Текст книги "Не повтори моей судьбы"

Саша стеснялась рассказывать о семье, сказала только, что мать живет со снохой и маленькой внучкой, а брат бросил жену и скрылся в неизвестном направлении. Это была правда. Саша ночами молилась, чтобы Юрка больше не появился в их маленьком домике, где мама и Наташа растили Лидочку, которая, слава Богу, походила не на Кукина, а, что удивительно, на Таисию Романовну. Саша убедилась в этом, когда однажды помогала Наташе перепеленать малышку.

–Ты посмотри,—робко сказала ей молодая мать,—Лидочка не в меня и не в Юрку, а копия в маму Таю. И носик такой же, и лобик так же морщит, а когда улыбается, на щеках ямочки не на том месте.

Это она верно подметила. У Таисии ямочки на щеках располагались не как у всех посередине щеки, а ближе к уху и значительно ниже. У Лидочки ямочки появлялись на этом же месте.

–Внешность не главное,—мудро заметила Саша.—Главное, чтобы характером девочка пошла в бабушку, а не в Кукиных.

–Спаси Христос!—испуганно вскинулась Наташа и прижала к себе тельце дочери.—Я, знаешь, как боялась, что ребенок больным родится. С первого до последнего дня только об этом и думала.

–А зачем тогда решилась?

Наташа молчала. Глаза её наполнились слезами, и Саша прекратила расспросы. Но женщина все же ответила.

–И ты, и мама Тая хорошо знаете Юрку Кукина, и чего он стоит. Но только я знаю, каким он может быть в редкие минуты. Наверное, в эти моменты, в нем пробуждается частичка мамы Таи. Поверь, у него даже лицо меняется, и глаза становятся яркими, как огоньки. Вот в такую минуту я его и полюбила. Видела я его,—женщина махнула рукой,—и в другое время, когда он становился зверем. Но пока носила ребенка, все вспоминала ту минуточку, когда Юрка был не Кукиным, а Пановым. Веришь мне?

Саша не знала, что и сказать. К сожалению, она Юрку другим не знала. С детства его образ преследовал её в кошмарных снах. Когда он таинственно пропадал из дома и две-три недели отсутствовал, ей казалось, что Юрка бродит по улицам, ищет её, чтобы придушить, как обещал. Хоть и запугал он тогда Сашу, но понимал, что закон на её стороне, и она его из дома может выселить.

На этот раз Юрка отсутствовал более четырех месяцев, и женщины в тайне надеялись, что он больше никогда не переступит порога дома.

Обо всем этом Саша Геннадию, конечно, не рассказывала. Свое проживание в подсобке она объясняла тем, что в домике у них тесно, да и до работы далеко добираться.

–Получу квартиру,—мечтал Геннадий,—сразу переедешь ко мне. Ох, и заживем мы с тобой!

Девушке очень хотелось в это верить. С каждым днем она привыкала к Геннадию все больше и больше. Свою роль здесь сыграли и коллеги-подружки, которые откровенно завидовали счастью Пановой.

–Такой мужчина!—закатывали они глаза и удивлялись, что Сухоруков нашел в Саше.—Да за него любая красавица пойдет,—говорили они, имея в виду, наверное, себя. Но Геннадий Григорьевич никого, кроме Саши, вокруг себя не видел. Одна только Серафима Николаевна не одобряла жениха Пановой.

–Гляди сама, Сашенька,—говорила Пашкова, оставаясь с девушкой наедине.—С виду он, конечно, ничего, а в душе, кто знает. Может, не будешь торопиться?

Саша бы и не торопилась, но тут, как назло, во время приемки работ по реконструкции электро– и вентиляционного оборудования в пристройку нагрянула комиссия. В тот же день они зашли в комнату, где проживала Саша, разглядели электрический чайник, самодельную плитку со спиралью. Руководству музея было дано предписание о недопустимости использования нежилого помещения под жилье.

–И кой черт их туда понес?—недоумевала Серафима.—Ну, заглянули бы в мастерскую и ладно. А то ведь все углы обшарили.

Расстроенная Саша сидела перед Серафимой и переживала за то, что такой хорошей женщине досталось за неё.

–Простите меня, Серафима Николаевна.

–О чем ты, Саша?! Мне на этот выговор наплевать, а вот ты куда теперь пойдешь?—она помолчала, потом нерешительно предложила.—А может, пока, на время, ко мне переберешься? У меня большая двухкомнатная квартира, а живу я одна.

–Спасибо, Серафима Николаевна. Я сама.

Саша пошла из кабинета, но на пороге остановилась.

–Видать, судьба мне за Геннадия Григорьевича идти,—сказала она.

–Нет, Сашенька, нет! Судьба в твоих руках!—вслед крикнула Пашкова.—Нельзя из-за квартиры…

Чего нельзя делать из-за квартиры, Саша не расслышала. В конце июня она вышла замуж за Сухорукова, и тут же укатила с ним на Черноморское побережье. Месяц на море поистине был медовым. Геннадий исполнял любое пожелание молодой жены, был нежен, предупредителен. Иногда он доводил Сашу до сильнейшего смущения, когда сравнивал её с другими молодыми девушками.

–Сашенька,—шептал он ей на пляже,—ты само совершенство. Здесь нет ни одной женщины с такой фигурой, как у тебя. Вон смотри!—указывал он на шикарную блондинку неподалеку.—Если смыть с неё всю краску, то без слез не взглянешь. А твои глаза, словно спелые сливы, а уж губки у тебя, так бы и съел. Никакой косметики тебе не надо.

Геннадий нравился Саше все больше и больше. Не желая того, она отмечала, какими взглядами провожают её мужа незнакомые женщины во время вечерней прогулки по бульвару. Шикарно выглядел Сухоруков в белых брюках и белой тенниске, его темные волосы, зачесанные назад, открывали высокий лоб, большие глаза с черными загнутыми ресницами, солидный нос с едва заметной горбинкой и чувственные губы.

Днем он азартно играл на пляже в волейбол, и многие дамы глаз не сводили с его ловкой, мускулистой фигуры, покрытой загаром. А Саша в это время сидела под тентом, потому что её кожа, как у всех рыжеволосых людей, не столько покрывалась загаром, сколько пузырями. Поверх книжки она любовалась своим мужем и хвалила себя за то, что хватило здравого смысла согласиться на его предложение. А впереди еще больше радости: новая квартира, покупка обстановки, дети.

Детей Саша очень хотела. Ей редко приходилось бывать у матери, но каждый раз она не спускала с рук малышку Лидочку. Бабушка тоже любила внучку и мечтала, что скоро и у Саши будут дети.

–Лидочка к тому времени подрастет и в садик пойдет,—говорила она дочери,—а я с твоим первенцем буду нянчиться. Жду не дождусь.

Саша уверена была, что с юга приедет беременной, но Геннадий вел себя осторожно, объясняя молодой жене, что «не все сразу».

–Мы должны для нашего ребенка вначале создать все условия,—говорил он.—Квартира однозначно потребует многих доделок, потом нужно будет купить мебель, спланировать место для детского уголка. Я думаю, с ребенком нам надо подождать годик.

Саша соглашалась, хотя понимала, что тянуть с первыми родами не следует. Но в рассуждениях мужа была логика, а год она вполне могла подождать.

Но ждать пришлось гораздо дольше. Прошло три года, прежде чем в семье Сухоруковых заговорили о ребенке.

–Опять ты об этом,—бросил ложку Геннадий, когда Саша робко начала разговор о том, что пора бы завести ребенка.

В последнее время Геннадий был очень раздражительным. Каждое слово выводило его из себя, и Саша старалась без особой нужды не заводить с ним разговоров. Причины раздражения она не знала и предполагала, что все дело в работе, хотя Сухорукова в очередной раз повысили в должности, чем он очень гордился. Выбрав момент, Саша заговорила о ребенке.

–Мне уже двадцать четыре года,—сказала она.—Ждать дальше опасно для маленького. Да и мое здоровье…

–Что твое здоровье,—вдруг взорвался Геннадий.—Да на тебе пахать можно!

Женщина не ожидала такого выпада и залилась слезами. Муж оттолкнулся от стола, подошел к окну и забарабанил пальцами по стеклу.

–Извини,—процедил он, не оборачиваясь.—Я хотел сказать, что с твоим здоровьем все в порядке, а вот у меня…

Саша удивленно поглядела на мужа. Что он имеет в виду? Все такой же здоровяк, аппетит хороший, румянец во всю щеку. Её с ним не сравнить!

Саше не надо было глядеться в зеркало, чтобы увидеть, как сильно она похудела, как потускнели её волосы, вокруг глаз появились мелкие морщинки. Она, конечно, не жаловалась на свое здоровье, но очень уставала. Усталость накапливалась месяцами. Единственный выходной в неделю Саша тратила на стирку, уборку, походы на рынок. Сухоруков же в это время отлеживался на диване с газетой в руках или шел играть в шахматы к соседу. Все обязанности по дому лежали на женщине, а муж отговаривался большой нагрузкой на работе. К тому же стали донимать денежные проблемы: Геннадий откладывал деньги на покупку машины. Он болезненно воспринимал тот факт, что многие из его коллег, соседей имеют автомобили, а он нет, поэтому окончил курсы автолюбителей и теперь копил деньги на машину и гараж.

Жили в основном на Сашину зарплату. Иногда муж, правда, подкидывал ей на срочные нужды, но это был так редко, а самой спрашивать ей было неловко и страшно. Обычно на её просьбы о деньгах Сухоруков мрачнел, начинал выговаривать, что она неумелая хозяйка и транжира, приводил в пример соседку Зульфию, которая кормит свое большое семейство на три рубля в неделю.

Саша тоже могла бы уложиться в три рубля при условии, что Геннадий не станет спрашивать с неё котлет на ужин и борща с сахарной косточкой на обед. Он не любил разогретую пищу и требовал, чтобы все готовилось в небольшом количестве, а на стол подавалось прямо с плиты.

Женщина старалась, выгадывала, чтобы накормить мужа в соответствии с его требованиями, а сама довольствовалась пустыми макаронами или овсянкой. Иногда, сидя с мужем за столом, она ловила его взгляды, и ей казалось, что он подсчитывает, сколько кусочков мяса в его и сколько в её тарелке. В такие моменты кусок не лез в горло, она вскакивала из-за стола и спешила к плите, где уже закипал чайник. Муж обращал внимание, сколько чаю она кладет в заварочный чайник и выпивал всю заварку до грамма, а ей доливал кипятку.

–От чаю,—говорил он,—цвет лица портится. А у тебя оно в последнее время потемнело.

Еще бы не потемнеть! Давно исчез румянец с лица Саши, одежда, купленная еще до замужества болталась на ней, а всем прическам она предпочитала конский хвост—с ним было меньше хлопот.

Сухоруков же любил побаловать себя нежным кремом для бритья, хорошим одеколоном и дорогими станками. Он возмутился, когда она купила себе пару новых колготок, но не поскупился на галстук, такой же, как у его начальника.

–Я все-таки старший инженер,—сказал он,—мне приходится общаться с людьми. Я должен и выглядеть соответственно.

Выглядел Геннадий Григорьевич хорошо. Саша не жалела времени на костюмы и рубашки мужа, и они всегда были в идеальном состоянии. Проблемы создавали белые сорочки мужа, которые быстро грязнились и требовали деликатного обхождения. Саша замачивала их в соли, как советовали в журнале «Работница», потом осторожно отжимала и перекладывала в другой раствор на основе детского стирального порошка. Упаси Бог потереть воротнички или манжеты! Они тут же теряли свой вид, а женщине приходилось неделями выслушивать упреки мужа.

–Хорошо тебе,—говорил он, разглядывая себя по утрам в зеркало.—Сидишь у себя в каморке, никто тебя не видит. А тут приходится все время быть на людях. А ну–ка, посмотри,—поворачивался к ней спиной Сухоруков,—что-то подмышками давит.

Она смотрела на широкую спину мужа и понимала, что костюм просто стал мал. За последний год Геннадий поправился, и если и дальше так дело пойдет, то придется покупать новую одежду. А это значит, что надежды на ребенка опять растают.

–У меня сейчас трудная ситуация на работе,—выговаривал Сухоруков, когда в очередной раз Саша завела разговор о ребенке.—Начальник цеха на пенсию уходит, а на его места у нас две кандидатуры: я и Малыгин. Ну, ты помнишь, я тебе о нем рассказывал. Такой, знаешь, проныра, каких еще поискать. Все ходы-выходы знает, так и вьется вокруг начальства. Так что мне сейчас не до тебя,—говорил он и с видом занятого человека уходил из дома.

Малыгина Саша немного знала. Как человек он ей нравился, как о работнике она слышала о нем только хорошее. Она не верила мужу, когда тот обвинял Малыгина в подсиживании. Не такой был это человек. Саша встречалась с Малыгиным на первомайских праздниках, когда работники цехе собрались с семьями на берегу Оки. У Малыгина было двое пацанов и жена-хохотушка, над которой он постоянно подшучивал, заставляя её еще больше хохотать. Мальчишки висели на отце, вовлекали в свои игры, по первому слову делали то, что он им велел. Глядя на веселую семейку, Саша не могла представить, чтобы её Геннадий вот так будет барахтаться с детьми, играть с ним в бадминтон или мастерить из ивовых веток лук и стрелы.

Невооруженным взглядом было видать, что Сухоруков не любит своего коллегу, завидует его общительному характеру и боится конкуренции с его стороны. За глаза он называл того пронырой, его жену коровой, а мальчиков обезьянами за их страсть лазать по деревьям.

Скоро три года, как они женаты, думала Саша, стоя на кухне у плиты. С каждым годом все меньше она слышит от мужа хороших слов не только в свой адрес, но и в адрес других людей. По его словам выходило, что все вокруг дураки и недотепы, один он умный, вот только невезучий. В чем заключалось его невезение, Геннадий Григорьевич не объяснял, а Саша и не спрашивала. Её жизнь с Сухоруковым превратилась в рутину, безрадостное существование с вечным недовольством всем и всеми. Она все чаще вспоминала слова Серафимы Николаевны, «стоит ли из-за квартиры… судьба в твоих руках». И действительно, почему она, как нищенка, просит мужа о позволении иметь ребенка? Она полноправный член их брачного союза и вправе сама решать, иметь ей ребенка или нет. К тому же она знала много случаев, когда мужчина поначалу был против рождения ребенка, но, увидев раз свое чадо, словно перерождался, и не мог надышаться на маленького человечка. Возможно, и с Геннадием произойдет то же самое. А раз так, то нечего откладывать!

Так Саша решила и успокоилась. Она больше не заводила разговоров, но старалась хорошо питаться, больше гулять и не обращать внимания на все усиливающееся ворчание мужа.

–Где ты так долго была?—послышался голос с дивана.—Целый час жду тебя.

–У нас проверка,—соврала Саша,—пришлось немного задержаться.

Она мигом разделась, поспешила на кухню.

–А ты что же бульон не разогрел?—крикнула она в комнату.

Муж недовольно фыркнул и прибавил громкость телевизора. Саша искрошила картошку, сделала поджарку и залила сухой кисель холодной водой. Через час они ужинали. Сухоруков старательно пережевывал пищу, глядя себе в тарелку, Саша следила за бегом облаков в окне и планировала, куда завтра пойдет гулять. Каждый день, добираясь до дома, она выбирала другой маршрут, любовалась старинными и новыми домами, разглядывала молодых женщин с колясками, садилась на скамейки под деревьями, мысленно разговаривала со своим первенцем. Врач в женской консультации сказал ей, что беременность проходит хорошо, нет повода для волнения, но предупредила о соблюдении режима питания и отдыха.

Но чтобы хорошо питаться, нужны были деньги. Сухоруков по-прежнему сам распоряжался своей зарплатой, намекал, что она могла бы и больше получать, если бы взялась за подработку. Но Саша берегла силы.

Долго так продолжаться не могло. Пора было открыться мужу, тем более, что оставлять его в неведении становилось опасно. Геннадий был активным в сексуальном плане, предпочитал традиционную позу, а это могло повредить будущему ребенку. Саша стеснялась отказывать в интимных ласках мужу, хотя сама в девяти случаев из десяти ничего, кроме неудобства, не испытывала. Муж был на тридцать килограммов тяжелее её, во время акта всей своей тяжестью обрушивался на её хрупкое тело, и она с трудом сдерживала порой стоны боли. Сухоруков словно не замечал отрешенного лица жены, удовлетворенно пыхтел и отдувался, нахваливая самого себя:

–Повезло тебе, Сашка! Такого жеребца отхватила. Наверное, все твои подруги тебе завидуют, а?

Саша отмалчивалась. Есть чему завидовать, думала она. Если он такой жеребец, то и искал бы себе кобылу под стать. А ей такой секс и задаром не нужен. Вслух она этого, конечно же, не смела сказать, поэтому Сухоруков пребывал в полном неведении относительно мыслей жены. Но когда однажды, в конце августа, жена, наконец-то, сказала ему о своей беременности, его ярости не было предела.

–Как ты посмела? Ты в своем уме? Похотливая сучка! Убогая! Крыса музейная!—чего только не выслушала в тот вечер Саша. Здоровяк Сухоруков метался по квартире, нависал над нею, сжавшейся в комочек на диване, брызгал слюной, грозил ей «вышвырнуть из квартиры» и предрекал смерть «под забором».

–Это же твой ребенок,—робко вставляла Саша, но её слова только больше ярили мужа.

–А ты у меня спросила, хочу ли я этого ребенка? Ты подумала о том, что ребенка нужно одевать, обувать? Где ты возьмешь на все денег? Или ты рассчитываешь, что я раскрою перед тобой кошелек, в который откладываю на машину? Не дождешься! Ты решила, вот сама и думай, где взять денег на пеленки-распашонки, а на меня не рассчитывай.

Он снова и снова пересекал комнату по диагонали, потрясая кулаками перед её лицом, упрекая её в легкомыслии. Саша пыталась воззвать к его отцовскому чувству, говорила, что без детей нет настоящей семьи.

–Я сам себе семья,—оборвал её Сухоруков.—И очень жалею, что тогда, три года назад, не разобрался в тебе как следует. Прикинулась тихоней!

–Я никогда не прикидывалась никем,—устала от криков Саша.—Если тебе больше нечего сказать, то оставь меня в покое. Ребенок—это мое решение, значит, его обеспечением займусь я. А ты продолжай жить, как хочешь.

Сухоруков остолбенел. Ни разу за время брака его жена не позволяла себе так с ним разговаривать. А тут такие слова, и еще взгляд, как будто…

–Вот как ты заговорила! Хорошо же, посмотрим.

Хлопнув дверью, Сухоруков выскочил в подъезд, а Саше было слышно, как он стучал к соседу. Теперь засядет за шахматы часов до одиннадцати, вздохнула облегченно женщина. Ничего, побесится, покричит и успокоится. А там родится маленький, и папашка размякнет. Все будет хорошо.

Так мечталось Саше, но до самых родов Сухоруков не изменил своего мнения о будущем ребенке, изводил её попреками, совсем урезал в средствах. Но теперь она не стеснялась.

–Нужно заплатить за коммунальные и телефон,—говорила она вечером, а утром деньги лежали на книжной полочке.

–У нас кончилась картошка,—говорила она в следующий раз, и в выходной Сухоруков ехал на рынок.

–Я сварила рыбный суп,—предупреждала она в очередной раз, когда кончалось мясо.—Сосиски не ищи, я их съела.

Муж тихо ненавидел будущего ребенка, который, как он считал, отнимал у него и деньги, и внимание жены. Теперь, вместо того, чтобы лепить, например, вареники с квашеной капустой, которые он так любил, жена шила распашонки, вязала чепчики и крохотные носочки. А ему приходилось довольствоваться наспех приготовленным ужином и чаем без привычных сдобных плюшек.

–А хлеб где?—раздражению мужа не было предела.

–Сходи в булочную, я была на приеме в консультации.

–Меня не интересует, где ты была,—кричал Сухоруков.—Но почему нет хлеба? Могу я рассчитывать на полноценный ужин в своем доме?

–Не кричи,—обрывала его Саша.—Макароны можно поесть и без хлеба.

–У тебя не спросил…

И так почти каждый день. В выходной Саша с утра уходила гулять, а муж долго дожидался обеда, а потом и ужина, потому что принципиально не хотел помогать беременной жене по хозяйству. Если она захотела ребенка, рассуждал он, значит, рассчитала свои силы. Пусть будет добра выполнять свои обязанности. Он же обеспечивает семью.

Сухорукову не приходило в голову, что денег, выдаваемых им жене, не хватает даже на то, чтобы прокормить его, не говоря уже о других тратах. Уйдя в декретный отпуск, Саша решила покончить с несправедливостью, и перестала кормить мужа на свои деньги. На мужнины деньги она готовила еду ему, а на свои себе, за квартиру и прочие услуги платили пополам. Вскоре Сухоруков обнаружил, что его денег хватает на полноценное питание в течение двух недель.

–Ты не умеешь вести хозяйство,—кричал он на жену.—Другая на твоем месте на эти деньги…

–А ты попробуй сам,—однажды предложила Саша, размешивая в чашке творог со сметаной.—Покупай себе продукты и готовь.

–И приготовлю,—съязвил Сухоруков.—Зато тебе ни копейки больше не достанется. Думаешь, я не понимаю, что ты экономишь на мне? Я давно подсчитал…

–Вот и хорошо,—придерживая поясницу, Саша поднялась со своего места и начала мыть чашку.—Только не забывай после себя мыть посуду.

Последняя фраза доконала Сухорукова. Он налетел на жену, схватил её за плечи и стал трясти. Саша не растерялась и растопыренной пятерней двинула ему в лицо. Средний палец угодил мужчине в глаз, вызвав такой крик, что в стену немедленно застучали соседи.

–Ах ты…

Но женщина не стала в очередной раз выслушивать оскорбления в свой адрес. Она подошла к телефону и набрала «02».

–Куда ты звонишь?—испугался Сухоруков.

–В милицию,—стараясь быть спокойной, ответила женщина.—Я не позволю тебе так со мной обращаться. Я долго терпела от тебя ругань, но сегодня ты дошел до рукоприкладства.

–Я не тронул тебя!—визгливо ответил Сухоруков.—Это ты мне повредила глаз!

–Не надо было хватать меня. Пусть составят протокол…

Сухоруков выхватил у неё трубку, бросил на аппарат.

–Успокойся! Давай поговорим.

–О чем?—Саша была полна решимости вызвать наряд милиции.

–Прости, я погорячился,—заговорил Сухоруков, оттирая жену от телефона.—Просто у меня был трудный день, на работе полная запарка, а тут еще ты…Ну, прости, прости! Этот Малыгин все-таки перехитрил меня,—увел разговор в сторону Геннадий.—Теперь его назначат начальником цеха, а я так и останусь старшим инженером. Это же несправедливо.

–А может, как раз и справедливо,—села на диван Саша.—Малыгина любят и уважают в цехе, чего не скажешь о тебе. Ты видишь только себя, хвалишь только себя, а на других смотришь свысока. Начальство знает, кого назначать.

–Значит, ты тоже против меня?—тихо спросил Сухоруков.—Ну, конечно, все хорошие, альтруисты, один Сухоруков Гена никуда не годится, так?

–Я этого не говорила,—устало поднялась Саша.—Извини, я устала, хочу прилечь. Давай обсудим это завтра.

Сухоруков промолчал.

–Я давно тебе хотела сказать,—остановилась женщина.—Будем спать раздельно. Я тебе постелю на диване, а после рождения ребенка посмотрим. Так продолжаться больше не может. Ты живешь сам по себе, я сама по себе, а я хочу, чтобы у нас была семья. Тебе твоя машина гораздо дороже меня и будущего ребенка, ну так и оставайся с нею.

–Хочу тебе напомнить,—не сдавался Сухоруков,—что это моя квартира…

–А закон на моей стороне!—отрезала Саша и ушла в маленькую комнату. Там она без сил упала на кровать и в который раз подумала о том, насколько была права Серафима, когда предупреждала «не из-за квартиры же выходить замуж». Не послушалась она умного человека, а теперь расплачивается.

Саша вспомнила хорошее времечко, когда она жила в пристройке. Вспомнила долгие чаепития с Серафимой, балагурство Константиныча, свою комнату, где никто её не доставал, не попрекал куском, не требовал отчета. И чего ей там не жилось?

Какая-то мысль, возникшая в сознании, заставила женщину привстать и, придерживая живот, перевернуться на спину. Мысль не давала ей покоя. Припомнилось недоумение Серафимы, когда комиссия вдруг нагрянула в пристройку, где и делать было нечего. Ой, не просто так они пришли!

Саша начала размышлять: Сухоруков сделал ей тогда предложение, но она не ответила согласием. А буквально через несколько дней пришла комиссия и наложила запрет на проживание Саши в пристройке, мотивируя его какими-то распоряжениями и указаниями. Откуда они могли знать, что в пристройке кто-то живет? Неужели?…

Саша горько усмехнулась. Теперь все понятно! Сухоруков! Это он. А ведь как подлец тогда её успокаивал, по голове гладил, членов комиссии бранил, что они «суют нос, куда не надо». Так это он им и доложил! Знал ведь, что у неё там плитка стоит да чайник электрический имеется, вот и подвел под монастырь, чтобы она согласилась стать его женой. А она, дурочка, тогда и подумать не могла, что Геннадий поставит её в такое трудное положение.

Что ж поделом ей! Не будет впредь такой наивной! Ей хотелось прямо сейчас пойти и высказать в лицо Сухорукову то, что она думала о его давнем поступке. Но потом прислушалась к себе, уловила болезненную точку где-то внутри и отказалась от мысли видеть в эту минуту мужа. Еще успеется.

А вот у неё времени немного. Если она не ошибается, то скоро она родит.

Саша тяжело поднялась, начала собирать вещи. Сухоруков не вышел, не поинтересовался, куда она уходит на ночь глядя, сделав вид, что смотрит программу «Время». Ну и Бог с ним, подумала Саша, закрывая за собой входную дверь. Сейчас она доберется до больницы, а оттуда позвонит матери и на работу.

Родилась дочка, которую Саша назвала Катей. Ребенок был слабенький и часто плакал. Саша мучилась, чтобы накормить его, никак не могла успокоить, когда девочка заходилась плачем. Врачи разводили руками, не понимая, что так тревожит малышку.

–Ничего,—успокаивали они молодую мать,—ребенок окрепнет, выходится. Главное—ваше правильное питание…—дальше шли списки разрешенных и запрещенных продуктов.

Из роддома Сашу забирала Серафима Николаевна и Таисия. Пашкова вручила счастливой матери букет цветов, расцеловала. Таисия Романовна заплакала при виде маленького, сморщенного личика внучки.

–Как же это?—сто раз повторила она, имея в виду болезненный вид Катеньки.—Совсем плохонькая,—и не переставала сморкаться и всхлипывать до самого дома.

Под конец Саша не выдержала и прикрикнула на мать. Та вроде успокоилась, но нет-нет да взглянет на кружевную накидку, закрывающую личико ребенка.

Дома никого не было. Повсюду царили грязь и запустение. Гора грязной посуды на кухне, разобранный, со скомканной постелью диван, развешанные по стульям вещи Сухорукова. Девочку уложили поверх Сашиной постели, развернули, поменяли подгузник. Потом Таисия, засучив рукава, отчистила посуду, отмыла весь в разводах кухонный стол, а Серафима Николаевна пыталась выяснить у Саши, каковы её отношения с мужем.

–Чем он так занят, что не пришел в роддом,—тихо, чтобы не потревожить уснувшую девочку, выговаривала женщина.—Не поверю, что начальство не отпустило. Это он характер свой показывает. Ах, Сашенька,—обняла Серафима молодую мать,—чуяло мое сердце тогда, что не пара тебе Сухоруков.

–Почему?

–Не знаю, милая. Вроде всем мужик взял, а не по сердцу мне был. Холодный он какой-то и самонадеянный. Ты рядом с ним замерзнешь.

–Ничего, Серафима Николаевна, все наладится. Вот увидите, он полюбит дочку.

–Хочется верить.

Пашкова засобиралась.

–Если вдруг случится так, что помощь тебе будет нужна, так ты только позвони мне, хорошо?—она плотно закуталась в пуховый платок, крикнула в сторону кухни.—Таисия Романовна, до свидания.

Вытирая руки о полотенце, вышла мать.

–Спасибо вам, Серафима Николаевна, что не оставили мою дочку без внимания…

–Ну, что вы такое говорите! Мы все Сашеньку любим и очень рады, что у неё теперь дочка Катенька.

–Да-а-а-а-а-а,—протянула Таисия и тяжелой поступью вернулась к раковине.

Пока дочка спала, Саша прибралась в комнате, протерла пыль, вымыла полы. Правда, Таисия все норовила выхватить у неё тряпку, но потом отступилась и села на кровать рядом с Катенькой, подперла рукой тяжелую голову и замерла. Женщину с опытом трудно обмануть, а Таисия, несмотря на все уверения врачей и Саши, не верила в то, что внучка окрепнет. И дело тут не в худосочности малышки или синеватом оттенке тельца, а в предчувствии. Таисия была в курсе того, что Сухоруков не хочет детей, что был крайне разозлен тем, что Саша без его позволения решилась на это. Ненависть отца к еще не рожденному ребенку не могла не сказаться. Оттого так морщит личико девочка, оттого так надрывно плачет. Нежеланная, нелюбимая!

Таисия вспомнила свою беременность и Славку. Каким бы пьяницей тот ни был, каким грубияном, но ни слова не сказал, когда узнал, что жена беременна. Напротив, даже гордился перед собутыльниками, что ждет наследника. А вот она, Таисия, тогда ходила с тяжелым сердцем. Ей бы радоваться, что Бог ребенка посылает, а как взглянет на вечно пьяного муженька, так ругает себя, что решилась завести ребенка. Как будто чувствовала тогда, что ничего хорошего из этого не получится. Так и вышло. Мало того, что и ей, и себе сынок жизнь испортил, так еще и сестре досталось.

Живя вместе с Наташей, Таисия удивлялась, каким запасом любви обладала эта девочка. Она не брала в расчет больного Юрика, стоически переносила сильный токсикоз, часами разговаривала с шевелящимся в утробе ребенком, даже рожала, как сказали потом акушерки, не с криками боли, а со словами радости.

–Я жду тебя…—облизывала пересохшие губы Наташа,—маленький мой, хороший, иди к мамочке…мама тебя очень любит, все тебя любят.

Другие мамаши на столах всякое непотребство произносят, а Наташа только лаской, нежностью и добром заставила ребенка выйти на свет. А ведь с самого начала предполагалось кесарево сечение. Обошлось!

И вот поди ж ты, Лидочка родилась крепенькой, хоть и худенькой. С первого дня хорошо ела, спала по часам и не доставляла близким никакого беспокойства. А эта, Таисия поглядела на тяжело дышащего ребенка, словно не от здоровых родителей родилась. Взять, к примеру, Сашу или того же зятя, Геннадия. Тот и вовсе здоровяк, скоро поперек себя шире будет.

Почему же девочка родилась такой слабенькой? Неужели все из этого же…из-за нелюбви?

От тяжелых дум разболелось сердце. Таисия, чтобы не волновать дочь, потихоньку собралась и поехала к себе. Сухоруков так и не появился. А ей хотелось посмотреть на встречу отца и Катеньки. Неужели не оттает душа у Геннадия Григорьевича? Неужели не проникнет в его сердце жалобный писк дочери?

ххх

С рождением дочери жизнь Саши превратилась в сплошную беготню. Сухоруков по-прежнему игнорировал появление младенца в доме, недовольно морщился, когда слышал плач девочки и демонстративно уходил из дома, когда по вызову жены приезжала «неотложка». Врачи разводили руками, не могли определить причину нездоровья малышки, советовали больше витаминов и свежего воздуха.

Саша забросила домашнее хозяйство—успеть бы обиходить девочку. Она вставала чуть свет, стирала замоченные с вечера пеленки, пахнущим хлоркой раствором протирала все поверхности и пол в маленькой комнатке, где они теперь пребывали, успевала к открытию молочной кухни. Потом начинались мучения с кормлением дочки. Ни материнское молоко, ни молочные смеси—ничто не прельщало Катеньку. Она отказывалась есть, а если когда соглашалась покушать, то большую часть срыгивала.