Текст книги "Мой секс"

Замечу, что этот анекдотический первый опыт никак не повлиял на мое отношение к оральному сексу – я люблю оральный секс, и в пассивном, и в активном варианте, и получаю от него массу наслаждения. Смысл случившегося в действительности был другой – секс, как и вся жизнь, может быть в высшей степени нелепым, даже абсурдным, со всеми сопутствующими ему обстоятельствами, со всей его окружающей средой. И, когда берешь ход событий, подталкивающих к нему, в свои руки, нужно быть готовой в том числе и к тому, что все будет предельно глупо и смешно. Ну и что – к этому нужно быть готовой, каждый раз выходя из дома.

Когда я рассказала о случившемся Кире с Оксаной (рассказывая, я не чувствовала угрызений совести – ведь они не были знакомы с Ромой), Кира, утерев слезы, выступившие у нее от смеха – а она смеялась громким девичьим баском, с широко открытым ртом: прохожие, бывало, оборачивались, – сказала ну а что, неплохо, смотри-ка, за один мини-минет несколько ужинов и еще целое пальто, молодец! То есть Кира, конечно, шутила, и мы еще долго разгоняли на тему «Нинка далеко пойдет», но вопрос все же был поставлен – вопрос о том, как относиться к подобного рода инвестициям в меня, в мое будущее согласие на секс (да, об этом в данном случае, разумеется, не думал Рома, но действовала так, будто думала, его мать).

Для меня этот вопрос не мог быть незначительным – мы с матерью все еще жили, перебиваясь от ее зарплаты до папиного перевода из Америки и потом снова до зарплаты или случайной подработки; мы не голодали, нет, но новое пальто купить уж точно не могли. Ромина же мать была одним из немногих бенефициаров хаоса последних десяти лет. И конечно, мне не могла не приходить в голову мысль о том, что вот тут – рядом, только протяни руку – есть возможность больше не думать о том, как бы купить новые колготки или, там, зайти в кафе, а денег нет. Тем более, что, кажется, все, что для этого нужно было делать, это смотреть Кубрика. Я отказалась от этой идеи не из моральных соображений, а потому что Рома не вызывал у меня ни капли желания и еще потому, что я смутно чувствовала какую-то опасность в этой его припизднутости. Я не ошиблась – через год Рома с мамой уехали в Аргентину, где он вступил в иеговистского толка секту.

И да, ту ночь я провела на кухне, утром уехала в школу, а вечером, когда он позвонил, сказала ему, что он маменькин сынок и чтобы больше не звонил. И он не звонил. Только через много лет, когда приезжал на несколько дней из Аргентины; мы даже встретились, чтобы выпить кофе по-дружески; он подарил мне брошюру «Иисус любит тебя». Из вежливости я донесла ее до ближайшей урны.

Удивительно, но в эту последнюю встречу у меня не было чувства неловкости – напротив, я скорее испытала нежность к прошлому, к себе шестнадцатилетней и даже к Роме, раз уж мы прошли через это вместе, такие маленькие и смешные.

Впрочем, при всем веселье, этот эпизод был в равной мере и пугающим. Я хочу сказать, что в нем, взятом самом по себе, ничего страшного не было, до тех пор, пока это было наше с Ромой личное дело; но мне в голову приходили и другие варианты. Например. Рома сходит с ума и начинает меня преследовать. Встречает у школы, звонит домой, ждет у парадной. Мне приходится объяснять всем, в чем дело. Или. Рома рассказывает все своей маме, она начинает названивать моей и рассказывает ей, какая я шлюха. Или Рома решает мне отомстить и находит способ распространить какие-нибудь идиотские слухи в моей школе. Вариантов масса. Про Оксану в школе ходили слухи, я еще расскажу об этом, и ничего ни забавного, ни крутого в этом не было: мы с Кирой, разумеется, поддерживали ее, и все-таки ей приходилось очень тяжело.

Некоторое время я жила немного на нервах, потом успокоилась. В том ли дело, что внутренний мир подростка проявляет чудеса регенерации? Бог его знает, я не специалист. Может быть, дело в том, что приходилось очень много учиться. Это правда. Всякий, кто заканчивал школу в это время в Петербурге или в любом другом большом городе, наверняка помнит, какой это был прессинг со всех сторон – родители, учителя, любые взрослые: ты обязана поступить в университет, если не поступишь, это будет катастрофа если не равносильная самоубийству, то близко к тому. Начиналось все это, кстати, не в последний, а предпоследний школьный год – и продолжалось два года до самых экзаменов. Учитывая, что я решила поступать на экономический, мне пришлось учить математику. Не скажу, что совсем с нуля, но я всегда еле-еле справлялась с программой, а тут – алгебра и матанализ на уровне первого курса матмеха; это было круто.

Отец сказал мне по телефону, что как только мне стукнет восемнадцать, он уже не будет чувствовать себя обязанным отправлять нам с мамой деньги, но если мне удастся поступить в приличное место (он имел в виду экономический или юридический, и уж конечно не в какой-нибудь Техноложке), то он еще будет помогать все время, пока я буду учиться. В прессинге не участвовала только бабушка по папе – ее куда больше занимало мое превращение в женщину, не в узком смысле, тут она была сама скромность и никогда не интересовалась, а в смысле моих ТТХ, во всяком случае, именно так я трактовала ее взгляд, каждый раз когда я к ней приходила – долгий, сверху вниз и обратно, оценивающий, одобрительный, даже удовлетворенный. Бабушка к концу моего десятого класса серьезно заболела, и я ездила к ней на Жуковского часто, она уже почти не выходила из дома, я ходила для нее в магазин, но ездила не за этим – я довольно сильно ее любила и чувствовала, что вот-вот потеряю. Этот последний год был годом нашей самой большой близости – бабушка показывала мне старые фотографии, в основном послевоенные, но и более старые тоже, дореволюционные, рассказывала о семье, делилась взглядами на жизнь, свободными даже по нынешним представлениям. Меня удивляло, что меня саму бабушка и ее жизнь заинтересовали только теперь, что раньше бабушкина история для меня как бы совсем не существовала. Юность – это возмездие, а также жестокость, глупость и эгоизм.

А дело ведь в том, что жизнь не позволяет ничего наверстывать. Есть такая иллюзия, будто что-то можно наверстать, но на самом деле нельзя. Не успела порасспросить бабушку – бабушка умерла. Не успела прочитать что-то, что читают в семнадцать лет, – невелик шанс, что прочтешь когда-нибудь, потому что придется читать отчеты. В действительности жизнь устроена так, что каждой опции она отводит свой срок; не успел воспользоваться – извините, двери закрываются. Человек – существо застывающее.

Я думала о себе, о своем теле – прекрасном, фейерверком отзывающемся на каждое легчайшее прикосновение, упругом, прекрасно пахнущем, соблазнительном, даже меня саму соблазняющем, – и мне становилось до злости обидно, что оно еще не вполне пущено в работу, когда могло бы приносить столько радости мне и – в ни чуть не меньшей степени – радовать других. (Потому что, разумеется, одно из главных, а может быть, и главное наслаждение в жизни – быть источником радости для другого.)

Словом, все было не до того, и следующую попытку лишиться невинности я предприняла не скоро – это случилось только на первом курсе. В гримерке стриптиз-клуба, в кото-ром я недолго работала (обязательно расскажу об этом), я познакомилась с Ильей, музыкантом из Москвы. Он пялился на меня, хотя полуголых и голых женщин там было много, впрочем, пялился скорее скромно, стесняясь и так же стесняясь сказал мне несколько комплиментов и попросил телефон. Я дала ему телефон Даши – она тогда уже жила отдельно, и я часто у нее ночевала. Илья вообще-то был скорее не мой тип – лет тридцати, хоть и симпатичный, но меня подкупило его поведение: не опытный самец, а какой-то Питер Пэн; он изо всех сил смотрел в глаза, а когда все-таки не выдерживал и стрелял ими вниз, непроизвольно (тогда я не была еще настолько цинична, чтобы думать о том, каких трудов стоит выработать эту непроизвольность) краснел.

Я дала ему номер скорее потому, что не смогла сходу придумать, почему нет, но на следующий день Даша, когда я к ней приехала вечером, сказала, что мне весь день названивал какой-то Илья – и я задумалась. Он уехал в Москву, оставив свой московский номер, но что мне было с ним делать? В следующие несколько дней Даша затроллила меня – один нашелся, и тот в Москве, и тот уехал, оставаться тебе, Ниночка, в девственницах, пока опять не приедет – до такой степени, что я, сильно на нее разозлившись, объявила, что прямо сейчас еду на Московский вокзал, покупаю билет и отправляюсь на дефлорацию. Что и совершила.

Утром я оказалась в Москве. Был октябрь, довольно холодно, города я совсем не знала и не представляла, что делать. С вокзала я позвонила Илье, но телефон предсказуемо не отвечал. Расстроившись, я доехала до центра, гуляла, грелась в кафешках, звонила Илье и слушала гудки и так провела весь день. Мое настроение сменилось за это время кардинально: утром это была досада – ближе к вечеру абсурд происходящего меня уже только смешил. Мне оставалось только доехать до Ленинградского вокзала и сесть на поезд обратно – у меня даже не было ни одной московской знакомой, у которой я могла бы переночевать. Однако же ровно перед тем как я уже окончательно решилась ехать обратно и в последний раз зашла в телефонную будку, Илья наконец ответил. Непринужденным тоном я сказала ему, что вот так и так, оказалась в Москве и почему бы нам не встретиться, если у него есть время. Из всех московских ориентиров я успела выучить только памятник Пушкину, так что встречу назначили у него.

Он почему-то повел меня в «Макдоналдс» (в том, что за прошедшие без малого двадцать лет это стало все-таки неприличным, я лично вижу немалый прогресс русской культуры), я сильно стеснялась, молчала и была сильно напряжена и расслабилась только после того, как он предложил поехать к нему – приготовим что-нибудь, поужинаем. Тут я как-то успокоилась и, помню, защебетала, как птичка. Он жил далеко от центра, мы доехали на метро, зашли в магазинчик у дома, он купил вина и очень простой еды. Квартира была просторная, посреди гостиной стоял рояль, заваленный нотами, стены были увешаны таблицами склонений немецких глаголов – он объяснил, что его подруга зовет его переехать в Германию, поэтому он учит язык. Информация о подруге меня, к слову, совершенно не покоробила; главное было, что ее нет сейчас здесь. Илья состряпал ужин, открыл вино, и мы сели смотреть кино; я тогда еще не смотрела «Матрицу», и Илья, услышав об этом, сказал, что нужно обязательно посмотреть. Я согласилась, хотя и подумала – неужели так будет всегда, и мужчины вместо секса будут вечно показывать мне фильмы, которые им кажутся такими важными, что просто умереть не встать.

После ужина и фильма все было очень по-деловому. Илья сказал пойдем спать, я сказала пойдем, но осталась сидеть. Тогда он взял меня на руки с кресла (фильм мы смотрели, сидя в разных креслах) и перенес на диван. Мы стали целоваться, но я не чувствовала ни капли возбуждения. Безусловно, я боялась. Но в значительной мере было виновато и вино – то, что я вообще не сразу поняла: в моем случае алкоголь никак не помогает сексу, ровно наоборот. Алкоголь расслабляет – мне для возбуждения, и сексуального в том числе, нужна ясная голова. Теперь я знаю, что, если хочешь получать удовольствие от секса, кончать ярко и много, больше одного бокала вина пить нельзя, но тогда я сидела на коленях у Ильи, обнимала его, он обнимал меня – вся его стесняшность слетела с него, как с дерева дым, он был, без сомнения, опытным и умелым любовником, – мы целовались, и желания во мне было примерно столько же, сколько на вступительном сочинении (да, тогда еще писали сочинения). Тем не менее я твердо решила на этот раз не отступать, пройти все до конца, пусть без восторгов и полетов, но чтобы не возвращаться из Москвы с пустыми, так сказать, руками.

Посреди поцелуя Илья прервался и сказал, что ему нужно в ванную. Сказал непринужденно, немного деловито, и ушел. Вернулся он уже совершенно голый, с намытым членом. И тогда, и сейчас я отношусь к этим предкоитальным походам в ванную неоднозначно: с одной стороны, я понимаю, что это проявление заботы обо мне, и не могу этого не ценить; с другой – в этой техничности теряется значительная часть интриги, атмосферы, чувства игры и независимости происходящего. Это, грубо говоря, не так интересно (я так и подумала в тот момент – ну, совсем не интересно). Зато в данном случае интересным оказался размер члена: он был огромный, у меня перехватило дыхание. Илья подошел ко мне вплотную, практически уперев свой член мне в лицо. Я не стала ничего делать, только, стараясь сделать деловой вид, внимательно осмотрела его с ног до головы. Спортивным его было не назвать, у него намечался даже небольшой животик, но в целом – довольно крепкое тело, даже подтянутое. Постояв так, он сел, стал раздевать меня, раздел до трусов и усадил на колени. В этот момент из меня вырвалось (хотя я вовсе не собиралась этого говорить, даже именно хотела не говорить): у меня первый раз.

Не думаю, что когда-нибудь еще видела такое удивленное лицо. Видно было, что он действительно не понимает, что происходит. Он переспросил, я снова сказала, что у меня еще никого не было, но что я хочу с ним заняться сексом. Тогда он снял меня со своих коленей со словами нет, так не пойдет. Я всерьез возмутилась: почему? Вместо ответа он продолжал удивляться: но ведь ты же работаешь в клубе – и что? – ну, ты же стриптизерша – и что? – ну, там же все… – что? шлюхи? – я не это хотел сказать – именно это и хотел, все думают, что раз стриптизерша, значит, шлюха – я не хотел тебя обидеть. Тем не менее я обиделась, причем уже даже не на отказ, а на дурацкий стереотип. Будь это Питер, я бы оделась и ушла, но куда было идти среди ночи в московском ново-ебенево? Я оделась и ушла на кухню.

Илья пришел тоже, заварил чаю, стал извиняться и сказал, чтобы я оставалась до утра. Так что, выпив чаю, мы снова легли в постель. Он обнял меня, и мы стали разговаривать. Он говорил мне кучу комплиментов, говорил, что я очень необычная и очень хорошая и что я ему очень нравлюсь, но что первый раз – это совсем другое, что я должна встретить мальчика, в которого влюблюсь и он влюбится в меня, и так далее и так далее. Я слушала и немного злилась – в тот момент я понимала главное: что мне, в сущности, отказали, да еще под каким-то надуманным предлогом.

За этими разговорами он снова стал раздевать и целовать меня. Я была не против и отвечала ему. Было уже понятно, что трахнуть он меня не трахнет, но что-то интересное мне все-таки светит. Так оно и вышло. Он смело гладил и ласкал живот, бедра, задницу, снял трусы, поднял меня и посадил себе на лицо. Алкоголь к тому времени выветрился, и я вдруг обнаружила, что не на шутку возбуждена. Языком он действовал не менее умело, чем руками. То нежно, то крепко он водил им по клитору, губам и дальше, доходил до ануса и слегка толкался в него тоже, все это получалось у него совершенно волшебно, и я впервые в жизни кончила от мужского языка. После этого он не спешил снять меня и довел до оргазма еще раз. Тогда я сама слезла с него, спустилась вниз и приблизилась к его твердому, толстому и длинному члену. Я взяла его в ладонь и стала нежно целовать его, облизывать, играть языком – в общем, делала так, как, мне казалось, было правильно, чтобы ему было приятно. Очень скоро Илья остановил меня и спросил, не против ли я, если он будет мне говорить, что делать. Как я могла быть против? Я как раз этого и хотела – чтобы мне объяснили. Илья сказал, что тут на нежности и легких прикосновениях далеко не уедешь – именно словами все подробно объяснил, – что действовать нужно ритмично и даже немного жестко. Своим ртом я этого сделать еще не могла, просто никак не понимала как. Тогда он взял мою руку и стал показывать и объяснять, как я должна его взять, как двигать рукой, как сжимать. Я слушалась. Дрочила его член и не знала, чего ждать. Он командовал: сожми сильнее, а теперь чуть ослабь хватку, возьми в рот, а теперь снова в руку, а теперь не останавливайся, постарайся. Я старалась. И тут он кончил. Первый раз в жизни я наблюдала эякуляцию, увидела цвет, почувствовала запах спермы. Из любопытства я взяла пальцем с его живота немного спермы и попробовала ее на вкус. Она была горькая, немного щипала язык. Все было новое. Мне нравилось.

Он вышел в ванную, вернулся, лег и мгновенно заснул, а я провалялась рядом с ним до утра, еще и еще раз проживая все случившееся в памяти.

Выспавшись, он сварил мне кофе, сделал бутерброд и проводил до метро, поцеловав на прощание. Несколько раз еще мы созванивались, уже когда я вернулась в Питер, по телефону он говорил о вещах, которых я как-то никогда не понимала, – типа что надо вглядываться в мокрые деревья на ветру, и если внимательно смотреть, то можно увидеть, как холодный ноябрьский день расцветает красками, мир прекрасен, надо только уметь увидеть его красоту и так далее. Через несколько разговоров тема иссякла, и больше мы не говорили. Пару месяцев я еще пообижалась на его отказ трахнуть меня, хотя юмор ситуации в том, что при всей фальши этого «ты еще встретишь своего того-единственного» – как раз это очень скоро оказалось правдой.

Я, в общем, не поклонница всякой вековой народной мудрости типа человек предполагает, а бог располагает, но тут уж из песни слова не выкинешь. Два раза я принимала твердое, обдуманное и осознанное решение расстаться с девственностью, два раза выбирала для этого мужчину, два раза все спланировала и была готова – и оба раза ничего не добилась. Оба раза получилось нелепо, немного смешно, слегка стыдно – во всяком случае, вернувшись из Москвы, я не стала делиться с Дашей подробностями поездки, сказала, что не встретилась с Ильей.

Девственности я в результате лишилась по любви, с невероятно красивым мальчиком-ровесником, да к тому же еще своим будущим мужем и отцом своего ребенка. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, ага. В подтверждение первой части народной мудрости расскажу еще вот что.

Лето после десятого класса. Мы с классом оказались в Пушкинских горах, что-то вроде экскурсии, на неделю, даже чуть больше. Оксана вовсю зажигала с нашим философом – парнем лет двадцати пяти. (Про это потом очень много говорили в школе, и философу пришлось в результате уйти, а на Оксану шипели из-за всех углов; ей, положим, было пофиг, но все равно неприятно.) В действительности, уж не знаю, как сейчас, а тогда отношения старшеклассниц с молодыми преподавателями не были делом совсем уж неслыханным – я знаю таких историй вагон и маленькую тележку. Чаще всего это было взаимное соблазнение, иногда это были отношения, длившиеся годами, и я даже знаю один случай, закончившийся замужеством, продолжительной семейной жизнью и потомством.

Там, в Пушкинских горах, за мной начал ухаживать другой наш учитель, мизантроп тридцати одного года, умный и интересный собеседник К. – я френдзонила его: ухаживания бесили, но разговаривать с ним было здорово. С ним и еще с одной девочкой, Олесей, мы отправились на один день подальше от городка – осмотреть остатки какой-то уникальной церкви. С нами увязался еще мальчик из девятого класса – некрасивый, избалованный, капризный, но худенький, очень живой и харизматичный Артем. Артем все время лип ко мне, как банный лист к заднице, несколько еще по-детски: приносил красивые камушки, плавал за кувшинками, ненароком брал за руку, вот это вот все. Меня все это забавляло, и к тому же так проще было держать на расстоянии К., так что я не прогоняла и Артема.

До деревни мы добрались только ближе к вечеру, и нам пришлось искать ночлег прямо там. Нас пустил к себе местный священник – не в дом, но в гостевой домик при церкви (домик – громко сказано; скорее баня). В домике стояла кровать, но только одна. Мы с Олесей легли на нее, а К. с Артемом – на пол. Артем стал ныть и капризничать, говорил, что его продует, что ему нельзя заболеть, что мама тогда больше его никогда никуда не пустит (у него была какая-то почти всесильная мама, которую боялись в школе). К. то шутками, то строго пытался его успокоить, но наконец не выдержала я и сказала, что у нас еще есть место на кровати и что мы можем подвинуться, пусть Артем ложится к нам, если не стесняется. Артем перебрался, залез под наше одеяло (оно было одно) справа от меня (слева лежала Олеся).

И вот мы лежим. Шутим, хихикаем, хохочем, рассказываем анекдоты, уговариваем друг друга заснуть и снова шепчемся, и так часа полтора. Наконец все затихают. На кровати довольно тесно. Артем прижимается ко мне плечом. Оно очень горячее, и его жар вдруг начинает меня заводить. Мне кажется, что Олеся и К. уже спят, но, конечно, уверенной в этом я быть не могу. Но точно чувствую, что не спит Артем и к тому же он чувствует, что не сплю я. Медленно, бесшумно, выдерживая паузы в несколько минут, мы начинаем все крепче прижиматься друг к другу – плечом, бедром, ногами. К тому моменту, как соединились наши ледяные пальцы ног, я уже возбуждена сверх всякой меры. Артем переворачивается на бок, прижавшись ко мне, и кладет руку мне на живот. Я уже в состоянии готовой разорваться бомбы, но боюсь пошевелиться из-за Олеси и К. Артем медленно, двигаясь по миллиметру, запускает ладонь мне в трусы. Когда он толкается пальцем в мои половые губы, налитые кровью так, что они готовы лопнуть, я слегка раздвигаю ноги, чтобы помочь ему. Я думаю об Олесе и К., но остановиться не могу, к тому же эта мысль вместо того чтобы охладить меня, наоборот, возбуждает еще больше. Пальцы Артема проникают внутрь и несколько беспорядочно там двигаются, но это не важно – я кончаю почти тут же, все тело распускается фейерверком, и мне впервые хочется закричать от оргазма, желание это почти непреодолимо, но титаническим усилием я удерживаюсь и только сильно с шумом несколько раз выдыхаю. Артем кусает меня за плечо и шипит ш-ш-ш. После этого он еще некоторое время изучает меня своими пальцами, а потом вынимает руку, поворачивается на спину и засыпает. Мне жарко, я мокрая, одеяло не снять, и сна ни в одном глазу. Я успокаиваю себя тем, что К. с Олесей давно спят. Проходит несколько минут, К. поднимается и выходит на улицу курить.

Говоря о необходимости взять пизду в руки, с одной стороны, и о неопределенности ставок в этой игре, с другой, если жизнь чему-то меня и научила в этом смысле, то как раз тому, что эти вещи друг другу не противоречат. Я думала об этом, лежа под жарким одеялом, пока К. курил на улице, и думала, возвращаясь в Питер во влажном, наполненном запахами еды, пота и табака вагоне, – о том, что секс разнообразен, как звезды на небе, как книги, как живые твари. Сам по себе секс завораживает меня, не дает покоя, пугает и требует.