Текст книги "День между пятницей и воскресеньем"

Николай. Сейчас

Дверь в квартиру была приоткрыта, оттуда доносился смех и музыка – играли на пианино.

– Смотри-ка, мы как раз к романсам подоспели, – подмигнул Леонид и похлопал друга по плечу. Тот только вздохнул. – Слушай, можно, я разуваться не буду? Потом не обуюсь, чертова подагра, – добавил он шепотом уже в прихожей. – Колька, ну кто это мог подумать, что у нас с тобой – и подагра! Откуда? Мы же еще хоть куда, покрепче всей этой молодежи… Иногда сам над собой смеюсь: подагра, стариковская же болезнь, у меня, у молодого… А у тебя как, подагра не мучает? Говорят, соли…

Но Николай его не слушал. Оттягивать экзекуцию не имело смысла, и он, набравшись храбрости, отправился в гостиную, где вокруг старинного инструмента стояли и сидели гости, а Тамарочка музицировала, изогнув спину и периодически встряхивая длинными светлыми волосами. От прежней нежной темноволосой девушки давно не осталось и следа.

Лет в пятьдесят его жена вдруг решила, что ей тридцать шесть. И ни годом больше. С тех пор начались инвестиции Николая в вечную молодость, как называл это Леонид. Тамара и раньше уделяла своей внешности много внимания, но теперь это превратилось в настоящую маниакальную страсть. Она находила самых лучших пластических хирургов, не вылезала из салонов красоты, ездила на какие-то «очищающие и омолаживающие ретриты», и ей было все равно, на каких островах они проводятся. Она наращивала, откачивала, подкачивала, подтягивала, шлифовала. Он платил. Косметолог Тамары успела купить квартиру и регулярно меняла машины – Николай шутил, что она должна молиться на каждую морщинку его жены, потому что на борьбу с любым новым признаком старения неизменно бросались любые средства. Тамарочку не смущало даже то, что после очередной пластики один глаз у нее некоторое время закрывался не полностью, и ей приходилось спать в маске, а днем ходить в темных очках, чтобы не пугать окружающих: ее не смущали осложнения от наркозов и побочные эффекты от процедур и уколов. Она была женщиной для любви. Она была обязана держать целый мир в трепете влюбленности в нее одну – прекрасную и неповторимую. Пленять, восхищать и вдохновлять! А ее муж был обязан платить.

– И-и-и войди в тихий са-ад ты как те-ень! – успела пропеть Тамарочка, и именно в этот момент на пороге появился Николай.

– А вот и хозяин дома! – радостно провозгласил кто-то из гостей.

– Мой дорогой! – Тамарочка тут же выскочила из-за пианино и бросилась к мужу. – Дорогие гости, а вот и Николай Иванович! Мой супруг! Мой герой! Мой дикий лев! Моя опора и отрада! – Она впечаталась в его щеку мокрым поцелуем, от нее сильно пахло спиртным. С недавнего времени любовь к вину и более крепким напиткам едва ли не стала побеждать страсть Тамарочки к косметическим процедурам.

– Простите меня покорно, друзья! – Он широко улыбался и жал руки. – Служба, сами понимаете.

– Это я его задержал, – раздался у него за спиной голос Леонида. – Ругайте меня! Он был на совете директоров, а потом я заехал и отвлек его по своим делам. Тамарочка, красавица, не сердись, это все я виноват, я его задержал.

– Ах ты негодник! – Тамарочка запрокинула голову и закатилась наигранным смехом, как будто исполняла роль в оперетте. – А раз ты виноват, то тебе штрафную! Ну-ка, штрафную Леониду Сергеевичу! Несите штрафную!

Все зашумели, опять начались разговоры, шутки и смех, гостей позвали к столу, зазвенели бокалы, подали новые угощения. Тамарочка по-прежнему не умела готовить и по-прежнему любила производить впечатление, но теперь на кухне колдовала не уютная Людмила Степановна, а их личный шеф-повар и служба кейтеринга. Баранья нога и лимонный пирог в меню званых ужинов оставались неизменными, стол ломился, вино лилось рекой, Тамарочка декламировала стихи и исполняла романсы, гости аплодировали и не скупились на комплименты. После очередного исполнения она объявила, что сейчас будут танцы, и удалилась «на минутку к себе в будуар». Николаю кто-то позвонил, и он тоже вышел из комнаты. Поговорил по телефону, зашел на кухню поблагодарить повара – высокого седого грузина, они были знакомы давно, и Николай очень его ценил. Он уже собирался вернуться к гостям, но сначала хотел зайти в ванную, дернул ручку, открыл дверь и обнаружил в ванной перед зеркалом Тамарочку, которая поправляла макияж.

– Ты тут, моя родная. – Он улыбнулся и поцеловал ее в открытое плечо. Даже сейчас она позволяла себе весьма откровенные декольте.

В ответ его жена резко повернулась к нему, с омерзением вытерла плечо и прошипела:

– Сволочь.

– Тамара. – он вздохнул. – Давай не будем сейчас начинать? Все прекрасно, все довольны, подумаешь, опоздал. Я же тут, дети здесь.

– Неужели тебе так сложно хоть раз в жизни прийти вовремя? Раз в жизни! Я что, ради себя стараюсь? Это что, мне одной нужно? Мерзавец!

– Вообще-то это ты собрала гостей. И за сорок лет нашего брака я опоздал от силы раза три.

– Да как ты смеешь? – взвизгнула она. – Это же все ради тебя, ради твоей репутации! Ради твоей карьеры! Ты хоть понимаешь, какие это труды, ты хоть понимаешь, что все на мне? Весь дом на мне!

– Тамара, какие труды? – он устало опустился на край ванны. – Ты за всю жизнь ни одной тарелки не вымыла. У нас повар и целый отряд, который готовит, подает, приносит, уносит, моет и убирает. Ты просто полчаса побыла со своими гостями без меня, но с тобой тут, на секундочку, еще трое наших взрослых детей.

– Вот именно! С их отпрысками! Ты же сам знаешь, что от маленьких детей у меня мигрень! Терпеть не могу этот писк и визг. Зачем они их притащили? – Она картинно сжала виски. – Кто их просил?

– Внуки здесь? – обрадовался он. – А почему я их не видел? Как хорошо, что ребятню привели! Где же они? Тамара, где дети?

– Где-где? Разумеется, в детской, с няньками! Где им и положено. Где они, по-твоему, должны быть?

– По-моему, они должны быть вместе со всеми. По-моему, так положено любимым детям: ползать под столом, играть, носиться, пачкаться шоколадом, сидеть на коленках у взрослых и визжать от радости. И почему у тебя тогда мигрень, если они взаперти в детской и ты их даже не видишь?

– Потому что я знаю, что они тут. И от этого у меня начинаются спазмы в голове! У меня же такие слабые сосуды! Боже! Ты никогда меня не понимал, никогда!

– Тамара, я пойду, пожалуй. – Он поморщился как от боли и тяжело поднялся, ухватившись за край раковины. – Пойду посмотрю на моих чудесных внуков и, наверное, хорошенько выпью. И съем кусок мяса пожирнее. И пирога. С яблоками. Лимонного мне что-то не хочется.

– Тебе нельзя мучного. Что ты за идиот! Мучного, соленого и жирного тебе нельзя. Ожиреешь и впадешь в маразм. Будешь как тупая свинья. Хотя ты и есть свинья.

Он вышел из ванной и даже не посмотрел на жену. Ему показалось, что у него за спиной сейчас взорвется дверь. Но из-за нее донеслось только:

– Спишь сегодня в гостевой на кушетке!

Леонид сидел на диване с бокалом виски и что-то оживленно обсуждал с молодым мужчиной в голубом джемпере, оба жестикулировали и смеялись. Николай остановился на пороге гостиной, посмотрел на них и улыбнулся, как будто оттаял.

– Принесите мне чашечку чая, пожалуйста, – попросил он девушку в форменном фартуке, которая несла на кухню стопку тарелок. – С лимоном, если можно.

– Конечно, Николай Иванович, – кивнула она, а он поблагодарил и направился к дивану.

– Что обсуждаем? Какие новости? – спросил он и присел рядом.

– Да вот, Петр мне рассказывает про свою командировку, а я слушаю открыв рот и горжусь. Вот так крестник у меня, вот молодец!

– Да что вы, дядь Лень, не захваливайте. – Тот просиял и подвинулся. – Николаш, садись лучше сюда, тебе там неудобно? Как день прошел? Я вчера тебе звонил, ты не отвечал, я волновался. Ты хорошо себя чувствуешь?

– Все в порядке, Петенька, все у меня в порядке, сынок…

– Объясните мне только одну вещь, – вдруг перебил его Леонид. – Петр, вот скажи мне, почему, ну почему вы все зовете вашего отца Николашей? Откуда это взялось? Что это за дрянь, этот Николаша? Он что, приказчик в лавке?

– Тихо-тихо, Лень…

– Не закрывай мне рот, Коля! Меня каждый раз передергивает, когда я это слышу! Что за мерзость такая? Он же ваш отец! О-тец! Он вас вырастил! Откуда этот Николаша взялся?

– Я не знаю, дядь Лень… – Петр смутился и растерялся. – Мама нам в детстве так говорила. Чтобы ее звали при людях Тамарой, она якобы от этого моложе выглядит. А папу нас приучили так звать, мы так привыкли, как-то оно само собой…

– Это противно! Что за неуважение! Я сейчас выпил, и поэтому скажу: вы взрослые люди, прекратите так делать! Ваш отец – золотой человек!

– Леня! – громко перебил его Николай и взял за руку. – Перестань, прошу тебя. Это наше семейное. Все в порядке. Не кричи на Петю, не нужно. Он ни при чем, он привык. И вообще… У меня хорошие дети, Леня. У меня очень хорошие дети…

Лидочка. Сейчас

Мила вскочила посреди ночи от грохота. Что-то упало. Ей показалось, она слышала звон стекла. Может, окно разбилось? К ним кто-то залез? Она быстро выбралась из постели, потрясла за плечо Славу, выбежала из комнаты и прислушалась. Тихо. Странно, может, ей показалось. Она включила в холле свет. Никого.

– Что за шум? – Из комнаты вышел Слава, протирая глаза.

– Ты тоже слышал?

– Ну, да, внизу что-то гремело.

В этот момент на кухне опять раздался грохот и звон битого стекла. Мила быстро побежала вниз по лестнице.

– Проверь детей, чтобы не проснулись! – крикнула она Славе. Она уже догадалась, кто шумит.

На кухне горел свет. Мила остановилась на пороге. Сначала ей показалось, что прошел снег – весь пол был засыпан белой мукой, рисом и вермишелью, тут же валялись жестяные и стеклянные банки, в которых хранились крупы и макароны. На стуле стояла хрупкая старушка в ночной рубашке почти до пят и выбрасывала все из распахнутого кухонного шкафчика. Она ловко открыла крышку на пузатой стеклянной банке, пошарила внутри, прищурилась, как будто искала там что-то на ощупь, а потом грохнула банку об пол – зазвенели осколки, по шершавой коричневой плитке запрыгали белые фасолины.

– Мама, – выдохнула Мила. – Что случилось? Почему ты не спишь? Мам! Что ты тут делаешь?

– Она должна быть где-то здесь! Куда ее спрятали? – Лидия Андреевна как будто ничего не слышала, продолжая рыться в шкафчике. Волосы торчали во все стороны, щеки разрумянились от напряжения.

– Мама, слезь, пожалуйста! – Мила подошла к ней. – Ты упадешь и сломаешь себе что-нибудь. Что ты ищешь? Ты что-то потеряла? Давай я тебе помогу?

Лидия Андреевна посмотрела на нее сверху вниз и на минуту остановилась.

– Кто вы? – спросила она.

Мила вздохнула. Она никогда не знала, что именно творилось в данный момент в маминой голове и как правильно отвечать на этот вопрос, чтобы не спровоцировать слезы и истерику.

– Кто вы такая? – повторила Лилия Андреевна еще раз, отчеканив каждое слово. – Так это вы спрятали мою медаль? Сейчас же признайтесь!

– Какую медаль?

– Не притворяйтесь! Вы с виду приличная женщина, а на самом деле мерзавка и воровка! Как вы могли украсть медаль? И спрятать ее в своем доме! Теперь я вынуждена все тут обыскать! Думаете, мне приятно рыться в чужих шкафах? Но имейте в виду, я все равно найду ее! – Она развернулась, схватила с полки банку с черным перцем и перевернула ее прямо на Милу.

«Хорошо, что не молотый, – подумала Мила, – сейчас бы чихала до утра».

– Мама, – тихо сказала она. – Что за медаль? Не волнуйся, пожалуйста, ты у себя дома. Ты в безопасности, все хорошо. Мы все тут, мы все найдем. Мама!

Лидия Андреевна на минуту застыла и медленно повернула к ней лицо.

– Мама? – повторила она и нахмурилась. – Вы назвали меня мамой?! Да это же… Это же просто… – Она задохнулась от возмущения. – Вы что, ненормальная?! Посмотрите на себя, вы же взрослая женщина! Как я могу быть вашей мамой? Вы соображаете хоть чуть-чуть? Я так и знала, вы не в себе! Поэтому вы украли медаль? Вы постоянно у меня воруете! Сначала перчатка, теперь медаль! – Она вдруг быстро сунула руку в шкафчик и швырнула в Милу деревянную мельницу для соли. Та едва успела увернуться.

– Что за шум, а где драка? – На кухню зашел Дима, за ним появилась сонная Вера. – Ох, какая красота… – Он оглядел пол.

– Мы ищем медаль, – сообщила Мила.

– Олимпийскую или «За отвагу»? – Чувство юмора не покидало Диму даже в самых странных ситуациях.

– Пока не выяснили, – сказала Мила.

– А вы все кто такие? – Лидия Андреевна чуть попятилась на стуле, и Вера кинулась к ней, чтобы подхватить, если та упадет. Под ногами захрустели горошины перца. – Не смейте меня трогать! Бандитка! – Лидия Андреевна пригрозила ей пальцем. – Кто вы все такие? Вы преступники! Вы все заодно? Кто из вас украл мою медаль? Я не уйду отсюда без медали! Верните мою медаль!

– Я пока поставлю чай, – вздохнул Дима. – Это, похоже, надолго. Сначала медали, потом ордена пойдут. Там у вас Мотька с Митькой не проснулись? А то еще они добавят жару.

– Дмитрий и Матвей ведут себя образцово-показательно, в отличие от некоторых, – тихо сказал возникший из темноты Слава и добавил уже громче: – Лидия Андреевна, дорогая наша, давайте я вас сниму со стульчика, и мы вместе попьем чайку, а потом пойдем досыпать. Очень рано еще, особенно для медалей.

– Ага! Значит, вы знаете, где моя медаль? Негодяй! Мерзавец! Значит, вы ее спрятали! Отдайте! Я требую! Немедленно отдайте ее мне! – Она распалялась все сильнее. – Это моя медаль! Я ее заслужила! Я должна показать ее папе! Он ждет! Куда вы ее дели? Вы ее продали? Что вы за люди? Как вы посмели продать мою медаль?

Все молчали. Никто не понимал, что делать, а Лидия Андреевна тем временем снова начала швырять на пол все, что оставалось в шкафчике: пакетики с приправами, сухой барбарис, чечевица, соусы, томатная паста…

– Там в дальнем углу банка меда, – тихо шепнула Мила сестре. – Хоть бы не добралась. Хороший мед, жалко будет.

Но она добралась. Тонкими сморщенными ручонками она подняла литровую банку над головой и грохнула об пол.

– Так, ну хватит! – Дима подскочил к стулу, чтобы унять распоясавшуюся тещу, когда та вдруг резко притихла и в ужасе посмотрела на свои руки.

– Что это такое? – тихо спросила она. – Смотрите… Смотрите, что у меня с руками? Почему у меня такие руки?

Дима осторожно снял ее со стула и поставил на пол, а она протянула к нему руки и вдруг начала плакать.

– У меня что-то с руками. У меня руки как у старухи… Как же так? Какие страшные руки. У меня тут пятна… Что это за пятна? Почему… Я чем-то заболела? Это болезнь? Я болею? Я ничего не помню! Я совсем ничего не помню… Почему я здесь?

Она неловко опустилась на пол, закрыла лицо ладонями и разрыдалась. Вера села на стул, готовая сама вот-вот расплакаться, Слава пошел в чулан за метелкой и пылесосом, а Дима поднял Лидию Андреевну, усадил на диванчик у окна и стал гладить по спине. Она плакала, спрятав в ладони лицо, плечи дрожали. Дима некоторое время молчал, ждал, когда она немного успокоится, Слава подметал пол и тихо ругался, Мила поставила чайник и гладила сонную собаку. На пороге кухни появилась закутанная в одеяло Ниночка, Дима приложил палец к губам, чтобы она не ляпнула ничего лишнего.

– Не холодно? – спросил он Лидию Андреевну.

– Нет, – раздалось из-за рук.

– Вот и хорошо. Может, наденем носочки?

– Нет.

– Ну, можно и без носочков. Посидим босиком. Пока никуда не пойдем, посидим тут у окошка. Чтобы не прилипнуть. Пол у нас сегодня очень липкий. У нас такое бывает. Частенько…

– Что у меня с руками? Так страшно. Так страшно…

– А давайте, я вас укрою пледиком? У нас такой отличный тут пледик есть. Очень теплый.

Она молчала.

– А руки завтра намажем кремом, и все пройдет. Ой, да сейчас такие кремы придумали, разок намазал – и руки как новые. Все пройдет. Отличный у нас есть крем, и для рук есть крем, и для лица, и для пяток. Может, чайку?

– Нет. Что это за крем? «Люкс»?

Дима повернулся к Вере и скорчил гримасу, она покачала головой и помахала руками – нет!

– Зачем же «Люкс»? Нет, это совсем другой крем, заграничный.

– Хорошо. «Люкс» скверно пахнет. Я его не люблю.

Дима замолчал, обвел глазами кухню. Пол, весь засыпанный мукой и крупами, а теперь еще в разводах от метелки и швабры, Слава, вляпавшийся в мед тапком и матерившийся одними губами, разбитая ваза для фруктов, раскатившиеся зеленые яблоки.

– Яблоки-то в этом году сплошная мелкота, – вздохнул Дима. – Не уродились совсем в этом году яблоки.

Вера посмотрела на него и улыбнулась.

– Вот в прошлом году были яблоки. Прямо с дыню. Отличные яблоки. Сочные, сладкие. А в этом году – мелочь. И кислые. Не уродились совсем.

– Я не люблю яблоки, – раздалось из-за прижатых к лицу ладоней.

– Понятно, – кивнул Дима. – Ну и хорошо тогда, что не уродились. Ну и леший с ними, с этими яблоками. А что любите? Груши?

– Да.

– Вот и отлично. Тогда мы завтра пойдем и купим груш. Сейчас ляжем спать, а завтра встанем, наденем красивую одежду, удобные туфли наденем, шляпку и пойдем в магазин.

– На рынок.

– Можно и на рынок. Да, лучше мы пойдем на рынок. Будем там торговаться и все пробовать. И купим груш и сладкого перца. И аджики. Такой, чтобы аж слезу прошибала.

– Пирог.

– Купим пирог?

– Вы что, тоже ненормальный? – Руки наконец убрались, на Диму посмотрели заплаканные глаза. – Пироги не покупают на рынке. Это опасно, можно отравиться. Пирог надо самим испечь. Грушевый пирог.

– Испечем. – Он вытер маленькое заплаканное лицо огромными ладонями. – А хотите чайку? С вареньем?

– Да, – кивнула Лидия Андреевна.

– У нас тут и грушевый пирог остался. Как раз один кусочек, – сказала Вера. – Будешь… будете пирог?

– Буду. Я вас не знаю, но буду.

Она выпила чашку чая, съела пирог. Молча, только иногда всхлипывала. Вся семья расселась вокруг стола, время от времени тихонько переговаривались, делая вид, что все в порядке. Ниночка сидела рядом с бабушкой и гладила ее по руке.

– Я что-то устала, – сказала Лидия Андреевна, собрав с блюдечка все крошки. – Если пирога больше нет, то я пойду домой. Мне очень надо домой. Вы сможете меня проводить?

– Конечно, – сказала Мила. – Вы же тут недалеко живете. Я знаю ваш адрес, я вас провожу.

– Спасибо. Мне правда нужно домой, мама начнет волноваться, что меня так долго нет. У нас Мишенька болеет, мне нужно домой, помочь маме с Мишенькой. Благодарю вас за чай. И за пирог. Очень вкусно. Вы хорошие люди. Приятные. Может быть, я познакомлю вас с мамой. Или как-нибудь приведу к вам поиграть Мишеньку. Он милый мальчик. Только очень болезненный. Я приведу его к вам, ладно? Ну все, мне пора. До свидания.

Она поднялась из-за стола, Мила набросила ей на плечи плед и повела наверх, в ее комнату.

– Всем выдать по медали, – выдержав долгую паузу, сказал Слава.

– Особенно Диме.

– Да ладно вам. Все уже набили руку. Главное, чтобы заснула сейчас. В чай капнули успокоительное?

– Конечно.

– Тогда все в порядке, заснет.

– Пусть ей приснится, что она со своей мамой. Видите, как она скучает, – сказала Ниночка.

– Да уж. – Дима встал из-за стола и потянулся. – По маме скучать – дело понятное. Главное, чтобы не приводила к нам поиграть Мишеньку. А то придется мне Михаил Андреича опять с лестницы спускать. Дивный говнюк, дивный. Все, ребятки, я спать.

Николай. Сейчас

Николай никак не мог заснуть. Кушетка в гостевой спальне была неудобная, узкая и противно скрипела, стоило ему шевельнуться, повернуться на другой бок было вообще немыслимой задачей. Так он и кряхтел, ежился, пристраивался поудобней, заставлял себя закрыть глаза и ни о чем не думать, но снова открывал их, и взгляд в полутьме опять начинал шарить по бесчисленным вешалкам с Тамарочкиными платьями. Гостевая спальня в их городской квартире давно превратилась в гардеробную его жены: старые платья, пропахшие нелюбимыми уже духами, старомодные наряды, которые были надеты от силы один раз на какое-нибудь пафосное мероприятие, коробки с надоевшими туфлями, чехлы с приевшимися пальто и шубами. А теперь сюда был сослан и неугодный муж, каким-то образом из главного мужчины жизни превратившийся в статусный кошелек, не более того. Он вздохнул, кушетка скрипнула. Когда-то, много лет назад, кто-то из его коллег, намного старше него, мудрее и опытнее, сказал ему, что любовь и страсть в браке могут прожить от силы года три-четыре, а потом исчезают, таков закон природы, ничего не поделаешь, и тогда уже главным становится не страсть и не секс, а взаимное уважение и понимание, обязанности и обязательства, вот на них и надо будет строить всю жизнь. Николая ужасно возмутил тот совет. Он был неисправимым яростным романтиком и был уверен, что любовь никуда не может деться и через десять лет, и через пятьдесят. А если есть любовь, то и страсть никуда не денется. Как можно не хотеть любимого человека, не желать его каждую минуту? Он тогда был уверен, они с Тамарочкой будут самыми пылкими любовниками и сейчас, и когда им будет по семьдесят.

Но у Тамарочки, однако, и на этот счет мысли оказались совершенно иными. В ее системе ценностей секс всегда был ценной валютой и средством изощренных болезненных манипуляций, он выдавался в награду, а за малейшую провинность его можно было лишиться на несколько недель, а то и месяцев. Николай мечтал, что его жена будет легкой, и смелой, и вечно хохочущей, и будет дразнить его, бегая по дому голышом, и неважно, сколько ей будет лет, он всегда будет ее обожать, будет ею восхищаться. Из беготни голышом с самого начала ничего не вышло: с первого дня с ними поселилась няня Пети, а по совместительству повар и домохозяйка. Николай с Тамарочкой прятались в темноте под одеялом, запирались в ванной, дожидались, пока Людмила Степановна с малышом уйдут гулять, но и тогда старались сделать все побыстрее, наспех, чтобы их не застали. После того как родились Витя и Вика, Тамарочка поправилась и очень переживала из-за потери своей точеной фигурки. Он повторял, что любит ее любую и ему все равно, насколько тонкая у нее талия, да и есть ли она вообще, не за талию же любят жен. Но Тамарочка воспринимала со страшной обидой все, что бы он ни говорил, она стала кутаться в какие-то немыслимые кружевные пеньюары, носить многослойные комбинации, корсеты и чулки с подвязками, которые он терпеть не мог. Он не хотел развязывать тесемки, отстегивать лямки, цепляться за кружева и выпутывать ее ноги из чулок и подвязок, он хотел просто прикоснуться к своей жене, обнять ее, прижаться к ней, тискать и целовать ее там, где ему захочется, а не только в строго обозначенные ею места, и чтобы для этого не нужно было сначала полчаса распаковывать ее и при этом ужасно бояться что-нибудь зацепить или порвать. Малейшая затяжка на чулке расценивалась как умышленное злостное преступление, что приводило к немедленно и безвозвратно испорченному настроению супруги и ссылке нарушителя на старую раскладушку, а потом на эту вот кушетку. Однажды он не выдержал, возмутился и спросил, зачем тогда она все это на себя надевает, все эти ценные вещи, если так боится за их сохранность. Может, лучше без них? Этот вопрос, конечно, был огромной ошибкой. Непоправимой. Тамарочка рыдала, воздевала к потолку руки в кружевных рукавах и обвиняла его в неблагодарности, черствости, неотесанности, называла мужланом и солдафоном с полным отсутствием вкуса и понимания эстетики, а он все это время сидел на краю кровати, смотрел на свою жену и думал, куда же подевалась та наивная искренняя девушка, которая так преданно смотрела на него тогда, под снегом под фонарем…

Званый ужин завершился почти без потерь и происшествий. Но без танцев, увы, не обошлось. Эту часть торжества Николай в последнее время воспринимал особенно болезненно. Конечно, многое зависело от количества выпитого Тамарочкой горячительного, но чаще всего танцы удавались настолько буйными и разнузданными, что в любом парижском кабаре рыдали бы от зависти. Чем старше становилась его жена, тем жарче становилась танцевальная программа: никаких медленных композиций, никаких сдержанных вальсов, только страстное танго, только цыганочка и еще одна бурная непонятная пляска с размахиванием руками и произвольными взбрыкиваниями, которую она почему-то называла румбой. Во время румбы он предпочитал незаметно скрыться из бальной залы. И не только потому, что его мучил жуткий испанский стыд. Телодвижения супруги пугали его настолько, что он боялся, как бы она не вывихнула себе что-нибудь или не сломала шейку бедра. В партнеры по танцам Тамарочка обычно выхватывала кого-нибудь из зазевавшихся или неопытных гостей, по наивности не подозревающих, что именно их ожидает. Тамарочке хотелось исполнять сложные поддержки, неожиданные выпады и внезапные долгие вращения, а бедному кавалеру нужно было следить, чтобы она случайно не грохнулась обо что-нибудь головой и не зашибла никого из легкомысленно оказавшихся поблизости. Гости же, разумеется, засыпали хозяйку дома комплиментами, а она, закончив выступление и многократно раскланявшись, сообщала им, прихлебывая из очередного бокала, что ее невероятная гибкость и грация – результат многолетних занятий в юности в знаменитом балетном училище. Откуда в голове у супруги взялся этот факт, Николай так и не выяснил. Ее мама, Марина Петровна, однажды лично подтвердила ему на семейном празднике, что ни в какое балетное училище Тамарочка никогда не ходила. В детстве ее, правда, пытались водить в танцевальный кружок в местном доме культуры, но очень скоро стало ясно, что Тамарочке категорически не подходят никакие занятия, если они требуют хоть каплю стараний и усердия.

Тамара танцевала, гости шумели, Николай прятался у себя в кабинете. Дверь приоткрылась.

– Николаша, мы уходим.

Он снял очки, посмотрел на сына.

– Хорошо, Витенька. Спасибо, что приехали. Там мама…

– Еще танцует, да. С Евгением Александровичем.

– Пойду тогда снимать ее с Евгения Александровича и заканчивать все это… веселье.

– Помочь?

– Не нужно, я справлюсь. Вы поезжайте, малышка устала. Может, на праздниках на дачу ее к нам привезете? И сами побудете, отдохнете, свежим воздухом подышите. Дом-то большой.

– Приедем, конечно. Николаш, я спросить хотел… Мне неловко так, я прям как дурак себя чувствую, отец машину подарил, а я опять…

– Сколько тебе надо?

– Да только на резину. Спасибо!

– Переведу на карточку.

– Ага! Ну, мы поехали. Пока!

– Пока, ребятки! Осторожней там. И напиши, как доберетесь.

Гости разошлись, в гостиной открыли окна, со стола уже убрали все тарелки и рюмки, оставалась только скатерть в пятнах и разводах и пара кофейных чашек. Во главе стола одиноко восседала Тамарочка и задумчиво созерцала бокал с вином. Николай остановился в дверях, замешкался на минуту, но потом шагнул в комнату и подошел к ней.

– Все разошлись. Вечер был чудесный. Ты прекрасно все организовала, моя дорогая.

– Еще бы. – Она подняла на него мутный взгляд. – И все ведь ради тебя. Как же ты не понимаешь? Ну, почему ты такой дурак? Все это нужные люди… Ты же понимаешь, что они все нуж-ные. Для тебя! Для твоей карьеры. Все делаю ради тебя. А ты ни капельки, ни ка-пель-ки… Наташа! – вдруг неожиданно громко крикнула она в сторону кухни. – А есть еще вино? Плесните мне капельку.

Он промолчал. Он не стал говорить, что все эти «нужные» люди давным-давно безнадежно отстали от него и в карьере, и в бизнесе. Что все они были как рыбы-прилипалы, Тамарочкина свита, которая крутилась возле нее с вечными комплиментами и заискиваниями в надежде приблизиться к ее мужу, он не стал говорить, сколько человек сегодня просили его об услуге, а сколько из них просили просто денег. Она же старалась, зачем ее обижать. Он хотел поговорить только об одном, хотел быстро сказать ей и уйти спать. Сил ни на что не было.

– Тамара?

– М-м-да? Слушаю.

– Я хотел тебе сказать. Мы с Леней уезжаем. В отпуск. Решили поехать отдохнуть.

– Что еще за отпуск такой?

– Ну, у всех людей бывает отпуск. Нам с Леней не по шестнадцать, а работаем мы как молодые. Другие, вон, в нашем возрасте на пенсии сидят, в парке гуляют.

– Ты решил мне пожаловаться? Ты чем-то недоволен? Что-то не устраивает вас, Николай Иваныч? Хотите гулять в парке? Так идите! Гуляйте! В парке! Никто вас не держит!

– Тамара, не заводись, я не жалуюсь, я просто говорю тебе: мы с Леней едем в отпуск. Ставлю тебя в известность.

– Ставит он меня… Куда вы намылились? На вашу мерзопакостную старую дачу? Пить самогон и жрать костлявую рыбу? Имей в виду, никаких бань. У тебя давление, тебе нельзя. А то парализует, и будешь как… слюни пускать. Я с тобой возиться не стану, имей в виду…

Он не дал ей договорить:

– Нет, не на дачу. Мы едем в приличный отель. На море. В Турцию.

– Куда? – Она прыснула, на подбородке повисла капля. – Вы что, совсем ополоумели с этим вашим… с твоим Леней? Какая Турция? Ну уж нет. Я не поеду в эту вашу нищебродскую… Турцию, не-не! Да ты с ума сошел? Чтобы я? Там? С нищими? Ты что, решил надо мной поиздеваться? В Турцию? Я ни ногой!

Он сделал глубокий вдох.

– Тамара, я не собирался ни над кем издеваться. И тебя никто не заставляет туда ехать. Ты, Тамара, не едешь в Турцию. Тебя никто не зовет. Мы едем вдвоем с Леней.

Она опять прыснула – на этот раз забрызгав красными каплями светлое платье, попыталась смахнуть их, потом махнула рукой.

– Вдвоем? А что вы собрались там делать вдвоем, позвольте спросить? Девок снимать? А-ха-ха, – и она закатилась грудным низким смехом. – Кому вы там сдались, старичье?

Он помолчал, вдохнул, выдохнул.

– Тамарочка, в общем, ты меня поняла. Мы с Леней уезжаем в отпуск.

– Надолго?

– Недели на две. Может, и дольше.

– А бизнес? А пре… при… предприятие! А все дела кто будет делать, позволь тебя спросить?

– Я все уладил.

– Значит, девок снимать тебе приспичило. Уладил он, ишь ты. Девок они собрались снимать, смотри на них… Из вас песок сыплется! Песком там все не засыпьте. Там песка своего хватает. А-ха!

– Тамара. Я устал и хочу спать. Никакие девки нам не нужны. И мне противно тебя слушать. Ты же сама знаешь, что у меня всегда была одна ты.

– Еще бы! Где бы ты был сейчас без меня? – вдруг взвилась она. – Вцепился как клещ! Еще бы, такое приданое. Папочка меня обеспечил, всегда все было для меня самое лучшее. И все я променяла! Ради кого? Без штанов, без роду, без племени! И как был, так и остался! Всю красоту мою, всю молодость размотал – в-жух – по ветру. Думаешь, я тебя так и отпустила? В отпуск он намылился! А я что, должна тут сидеть? Ну уж нет!

Он из последних сил пытался сохранять спокойствие и даже отвернулся к окну, чтобы не смотреть на нее. По бульвару шли редкие прохожие.

– Хорошо, давай я оплачу тебе поездку куда-нибудь. Поезжай с подругой. Куда хочешь.