю свою кандидатуру в качестве эталона нормальности.

Я бы не хотела, чтобы создалось впечатление, будто пережитая травма завладела мной целиком и не отпускала ни на минуту – вовсе нет. Если у вас на теле есть оставшиеся с детства шрамики, можете посмотреть на них и примерно представить, о чем я говорю. Поток сексуальности штука настолько мощная, что сметает на своем пути и не такие препятствия. Я продолжала исследовать свое тело – как местность, в которой мне предстоит прожить жизнь. И мое тело мне чем дальше, тем больше нравилось. Мне нравилось, как оно работает, нравилось пользоваться им – я с удовольствием занималась спортом и чуть позже записалась на танцы. И – мне все больше нравилось, как оно выглядит.

В девятом классе у меня появилась первая настоящая подруга, Даша. Дашины родители по моим меркам были едва ли не миллионеры – Даша жила в большой квартире в центре, у нее был огромный гардероб, украшения, компьютер, видеомагнитофон и музыкальный центр, и она вполне серьезно говорила о правах, которые ей нужно получить, потому что на восемнадцать лет папа купит ей машину. Все это ее не портило и не портило нашу дружбу – она не гордилась благополучием, а я ему не завидовала (или не давала зависти ходу).

Здесь снова появляется фотоаппарат, будто бы я специально ищу возможности провести какие-то символические параллели и создать систему отсылок – нет, похоже, что жизнь делает это за нас. Что тут за фотосимволизм, я не знаю. У Даши фотоаппарат был не чета моей «Смене» – точно не помню, но по тем временам последнее слово техники, то ли Canon, то ли Nikon. Одну из суббот весной девятого класса мы с Дашей провели у нее дома, фотографируясь голышом. Я фотографировала ее, она меня, и несколько снимков мы сделали вдвоем. У фотосессии не было цели, мы не собирались никому показывать фотографии, мы делали их как бы ни для чего. Это было очень весело – чистая, беспримесная радость и такое полное счастье. Мы фотографировались стоя, сидя и лежа, прикрывая грудь и дерзко выставив ее вперед, с раздвинутыми и сомкнутыми ногами, выгнувшись и сгруппировавшись – извели не меньше пяти пленок. Делалось это вовсе не для предполагаемого/воображаемого мужского взгляда – измерение мужского в этом опыте отсутствовало напрочь. Мы наслаждались своими телами – совершенными и очень красивыми машинами. Нам хватило ума отнести пленки в фотостудию – проявлять и печатать. Даже в голову не пришло, что наши выходки станут там достоянием целого коллектива. Получив снимки, мы поделили их, и я долго разглядывала свои дома. Смотреть на себя со стороны было странно, и чем дольше, тем страннее: вот это тело, тело идеального сложения, соблазнительности, очарования и свежести, с прекрасной грудью, нежным изгибом шеи и бесподобными полушариями задницы, – это мое тело. То есть – буквально я. Это не укладывалось в голове. Эти фотографии потом нашла и со скандалом выбросила мама – жаль, я с удовольствием посмотрела бы на них сейчас.

К порогу того, что принято называть полноценной сексуальной жизнью, я подошла совершенно целомудренной – не только в рассуждении нетронутости всех отверстий моего тела, но и в смысле девственности моего сексуального сознания. Разумеется, я думала о когда-нибудь-будущем сексе с мальчиком, но исключительно в аспекте любви – представить себе просто секс с просто мальчиком у меня не получалось. Объект будущей любви был мальчиком, так сказать, обобщенным, идеей мальчика, он легко расщеплялся на несколько фигур, но так же легко собирался обратно. Говорю – я была невинна, чиста, нетронута.

2

Год назад я оставила дочку ее отцу на две недели и улетела в Швецию – подруга дала мне ключи от их со шведским мужем маленького дома. В такой глуши, что до ближайшего магазина нужно было долго ехать на автобусе. Мне нужно было остановиться, сойти ненадолго с карусели, чтобы перестала кружиться голова, вернуться к себе.

Дом был старый, он поскрипывал и потрескивал. По ночам иногда дул сильный ветер, он будто лапой забирался в трубу и шебуршал там. Если шел дождь, то казалось, что по крыше везут телегу с кирпичами. Я ходила гулять в лес – вдоль реки, вскипающей на грудах камней, к морю. Море пахло водорослями и угрюмо рокотало – так мерно дышат во сне люди. Солнце сбоку просвечивало сосны, по которым мелькали серебристые тени белок. Чуть в стороне было широкое поле, там пасли лошадей. Когда я выходила из леса к ограде, лошади поворачивали головы и смотрели на меня. Мне становилось неловко, и я уходила. Возвращаясь домой, я подолгу сидела на камне у берега реки – смотрела, как плывут между солнечных искорок красные и желтые листья, вслушивалась в ветер, расшатывающий лес, принюхивалась к запахам прелой листвы и еловой смолы. Там мне и пришло в голову написать о себе.

Лес, говорят специалисты, это непрерывная жестокая война насмерть. Здесь все время душат, убивают, травят друг друга – и растения, и животные, и насекомые. Заповедником мира и покоя он кажется только на незначительном временном промежутке вроде человеческой жизни – том самом, на котором Ахиллес безуспешно пытается догнать черепаху. Подобным образом жизнь человека, вообще говоря, событие беспросветного ужаса – но ведь мы же не живем целую жизнь сразу, мы проживаем моменты, а моменты бывают – упоительной радости.

Об этом я и хочу рассказать – о радости, о бьющей через край полноте жизни.

Здесь уместно вернуться к теме одежды – объекта, максимально близкого к телу. Я сказала, что одеваться было не во что, это правда. Весь город ездил в Апраксин двор или его филиалы в спальных районах – там малоприятные люди продавали уродливую одежду самого низкого качества, примеривать которую приходилось прямо на улице; к вашим услугам, если что, была брошенная на асфальт картонка и зеркало за занавеской. Любые другие варианты либо отсутствовали, либо были не по карману. Человек, покупавший одежду в магазине, считался богатым. Школьницы тогда носили примерно то же, что и сейчас. Но абсолютными хитами были лосины, леггинсы, плиссированные юбки и блузки с рюшами. Многое из этого – так называемых модных расцветок, то есть омерзительно фиолетовое, едко-зеленое, кислотно-оранжевое и так далее. В подобной одежде – созданной как будто специально, чтобы человек чувствовал себя ничтожеством, – я ходила лет до двенадцати.

В школе шел беспрерывный конкурс нарядов среди девчонок: у кого круче лосины, а у кого – блузка. Обязательной была также челка с начесом. У кого всего этого не было или леггинсы были не крутые – та ловила на себе презрительные взгляды и слышала шепоток за спиной. В этом соревновании у меня не было шансов победить, и я отказалась в нем участвовать.

Вместо этого я стала шить одежду сама. В первый раз это получилось случайно. Перед новогодней дискотекой за несколько дней мне позвонила «папина» бабушка и попросила к ней приехать – она сшила мне костюм. Я ехала с опаской, но получила в подарок чудесную полупрозрачную, по-новогоднему сверкающую блузку (она надевалась на телесного цвета топ) и такую же юбку выше колена с небольшим воланом. Стоило мне – прямо там, у бабушки – надеть это, я поняла, что эпоха лосин и челок для меня закончилась. Я сама так сильно нравилась себе в этом наряде, что мне стало совершенно наплевать на мнение других. На дискотеке девчонки смотрели на меня косо, и я стала всеобщим врагом после того, как меня пригласил на медляк считавшийся клевым десятиклассник. Я ничего не соображала, он крепко сжимал меня и все время повторял, что я самая красивая, танцевал со мной весь вечер и потом предложил гулять (на том языке это означало отношения), я сказала, что подумаю. Через две недели я, набравшись смелости, отказалась. Но это ничего не изменило – ни в моей одежде, ни в отношении ко мне дружного коллектива одноклассниц.

Я стала чаще ездить к бабушке на Жуковского – она научила меня пользоваться швейной машинкой, но главное – придумывать одежду. Сама она – до сих пор не понимаю, откуда в ней это было, – проявляла в этом вопросе удивительное свободомыслие; некоторые из вещей, которые она для меня сшила или связала, были бы провокационными даже по теперешним временам. Так, я несколько лет носила связанную в мелкую сетку кофточку, сквозь которую просвечивала грудь, – бабушка, впервые примеривая ее на меня, сказала, что все нормально, сейчас так носят (она смотрела все модные показы, доступные по телевизору).

Девчонки ненавидели меня и даже несколько раз во время дискотек затаскивали в туалет – это называлось пиздить. В действительности там было больше крика и угроз, чем применения физического насилия. Что, думаешь, не такая, как все? Ну да, я думала, что уж там. Девочки считали, что я пытаюсь привлечь внимание их мальчиков; их мальчиками, в общем-то, были все мальчики – я была не против. Мальчики и правда много пялились на меня, но с моей стороны мотивация все же была существенно иной.

Мне нравилось быть центром внимания. Меня возбуждало, когда на меня смотрели все – все мужчины и все женщины, – и это возбуждение было куда больше в узком смысле эротического. Я не искала внимания ни одного конкретного человека, оно не было мне нужно. Мне нужно было, чтобы мир поворачивался вслед за мной. Все остальное – побочные эффекты, с которыми мне по большей части удавалось справляться. После первого раза я больше не танцевала ни с кем медляков и не раздумывая отвечала отказом на все предложения гулять (это приходилось делать постоянно).

Говоря начистоту, да, я провоцировала, и мне нравилось провоцировать. Сейчас я даже готова согласиться с тем, кто скажет, что это было иногда жестоко по отношению к кому-то конкретному – так, правда, это уже в старшей школе, ко мне однажды подошла делегация мальчиков с просьбой не носить больше прозрачную вязаную кофточку; у нас у всех стоит на твои сиськи, что ты с нами делаешь, – но, увы, сексуальность, а тем более сексуальность подростка, это не благотворительный обед. В целом, я уверена, никакой жестокости во мне не было – напротив, все это было радостью, которую я делила с миром, возвращала ему. Возможно, точнее всего будет сказать, что именно со всем миром в его целокупности я находилась в эротических отношениях. В отсутствие (пока даже значимое отсутствие) какого-то одного сексуального объекта я соблазняла мир целиком и заигрывала именно с ним. Это, безусловно, была сексуальность, что же еще, но сексуальность не канализированная, распространяемая так, как цветок распространяет свой запах, сразу во все стороны света, и распространяемая не в конкретных целях, а просто так, от полноты жизни.

Не то чтобы я хотела раз и навсегда снять с себя какую бы то ни было ответственность, но я все же настаиваю на том, что тело – это механизм, а не мыслительный конструкт, и что касается моей машинки, то она работала как часы. Что до первых месячных, то они случились у меня в конце седьмого класса. На уроке физики у меня скрутило живот, я побледнела и едва могла дышать. Учительница, кажется, поняла раньше меня, что происходит, и отправила меня в туалет. Там я обнаружила на трусах капли крови и, несмотря на всю боль, от радости подпрыгнула чуть не до потолка. Не вслух, но про себя я кричала с восторгом: наконец-то. Я отпросилась домой и дома то скрючивалась от боли, но с улыбкой на лице, то прыгала, плясала и хлопала ладонью по стенам. Когда вернулась мама, я встретила ее в дверях с улыбкой от уха до уха и вместо приветствия прокричала: мама, у меня месячные! Мама усмехнулась, иронически поздравила и выдала мне прокладки.

Не исключено, что наше поколение было первым, для которого месячные не были неожиданностью, связанной с паникой и мыслями о смерти. Мы росли под сопровождение бесконечной телевизионной рекламы прокладок – не знать, что такое менструация и зачем она нужна, было невозможно. Девочки в школе хвастались друг перед другом ее началом. Моя проблема, наоборот, была в том, что у меня месячные никак не начинались. У всех девочек в туалете как бы невзначай вываливались из сумочек упаковки прокладок – я одна вынуждена была молчать, когда они обсуждали, какие лучше. Могла ли я не думать, что со мной что-то не так? Я подозревала свое тело в отклонении от нормы, в какой-нибудь редкой болезни и думала, не пойти ли к врачу. Так что когда я прыгала в узкой школьной кабинке со спущенными трусами и то корчилась от боли, то глупо хихикала, это была радость освобождения от страха. Строительство моего тела было завершено, с ним все было в порядке, оно было правильно настроено, струны были натянуты, гулко звенели и легко отзывались на нежные нажатия клавиш.

Мои месячные с самого первого раза и по сегодняшний день всегда сопровождаются сильными и даже очень сильными болями, но мне никогда не приходило в голову быть этим недовольной, обвинять природу в несправедливом устройстве женского тела, стыдиться месячных или делать вид, будто у меня их не бывает. Напротив, я всегда принимаю их с радостью и благодарностью, ценю их регулярность, отношусь к ним примерно как, насколько я могу судить, мужчины – к своей утренней эрекции: даже с гордостью. Кстати, меня обижает, когда мужчина отказывается от секса из-за моих месячных. Брезгливость в отношении них вообще способна сильно меня расхолодить и обозлить.

Подруги, выросшие подальше от Петербурга, рассказывают, что им в то же самое время приходилось использовать марлю – ее нужно было стирать и сушить не то на батарее, не то над печкой сразу же после использования. Я обошлась без этого ужаса. При всей нашей бедности, мама всегда на моей памяти покупала прокладки, пусть самые дешевые (к тому же отец наконец-то стал немного зарабатывать в Америке и присылал каждый месяц деньги). Правда, подозреваю, что эти прокладки были ненамного лучше марли – они были сантиметра два толщиной и сбивались при ходьбе в отвратительный, натирающий кожу комок. Нужно ли говорить, что от протеканий они защищали плохо, и то юбку, то джинсы приходилось натирать солью и отстирывать в холодной воде (руками, само собой, стиральная машинка была пока еще недоступной роскошью).

Но главное было не это. Главное было – что я с этого момента ощущала себя, что ли, законченной. У меня была большая для моего возраста грудь, правильная женская фигура, мое тело испытывало оргазмы, и, наконец, оно менструировало – я была в этом смысле нормальная, как все. С началом месячных я почувствовала, что я полностью обжила свое тело, и теперь можно было осторожно осмотреться вокруг. Оставалась, само собой, девственность, но я не ощущала ее пока как помеху – скорее наоборот, она была сверкающей брошкой на прекрасном, ладно сидящем платье из дорогого материала.

Собственно секс меня интересовал не в большей степени, чем тогда, когда мы с подружкой Ксюшей поклялись никогда им не заниматься – как бы в подтверждение этому я никак не отреагировала на впервые в жизни увиденное порно. Девяностые были временем видеомагнитофонов – к концу десятилетия хоть плохонький был уже более-менее у всех, но еще в середине он был признаком если не состоятельности, то по крайней мере уже не нищеты. Тот, у кого видеомагнитофона не было, завидовал тому, у кого он был, и при первой возможности его покупал. Почему именно видеомагнитофон – понятно; о машине бессмысленно было даже мечтать, дача хоть какая-нибудь была у всех еще с советских времен (были еще участки), просто магнитофон уже стал обыденностью, плееры нужны были только подросткам, компьютер был непонятно зачем нужен, сотовые телефоны еще не появились, ну и так далее. К тому же почти не было кинотеатров, и уж во всяком случае в них не показывали ничего, что хотелось бы посмотреть. Общим местом в разговорах взрослых было – что век кинотеатров закончился: кому они нужны, когда у каждого дома есть свой? Нужно принять во внимание и то, что бывшему советскому зрителю пришлось наверстывать всю историю мирового кинематографа. Люди активно смотрели классику. Классикой считались третьесортные боевики и вестерны. Самым авторитетным классиком был Брюс Ли. Моя ненависть к девяностым обусловлена в частности тем, что людей обманули не только по поводу экономических реформ, но даже и тут – убедили их в том, что все говно мира представляет собой сокровищницу культуры.

Примерно то же относилось и к порнографии. Считалось, что порнография – это респектабельно, ее держали дома и прятали от детей. Порнография была двух видов – для людей попроще и для людей с претензиями. Так, я из разговоров взрослых уловила, что всякий культурный человек должен посмотреть и оценить несказанной глубины и красоты фильм «Девять с половиной недель». Этот фильм я посмотрела спустя много лет – и поразилась, до чего это бессмысленная и убогая поделка. А что касается порнографии попроще, то ее я посмотрела тогда же, в седьмом классе. Это была уже не Ксюша, а Марина – тоже вроде как подруга. Мы пошли к ней домой специально зырить порнуху – она нашла у родаков кассету. Не знаю, сколько мы ее смотрели – может быть, десять минут, а может быть, полчаса. Скучно было с самого начала, но мы держались в надежде, что дальше будет интереснее. Я была удивлена, что меня – которой, чтобы возбудиться, достаточно было слегка куснуть себя за предплечье, – порнуха оставила совершенно равнодушной. Сейчас я понимаю, что меня тринадцатилетнюю принципиально не могло заинтересовать представление объективированного женского тела (как не интересует и сейчас), но тогда мне достаточно было мысли о том, что все эти штуки пока еще для меня где-то за горизонтом актуальности, да и бог с ними. Разумеется, это относилось и к сексу как таковому.

Я подчеркиваю, что это было так – несмотря на порнографию, несмотря на обилие информации о сексе, несмотря на скабрезные разговоры о нем из телевизора и ясное понимание того, что мое тело чисто технически к нему уже готово. В том числе – и несмотря на то, что как раз в том же возрасте я впервые оказалась в компании, в которой секс был уже реальностью.

Летом после восьмого класса я в последний раз отправилась на дачу с бабушкой и дедушкой. Меня, как и раньше, отпускали гулять с Ритой, она почему-то считалась «хорошей девочкой», а Риту уже приняли в компанию ее двоюродной сестры, в которую она и стала меня таскать. Сестра была старше на четыре года, и в ее компании мы с Ритой были единственные малолетки – все остальные ребята и девчонки там были примерно по семнадцать-девятнадцать лет. Рита увлеченно объясняла мне, с кем спит или спала ее сестра (складывалось ощущение, что со всеми), кто тут вообще по кому сохнет и кто кому дал или не дал. Я путалась и старательно имитировала заинтересованность. Боюсь, мне в целом не были интересны ни эти люди, ни тем более их путаные многоугольники.

Мы вели обыкновенную подростковую летнюю жизнь – конечно, уже никто не ездил таскать горох с колхозного поля, вместо этого на раздолбанной «шестерке» всемером отправлялись купаться то на речку, то на озеро, или играли в карты у кого-нибудь дома, или просто пили где-нибудь за гаражами. В любом случае, все это сопровождалось вином «Алазанская долина», водкой «Черная смерть» и сигаретами «Петр I», разговорами об отношениях и затяжными поцелуями, музыкой Dr. Alban и Ace of Base. Я во всем этом участия не принимала. Я даже ни разу не попробовала «Алазанской долины», хотя Рите уже по чуть-чуть, скорее ради смеха, наливали. С моей стороны не было никакой принципиальной позиции – напротив, думаю, если бы компания была для меня интересной, я могла бы решиться выпить или даже покурить. А они мне были просто не интересны. Я ездила всюду с ними, потому что больше все равно нечем было заняться, но пока они пили, я купалась – подолгу, по часу за раз проводила в воде и заплывала очень далеко, – или сидела в стороне, иногда даже с книгой, или просто гуляла вокруг. Меня терпели из-за Риты – она отказывалась гулять без меня, а без нее не отпускали бы сестру (считалось, что, пока она приглядывает за младшенькой, она не пойдет вразнос). Мальчики посматривали на меня, я видела это, но и только.

Мне не были интересны их разговоры, но в целом это были хорошие и добрые мальчики, ничего специально плохого в них не было. Один, Леша, мне даже немного нравился. Он был первым мальчиком, с которым я поцеловалась.

Произошло это, правда, уже под самый конец лета, буквально за пару недель до возвращения в Петербург. Мы всей компанией приехали на реку жарить шашлыки. Одни ребята разводили костер, другие уже выпивали, кто-то полез купаться. Я немного посидела с ними и ушла вдоль по берегу реки в лес. Погуляв, я села на поваленное дерево у берега и довольно долго там сидела. Было тепло и солнечно – я смотрела на воду, слушала ветер и, разморенная, почти уже засыпала. Леша подошел и сел рядом. «Гуляешь?» – спросил он. Я сказала: «Уже погуляла». Сразу после этого он развернул меня к себе и стал целовать. Это продолжалось довольно долго. Целовался он умело, нежно и уверенно, проводил языком по моим губам и встречался с моим языком, иногда слегка прикусывал губы и в перерывах ласково шептал, какая я красивая, что я цветочек, звездочка и еще много чего приятного. Он смело вел меня, и я полностью ему подчинялась. Руками он гладил мои волосы, уши, шею, слегка прихватывал и мял грудь. Я возбудилась в самый первый момент, и дальше мое возбуждение только росло, с каждой минутой все больше и больше. Но даже в этот момент я совершенно не думала о сексе. Честно говоря, я даже не очень думала о Леше. Его губы, язык и ладони, его шепот – оказались удивительным инструментом повышения моего собственного эротического напряжения, оно в этот момент перешло на качественно новый уровень, и я наблюдала только изменения в собственном теле, которое, как оказалось, способно на гораздо большее, чем я думала раньше, что-то изнутри буквально распирало и нагревало его, как газовая горелка – аэростат. Потом Леша оторвался от меня, улыбнулся, посмотрев мне в глаза, и ушел. Дома я половину ночи неистово мастурбировала.

Леша гулял с какой-то из старших девчонок, но меня это не трогало – Леша не был мне нужен. До моего отъезда мы встречались, разумеется, еще несколько раз, при встрече он заговорщически подмигивал мне, и мне от этого было немного весело – у нас был общий секрет. Но и только; ни продолжения, ни даже повторения не было. Я была совершенно довольна – мне нужно было время, чтобы пережить и осмыслить этот опыт, сто раз повторить его в своем воображении и только потом двигаться дальше.

И я вернулась в город, в школу.

То ли потому что нас так перетасовали – кто-то ушел, кто-то пришел, – то ли потому что дети вообще взрослеют, умнеют, в них остается меньше детской бессмысленной злобы, она уступает место мало-мальски рациональному принятию мира, – в девятом классе впервые мы начали по-настоящему дружить. Нас было шесть человек, меньше – если кто-то заболевал или не мог, больше – если кто-то присоединялся. Мы слушали музыку, пили пиво, гуляли, ходили на дискотеки, сидели у кого-то в гостях, если была свободная квартира, но чаще – сидели в парадных. В хорошую погоду играли в бадминтон или «квадратик» (это игра с мячом). Так или примерно так тогда жили все подростки.

С девчонками мы включали магнитофон и орали во всю глотку «проснулась утром девочка, такая неприступная…», переодевались в одежду друг друга, кувыркались голыми по кроватям, пили, курили и целовались. Пили и курили, впрочем, не так уж и много и друг с другом целовались скорее из хулиганских соображений, нежели из эротических. Много обсуждали мальчиков. Светка уже встречалась с мальчиком классом младше и все готовилась его трахнуть (так она и говорила). Впрочем, ей скорее нравилось шокировать окружающих этим признанием. В действительности до секса всем нам было еще далеко. Старших мальчиков в нашей компании не было – либо ровесники, либо немного младше. Трудно описать удовольствие, которое мы испытывали, провоцируя наших мальчиков. Вариантов было бесконечное множество. Можно было стянуть с одного плеча майку и попросить посмотреть, нет ли там прыщика, – и наблюдать, как он цепенеет, бледнеет и путается в словах (и потом хохотать до слез, пересказывая эпизод девчонкам). Или, идя с ним под ручку в гости к Оле, например, на голубом глазу спросить: «Игорь, скажи, что ты обо мне думаешь?» – слушать, как он крутится ужом, сохранять спокойное выражение лица и внутренне умирать со смеху. Однажды я пришла в нашу обычную парадную и с порога сказала Олегу – он был на год младше, я видела, что нравлюсь ему, он от этого был резким и отчаянно и как-то беззащитно дерзил, – Олег, мол, пойдем-ка целоваться. – Что, прям сейчас? – А что, слабо? Он молча встал и на негнущихся ногах пошел вслед за мной в соседнюю парадную, где мы просидели, целуясь, на батарее несколько часов, и он оставался все таким же испуганным и почти парализованным.

После летнего эпизода без поцелуев я уже не могла и целовалась при каждом удобном случае. Это мог быть мальчик на дискотеке или мальчик в компании, в парадной, в квартире или на улице – я не встречалась с ними, ни с кем не гуляла, но целоваться могла часами, до того, что опухали губы. Я не воспринимала это как прелюдию, как промежуточный в том или ином смысле шаг, это был самостоятельный процесс, смысл которого был в возгонке вещества сексуальности, и я занималась этим с самозабвением, чтобы дома в постели доводить себя до одного оргазма за другим. В моем воображении, когда я мастурбировала, я видела женское тело – как бы немного с высоты – тело взрослой женщины, с большой грудью, слегка припухлым животом, выпуклым лобком и развитыми бедрами. Сейчас я понимаю, что это в действительности было мое собственное воображаемое взрослое тело, но тогда я какое-то время даже чуть-чуть волновалась, не стану ли я лесбиянкой. Впрочем, я быстро успокоилась – ничто другое поводов так думать не давало.

Чаще всего после дискотеки какой-нибудь мальчик вызывался проводить меня до дома и, прощаясь, пробовал поцеловать. Я легко шла на это. Поцелуй мог продолжаться до часа и даже больше, но все последующие предложения – погулять или в гости – я решительно отклоняла. Не только потому что мне не нужны были отношения, но и потому что все мальчики целовались плохо. Я все время вспоминала Лешу, его сильные большие губы и смелый язык, – и в сравнении с ним все остальные мальчики сильно проигрывали. Они то как-то нелепо тыкались, то по-собачьи лизались, то вообще прятали язык так, что его было не найти.

Олег, кстати, был первым после Леши, с кем мне целоваться понравилось, хотя с ним все было существенно иначе. Не исключено, что для него это вообще был первый поцелуй, и к тому же он был на год младше – так или иначе, с ним я полностью сама руководила процессом, направляла и подталкивала его, а он слушался и быстро учился. Мне очень нравилось, что он все делает так, как я хочу. На той самой батарее мы провели с ним еще несколько вечеров, после чего как-то стремительно утратили интерес друг к другу.

Той же зимой для нас началась эпоха больших вечеринок в честь дней рождения. Сейчас, насколько я могу судить, посиделки дома – вещь редкая, чаще отмечают в кафе, в барах или где-то еще, но тогда такое даже в голову не могло прийти, не было таких баров, не было таких денег, мы кочевали из одной квартиры в другую. Многим из нас родители по случаю дня рождения оставляли квартиру на весь вечер или даже на всю ночь. Праздник готовился и обсуждался заранее, именинник должен был озаботиться напитками, гости – закуской, хорошим тоном было дарить кассеты или какую-нибудь мелкую фигню из колониальных лавок – все эти ароматические палочки и глиняные идолища. Никто не боялся мешать водку с колой, и, как правило, к середине вечеринки несколько парочек уже сосались кто в кресле, кто на подоконнике. Хозяину или хозяйке предоставлялось почетное право занять ванную. В одной из таких ванных на дне рождения я провела всю ночь. Сейчас странно даже об этом вспоминать – целую ночь в ванной, и только целоваться, ничего больше, даже кофточку не снять, – но тогда ничего больше действительно не было нужно (сейчас сказали бы: от слова совсем). В тот раз, впрочем, было неинтересно, у хозяина квартиры были тонкие неумелые губы, и он наотрез отказывался понимать, чего я от него хочу. Гости остались недовольны, что день рождения прошел без именинника.

Никакие неудачи не разочаровывали меня. Весь этот калейдоскоп мужских губ и рук, вечеринок и посиделок, игр и музыки, хохота и хулиганства – был чистым веществом восторга, бурлением кипятка жизни, свистом раскаленного чайника. Я хочу высказаться предельно ясно: не поцелуи и танцы-шманцы продуцировали радость, а совсем наоборот – они были способом экспликации радости уже предзаданной. Сексуальность, распирающая изнутри мое красивое, тренированное и здоровое тело, не требовала секса – она ощущалась как идущий из глубины пространства, сотрясающий Вселенную хохот, и она требовала скакать и хулиганить.

Не исключено, что где-то здесь кроется секрет того, что меня не привлекали – напротив, отпугивали – мужчины ощутимо старше. Я не говорю о сорокалетних стариках, это понятно – но, скажем, даже двадцатитрехлетний красавец Д. О., который одно время вел танцевальную студию, который был немного в меня влюблен и которому бы я сейчас не раздумывая ответила, пугал меня, когда прикасался к моим плечам и талии слегка нежнее, чем того требовала забота преподавателя. Я настороженно съеживалась и замыкалась в себе, хотя он вовсе не был мне противен и нравился как преподаватель. Однако же я подозревала, что с ним на хулиганстве и скакании далеко не уедешь, и, при всей симпатии, не готова была и не хотела проехать следующие несколько станций без остановок.

Что я имею в виду. Ну например. Нам по пятнадцать, мы отмечаем день рождения Даши, начало июня. Дашин отец по такому случаю отдал нам в распоряжение целую дачу под Сестрорецком и привез машину еды. Нас, наверное, человек двадцать – одноклассники, ребята из соседних классов, Дашины двоюродные братья-сестры и ее друзья по музыкальной школе. Мы пьем, едим, магнитофон работает на полную громкость, кто-то танцует, кто-то забивает косяки. Когда все уже на хорошем взводе, Даша вспоминает про свой фотоаппарат (тот самый). Фотографирование уже тогда было манией и безумием, разве что не было социальных сетей, чтобы публиковать снимки. У меня и у многих моих ровесниц где-нибудь на антресолях до сих пор лежат чемоданы или коробки с сотнями отпечатков. Словом, стоило появиться фотоаппарату, всех понесло еще больше. Мы прыгаем, корчим рожи, виснем друг на друге, вповалку падаем на пол и на диван. Я замечаю, что Саша особенно часто пристраивается фотографироваться со мной, приобнимает меня и охотно валится со мной на диван, как будто случайно оказывается у меня между ногами и так далее. Саша симпатичный, я вижу его то ли второй, то ли третий раз в жизни и знаю только, что он учится с Дашей в музыкалке. Я разгорячена и чувствую себя особенно дерзкой. Наконец я беру Сашу за руку и говорю ему, что жду его на улице. На улице мы начинаем целоваться. Он гладит мою шею, берет за талию, крепко прижимает к себе, запускает руки под футболку и мнет грудь. Я возбуждена настолько, что протягиваю руки к его ширинке. Я расстегиваю ее, и у меня в руке оказывается член. Он крепкий как камень и невероятно большой. Моей ладони едва хватает чтобы обхватить его, я делаю это через трусы. Впервые в жизни в моих руках мужской член – эта мысль еще больше будоражит меня, и, кроме того, меня пожирает любопытство: как оно, мужское тело, устроено? Сейчас я знаю, что Сашин член был нестандартным, намного больше среднего, но тогда я была в шоке от того, каких размеров эта штука. Я как-то неловко пытаюсь гладить ее, Сашины трусы немного намокают. Вдруг мы оба слышим вздох. Обернувшись, мы видим в сумерках за забором мужика. Саша застегивается, я одергиваю майку, и мы возвращаемся в дом.