Текст книги "Смерть в катакомбах"

Именно с такой целью и остался в Одессе Бершадов. Но Зина даже не знала в точности ни его должности, ни места его в организации этой партизанской войны. Несмотря на их личные отношения, Григорий не был откровенен с нею. И как ни пыталась Крестовская понять чуть больше, у нее все равно не получалось.

Но кое-что ей все же приходило в голову. Так, к примеру, она догадалась, что именно Бершадов придумал разместить партизанские отряды в катакомбах. Зина чувствовала и видела, что к катакомбам он относится как-то по-особенному, они словно притягивали его.

И это оказалось блестящей идеей, ведь Одесса по своей природе обладала таким мощным способом укрытия и маскировки, как катакомбы. Выследить в них партизан было невозможно. Это все равно что выслеживать отряд в горах тем, кто не имеет о них никакого представления. Поэтому практически все подпольное движение Одессы оказалось под землей.

Глава 8

Утро 7 января 1942 года, Одесса

Зина одевалась в полутьме, с тоской глядя на замерзшие окна. Черную ткань она успела отдернуть, и теперь глазам ее открывался кружевной узор, который оставил на стекле мороз.

Холод не спадал. Вот уже несколько дней Одесса замерзала. И не было пытке этой ни конца ни края. В комнате стоял пронизывающий холод, несмотря на то что печка тлела всю ночь. Но особого пламени не было – неоткуда было взяться топливу. Хорошо хоть воздух был терпимым, не сильно заледенел и не царапал до крови горло. А то бывало и такое, когда печку совсем нечем было топить.

Зина старалась одеваться быстро, чтобы не растерять остатки тепла. На работу в кафе ей надо было к восьми. Хотя само кафе открывалось в девять, хозяин требовал, чтобы все работники приходили раньше – приготовить продукты, растопить печи, убрать столы. Уборщицы в кафе не было – для этого хозяин был слишком жадным, поэтому и в зале, и внутри, в служебных помещениях, убирали сами работники кухни. Для этого тоже нужно было приходить заранее, так что работы было очень много.

Бывали дни, когда Зине хотелось все это бросить. Но тогда она вспоминала о людях, которые сидят в катакомбах, под землей. И словно видела их мерцающие под землей глаза. И тогда все испытания в кафе казались ей просто детскими игрушками в песочнице. Она переносила их с такой легкостью, что даже удивлялась сама себе – никогда бы не подумала, что откуда-то у нее возьмутся для этого силы. Зина знала точно: она не выдержала бы жизни в катакомбах, просто сошла бы с ума. А потому и радовалась, что живет не под землей, а на ней.

Просыпаясь по утрам, Крестовская не включала свет, она только отдергивала с окон черную ткань. Ей очень нравилось смотреть, как светлеет небо и на спящий двор падают рваные тени.

К счастью, добираться ей от Ленинградской до Староконного рынка было недолго, и Зина могла позволить себе не вставать чуть свет. Но все равно – была зима, светало поздно, и ей оставалось любоваться тем, как ночная тьма потихоньку превращается в день.

Это утро было не совсем обычным, и не только из-за морозных узоров на окнах, которые всколыхнули в ней давно забытое ощущение детства. Зина вспомнила, что сегодня 7 января, Рождество. Этот светлый праздник ее семья всегда праздновала, с самого ее детства. Правда, в последние, советские, годы тайком.

Когда была жива бабушка, она всегда пекла рождественские сладкие коржики на меду и дарила маленькой Зине подарки. Потом мама унаследовала эту традицию и на каждое Рождество устраивала небольшой праздничный стол.

Для них это был праздник, и Крестовская хорошо помнила знакомое с детства ощущение светлой радости, которое с нежностью охватывало ее душу. И этот свет впоследствии помогал перенести очень много испытаний. Зина любила этот праздник.

И когда мамы не стало, она все равно придерживалась традиции, накрывая для себя маленький праздничный стол в каждое Рождество. Покупала только то, что любит. Даже пыталась готовить. И устраивала себе полный, сладкий отдых от всего.

Зина думала о том, что это будет первое в ее жизни Рождество, когда на столе ее не будет ничего вкусного. Не будет праздника. А чтобы заглушить горечь и отчаяние, есть только принесенный Бершадовым самогон в буфете. Это пойло Зина пила с отвращением, ведь эта бурда ничем не напоминала любимый ею благородный коньяк.

Но оставалось стиснуть зубы и довольствоваться тем, что есть. Самогон хотя бы отключал мозги. Без этого можно было просто сойти с ума.

Рождество… Зина прекрасно знала, что ни немцы, ни румыны его праздновать не будут.

Немцы вообще все праздновали по-своему, во всяком случае те, которых встречала Крестовская, а румыны, похоже, вообще забыли про религию, когда стали союзниками Германии. Зина сомневалась, что эти безалаберные, вороватые румынские вояки, любящие погулять, выпить, потанцевать и украсть все, что плохо лежит, были сильно религиозны до вступления в армию Гитлера.

Конечно, Зина не могла знать про всю Румынию, но то, на что она насмотрелась в оккупированной Одессе… Бесконечно пьяные румынские рожи… Часто румынские солдаты норовили не заплатить по счету, и следить за ними нужно было во все глаза.

Они таскали из кафе стаканы, ложки и вилки. И когда там гуляла румынская солдатня, всегда был недочет столовых приборов. Это страшно бесило жадного хозяина, но жаловаться было нельзя. Поэтому приходилось терпеть.

Значит, сегодняшний день будет совершенно обычным, без праздника. Зина почувствовала приближение тоски. Что ж, придется справиться. Мотнув головой, она решительно вышла из комнаты.

Вот уже некоторое время Крестовская была сама не своя. Задание, полученное от Бершадова, не давало ей спать, и мысли о нем страшно действовали на нервы.

Еще больше бесило ее то, что это задание он дал ей как плохому агенту, которого не жаль. Если провалится, так и будет. Значит, он считал ее настолько беспомощной, что просто не верил в то, что она проникнет в запретную зону, применив все свои силы и способности. Почему он так поступил с ней?

Зине хотелось во что бы то ни стало доказать ему, что он ошибается. Ей во что бы то ни стало было надо попасть в «Парадиз», наладить контакт со звездой Кулешовым и утереть Бершадову нос.

Да, легко мечтать, что прорвешься сквозь туман. Легко сказать «попасть в „Парадиз“». Но как в реальности это сделать? Зину страшно мучил этот вопрос: как?

Просто пойти в ресторан, заказав столик? Даже не смешно. Таких денег у нее не было. Таких денег вообще ни у кого не было из ее окружения.

Изобразить из себя девицу легкого поведения, в надежде на то, что кто-нибудь пригласит ее в дорогой ночной клуб? Это было еще более нелепо. Никак, ни с какой стороны, ни под каким видом Крестовская не могла сойти за девицу легкого поведения, которые стайками вились вокруг румынских офицеров и солдат.

Во-первых, возраст. Тем девицам было лет 17–18, максимум – 20. Сколько же их появилось в Одессе в последнее время! Вчерашние школьницы, сидевшие за партой, с началом оккупации стали заправскими проститутками.

К тому же в город приехало огромное количество сельского населения, спасающегося от близости фронта. Все они теснились в каких-то трущобах и голодали вместе со всеми. Но вот девицы не желали голодать.

Никакой работы в городе не было. А яркая ночная Одесса блестела ослепительными огнями. Вот и потянулись на Дерибасовскую разукрашенные девицы, и отбоя от оккупантов у них не было.

Отношение к одесским женщинам у врагов было особое. Зина слышала много разговоров, анализировала и делала выводы.

Румыны были жуткими бабниками, они страшно любили ярких одесских женщин и таскались по южным проституткам изо всех сил. Им было все равно, какого уровня девицы их развлекают. На них румыны денег не жалели, были щедры, любили попойки в ресторанах и оргии в подпольных борделях, где вино лилось рекой, а вчерашние колхозницы обогащались марками и драгоценностями, отобранными у евреев. Гульки, попойки, шлюхи – именно этим жила доблестная румынская армия во время, свободное от службы, то есть от арестов и грабежей.

У немцев же к славянским и, в частности, к одесским женщинам было особое отношение. Они не были бабниками по своей природе. Германская сдержанность отражалась не только в их пунктуальности и скрупулезности, но и в отношении к противоположному полу.

Все высокие немецкие чины пришли в армию по идейным соображениям и все они разделяли взгляды фюрера на чистоту расы и на деление людей на чистокровных представителей высокого народа и грязных животных.

Славянки в представлении немцев как раз и были грязными животными, и такими женщинами очень многие немцы брезговали. Идейные арийцы считали для себя унизительным совокупляться со славянками и тем подвергать риску свою чистую кровь. Поэтому случаи, когда высокопоставленные немцы вступали в связь во славянками, были очень редки.

Известно, что немецкие офицеры не насиловали пленных женщин, которые попадали в гестапо пусть даже по подозрению в связи с партизанами. Били, пытали, но не насиловали. Для них это было мерзко, все равно, что вступить в связь с животным.

То же самое касалось и евреек. Такая связь вообще была абсолютно недопустима. И секс с еврейкой для высокопоставленного идейного немца был ну как секс с собакой или свиньей, то есть жуткое извращение, зоофилия, от которой невозможно будет отмыться до конца жизни.

Эта брезгливость выражалась в том, что и в концлагерях, и в лагерях смерти евреек немцы не насиловали, настолько сильно была вбита пропаганда в их головы.

А значит, как бы ни пыталась Зина попасть таким образом в «Парадиз», ей ничего не светило. По возрасту она давным-давно не годилась в шлюхи, ведь разменяла четвертый десяток. Она всегда была очень здравомыслящим человеком и понимала, что не сможет соблазнить какого-нибудь немецкого офицера и не представляет никакого интереса рядом с 18-летними юными крестьянками.

Во-вторых, внешность. Крестовская никогда не считала себя красавицей. А во время оккупации она стала выглядеть откровенно плохо. От недоедания страшно похудела, и сквозь тонкую кожу уродливо проступали костлявые ребра.

Что ни говори, а мужчины любят формы. И всегда предпочтут обладательницу округлых форм такой вот тощей замухрышке.

Лицо стало землистого оттенка и казалось прозрачным. Волосы были тонкими и ломкими. А губы постоянно шелушились и трескались.

К тому же Зина давно перестала за собой следить. О какой косметике могла идти речь, если для того, чтобы выжить, она ела картофельные очистки! Не хватало еды – разве можно было думать о чем-то другом?

Крестовская давно забыла, как пользоваться косметикой. Да у нее ничего и не было. При бегстве с Соборной площади она взяла самую мелочь – пудру, какой-то крем… Но пудру у нее украли румыны во время обыска на Градоначальницкой – советской Перекопской Победы. А крем закончился, и Зина забыла о нем.

К тому же ей совершенно не хотелось краситься и мазать лицо кремом. Все это осталось в той, прошлой жизни. В глубине своей души она носила траур и знала, что будет носить его до того момента, пока враг не уберется с ее родной земли.

Мазаться помадой и румянами, когда ее родную Одессу топчет враг, сжигает людей заживо, вешает 16-летних детей, обрекает на мучительную смерть от голода стариков? Красить лицо, когда виселицы расставлены по всему городу, и ни один день не обходится без казней? Пытки, расстрелы, повешения стали обычным делом. Проходить под виселицами с разукрашенным лицом?

Для Зины это было кощунством. Этот душевный траур был ее правом на человеческое достоинство. Нет, она носила его не по Сталину, не по советской стране. Она носила его из-за горя, которое обрушилось на ее родную землю, на людей, которые всегда смеялись в ее городе, а теперь из него исчез смех. И ей было плевать на Сталина и на пропагандистские лозунги о советском будущем. Враг мучил не Сталина и не лозунги, он мучил ее Одессу…

Ну а к тому же, это уже в-третьих, у Зины просто не было подходящего платья, которое она могла бы надеть в такое место, как «Парадиз». Ее платья давно уже вышли из моды. Несколько вечерних, сшитых у дорогой портнихи совсем перед войной, она оставила на Соборной площади, посчитав невозможным брать их с собой. Куда она станет их надевать, зачем? Душа Зины была испепелена, и она не представляла себе, как станет надевать яркие нарядные платья… Это было бы таким же кощунством, как и красить лицо…

Размышляя обо всем этом, Крестовская вдруг подумала: интересно, а знал ли Бершадов все это, обо всех этих причинах, по которым она не сможет проникнуть в «Парадиз» как роскошная женщина? И ехидный внутренний голос подсказывал: конечно знал! На то и был расчет. И Зине стало и обидно, и смешно одновременно.

Она пришла в кафе без пяти восемь и сразу поразилась тому, что в то утро все было не так, как всегда. В тесное помещение зала, в котором стулья еще не сняли со столов, вдруг набились все работники во главе с хозяином, который нервно расхаживал перед ними. Это было очень странно, потому что за все время, сколько Зина помнила, хозяин никогда не приезжал к такому часу.

Она попыталась поймать взгляд Михалыча, но это было бесполезно, ведь все равно не поговоришь при всех. Крестовская тихонько примостилась на краешке стула, который сняла со стола, и стала ждать продолжения. Оно не задержалось.

– Я собрал вас всех, чтобы… В общем, вы все понимаете, что ситуация тяжелая, – начал хозяин, и понеслось… Впрочем, он говорил всё как всегда: мало посетителей, высокие цены на продукты, жесткий контроль за работой со стороны оккупационных властей…

– Короче, все вы теперь будете работать по сменам. И открываться будете не каждый день. Ну и плату получать будете соответственно.

Тут только Зина разглядела в глубине зала каких-то двух теток, которые были ей не знакомы.

– Те из вас, кто не будет работать каждый день, смогут поискать работу в других заведениях города, – сказал хозяин и стал зачитывать фамилии.

– Карелина, ты выходишь на работу 10 числа, – обратился он к Зине. – Сейчас можешь идти домой. Ты свободна.

Но вместо того, чтобы расстроиться, Зина вдруг задохнулась от нахлынувших на нее эмоций. Вот оно, решение! Судьба подкинула ей этот выход, о котором она думала все это бесконечное время! Теперь с чистой совестью она пойдет искать работу в кабаре «Парадиз»! Посудомойкой, официанткой, поваром, кухонной работницей – да кем угодно! Она это будет делать на абсолютно законных основаниях, и ни у кого это не вызовет никаких подозрений!

Крестовская просто вспотела от радости. Ну конечно – раз свободна, то пойдет в кабаре сегодня же вечером. А вдруг ей повезет и ее возьмут?

Но нужно было играть, поэтому Зина изо всех сил постаралась изобразить огорчение.

Когда собрание закончилось, она тихонько проскользнула к Михалычу. Свободно можно было поговорить только в кладовке, поэтому она подождала, пока Михалыч пойдет за крупой.

– Что это было? – шепотом спросила Зина, прекрасно зная, что Михалыч всегда в курсе всего.

– Ходят слухи, что у него кафе хотят отобрать, Кто-то серьезный, – так же шепотом ответил Михалыч, – да и у него самого личные неприятности. Новых двух теток видела, в углу сидели?

– Видела, – ответила Зина.

– Родственницы это его из деревни. В город приехали. Говорят, у них там голод. Зажиточные хозяйства румыны отбирают, работы нет. А детей надо кормить. За наш счет. А нас вон! – Михалыч выругался сквозь зубы. – Как будто нам жить не надо! Одна из этих пойдет поваром. Что она наготовит?

Зина печально вздохнула. Михалычу нельзя было говорить, что для нее все сложилось наилучшим образом. Поэтому она посокрушалась для приличия и ушла.

Крестовская была абсолютно спокойна. Вечером ее ждал «Парадиз».

Глава 9

Вечер 7 января 1942 года, Одесса, кабаре «Парадиз»

Фасад «Парадиза» сверкал яркими электрическими огнями. Несмотря на то что для жилых домов по-прежнему существовало правило затемнять окна черной тканью, ночные заведения сверкали вовсю. На входной двери над двумя уродливыми зелеными пальмами были развешаны гирлянды из разноцветных лампочек, бросавшие красочные отблески на грязный снег. Праздник среди чумы, среди смерти – Зина не могла не признаться самой себе, что никогда не видела более жуткого и жалкого зрелища.

Соваться через главный вход было не только бессмысленно, но и опасно. Наверное, Бершадов думал, что именно так она и сделает, посылая ее на верную смерть.

Однако Зина была не настолько глупа, чтобы играть в игры по правилам Бершадова. Спрятавшись за деревом на противоположной стороне улицы, она внимательно следила.

К яркому входу в «Парадиз» подъехал черный автомобиль, представительный до тошноты, – именно на таких претенциозных машинах ездила новая власть. Задняя дверца хлопнула, выпуская на воздух толстого румына в офицерской форме. На его жирной руке, похожей на окорок, висела девчонка лет 18-ти, крашеная блондинка с перманентной завивкой. Несмотря на отчаянный мороз, девчонка была без головного убора, только в легкой шубке из каракуля. Еще на ней были летние туфли на высоченных каблуках и тонкие чулки.

Зина прекрасно представила, как отчаянно мерзнет эта любительница хорошей жизни. Девица вульгарно хохотала, цепляясь за руку румына. Похоже, она была изрядно пьяна. Мерзкая парочка скрылась в сверкающих дверях «Парадиза».

Пройдя немного вперед, Зина увидела подъезд жилого дома. Внезапно ей в голову пришла одна идея. Быстро перебежав дорогу, она вошла в подъезд. И по кухонным запахам поняла, что ее идея верна – именно в этот двор выходил служебный вход кабаре «Парадиз».

Двор был явно жилым, но слева Крестовская разглядела большую серую дверь, которая была приоткрыта, несмотря на мороз. Именно из нее и вырывались запахи кухни – те самые, которых ни за что не должны учуять посетители. Это про себя Зина деликатно отметила: «запах». Говоря откровенно, это была мерзкая вонь.

Пахло подгоревшим маслом, жареным луком, топленым дешевым свиным салом – нутряком… Слившись воедино, все эти запахи создавали такое плотное амбре, рядом с которым просто невозможно было находиться. Зине вдруг подумалось, как страдает от такого соседства большинство жильцов.

Да, это был служебный вход в «Парадиз» – приоткрытая серая дверь, такая неприглядная с виду. Тыл, который отличался от фасада, как небо от земли.

За дверью слышались голоса, шла какая-то возня, чем-то грохотали, звенела посуда. Зина подошла поближе. Рядом с дверью стояли две большие жестяные бочки – их использовали как мусорник. Бочки доверху были забиты гнилыми овощами и завонявшимися объедками.

Но возле бочек не было ни крыс, ни собак, ни котов. От них не было бы отбоя в той, прошлой жизни. В Одессе всегда любили животных. Коты же составляли настоящий культ – были местными божествами. Но сейчас животных не было, и Крестовская прекрасно знала почему.

Животных ели. От голода люди ловили и ели котов, крыс, собак. Те, у кого дома жили животные, держали их под замком, потому что их нельзя было выпускать – сразу бы поймали. Такими были страшные реалии оккупации – изнанки фасадов сверкающих ночных кабаре. И именно такая вот жуткая реальность давала о войне представление больше, чем любая агитация, любые лозунги, любые слова.

Сама Зина еще не дошла до такой степени голода. И лично для себя предпочла бы смерть, чем жаркое из собаки или кота. Но она понимала тех людей, которые уже стояли на дне пропасти. Людей, которые хотели выжить во что бы то ни стало и сохранить живыми своих детей. Понимала… Но простить не могла. Никого. Ни тех, кто поступал таким образом, – убивал животных, ни тех, кто довел их до этого. И потому в душе ее еще больше усиливался страх.

Вздохнув и собравшись с силами, она вошла в приоткрытую дверь. И тут же оказалась в длинном полутемном коридоре, в конце которого виднелся ярко освещенный проем – кухня. Туда выходили и другие двери, но кухня была видна отчетливей всего. Зина медленно пошла вперед.

Она слышала голоса многих людей. Очевидно, в кухне происходила настоящая запарка. Сейчас было начало восьмого вечера – то есть самое горячее время в кабаре. А зал был полон – Крестовская сама видела, как туда заходили посетители. Все они пришли выпить и поесть, и работники кухни просто сбивались с ног.

Она прошла еще немного по коридору, как вдруг услышала, что сзади нее стукнула какая-то дверь. Зина замерла. Сердце бешено заколотилось. Она услышала позади себя шаги.

Резко обернувшись, Зина увидела за собой белые сверкающие глаза и ярко-красную блестящую ткань. В первый момент ей показалось, что у человека вообще нет лица.

Она отпрянула к стене, едва не издав крик ужаса. Сердце просто выпрыгивало из груди. Но потом, пытаясь взять себя в руки, Крестовская поняла, отчего в слабо освещенном коридоре возникла такая иллюзия. Человек, стоящий за ней, был чернокожим. Это был швейцар Жан.

– Что ты здесь делаешь? – Он выступил вперед и попал в узкую полоску света тусклой коридорной лампочки. Зина увидела, что это пожилой человек, одетый в ярко-красную ливрею с позолотой, и в его пышных волосах уже пробивается седина.

Африканец при этом смотрел недобро, и от него просто волнами шла какая-то странная злость. Казалось, еще мгновение – и он схватит Зину за горло и вытрясет из нее всю душу. Испугавшись, она еще больше отступила к стене.

– Я спросил: что ты здесь делаешь? – Жан говорил совершенно без акцента.

– Простите… – голос ее задрожал, – я зашла спросить.

– Как зашла?

– Дверь была приоткрыта… – Голос продолжал дрожать, и Зине подумалось, что для маскировки это неплохо. Пусть примет ее за обычную дурочку.

– Ну и что, что приоткрыта? – тут же перебил он ее резко. – Разве это значит, что в нее может соваться кто попало? Зачем ты вошла? Воровать?

– Нет! – выкрикнула Зина, демонстрируя страшную обиду. – Я про работу зашла спросить! Вдруг найдется. Я не воровала никогда в жизни! Как вы могли такое подумать!

– Насчет какой работы? – переспросил Жан, словно не понимая, как будто Зина говорила на непонятном языке.

– Ну, может, на кухне. Я работу ищу. Любую. Могу быть посудомойкой, помощником повара, официанткой. Я все, что угодно, делать могу.

– Официанткой?! – Жан вдруг расхохотался и отступил на шаг назад.

Африканец с презрением рассматривал Крестовскую с головы до ног. Вид у нее действительно был не очень. Старое, поношенное пальто, голова перевязана пуховым платком, бледное, изможденное лицо… Весь ее вид говорил о болезненности и глубокой нужде. Зина выглядела так, как большинство женщин в оккупации. Собираясь в «Парадиз», она специально оделась пострашнее, чтобы легенда о поиске работы выглядела правдой.

Однако Жан видел перед собой лишь жалкое, уродливое, истощенное существо, а не женщину. Как не похожа она была на веселых, кокетливых и молодых официанток, на нарядных барышень, проводивших досуг с румынскими офицерами! Не женщина, а жалкая тень. И эта уродина смела еще соваться в приличное заведение, предлагать свои услуги!

Схватив Зину за плечо, он с силой толкнул ее по направлению к двери:

– Пошла вон!

– Подождите! – Крестовская попыталась вырваться и повысила голос. – Подождите, но, может, что-нибудь у вас найдется? Какая угодно работа! Я все делать могу! Могу кастрюли чистить, полы мыть. Мне очень нужна любая работа!

– Нет здесь для тебя никакой работы, побирушка! Убирайся вон!

Вдруг раздался скрип и в коридоре открылась одна из дверей. На пороге возникла очень полная дама зрелых лет, с высокой пышной прической из седых волос. Ее тяжелое платье из черного шелка было заколото у подбородка массивной золотой брошью. Дама выглядела надменной и величественной, как английская королева.

Зина моментально отметила, что при появлении дамы африканец переменился. Он сразу стух, и на его лице появилось заискивающее выражение.

– Пфуй! Вопли, крики! – Дама надула щеки. – Что здесь происходит? Здесь приличное заведение, а не ваш русский бардак!

– Простите, Матильда, – стушевался африканец, – вот эта побирушка вломилась. Сейчас я ее вышвырну.

– Я не вломилась, – тут же вмешалась Зина, понимая, что это ее шанс, – я спросила, нет ли для меня какой работы. У вас много посетителей, может, какая-нибудь работа есть.

– Работа? – Глаза дамы сузились. – Ты ищешь работу? А что ты умеешь делать?

– Я могу работать помощником повара, посудомойкой, официанткой, – заторопилась Зина. – Делать все, что угодно. Я очень аккуратная и исполнительная. На последнем месте работала помощником повара. Но кафе закрылось. Я ищу работу и вот решила зайти к вам. Подумала, может, вам нужны люди?

– Нам действительно не хватает посудомоек. – Матильда кивнула, и было видно, что речь Зины произвела на нее хорошее впечатление. – Две ушли на прошлой неделе. И ты будешь мыть посуду?

– Буду! – горячо отозвалась Крестовская.

– Покажи руки! – скомандовала дама.

– Простите, что? – переспросила Зина.

– Руки, говорю, покажи! Посмотреть хочу, правду ли ты говоришь.

Крестовская протянула руки вперед. Глядя на ее пальцы, можно было поверить в ее рассказ: маникюра не было, ногти были обрезаны коротко, но были чистыми, без грязи под ними.

От работы в кафе руки Зины загрубели, покрылись трещинами и шрамами. Но по старой привычке врача-патологоанатома она всегда обрезала ногти очень коротко и привыкла тщательно мыть руки, постоянно держать их в чистоте.

Матильда удовлетворенно кивнула – было видно, что руки Зины ей понравились.

– Ты куришь? – продолжила она.

– Нет, – мгновенно соврала Зина, сориентировавшись на месте.

– Хорошо. Я не выношу курящих женщин. Работать на кухне курящая женщина у меня не будет. Ладно. Я тебя возьму.

– Но как же… – запротестовал было Жан, однако Матильда бросила на него испепеляющий взгляд:

– Пошел на свое место! Я и без тебя разберусь!

Все знали, что спорить с хозяйкой не только бессмысленно, но и опасно. Поэтому африканец исчез мгновенно, растворился в темноте.

– Иди на кухню, работай, – скомандовала Матильда. – Тебе расскажут и покажут, что делать. Приходить каждый день будешь к четырем часам дня и оставаться еще час после закрытия заведения. Так как будешь нарушать комендантский час, получишь специальный пропуск. Все сотрудники ресторана его имеют. Расчет будет происходить каждые три дня.

– Спасибо! – Все в душе Зины пело, и, подыгрывая сама себе, она показывала это ликование внешне.

– Сильно не радуйся, – Матильда скривилась, – если увижу, что плохо моешь посуду, вышвырну без сожаления. Шутки здесь не пройдут.

Кухня тонула в клубах белого чада. Суетилось на ней человек десять – и женщин, и мужчин. Главным поваром был мужчина лет пятидесяти с добрым, но уставшим лицом. Он выдал Зине белый фартук и указал на длинную мойку с несколькими кранами, за которой стояли две женщины.

– Будешь работать здесь, с ними. Людей нам действительно не хватает.

С удивлением Зина обнаружила, что кухня перегорожена на несколько закутков. Главный повар – представляясь Зине, он сказал, что его зовут Микола, – поймал ее взгляд:

– А это для артистов. Артистки здесь переодеваются.

– Как артистки? – удивилась Зина. – Здесь же кухня!

– А вот так. В ресторане только звезды имеют отдельную гримерку. А все остальные – в кухне, с народом.

– У вас и звезды выступают? А кто, например? – Крестовская выразила всем своим видом горячую заинтересованность.

– Ну, иди работай, – не ответив на ее вопрос, Микола переменился в лице, – некогда нам разговаривать.

– Привет. Меня Людой зовут. – Женщина, стоявшая рядом с Зиной возле мойки, повернулась к ней. Она была молодая, не старше 35 лет, чем-то похожая на нее внешне – такая же бледная, изможденная, как и сама Зина.

– Очень приятно. Вера, – представилась Крестовская конспиративным именем, на которое у нее были официальные документы. – А ты давно здесь работаешь?

– Второй месяц уже. Платят хорошо, только работа адская. Сама узнаешь.

Руки Зины погрузились в мыльную пену. Гора посуды росла с неимоверной скоростью. Казалось, чем больше они моют, тем больше посуды приносят из зала.

От мыльной пены и горячей воды руки Зины стали болеть, а уже через два часа спина ее не разгибалась. Это гораздо хуже, чем делать вскрытие, машинально подумала она. Мытье посуды требовало тяжелого физического труда.

Работы было так много, что Зина не могла даже словом переброситься со своей соседкой. Тем более, время от времени в кухне появлялась Матильда, явно наблюдавшая за работой новенькой. Но, судя по всему, она осталась довольна.

Как оказалось, в работе посудомойки был большой плюс: иногда тарелки приносили почти полными, с нетронутой едой.

– Нам разрешают брать это, – шепотом сказала Люда, сунув в руку Зины небольшую банку, – Матильда не следит, а Микола закрывает глаза. Он добрый. Знает, что мы голодаем.

Очень скоро в баночке Зины уместились две целые котлеты и картофельное пюре – просто царская снедь! Она аккуратно спрятала банку с едой в пальто, висевшее на вешалке, замотав в рукав.

Через три часа было разрешено сделать небольшой перерыв. Третья женщина куда-то ушла, а Люда с Зиной сели на скамейку возле стены.

– Мало работы сегодня, – сказала Люда.

– Как это мало? – поразилась Крестовская, для которой мытье всех этих бесконечных тарелок стало адом.

– Ты не видела, что здесь на концертах делается! Когда знаменитости выступают, Лещенко или Антон Кулешов.

– Я спросила у Миколы, какие знаменитости здесь бывают, но он ничего не сказал.

– А ты больше никогда не спрашивай, – голос Люды понизился до шепота, – здесь это больная тема. За расспросы могут и с работы выгнать.

– За что? – удивилась Зина.

– За расспросы, говорю. Особенно о звездах. Они здесь все не свои после убийства Кулешова.

– Что? – ахнула Зина, никак не ожидавшая такого поворота.

– Ну да, ты же не слышала. Они это тщательно скрывают. Говорят, что Антон Кулешов куда-то уехал. А на самом деле убили его, прямо здесь, в «Парадизе», еще 4 января.

– Да ты что! – Зина всплеснула руками. – Как же это? Антон Кулешов! Такой знаменитый артист! Что же произошло?

– Никто не знает. У нас об этом запрещено говорить. Но так как ты новенькая, тебе расскажу, – убедившись, что поблизости никого нет, Люди зашептала прямо ей на ухо: – Выход его на сцену был. Он опаздывал. Матильда пошла в гримерку. Запертую дверь взломали. А там – он…

– Убит? – Зина насторожилась, чтобы не пропустить ни единого такого ценного слова.

– Еще как! Говорили, что отравили его каким-то ядом. И что самое страшное – он был на мумию похож.

– Как это? – не поняла Крестовская.

– А вот так! Весь черный, сморщенный, высохший, как будто выкопали его из-под земли. Говорят, жуткое было зрелище.

– Так может, он выходил куда из гримерки?