Текст книги "Такие разные люди"

Поминальная

Песня плыла над огромной деревней.

Растворяясь в вечернем воздухе, уже густо синеющем от надвигающихся из-за леса сумерек, она разносилась по окрестностям, наполняя их благостной грустью, острой проникновенностью, искренними страданиями и неизбывной любовью.

Песня раздольно лилась, то затихая, переходя на едва слышный непривычному уху речитатив, напоминающий глухое рыдание, то, наполняясь неведомой силой, расширялась и переходила в отчаянное полноголосие, насквозь пропитанное былой любовью, отчаянием потери и благодарностью за пережитое.

Агаша, чуть сгорбившись, сидела на высоком деревянном крылечке. Одна рука ее, лежащая на коленях, чуть подрагивала, словно отсчитывала такт, а вторая, сжимающая носовой платок, беспокойно его теребила.

Старушка глядела вдаль, поверх уже прощающихся с летом безжизненных полей, отдавших свое тепло и материнскую силу новому урожаю. То там, то здесь виднелись небольшие круглые стога сена, дурманящие воздух запахом свежескошенной травы, туманных рассветов и теплого парного молока.

Близилась осень. Та, которая еще умеет радовать… Ранняя, щедро сыплющая золото по кронам деревьев, разбрасывающая охапки серебристой паутины, легко парящей в уже остывающем воздухе, густеющая низкими и плотными молочно-кисельными туманами на заре.

Осень подступала несмело, застенчиво… Не торопилась, словно растягивала удовольствие, наслаждаясь еще по-летнему теплыми вечерами.

Однако каждый последующий день уже неумолимо приносил весточки подступающих холодов: то ранние ночные заморозки, то стаи суетящихся птиц, то низкие серые тучи, сердито плывущие над землей в ожидании своего часа.

Природа жила по своим вечным законам. По своим…

А ведь у каждого из нас в душе тоже есть что-то вечное, неистребимое и неизменное… Свое. Таящееся в самом заветном уголке души. Сокровенное.

Обязательно есть. У каждого.

Агаша, как и природа, жила по своим законам. Вот уже целых пятнадцать лет вела личный отсчет.

Чтила и соблюдала время, понятное только ей одной.

И душа ее, чистая и светлая, тоже жила по этим временным вехам, когда-то установленным несговорчивой памятью и скорбящим сердцем.

Пятнадцать лет – срок немалый. А для века человеческого, скоротечного и беспокойного, и подавно.

Жила Агафья одиноко. Работала с утра до ночи.

Сын вырос, давно в город уехал, женился, мать навещал редко, да она и не жаловалась. Привыкла терпеть…

Соседи любили ее за приветливость, доброту и отзывчивость. Удивлялись ее трудолюбию и выносливости: все одна да одна, а в хозяйстве да в доме – чистота и порядок. И все вроде бы не торопясь, не суетясь, не пустословя… И пожалеет, и выслушает, и поддержит.

Одним словом, светлый человек. Чистая душа.

Но два раза в год Агафью словно подменяли. Она замыкалась, затихала, как-то каменела.

Вставала до зари.

Молча, безотрадно и сосредоточенно хлопотала по хозяйству. Хмурясь и прикусив губы, чтобы не расплескать накопившуюся в ней тоску, тщательно вымывала полы, посыпала их сухими пахучими травами.

Надевала темное скорбное платье, расчесывала седые волосы наугад, не глядя в зеркало, а потом шла в старую деревенскую церквушку. Там заказывала службу и, долго кланяясь святым иконам, что-то беззвучно шептала и шептала бледными бескровными губами.

Не голосила, не проклинала судьбу, не рыдала, по-бабьи причитая…

А потом возвращалась домой, распахивала двери навстречу всем ветрам, садилась на высокое крыльцо и пела, глядя куда-то вдаль…

Поначалу людей это удивляло.

Соседи, ничего не понимающие, сбегались к ее дому со всех концов деревни, изумленно пожимали плечами. Те, кто посмелее, даже пытались ее окликнуть… Но Агафья, словно превратившись в ледяную глыбу, только пела и пела, разрывая душу горькой печалью, глухой тоской и бесконечной болью, летящими высоко над деревней, уносящимися куда-то за горизонт…

Туда, откуда не возвращаются.

И постепенно стоящие вокруг бабы, словно вдоволь напитавшись незатейливой скорбной мелодией, густо плывущей по деревне, затихали, замирали и начинали несмело, тихонечко подпевать, смахивая текущие по загорелым лицам слезы.

Так и шло время…

Теперь-то, конечно, все уже привыкли, да и то, подумать страшно, пятнадцать лет прошло. И лишь иногда, судача об этой странной причуде Агафьи, соседи только недоуменно качали головой да разводили руками.

А что тут скажешь? Ее жизнь… Ее выбор. Ее печаль.

И поэтому, когда два раза в год по большой зажиточной деревне разливалась тоскливая, рвущая душу, песня Агаши, до краев наполненная бабьим горем, бесконечным страданием да тоской, все вокруг горестно замолкали.

Долго слушали скорбную, жалостливую, переходящую то в шепот, то в истошный вопль, надрывную мелодию и лишь печально, сочувственно вздыхали:

– Горюет баба… Надо же! Ишь, сколько годов, а тоска не унимается. Рыдает голубка… Сиротинушка.

Теперь-то знали и мужики, и бабы, отчего только два раза в год поет одинокая женщина, рано состарившаяся и согнувшаяся от непосильной работы.

Два раза в год.

В поминальные дни.

В день смерти мужа и в день их свадьбы…

Понимали теперь односельчане, откуда взялась такая неизбывная черная тоска. Помнили, как ровно через год после смерти мужа она, наплакавшаяся, впервые вышла на высокое крыльцо, подоткнула длинный фартук, вздохнула, глядя на пламенеющий закат, и вдруг запела.

Так и пошло…

Годы летели… Зима корчилась снежными бурями. Весна благоухала сиренью и черемухой. Лето осыпало звездными ливнями. И снова осень буйствовала багрянцем и золотом…

А она все вековала одна. Не жаловалась никогда, безропотно тянула лямку, старательно выживала, людям улыбалась, всем помогала.

И пела два раза в год.

А соседи, как заслышат тоску, птицей подбитой летящую к небу и напрочь рвущую душу, так сразу и говорят, оборачиваясь к ее дому:

– Ишь, опять поет! Поминальный, видно, день сегодня.

И с легкой их руки песни ее так и стали в округе звать поминальными.

И плыла два раза в год песня над деревней.

Улетала за лес, чернеющий вдали, за реку, поросшую осокой, за поля…

Все выше и выше.

И чудилось заплаканной Агаше, неизменно сидящей на высоком крыльце, что идет по дороге ее муж… Молодой и здоровый, красивый и сильный, любящий и несущий счастье… И нет страшных бед, и вовсе нет одиночества, нет страха и обиды.

Есть только любовь…

И вся жизнь впереди. Вдвоем.

Навсегда.

И летела песня… Поминальная.

И плакала душа. И рвалось от тоски сердце.

Горевала сильная женщина. Тосковала чистая душа.

Ничего. Ничего…

Вот сейчас допоет она, наберется сил, скрепит сердце, сожмет кулаки и станет жить. И работать. И улыбаться…

А через полгода опять взлетит к небу поминальная песня…

Ведь, покуда мы живы, память не умирает.

И любовь живет…

Будем жить…

Страшно пахло гарью.

Смрад и копоть поднимались вверх, прокалывая своей сгустившейся чернотой белесые предрассветные небеса. Остов только что сгоревшего дома еще сильно дымился, распространяя вокруг фейерверк труднопереносимых запахов. Все смешалось в этом дымящемся аду: раздирающая горло и ноздри вонь, разъедающий глаза едкий дым, дикие крики уцелевших перепуганных животных, отчаянный плач детей и проклятия старух, обращенные куда-то ввысь…

Ошалевшие собаки метались по сгоревшей за ночь деревне, то злобно рыча, то жалобно воя. Чуть поодаль сбились в дрожащую стаю овцы, чудом выведенные из уже ярко полыхающего загона.

Прямо на земле сидели потерянные, испуганные чумазые люди, тоскливо глядящие на то, что осталось от их зажиточных и крепких хозяйств. Полуголые мужики, грязные и закопченные, продолжали заливать пламя у крайней избы, опасаясь живого огня, таящегося где-то в обвалившейся кровле.

Даже траву огонь не пожалел: слизал ее, оставив лишь черные безжизненные проплешины.

Глубокое отчаяние, переплетенное с болью и страхом, витало вокруг этого места, еще вчера утром бывшего цветущим хутором.

Восемь домов, дворы, сараи и погреба – все, что вчера радовало глаз, сегодня стало грязным, вонючим пожарищем.

Срубы домов, еще тлеющие и дымящиеся, глядели на просыпающийся мир пустыми глазницами окон. Трубы печей, высоко возносившиеся к светлеющему на востоке небу, стали похожи на простертые в молитве руки…

Предрассветная тишина, нарушаемая лишь лаем перепуганных собак, мычанием не доенных коров да треском то и дело вспыхивающего пламени, повисла в онемевшей от горя деревне.

Женщины, усадив плачущих детей в стороне, ходили вокруг сгоревших домов, пытаясь спасти хоть что-то, еще не съеденное свирепым огнем.

Возле одной из сгоревших дотла изб, прямо на выгоревшей дочерна земле, сидела женщина лет сорока. Заплаканная, вся перемазанная сажей, в прожженной сбоку юбке, надетой наспех, в кофточке, разодранной по рукаву, она тоскливо глядела на то, что осталось от ее большого просторного дома, когда-то построенного отцом. Обхватив голову руками, она тихо плакала, тоскливо качаясь из стороны в сторону, и все шептала и шептала бледными губами:

– Господи! Да что ж это такое? Да как же? А? Что ж делать теперь? Как жить?

Все, что они нажили с мужем за многие нелегкие годы: посуда, мебель, вещи, документы – все-все сгорело в этом аду.

Вдруг, словно что-то вспомнив, женщина вскинулась к небу и, просветлев лицом, оглянулась, горестно всхлипывая и вытирая подолом юбки лицо.

– Ох, боже… Глупая я, глупая! О чем горюю, бестолковая! Слава богу, детей спасли, всех успели разбудить и вывести. Ой, спасибо, – она истово перекрестилась. – Господи, прости ты меня, неразумную!

Она сразу вспомнила, как муж ее, проснувшись среди ночи от стука в окна, заметался по дому.

– Аксинья, пожар, – дико кричал он.

Подскочив, женщина громко завыла в голос, увидев в окне отблески уже полыхающего в огне соседнего дома.

– Мамочки, что это? Ой, ой… Горим! Горим!

Под окнами истошно голосила соседка, баба Наташа:

– Аксинья, пожар! Сгорим, люди! Ой, лихо… Люди!

Схватив двоих младших в охапку, муж босиком кинулся во двор. Она же, забегав по дому, лихорадочно теребила старших:

– Вставайте! Скорей, скорей… Пожар!

Дети, похватав свои вещи, бросились к дверям, толкая друг друга, а в дальнем углу вдруг зазвенели стекла… И сквозь лопнувшую от жара оконную раму в комнату ввалилось ревущее от неизбывной первобытной страсти пламя, безжалостно сжирая все на своем пути.

Аксинья, громко завопив от нахлынувшего животного страха, который сдавил сердце словно железом, подскочила к стене, сорвала дрожащими руками древнюю прабабкину икону и, прижав ее к груди, вылетела из дома, уже гудящего от бушующего огня, как огромный развороченный улей.

Занимался новый день.

Предрассветное небо, уже посветлевшее и посеревшее, становилось все выше и выше. На горизонте четко обозначилась яркая полоса, которая ширилась и разрасталась с каждой секундой. Солнце, пробудившись, по-хозяйски поднималось, алея и привычно окрашивая края неба на востоке в нежно-розовый цвет.

Где-то там, далеко-далеко, уже просыпались люди, чтобы радоваться и любить. А здесь…

Закопченные остовы домов, перепачканные сажей животные и поднимающийся к небу дым приводили людей в ужас и отчаяние.

Они бродили, как потерянные, тихо переговариваясь и вытирая слезы.

Собравшись с силами, Аксинья подошла к детям.

– Ну, как вы?

Четырехлетний Ваня, увидев ее, зарыдал в голос. Она обняла его грязной рукой.

– Не плачь, Ванечка… Живы, и слава богу.

Но тот заливался слезами и все пытался что-то сказать.

Мать, прижав его кудрявую головушку к груди, обернулась к старшему, четырнадцатилетнему Саше:

– Чего он?

Сашка, хмуро глядевший на догоравшую деревню, опустил взлохмаченную голову, пытаясь скрыть подступившие слезы.

– Маньку ему жалко. Да и мне тоже. Вон и Катька плачет, – он кивнул на сестренку. – Слышь, мам, сгорела, видно, наша кошка.

Сердце у женщины екнуло.

– Сгорела? Ах, ты ж… бедная…

Она, насмерть перепуганная бушующим огнем, совсем и забыла, что в доме с ними всегда жила их верная и любимая кошка. Большая, серая, с потрясающими рыже-зелеными глазами. Добрая и ласковая, умная и послушная.

Сердце Аксиньи бешено заколотилось.

– Ах, беда, беда… Как же мы? Недоглядели! Неужели не выскочила? А?

И она вдруг истошно заплакала, обняв сына.

Аксинья горько рыдала, уткнувшись ему в теплое плечо, словно оплакивала и сгоревший дом, и свой страх за неизвестное теперь будущее, и погибшего в огне крохотного теленка, которого так долго ждали, и, конечно, пропажу любимой верной Маньки.

Аксинья чувствовала такое опустошение и отчаяние, от которых, казалось, спасения нет. Захлебываясь слезами, мать перевела взгляд на детей. Мелькнула тяжкая мысль: «Им-то за что?»

Собравшись с силами, женщина встала, вздохнула и решительно двинулась к груде вещей, сваленных в стороне, возле которых уже толпились соседки. Сюда стаскивали все, оставшееся со всей деревни.

Чего тут только не валялось: и прогоревшие подушки, и закопченные кровати, и стулья, и кухонная утварь… Детские кроватки, корыта для купания младенцев, ухваты и сковородки.

Аксинья, покачав головой, горестно всхлипнула:

– Надо же, в один миг голыми остались…

Она наклонилась к этой огромной куче, взялась за лежащее снизу одеяло и резко потянула на себя. Внутри сваленных в бесформенную гору вещей внезапно что-то дернулось и зашевелилось…

– Ой, – испуганно отдернула руку женщина и инстинктивно спрятала ее за спину, – что это? – Присев на корточки, Аксинья осторожно пригнулась и, опять потянув, заглянула под толстое одеяло. – Эй, ты кто?

И тут она вдруг увидела, как в темноте блеснули такие знакомые рыже-зеленые глаза.

Охнув от нахлынувшей радости, Аксинья села прямо на землю и, что было мочи, крикнула, подзывая детей, понуро сидящих в стороне:

– Ой, идите сюда! Скорее, скорее… Ванечка, беги сюда! Ну, быстро!

Дети, услышав, со всех ног кинулись к ней.

– Чего, мам?

– А вот, – она победно взглянула на них и ткнула пальцем в кучу вещей. – Глядите, что я нашла.

Дети уставились на нее, ничего не понимая. Ванечка хлюпнул носом и насупился.

– Ну, говори…

Аксинья, улыбаясь, протянула руки и, погрузив их в самую гущу сваленных вещей по плечи, вытянула за лапы упирающуюся Маньку.

Дети, увидев пропажу, оглушительно завизжали и кинулись обниматься. Соседки, удивленно заохав, тоже подошли поближе.

Стало совсем светло.

Новый день незаметно, но властно вступил в свои права. Жизнь продолжалась.

Аксинья, прижав к себе нашедшуюся кошку, посмотрела вдаль.

Задумчиво помолчала, а потом светло улыбнулась, оглядев столпившихся погорельцев.

– Ничего, люди… Выдюжим. Выстоим. Главное, все целы. Ничего… Отстроимся и будем жить. Будем жить.

Безбожник

Полдень повис над большой деревней…

Солнце жарило нещадно. Небо, совсем растерявшее облака и глубокий природный цвет, словно белая застиранная тряпка простиралось над изнемогающей от жары землей. Деревенские собаки, дожидаясь наступления вечерней прохлады, обессилено припали к пожухшей траве и тяжело дышали, раздувая бока и высунув длинные языки.

Стройка, кипевшая с раннего утра, остановилась.

Да и какая уж тут работа, когда по позвоночнику струится горячий пот, рубашка липнет к телу, а тягучая противная слабость, рожденная духотой, обнимает тебя, кружа голову и иссушая губы, жаждущие влаги.

Жизнь замерла.

Деревенские мужики, забившись под навес в поисках тени, обессилено развалились на бревнах, давно приготовленных для нового сруба конторы.

Лениво переговариваясь, они привычно и как-то обреченно отмахивались от надоедливых мух и слепней, кружащих над ними густым роем, беззлобно похохатывали и совсем по-бабьи перемывали косточки деревенским жителям.

Савельич, почесывая худую голую грудь, обернулся к молодому парню, сидящему на огромном бревне.

– Эй, Митька… Слышь? Ты, говорят, жениться собрался?

Митька, известный деревенский балабол и шутник, повел плечом.

– Кто говорит-то?

– Как кто? Бабы судачили, – Савельич скривился в лукавой улыбке.

– А ты что, с бабами на завалинке сидишь? – озорно хохотнул Митька.

Мужики весело загалдели, а Савельич обиженно отвернулся.

– Скажешь тоже… Моя Валька вчера новость принесла.

– А, понятно, – парень довольно кивнул.

Маленький лысый мужичонка, устроившийся полулежа рядом с Митькой, оживился.

– Так что? Ты не крути, Митька, хвостом, говори как есть… Женишься или нет?

Парень залоснился радостной улыбкой.

– Точно, мужики. Женюсь. Конец свободе моей пришел.

– Да и правильно, Митюха, – лысый мужичок одобрительно хлопнул Митьку по плечу. – Хватит холостяцкие щи хлебать…

Мужики закивали, поддерживая:

– Годы-то бегут…

– Пора, пора.

Где-то в конце улицы затрещал мотоцикл.

Не сговариваясь, деревенские строители обернулись на резкий звук старенького, видавшего виды средства передвижения.

– Кого нелегкая несет?

– Да это ж к тебе, Савельич.

– Точно, глянь-ка, Галка твоя мчится. Ишь, лихачит, словно парень!

Савельич, охнув, с трудом распрямил ноющую спину и вытер вспотевшее лицо заскорузлой от тяжкой работы, ладонью.

– Ага. Моя. Да сейчас ведь что парень, что девка – все ездят одинаково быстро.

Говорил, а сам с гордостью косил глазом на соседей… А как же, никто из деревенских девчонок не садится за руль, а его дочь вон как летает. И то сказать, бесстрашная девка выросла.

Мужики заинтересованно замерли.

Галка, лихо развернувшись, остановилась прямо у самого навеса. Заглушив рычащий мотор, степенно поздоровалась:

– Доброго дня!

Строители одобрительно загалдели:

– И тебе, соседка, не грустить…

– Молодец, ты, Галка, скорость держишь и не трусишь.

– А то! В отца пошла, – довольно зарделся Савельич, но, соблюдая привычную строгость, тут же нахмурился. – Ты чего, доча? Чего примчалась?

Галка, понимая отцовскую дипломатию, ласково улыбнулась и кивнула на большую коричневую сумку.

– Вот, мамка вам поесть прислала. И квасу попить. Вон в бидоне, еще холодный, из погреба только что.

Мужики спешно поднялись с бревен, заторопились и, толкаясь, сгрудились вокруг сумки, откуда выглядывала аппетитная жареная курица, призывно пахнущие чесноком и укропом малосольные огурцы, краюха черного хлеба грубого помола и вареная, еще не остывшая, картошка.

Причмокивая от удовольствия, предвкушая неожиданный обед, деревенские строители, не сдерживали эмоций:

– Вот жена так жена!

– Савельич, бабе твоей поклон от нас!

– Ай да Валька, ну что тут скажешь? Угодила соседка…

Савельич, прищурившись, сдержанно кивал:

– Да, ладно вам… Ну, давайте, мужики… Берите. Угощайтесь, чем бог послал.

Солнце, упорно стоящее в зените и властно хозяйничающее на выгоревшем добела небосклоне, наконец, чуть сдвинулось в сторону горизонта. Ужасная духота, рвущая горло и легкие, конечно, не исчезла, но жарить стало меньше…

Галка давно умчалась на своем рычащем, подпрыгивающем на кочках, мотоцикле, а мужики, разомлевшие от жары и сытного обеда, все еще не торопились возвращаться к работе. Глядя по сторонам, судачили о том, о сем. Кто-то дремал, кто-то просто задумчиво глядел вдаль…

Разговор, будто пламя свечи, то затухающий, то разгорающийся, словно так и выискивал, за что зацепиться.

Тут один из строителей, тоскующих на бревнах, внимательно приглядевшись к фигуре, показавшейся вдали, оживился.

– О, глядите-ка, мужики, Безбожник наш идет.

Строители, умаявшиеся от безделья, сразу встрепенулись, приободрились и загалдели:

– Вот у парня житуха! И ни о чем не переживает, а?

– А что ему? Сегодня – здесь, завтра – там… Безбожник, одно слово!

– Живет, как хочет, и лба-то не перекрестит…

Но говорили они это весело, даже как-то ласково и беззлобно. А когда парень подошел поближе, и вовсе приветливо замахали руками:

– Иди к нам, Безбожник. Посиди в тени. Квасу хочешь?

Иван, которого в деревне давным-давно звали Безбожником, на прозвище это странное откликался да и не обижался совсем.

Был он не очень высоким, коренастым, светловолосым. И из семьи хорошей: мать, учительница, малышню местную грамоте учила, отец столярничал, правда, прошлым летом помер. Сын же их единственный с самого детства народ удивлял своей необычностью и свободолюбивым нравом.

Рос Иван умным, видным, в армии примерно служил, а вот почему-то ни во что не верил. Ни во что! Над всем подшучивал. Не было для него авторитетов. И главное, в церковь не ходил, говорил, мол дурость все это…

Ну, тут уж бабы деревенские взвыли от негодования. Языками трепали, сердились, косточки парню день и ночь перемывали:

– Что ж за парень такой? И лба не перекрестит…

– Да как же в церковь не зайти, свечку за здравие или упокой не поставить? Безбожник!

Соберутся, бывало, у колодца, и давай парня склонять вдоль и поперек:

– Да как же его земля носит, неверующего?

– Нет, бабы, безбожник он. Ничего святого для него нет.

– Окаянный, а ведь крещеный же!

Так и повелось на деревне. Безбожник да Безбожник…

Мать Ивана поначалу переживала ужасно. Но глядя на спокойствие сына, тоже как-то притерпелась, свыклась, смирилась.

Парень на соседей не обижался, от души потешался над ними. Потом привык и даже откликаться стал. А что? Нравится – так и пусть зовут! Подумаешь…

Беззлобный, веселый и совершенно беззаботный, он работал трактористом, а по вечерам выходил к деревенским парням и девчонкам, шутил, дурачился и сам хохотал от души.

Деревенские, глядя на него, пожимали плечами и озабоченно судачили:

– Парень-то Безбожник, конечно, неплохой, но неверующий какой-то… Странный.

– Худо без веры жить… Как же это? А раз так, то он и в беде не поможет, и на помощь не придет, ежели кому-то плохо будет… Всех бросит, будет себя спасать – ведь он сам по себе, ему ни до кого дела нет. Безбожник!

– Неверующий! Он же, как эти проклятые атеисты, ни во что не верит! Как это можно? Диво дивное! Для себя живет…

Так и повелось.

Вот и сегодня, мужики с удовольствием болтали с веселым бесшабашным парнем.

Посмеявшись, выслушав несколько озорных баек, строители, наконец, поднялись с бревен. Солнце, сжалившись, спряталось, наконец, за набежавшее облачко.

Дышать стало легче. С реки сорвался и полетел по деревне свежий ветерок. Сельчане привычно взялись за топоры с пилами, и дружная работа закипела.

Парень, постояв еще немного, огляделся по сторонам и пошел было восвояси, но тут из дома напротив стройки раздался истошный женский вопль. Такой сильный и отчаянный, что все мужики, оторопев от неожиданности, враз обернулись и застыли, еще не понимая причины такого ужасного крика.

Словно отвечая на их немой вопрос, из крошечного сарая, стоящего чуть в стороне за большим домом, столбом повалил черный дым. Маленький беленый сарайчик, глядевший на мир небольшими окошками, в один миг превратился в пылающий факел. Огненные всполохи разорвали стекла, те осыпали все вокруг стеклянным фонтаном мельчайших осколков.

Растерявшиеся мужики, побросав топоры и пилы, перебежали дорогу и застыли, глядя на полыхавший огонь, вырывавшийся из-под крыши, оконных проемов и двери.

По широкому двору, словно обезумев, металась женщина. Платок сполз с головы, волосы разметались. Зацепившись за выступающий камень, она упала и, громко рыдая, поползла по двору, простирая руки к сараю.

Как это и бывает в деревне, к дому со всех сторон потянулись испуганные люди. Кто-то крестился, кто-то плакал, кто-то охал, качая головой…

Савельич, сжав кулаки, ошарашено прошептал:

– Ой-ей… Это ж Дашка. Это ж двоюродная сестра моей бабы… Валькина сестра. – Он, оглядываясь вокруг, беспокойно говорил, разводя руками: – Что это? Пожар! Мужики, пожар ведь…

Женщины, бегущие по улице, голосили, перекрывая рев огня:

– Пожар… Пожар, люди!

И тут остолбеневшие деревенские жители вдруг расслышали в невнятном вопле растрепанной Дарьи, мечущейся вокруг полыхающего сарая:

– Люди! Помогите… Ванюшка там спит… Помогите! Сын там…

Мужики, услышав этот плач-мольбу, в едином порыве шагнули было вперед, но тут же замерли, пораженные силой бушующего и ревущего беспощадного пламени.

Позади них пронзительно закричала женщина, выскочившая из соседнего дома:

– Вызывайте пожарных! Люди, звоните скорее!

Мир превратился в ад.

Стихия огня, парализовав всех деревенских жителей, старательно и упорно пожирала крошечный домик. В повисшей тишине слышались лишь треск горевших балок, плач женщин и крики несчастной матери.

И в этой страшной суматохе, жестоком оцепенении, рожденном диким страхом, Иван, словно очнувшись и вынырнув из глубины природного гипноза, шагнул к полыхающему сараю, где уже догорала крыша, вот-вот грозящая обрушением. Подбежав к бочке с водой, приготовленной для полива огорода, он нырнул головой в нее и, не оглядываясь, кинулся в горящий домик.

Народ стоящий вокруг, охнул от ужаса.

Бабы истово закрестились. Мужики, напрягшись, притихли… Повисла жуткая тишина.

А огонь бушевал и бушевал, слизывая остатки крыши, зло кусаясь и треща от своей ненасытности.

Сколько прошло времени – никто не знал.

Скорее всего – секунды.

А людям показалось – часы.

Из маленького сарайчика, откуда клубами валил черный дым, вынырнул, наконец, Иван. В руках он крепко держал мальчонку лет пяти-шести. Весь перепачканный в саже, парень подбежал к зареванной и грязной матери, отдал ребенка и опять кинулся к бочке с водой.

Люди, словно проснувшись, загалдели, зашумели, затолкались…

Пока подъехавшие пожарные разматывали рукава своих машин, соседи окружили Ивана:

– Ох, парень, молодец ты!

– Гляди, гляди, рубашка-то тлеет, снимай скорее…

– Ишь, волосы-то подпалил… Как ты?

Иван, отдышавшись, пожал плечами и протолкнулся к Дарье, истошно рыдавшей над сыном.

– Ну, как он?

Женщина, прижимая мальчонку, кинулась к нему на грудь, истошно воя:

– Ой, Ванечка, спасибо! Родимый мой! Спасибо!

Иван, ухмыльнувшись, отодвинул ее и наклонился к мальчугану.

– Ну, что, тезка? Дышишь?

Ваня, перепачканный сажей, потер красные от дыма глаза и, широко улыбнувшись, кивнул.

– Ага. Дышу.

– Вот и хорошо, – Иван ласково потрепал его по щеке. – Держись, парень.

Потом, глубоко вздохнув, еще раз оглянулся на догорающий сарай и неторопливо пошел вдоль улицы.

Люди, еще не пришедшие в себя после потрясения, молча глядели ему вслед. Дарья, прижав к себе только что спасенного сына, подняла руку и медленно перекрестила уходящего парня.

Савельич, стряхнув оцепенение, покачал головой и развел руками.

– Безбожник… Вот тебе и Безбожник! А, люди?

Лысый мужичонка шмыгнул носом за его спиной и прошептал:

– Побольше бы таких безбожников… Вот бы зажили тогда.

День догорал.

Он уходил, унося жару, волнение, ужас и слезы.

Деревня возвращалась к привычной жизни.

А за околицей весело хохотали девчонки и парни, слушая забавные рассказы смешного Безбожника.

У каждого из нас своя вера. И по вере нашей воздастся…