Текст книги "Талисман Белой Волчицы"

Ирина Мельникова
Талисман Белой Волчицы

Не собирайте себе сокровища на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут;

Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут;

Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.

Евангелие от Матфея,

Гл.6, 19–21.

Пролог

Уже который день он брел по горной тайге, карабкался по скалам, минуя обрывистые теснины. Руки посекло о камни, и они дрожали от страшного напряжения. Плечи немели, а сердце колотилось у самого горла. В одном месте ноги заскользили, повисли над пропастью, но в последний момент подвернулся под руку корявый корень лиственницы, не позволил скатиться вниз. «Винчестер» с оборванным ремнем загремел по уступам в темную глубину. Человек присел на камень, ощупал себя, убедился, что цел, и решил больше не рисковать. Обошел скалы через заснеженный перевал, хотя и проваливался местами в свежий еще снег по пояс.

Собака царапалась следом, тихо повизгивала, ластилась и жалобно заглядывала в глаза на коротких привалах: боялась, что хозяин бросит ее в столь гиблых местах. Кое-где он ее подсаживал, где-то втаскивал на скалы за холку. Так и шли они вместе днем, а ночью дремали, прижавшись друг к другу, – человек и собака, затерявшиеся в никем не меренной сибирской тайге и уже не верившие, что когда-нибудь выйдут к жилью, к людям, к теплу…

Наступало утро, и мужчина снова брел и брел среди диких скал и лесов, карабкался по террасам и спускался в распадки, изможденный усталостью, с избитыми в кровь ступнями и коленями, голодный и оборванный. И только перелетные ватаги гусей указывали ему единственно правильный путь – на юг.

Жалкий провиант давно кончился, вся живность попряталась в кутерьме налетевшего вдруг бурана. Ветер через два дня стих, но повалил снег, густой и липкий, который превратил одежду в толстый ледяной панцирь. Ручьи и верховья рек затянуло льдом до весны. Человек шел наугад по неведомому распадку, уходящему в темную, затянутую сизой мглой тайгу, и думал о том, что ночь уже не переживет: не останется сил развести костер, тем более поддерживать огонь и крутиться с боку на бок, обогреваясь со всех сторон. Сморит его сон, и, возможно, уже навсегда. Он не знал, идет ли следом собака, не было сил оглянуться.

Что это за лес? Куда он забрел? Это уже не волновало его. Только стучало в голове: «Надо идти… Пропадешь… Надо спешить…»

Сухой кашель разрывал легкие, надсаживал горло. Уже ни во что не веря, он садился прямо на снег, отдыхал. Потом с трудом делал сотню шагов и вновь садился. Заиндевевшие пихты и кедры стояли в сонном оцепенении, сквозь их вершины проступали ребристые хребты незнакомых ему гор. В беспамятстве он уже почти полз, почернев от голода и мороза, все чаще и чаще поглядывая на собаку, но съесть ее не решался. Она тоже сдала. Безнадежно искала дичь в заваленной снегом тайге, виновато опустив голову, плелась сзади, хватая пастью снег.

К вечеру стали докучать ему страшные видения, собака издали настороженно поглядывала и сторонилась хозяина, видимо, чуяла, что от голода нашло на него полубезумное помрачение. Наконец мужик упал на колени, долго глядел на тяжелый тулун[1]1
  Кожаный мешочек, в котором старатели хранили золото.


[Закрыть] с золотом, и гримаса то ли улыбки, то ли ненависти искривила его спекшееся, обмороженное лицо. Он затолкал тулун под нательную рубаху, попытался подняться и понял, что ноги больше не несут его. И тогда он пополз, и слезы, которые он не замечал, текли по его лицу и замерзали в свалявшейся, забитой снегом бороде.

Опять поплыли кошмары, и, когда в укромном распадке понесло вдруг на него костровым дымом, он посчитал это за новую блажь. Но собака еще доверяла своим глазам, поэтому, обогнав человека, прыжками мчалась к костру, взвизгивая и заваливаясь на бок от слабости…

Из котелка на снегу топорщились ноги разваренной птицы. Человек выбросил мясо на снег. Голод все-таки не совсем высушил его мозг. Он понимал, что тяжелая пища скрутит кишки в узел и загнется он в двух шагах от спасения, от того, что не успел справиться с жадностью. Поэтому он, обжигаясь и давясь, принялся глотать жирный навар – бульон, в котором варилась птица. Горячая пища взбодрила его, сорвала пелену с глаз. Мужчина оглянулся в смятении, испугавшись, что копалуха[2]2
  То есть глухарка (диалектн.).


[Закрыть] стала добычей не менее голодной собаки. Но она, ворча, жадно хватала и тоже давилась добытыми из-под снега внутренностями и головой птицы.

Человек удовлетворенно срыгнул и откинулся на лапник, разбросанный у костра. Копалуху он вернул в котелок и пристроил его у изголовья, боясь, что собака доберется до его добычи. Но она улеглась у него в ногах, положила морду на лапы и закрыла глаза, точно так же, как ее хозяин, который впервые за долгое время почувствовал, что теперь уж точно выкарабкается…

Очнулся он от тяжелого взгляда. Испуганно вздернул голову. Краем глаза заметил собаку. Шельма, довольно урча, догрызала копалуху. А он и не слышал, когда она подкралась и утащила из-под руки котелок. Мужчина приподнялся на локтях, ища взглядом, чем бы запустить в негодницу-воровку, и только тут заметил дремучего старика, что сидел на корточках по другую сторону костра и угрюмо взирал на дикого обличьем приблудного гостя.

Он был без шапки. Седые волосы по лбу опоясывал ремешок, лицо изрыли глубокие, словно овраги, морщины, а блеклые глаза под кустистыми бровями как будто пронзали пришельца насквозь и выворачивали наизнанку. Старик продолжал молча пялиться на мужика, не спуская с колен длинное, похоже, еще кремниевое ружье. Одет он был в короткую шубу волчьим мехом наружу, из-под которой свисала длинная, из домотканого холста рубаха, серели на ногах торбаза из оленьего камуса.[3]3
  Камус– мех с ног лося или оленя.


[Закрыть]

Заметив, что пришелец открыл глаза, старик истово перекрестился двумя перстами.

«Раскольник, – сообразил незваный гость. – Отбился подальше в тайгу. Наверняка где-то скит поблизости, если простоволосый по лесу шастает…» – и выдавил робко:

– Спаси, дедушка, от голода… пропадаю… Я тебя отблагодарю…

Рука лапнула тулун за пазухой, и пришелец облегченно вздохнул. Здесь! На месте, в отличие от копалухи, которая уже исчезла в ненасытной утробе его спутницы по несчастью. Ишь, стерва, даже не вякнула, когда старик подошел! А если б хунхуз[4]4
  Хунхуз – разбойник.


[Закрыть] какой или из той бродяжни, что два дня гнала его, как дикого зверя, по реке Тагул? Но сил не было злиться на негодную собачонку, которая променяла его на жирную копалуху. Он опять посмотрел на старика. Тот наливал в берестяную посудину темный настой из второго котелка, который пришелец сразу и не заметил. В нем упревали таежные травы, нанося ароматом уже забытого лета.

– Попей отвару, слышь-ка! – впервые подал голос старик. – Должно полегчать!

Человек глотнул раз, другой, почувствовав, как побежала быстрее по жилам кровь, как освобождается от спазмов горло, затем залпом осушил посудину до конца. В глазах и впрямь посветлело. Он увидел перед собой серебристое кружево притихшей в обмете инея тайги.

– Близко Амыл? – с трудом выдавил из себя пришелец.

Но старик, будто не расслышал, заторопил его:

– Вставай, паря, вставай! Торопиться надо, в ночь пурга закрутит…

– Доведи меня до Амыла, золотом заплачу! – Чужак с трудом поднялся на ноги, вытащив из-за пазухи тулун, будто взвесил его, покачав на ладони, и опять повторил хриплым шепотом: – Выведи, дедуня, к реке, клянусь, половину отдам!

Старик удрученно крякнул и мотнул головой:

– Золото, паря, от анчихриста! Не соблазняй, а то прокляну! – и кивнул на лыжню, убегающую вниз по распадку: – Иди ужо! Мыльню[5]5
  Мыльня – баня.


[Закрыть] принять потребно, чтоб очистить тело ото скверны. Мирскую нечисть бог простит! Очухашься немножко, тогда и поговорим.

Носки торбазов скользнули в сыромятные крепления широких, обшитых мехом охотничьих лыж. Старик забросил ружье за спину, накинул на плечо лямку от коротких, без полозьев, больше напоминавших лодку-долбленку, саней, заполненных связками собольих и горностаевых шкурок, прикрытых драной дерюжкой.

Он цокнул языком, и собака вдруг сорвалась с места и, весело задрав хвост, помчалась первой по лыжне, оставляя на гладком снегу звездочки следов. Старик легко побежал следом, лишь изредка оглядываясь на чужака, который, проваливаясь в снег то по колено, а где и по пояс, с трудом, но тащился за ними.

Неожиданно натянуло тучи, разом завьюжило, и посыпал снег. Стемнело. Внезапно старик остановился. Повернулся к пришельцу. Из-под бровей насмешливо блеснули блеклые глаза.

– Иди-и, сын мой, до той вечной красы в ирий,[6]6
  Ирий – рай.


[Закрыть] ибо тайну несешь непосильну живому…

Он молниеносно выставил вперед ружье. Чужак, увязший в снегу, ошеломленно взирал на него. Хлестанул металлический щелчок, и пришелец вскинул руки к лицу, словно они могли защитить его от пули, летящей по-охотничьи в глаз. Но удара не последовало. Бердана нежданно осеклась с первого раза.

Неизвестно, о чем думал человек в этот момент, но наверняка не о божьих заповедях и райских кущах. С замиранием сердца видел он последнее в своей жизни: беспощадно-спокойный прищур глаза над граненым стволом. Рука метнулась к кожаному мешочку на груди: откупиться, задобрить… Но тут же безвольно упала. Добыча и так достанется подлому вражине, обхитрившему его благодушием и притворной отрешенностью от всего мирского.

Грохнул выстрел, и пуля ударила в грудь. Пришелец качнулся в облаке порохового дыма и подивился, что совсем не чувствует боли. Ноги тоже держали крепко, лицо было в порядке. Он ощупал руками грудь и не отыскал дыры в камлейке. Дым рассеялся, и проявился вдруг на снегу старец, завалившийся на спину с дико вытаращенным глазом и разинутым ртом. Из второго глаза торчал ружейный затвор. По щеке густой струйкой текла кровь, густая и черная в подступившей темноте.

Чужака затрясло, как в лихорадке. Тело его ходило ходуном от пережитого ужаса, зубы лязгали, руки выплясывали, когда он освобождал плечо старца от лямки. Стащил отяжелевшее тело в глубокую расщелину, завалил камнями, закидал снегом. Медленно пошел по склону к оставшимся на лыжне саням. Оглянулся на неприкаянную могилу своего неудавшегося убийцы. Руки еще тряслись. В голове метались тревожные мысли. Он бросил взгляд на изувеченную бердану. Видно, в спешке не довернул старец до упора затвор, вот и вышибло его, и пуля ударила не в полную силу…

Он натянул лыжи, вспомнив вдруг, что на старике остались крепкие и теплые торбаза, но не раскапывать же труп по новой, махнул рукой, перекрестился на темный лес и, натянув на плечо лямку от саней, свистнул собаке, выгрызавшей кровяное пятно на снегу. «Ах, чтоб тебя!» – запустил он в нее подвернувшимся сучком и заскользил по лыжне вниз по распадку. Вокруг него глухо ревела и стонала тайга, изо всех сил сопротивляясь холодному ветру, который гнал поземку, заметая следы.

Собака, отворачивая морду от секущего ветра, бежала следом. Наконец лыжня взметнулась на перевал, и внизу вдруг блеснула тусклым огоньком рубленная из толстых бревен изба, рядом с которой курилась дымком крошечная банька. Собака, возбужденно взвизгнув, села на хвост и радостно залаяла, словно отмечая конец их многотрудного, смертельно опасного пути.

Человек остановился у самого крыльца, заваленного чистым, непотревоженным снегом. Прислушался, перекрестился и надавил на дверь ладонью…

Глава 1

Утро словно вторило его настроению и мыслям – было пасмурным и неприветливым. Горы, поросшие темной тайгой, подернуло грязно-серой пеленой. Вот уже неделю сползают с них на город тяжелые тучи, поливая все вокруг колючим, нудно моросящим дождем. Август. Скоро осень. Первая его осень в Сибири…

Алексей зябко передернул плечами и с отвращением сморщился, представив себя со стороны. Темно-коричневый сюртук, желтая сорочка, галстук, в кармашке носовой платок, черные, до зеркального блеска начищенные штиблеты… Не зря Иван расхохотался, увидев его в этом одеянии. Алексей уже и забыл, когда в последний раз выглядел подобным франтом. Гладко выбрит, чисто вымыт и даже французским одеколоном спрыснут, на голове новая шляпа, а в руке трость, которую неизвестно откуда выкопал Вавилов, но придется и это вытерпеть, не каждый же день агента сыскной полиции в гости к миллионеру приглашают.

Хотя какие гости! Алексей тоскливо огляделся по сторонам. Тартищев откровенно сказал, что терпеть не может Никодима Корнеевича за его занудство и скопидомство и уверен, что его желание встретиться с начальником уголовного сыска не более чем каприз, вернее, приступ самодурства, к которому склонно все это семейство, начиная от благополучно скончавшегося лет пять назад старика Кретова, нажившего свои миллионы на торговле лесом, мехами и спиртом, и кончая его младшим сыном Михаилом – повесой, кутилой и бездельником. Правда, рассказывают, что в последние годы своей жизни, после смерти жены Ефросиньи Кузьминичны, Корней Кретов остепенился, женился на одной из своих любовниц – матери Михаила, зачастил в церковь, даже часовню построил на крутом берегу в память всех погибших в водах своенравной и бешеной реки.

Но лет за пять до смерти выкинул свой последний фортель, в одночасье разорив владельца пароходной компании Фаддея Карнаухова, отчего тот пустил себе пулю в лоб, но неудачно. Помереть не помер, но часть мозгов вышиб, превратившись в слюнявого, разучившегося говорить, сморщенного, как старый опенок, дурачка, просящего подаяние на крыльце Знаменского собора.

Над огромными, сажени в полторы[7]7
  Три метра.


[Закрыть] высотой воротами во двор трехэтажного особняка, чей нижний этаж занимала купеческая контора Никодима Кретова, возвышался огромный щит с изображением горы Кандат. Хищный гранитный клюв ее навис над длинным белым пароходом с двумя высокими черными трубами. По его ватерлинии шла крупная гвардейских цветов надпись «Пароходная компания „Восход“, а над трубами дугой выгнулась еще одна, красная и блестящая, будто цыганская рубаха, – „Владельцы – купцы первой гильдии Никодим и Михаил Кретовы“. Из-за горы выглядывал желто-багровый блин – солнце. Его лучи веером расходились над пароходом и красными буквами верхней надписи. И Алексей, взглянув на это буйство красок, вновь вздохнул, вспомнив вдруг предостережение Тартищева ни в коей мере не перечить Кретову, даже если тому вздумается по какой-то причине разгневаться на своего гостя.

Огромного роста детина, в черной казачьей черкеске, мохнатой овечьей папахе, с мощными кулаками и шеей, едва втиснутой в стоячий воротник бешмета, молча довел Алексея до высокого крыльца, где его принял второй детина, тоже в черкеске, но без папахи. Окинув его быстрым взглядом, провел в дом и оставил в небольшой зале, вдоль стен которой стояли массивные диваны с высокими спинками и точно такие же громоздкие стулья с кожаными сиденьями. Вероятно, это была комната для визитеров, но сегодня по случаю воскресного дня она пустовала.

Алексей покосился на истертые многочисленными задами сиденья и остался стоять, не вняв приглашающему кивку своего провожатого сесть.

В зал выходили две двустворчатые двери из темного дуба, одна напротив другой. Провожатый скрылся за той, что слева, а Алексей, опершись на трость, остановился напротив совершенно пустого камина с четырьмя мраморными купидонами по углам толстой и тоже мраморной каминной доски. Над доской висел большой аляповатый портрет, выполненный маслом, вероятно рукой того же художника, что и вывеска над воротами. А над портретом, под стеклом – два вымпела, то ли кавалерийские, то ли артиллерийские, позолота и буквы на них облезли, цвета полков выгорели. Их щедро покрывали пулевые пробоины, но скорее всего здесь всласть попировала моль.

Алексей окинул вымпелы скептическим взглядом и перевел его на портрет. На нем был изображен черноглазый, с подстриженными в скобку темными с проседью волосами, с густой бородой лопатой, человек в собольей шубе, которую он слегка распахнул, подбоченясь, вероятно, чтобы явить миру орден, свисающий из-под бороды на широкую грудь. Весь вид мужчины на портрете однозначно говорил, что он из тех, с кем лучше не связываться и в темном месте один на один не встречаться.

«Наверняка Корней Кретов», – подумал Алексей. Судя по трещинам, избороздившим портрет, он был написан достаточно давно и не мог изображать нынешнего владельца пароходной компании «Восход» хотя бы потому, что Никодим, как успел сообщить Алексею Вавилов, против купеческих традиций бороду брил и вид имел вполне европейский. Но вместе с миллионными богатствами достались ему в наследство от батюшки дикий нрав и громоподобный рык, так что истинная сущность Никодима Корнеевича в минуты гнева перла наружу, как прокисшая брага из бочонка. И никакая, даже самая дорогая английская одежка эту самую сущность в себе удержать не могла.

Он перевел взгляд на камин, но скрип приоткрывшейся двери отвлек его от созерцания сытых физиономий купидонов. Он повернулся, ожидая увидеть посыльного в черкеске, но порог перешагнула рыжеволосая барышня в зеленом платье, с тщательно причесанной на прямой пробор головой. Близоруко прищурившись, она окинула быстрым взглядом комнату, увидела Алексея и направилась прямо к нему. Она не шла, а плыла, не спуская напряженного взгляда с его правого плеча, отчего он даже скосил глаза в ту сторону, чтобы проверить, что ж такое интересное углядела эта странная девица на его сюртуке.

Барышня подошла к нему почти вплотную и остановилась напротив. Серо-голубые, слегка выпуклые глаза смотрели с явным любопытством, а высокий лоб морщился от усилий, словно его хозяйка пыталась и не могла вспомнить, где она видела стоящего перед ней человека. Она часто и нервно облизывала губы, а то вдруг закусывала нижнюю и некоторое время терзала ее мелкими и острыми, как у ласки, зубами. Впалые, бледные щеки, длинный, с едва заметной горбинкой нос… Девица была потрясающе некрасива, но талия у нее была тонкой, а бюст вызывающе крепким, и эти подробности ее телосложения неожиданно порадовали Алексея, потому что давали барышне хоть какой-то шанс выйти замуж… Он мысленно выругал себя. Спрашивается: какое ему до этого дело? И с чего вдруг подобные, совершенно нелепые в его положении мысли обуяли его?

Девица, склонив голову набок, обвела его взглядом с ног до головы и тягучим, совершенно бесстрастным голосом произнесла:

– А вы ничего! Высокий!

– Стараемся! – пожал плечами Алексей.

Она озадаченно округлила глаза, задумалась на мгновение, но, видно, это не доставило ей большого удовольствия, и заявила прежним тоном:

– И красавчик! Я таких еще не видела.

– Да полно вам! – проворчал Алексей. – Вы что, по улицам не гуляете? Там таких, как я…

– Как вас зовут? – перебила его девица и уточнила: – Я по улицам не гуляю. Папенька говорит, что там одни шалавы подзаборные отираются.

Алексей опешил и не нашелся что ответить, настолько поразило его слово «шалавы», весьма спокойно произнесенное вполне на первый взгляд благовоспитанной барышней.

– Ну, наверно, не только шалавы, – буркнул он, всем своим видом показывая, что не намерен продолжать разговор. С этой целью он даже перевел взгляд на камин, словно голые задницы купидонов доставляли ему гораздо большее эстетическое удовольствие, чем созерцание прелестей незнакомой ему девицы.

Но барышня оказалась не из обидчивых и к тому же не из стеснительных. Она обошла вокруг Алексея, окинув его взглядом завзятого барышника. На мгновение ему показалось, что его вот-вот заставят показать зубы или согнут руку в локте, чтобы пощупать бицепсы.

– Так как вас зовут? – произнесла девица требовательно и даже слегка притопнула ногой, являя некоторое негодование по поводу его бестолковости.

Алексей в свою очередь окинул ее хмурым взглядом, одновременно соображая, как поступить в этом случае. Ни Тартищев, ни Вавилов не предупредили его, что в доме купца Кретова его встретит подобная барышня.

– Чингачгук – Большой Змей, – неожиданно для себя брякнул Алексей.

– Совершенно дурацкое имя, – протянула задумчиво девица. Она достала из-за края рукава изящный платочек, вцепилась в него зубами и, слегка склонив голову, окинула Алексея долгим и непонятным взглядом. Затем, недовольно рванув платок зубами, скомкала его в руке, тяжело вздохнула и медленно ее опустила, а затем столь же медленно, словно театральный занавес, подняла свои по-коровьи длинные ресницы. Хорошо отработанный, как выяснилось позже, прием. Наверняка расчет был на то, что Алексей свалится к ее ногам, исходя слюной от восторга.

– Вы случайно не актер? – спросила она без всякого интереса, увидев, что Алексей на пол не свалился и слюной не исходит.

– Случайно нет, – ответил он недружелюбно. – Я – из полиции.

– Ага, – кивнула она головой, – все шутите?

– Конечно, – ответил ей в тон Алексей и спросил: – Что вы хотите?

– Я? – туповато посмотрела на него девица.

– А разве здесь есть еще кто-то, кроме вас?

– Вы, – односложно ответила жеманница и капризно добавила: – Вы – гадкий зануда, хотя и красавчик.

– Спасибо, – усмехнулся Алексей и, приложив руку к груди, склонил голову. – Мерси боку за комплимент.

– Коломенская верста. – Она ехидно улыбнулась и тоже склонила голову, одарив Алексея взглядом исподлобья. – Пожарная каланча.

Ей явно хотелось скандала, но Алексей промолчал, чем явно привел девицу в смятение. Она яростно фыркнула, смерила его ненавидящим взглядом и резко развернулась, чтобы уйти. Но не успел Алексей перевести дух, как барышня упала на него спиной и, если бы он не успел подхватить ее под мышки, непременно раскроила бы себе череп о латунную подставку для дров.

Под руками он ощутил жесткие ребра корсета из китового уса. Девица как-то неестественно всхлипнула и попыталась соскользнуть вниз. Алексей прижал ее к себе, но хитрая мерзавка как-то по-змеиному вывернулась и неожиданно впилась в его рот горячими и влажными губами.

Краем глаза Алексей поймал появившегося в этот момент посыльного в черкеске. Судя по спокойному взгляду и не сбившейся с ритма неторопливой походке, увиденное его отнюдь не смутило.

Девица тоже заметила парня в черкеске, оттолкнулась от груди Алексея обеими руками и величаво, словно пава, отправилась в обратный путь к левой двери. На полпути остановилась, повернула голову и повторила свой трюк с ресницами. Затем вдруг прыгнула в сторону, показала Алексею язык и, подобрав юбки, бегом выбежала из комнаты.

– Никодим Корнеич ждут-с, – совершенно невозмутимо произнес слуга. – Пройдите-с в кабинет.

– Кто это? – спросил Алексей и кивнул головой на дверь.

– Анфиса Никодимовна, – равнодушно ответил тот.

– Верно, в девках засиделась? – справился у него Алексей, почувствовав неодолимое желание выскочить на свежий воздух и отдышаться.

Слуга с непроницаемым видом посмотрел на него и повторил:

– Никодим Корнеич ждут-с… – И, отвернувшись, направился к двери, за которой только что скрылось нелепое создание в зеленом платье.

Алексей озадаченно посмотрел в спину своего провожатого и последовал за ним на свидание с Никодимом Корнеевичем Кретовым и одновременно, как только что выяснилось, батюшкой этой нахальной девицы.