Текст книги "Три часа утра"

16

Перед тем как торжественно выбросить листок с телефоном Юлия, Стасенька, разумеется, выучила номер наизусть.

Договариваясь о встрече, она тешила себя мыслями о том, что увидеться с ним ей не столько хочется, сколько надо: должна же она, перед тем как окончательно расстаться, всё ему объяснить?

Внезапно Стасенька поняла, что это будет не очень-то легко. Особенно после той ночи… Зачем ей нужно было бесконечно твердить ему, как она его любит, кто её просил? В итоге всё получается просто великолепно: три дня назад любила Юлия, теперь опять – Рожнова… и выходит за него замуж.

Была суббота, но Юлий пообещал выбраться пораньше и заехать за ней вечером часам к девяти. Как назло, притащились Рожнов с Лепиловым. Вадим принёс кольца. Стасенька, как положено, попрыгала, порадовалась, но уже через полчаса раскрыла учебник методики и демонстративно в него уткнулась, во всеуслышание объявив, что ей надо готовиться к урокам.

Все были в отпаде, тут же принялись интересоваться её здоровьем и самочувствием, вообще всячески глумиться и, вместо того, чтобы не мешать и тактично удалиться, с громким ржанием побежали собирать соседей пламенными призывами не пропустить редкий аттракцион под названием «В субботний вечер». Стасенька, однако, не растерялась и именно в тот момент молниеносно оделась и резво поскакала к лифту.

Юлий приехал ровно в девять, и вслед за ним, по закону подлости, из этого же трамвая выпрыгнул Вайнберг. Стасенька инстинктивно шарахнулась в тень ограды, но было поздно: Юлий уже обнимал её, о чём-то спрашивал, а Генрих пялился на них во все глаза и оглядывался до самой двери. Таким образом, заготовленная для Рожнова версия об уединенном изучении методики в комнате для занятий отпадала, надо было придумывать новую, но Стасенька отложила это до лучших времён.

Она переступила знакомый порог с каким-то непонятным, совсем новым для себя чувством. Было почему-то страшно, вдруг всё окажется по-другому, не так, как тогда? И ещё переполняло предчувствие потери, её неизбежности, и совершенно непостижимое, захлёстывающее с головой ощущение счастья от того, что на столе опять горит свечка, что он опять сидит рядом и без конца поправляет нервным движением падающие на лицо волосы, что на его тонком запястье бьётся жилка, и отчётливо видно, как она бьётся, – ощущение даже не просто счастья, а какой-то благодарности, что ли? (Кому? За что?)

Странно и непонятно, почему этот в сущности чужой, почти незнакомый человек, которого она видит четвёртый раз в жизни, ей сейчас дороже всего на свете и гораздо ближе Рожнова, которого она любит второй год и за которого через три недели выходит замуж… Кстати, о свадьбе – может, сейчас вот всё ему и сказать?..Он вскинул на неё глаза, и сердце затрепыхалось, и от нежности к горлу подступил комок…

– Юлий… я люблю тебя…

Ничего не пропало. Всё снова было, как тогда, в первый раз. И потом, когда они лежали в темноте без сна, взявшись за руки, Стасенька думала о том, что в Юлии есть что-то такое, чего в Рожнове нет и не было отродясь… Внезапно она испугалась, что это конец, и ничего больше никогда не повторится. Жуткое слово – «никогда»…

– Юлий…

– Что?

– Мне страшно, – прошептала Стасенька.

Он сжал её пальцы в своих.

– Мне, как ни странно, тоже…

– И тебе? – встрепенулась она.

– Да…

– Почему?

– Не знаю. Наверное, боюсь тебя потерять…

С ума сойти – он боится её потерять! И не боится говорить ей об этом! Стасенька зажмурилась от счастья. В конце концов, это невыносимо… Внутри всё дрожит, дышать трудно, что же такое с ней делается-то? Нет, надо с этим покончить раз и навсегда, сейчас она ему всё скажет…

– Юлий.

– Что?

– Спой мне что-нибудь, пожалуйста…

– Хочешь «Колыбельную»?

– Хочу!

Он взял гитару и тихо спел ей колыбельную из репертуара «Цветов»:

 
Какую песню спеть тебе, родная?
Спи, ночь в июле только шесть часов…
 

Песня была старая, когда-то сто лет назад он пел её по телефону Маше.

 
Пусть, милая, тебе спокойно спится,
А я пока долину осмотрю.
Скажу, чтоб вовремя запели птицы,
Задую звёзды и зажгу зарю…
 

Стасенька слушала с горящими глазами.

 
«Спокойной ночи», – говорю я снова
И верую, что не настанет дня,
Когда тебе два этих тихих слова
Промолвит кто-нибудь поздней меня…
 

«Если не настанет, – с грустью подумала Стасенька, – то только потому, что Рожнов никогда никому не говорит «Спокойной ночи», мне в том числе… Как же всё-таки сказать про свадьбу? После этой песни ещё…»

Потом снова долго лежали в молчании, пытаясь заснуть. Не получалось.

– Юлий, – позвала она тихо. – Ты спишь?

– Нет.

– А о чём ты думаешь?

Он почему-то смутился.

– Тебе это будет неинтересно.

– Нет, скажи! О чём?

Он глубоко вздохнул.

– Ну, о том, что завтра – первое марта…

– И что? – удивилась Стасенька.

– В ночь на первое марта 1881 года народовольцы готовились к покушению на Александра II…

Если бы он в ответ на её вопрос повернулся и стукнул ей по лбу, Стасенька, конечно, тоже была бы удивлена, но гораздо меньше.

– Народовольцы? Там у них брат Ленина был, да?.. – спросила она, чтобы показать знакомство с предметом.

– Да, но это уже потом. Сначала – Михайлов, Перовская, Гриневицкий. Желябова в эту ночь с ними не было, его накануне арестовали, Квятковского ещё в ноябре повесили…

– Подожди, – сказала Стасенька.

Он об этих народовольцах рассказывал, как о своих знакомых, а она совершенно ничего о них не помнила, кроме того, что Желябов и Перовская, кажется, любили друг друга. Чтобы блеснуть эрудицией, она спросила:

– Они любили друг друга, да?

– С кем, с Ивановой-то? – уточнил Юлий. – Наверно… Я вот до сих пор не могу понять, зачем он тогда высунулся, сказал, что это всё его – и газеты, и динамит… Его же могли совсем не тронуть, а девице так и так Сибирь светила…

– Кто высунулся – Желябов?

– При чём тут Желябов, ты же про Квятковского спросила…

– А кто это такой? – с милой непосредственностью поинтересовалась Стасенька.

Он рассказал ей о Квятковском – одном из руководителей организации, который был арестован из-за нелепой случайности и казнён через год в Петропавловской крепости. О Михайлове, погибшем в Алексеевском равелине, – он был схвачен из-за фотографий приговорённых к каторге товарищей, которые требовалось переснять. О Котике, взорвавшем себя вместе с царём, и о Тигрыче, ставшем вдруг через несколько лет ярым монархистом. Об Окладском и Рысакове, которые решили, когда дошло до дела, спасти свои шкуры ценой предательства. Рысакова было особенно жалко: он остался внакладе – и продался, и всё равно повесили… Стасеньке было интересно. Она слушала Юлия, боясь пропустить хоть слово. Потом спросила:

– А откуда ты всё это знаешь?

Он усмехнулся:

– Да я вообще много чего знаю. Но сейчас мы будем всё-таки спать!

После этого они ещё долго ворочались и забылись уже ближе к утру.

17

– Ну, сегодня на переводе что-то будет! – сообщила перед тактикой Наталья. – У Сладковского на глазу ячмень вскочил, он ходит злющий и ко всем придирается. На «допросе пленного» в 409-й группе заявил, что если бы они переводили так показания настоящих пленных, их всех в лучшем случае отправили бы в штрафную роту!

Получив такую информацию, народ в страхе разбежался по врачам, осталось четверо самых смелых. В начале занятия Сладковский высказал своё мнение о группе в целом, наиболее подробно – о её возмутительной недисциплинированности. Затем отдельно осветил работу старосты, то есть командира отделения тов. Каялиной, которая своим попустительством отнюдь не способствует повышению дисциплины.

В ответ на это Лора пожала плечами и сказала:

– Ну, если они все заболели?

– Вы мне голову не морочи́те, – процедил сквозь зубы Сладковский.

Он долгое время не вылезал из-за границы и по-английски изъяснялся, пожалуй, свободнее, чем по-русски.

– Никто вам ничего не морочи́т, – возразила Лора с невинным выражением лица.

Сладковский почувствовал, что здесь что-то не так, хотя никто не посмел даже хихикнуть, и мгновение-другое молча пытался убить её взглядом. Потом сказал:

– Ve-ery nice! – и начал спрашивать домашний перевод текста.

Разумеется, с Лоры. В её переводе придраться можно было лишь к мелочам, что он и сделал – явно не без удовольствия. Потом взялся за Шитову, которая тут же с перепугу выдала ему:

– Калибр гаубицы – три миллиметра…

– Она что, иголками стреляет?! – тихо, но выразительно поинтересовался Сладковский.

Аська на этом не остановилась и заявила, что «скорострельность её – тридцать оборотов».

– Гаубица выстрелит – и повернётся вокруг себя от радости! – мрачно прокомментировал Сладковский.

Полякова он стал гонять по словарю, и очень скоро тот вместо «район посадки и погрузки» пролепетал на нервной почве:

– Район посудки и погрязки.

Несмотря на обстановку, почти приближенную к боевой, Аська с Натальей захихикали, а Лора вообще уткнулась от смеха в стол.

Потом Поляков, которого Олег Владимирович в очередной раз с уничтожающим видом поправил, осмелился пробормотать, что в словаре даётся именно такое значение слова. Сладковский дал ему на этот счёт чёткое указание:

– Наплевать и забыть!

– В словаре неправильно, да? – удивился Поляков.

– Возьмите словарь Судзиловского, – процедил Сладковский.

– Он толстый? – зачем-то спросил Поляков.

– Словарь – да! – ответил Сладковский.

Кто-то из девиц опять захихикал. Олег Владимирович обвёл всех выразительным взглядом и переводить «показания пленного» вызвал опять Лору. Сам он выступал и за пленного, и за начальника разведки.

– Ваше имя и звание? – спросил он сквозь зубы за начальника.

Лора перевела.

– Предположим, я понял, – сказал Сладковский издевательским тоном и, посмотрев на неё сверху вниз, снисходительно сообщил, что зовут его Генри Мак-Элроуз.

Дальше всё пошло сравнительно гладко – до того места, где «пленный», глядя в отпечатанный текст, зачитал в ответ на вопрос о сроке планируемого наступления что-то насчёт второй декады текущего месяца.

Лора так и перевела. Тогда Сладковский опять на неё уставился и заявил, что, к её сведению, английское слово «decade» не является эквивалентом русскому «декада»: в первом случае это – «десять дней», а во втором – «десять лет».

Насчёт английского Лора не была уверена, но в том, что в русском слово «декада» обозначает именно десять дней, а не лет, сомнений никаких не было. Поэтому в ответ на требование перевести «показание пленного» снова, она повторила слово в слово то, что сказала раньше. Сладковский, не сводя с неё убийственного взгляда, начал медленно подниматься из-за стола.

Все замерли, а Лора машинально отметила, что ячмень на левом веке его нисколько не портит, хотя по идее должен бы.

– Вы что, не поняли? – мрачно поинтересовался Сладковский. – Если речь идёт о десяти днях, нельзя по-русски сказать «декада»!

– Вы в этом уверены? – спросила Лора, потому что на какое-то мгновение засомневалась в том, что было общеизвестным.

– Абсолютно, – процедил Сладковский.

– А я нет, – пискнула Лора еле слышно.

Все остальные в дискуссию по скользкому вопросу предпочли не вступать.

Сладковский вскинул брови и высказал что-то насчёт «удивительной самонадеянности», которая в его устах прозвучала приблизительно как «беспримерное нахальство», и порекомендовал Лоре обратиться к словарю Хорнби.

В перерыве она так и сделала и молча положила перед заполняющим журнал Сладковским карточку с выписанным значением английского слова «decade» – «десять лет».

– Ну? – высокомерно сказал он, посмотрев.

– По-английски – «десять лет», а не по-русски, – сказала Лора.

– А я что говорил? – небрежно поинтересовался Сладковский.

– А вы говорили – наоборот.

– Ну, может быть, – процедил он с видом человека, которого отвлекают от дела по пустякам.

– Значит, это в тексте была ошибка, – пробормотала Лора. – Нельзя там употреблять «decade»…

– Значит, была! – снисходительно согласился Сладковский, закрыл журнал и вышел неторопливо из аудитории.

Поляков сказал Лоре:

– Ну, чего добилась? На экзамене он тебе эту «декаду» вспомнит – не обрадуешься!

– Во-первых, – возразила Лора, – он не из таких, а во-вторых – что ему вспоминать? Я к нему прекрасно отношусь…

Вообще, после этого случая она начала бы относиться к Сладковскому ещё лучше, если бы такое было возможно. В своей обычной роли супермена он был, конечно, хорош, но в образе человека, которому, как и всем, случается ошибаться, выглядел нисколько не хуже – наоборот, даже как-то ближе чуть-чуть стал.

Лоре почему-то захотелось сделать ему что-нибудь приятное. В общежитии она вырвала листок из тетради по страноведению и, устроившись на «лежбище», попыталась своё неожиданное и необъяснимое желание оформить. Минут через сорок стишок на английском, посвящавшийся Сладковскому, был готов. Лара подумала и перевела его. По-русски он звучал не так эффектно, но столь же задушевно:

 
Вы были б совершенством в самом деле,
Когда б ценилось только самомненье.
Мне непонятно, чем же вы сумели
Внушить толпе любовь и восхищенье.
 
 
Блестящий ум? Поверите едва ли,
Но этого мне, как ни странно, мало,
Чтоб на колени хлопнуться пред вами,
Дрожа в экстазе страсти небывалой.
 
 
Ну, что ещё там остается – тело?
Что ж, с этим, без сомненья, всё отлично.
Но вашу душу тронуть мне б хотелось:
Проверить – только и всего! – её наличие.
 

18

Когда вечером явился Рожнов и с ходу обратился к Стасеньке с вопросом «Молилась ли ты на ночь, моя радость?», она ничего не поняла и удивилась. Только когда он на неё набросился и вроде бы стал душить, Стасенька сообразила, что Вайнберг, очевидно, уже успел поделиться с ним впечатлениями от их встречи на трамвайной остановке. Пришлось обозвать новоявленного Отелло «клоуном» и кое-как вырваться из его железных лап.

– Ни фига себе, я же ещё и клоун! – возмутился Вадим, однако душить её перестал.

– Должна я была поставить его в известность, как ты думаешь? – поинтересовалась Стасенька чуть-чуть более агрессивно, чем следовало.

– Для этого тебе потребовалась целая ночь? – осведомился Рожнов деловым тоном.

– Ну и что? – наивно возразила Стасенька.

– Одной больше, одной меньше, – рассудительно добавил Лепилов, за что тут же получил подушкой по голове.

Он с радостным смехом снялся с «лежбища» и, отбежав в целях безопасности в дальний угол, скромно уселся там на стул.

– Так чем же вы с ним занимались? – продолжил светским тоном Рожнов.

– А как ты думаешь? – спросил Лепилов с самым невинным выражением.

Стасенькина подушка незамедлительно полетела в угол. Сэнди её ловко поймал и кинул в Рожнова. Вадим сунул её себе под бок и глубокомысленно заявил:

– Я полагаю, вы с ним всю ночь вели беседу о любви и дружбе.

– Нет! – с жаром возразил Сэнди. – Только о дружбе!

– Вы оба дураки, – сказала Стасенька. – Если хотите знать, мы с ним правда всю ночь разговаривали…

– О чём бы это? – поинтересовался Рожнов со сладкой улыбкой.

– О народовольцах, – не подумав брякнула Стасенька.

– О чё-о-ом?! – переспросил Рожнов, уставившись на неё во все глаза.

– О народовольцах…

Сэнди, молча хватавший ртом воздух, наконец, разразился диким хохотом. Рожнов зашёлся тоже. Они ржали до полного изнеможения, с криками «Ой, не могу!» и «Ой, умираю!», настолько самозабвенно, что Стасеньке вдруг тоже стало смешно. Не смеялась одна Лора. Переждав приступ их буйного веселья, она неожиданно спросила:

– А о чём именно?

– Ну… сначала о первом марта… – вытирая выступившие от смеха слезы, ответила Стасенька. – Потом вообще о них обо всех… про какого-то Витковского он что-то рассказывал…

– Квятковского, – поправила Лора.

– Какая разница… Много их там всяких, – отмахнулась Стасенька. – Смешно, конечно…

– Он не всякий, – вдруг перебила её Лора. – А ему… ну, этому твоему Юлию… когда вы о них говорили, ему тоже было смешно?

– Вообще-то нет, – сказала Стасенька. – Как ни странно…

– Анекдот, – заключил Рожнов. – Нет, он у тебя явно со сдвигом. Так я не понял, ты ему сказала, что замуж-то выходишь?

– Да, – не моргнув глазом соврала Стасенька.

– А он?

– Благословил! – снова заржал Лепилов.

Для усыпления Стасенькиной бдительности Вадим сделал вид, что на этот счёт успокоился, однако решил всё-таки разобраться до конца.

На досуге (точнее, на лекции по теорграмматике) он перечитал информацию в полученном от Толика блокноте. Материала хватало: здесь можно было развернуться.

Самыми ценными являлись, пожалуй, сведения о «близких отношениях» этого типа с женой Боба Веденеева. Боб был старше Рожнова на три курса, но несколько раз им доводилось весело проводить время в одних и тех же компаниях, так что при необходимости возобновить приятельские отношения с ним проблемы не представляло.

Боб был деловым человеком. Окончив институт кое-как, он, тем не менее, сумел устроиться переводчиком в престижном НИИ, причём не с английского – своего основного, и даже не с немецкого – второго языка, а с японского, хотя понимал в нем не больше, чем Паша Минин – в латыни. Здесь нужно пояснить, что непосредственно перед экзаменом Паша мог произнести на этом языке, а точнее, всего лишь с его элементами одну-единственную популярную на факультете фразу: «Тамбовский люпус тебе амикус».

Самое интересное заключалось в том, что вот уже почти два года из НИИ Боба не гнали и один раз даже дали какую-то сверхплановую премию, которую он пошёл пропивать, кажется, в «Москву», – Вадим сейчас не помнил точно название кабака, в котором они тогда случайно встретились.

Любопытно, известно ли Веденееву о том, что его распрекрасная Мэри крутит роман с этим типом?..

Кроме того, интерес представляли также сведения о том, что комнату в коммуналке Медникову сдаёт некая Кривцова Любовь Петровна, официантка из кафе, где он подрабатывает. Можно будет сделать ему подлянку с «квартирным вопросом»: намекнуть этой особе, что есть желающие платить за её хоромы больше. Мелко всё это, конечно, но что ещё в наших условиях можно сделать? Где-нибудь на Сицилии он бы с ним, понятно, обошёлся по-другому.

Вадим усмехнулся, представив себе красивую динамичную сцену авантюрно-мафиозного содержания.

Вот он в сопровождении двух преданных громил-телохранителей входит в убогую комнатёнку в коммуналке. Встрёпанный гражданин Медников при их появлении прекращает пялиться в телевизор и в страхе забивается в самый дальний угол.

Дальше надо сказать что-нибудь изысканное, например, из «Крёстного отца»: «Через минуту на этой бумаге окажется ваша подпись – или ваши мозги!» Красиво, но зачем Вадиму его подпись? Не расписку же с него брать в том, что он не намерен отбивать Стасеньку…

В крайнем случае, можно просто набить ему морду. Но сначала – разведать обстановку.

Разведывать её Вадим поехал в понедельник к Медникову домой. Хоть Стасенька и выбросила его номер телефона, они как-то сумели тогда встретиться, следовательно, необходимо было блокировать всяческую инициативу с его стороны.

Юлий оказался дома. Открыв дверь, взглянул удивлённо, но тут же принял свой обычный независимый вид.

– Заходи. – Кивнул ему на диван, сам сел на подоконник. – Чем обязан?

– Не догадываешься? – спросил Вадим небрежно.

– Какие-нибудь проблемы в личной жизни? – предположил Юлий с легкой тенью издёвки.

Вадим некоторое время молча смотрел на него, чувствуя, что, пожалуй, уже не прочь начать действия, предназначавшиеся на крайний случай.

– Проблемы, – произнёс он, наконец, медленно и раздельно, – в скором времени возникнут, по всей видимости, у тебя. Если не оставишь Стасеньку в покое. Она – моя невеста, тебе это понятно?

– Видишь ли, – сказал Юлий спокойно. – Я вообще-то против браков по расчёту. Не станешь же ты утверждать, что она тебя любит?

Вадим уже с трудом сдерживал закипающее бешенство.

– Интересно, кого же ей ещё любить? Уж не тебя ли?

Молчание Медникова, а ещё больше – совершенно неуместное в данной ситуации выражение теплоты, мелькнувшее на какое-то мгновение в его глазах, совсем сбили Вадима с толку.

– Короче, так, – сказал он, поднимаясь. – Считай, что я тебя предупредил.

И отбыл восвояси.

«Самоуверенный болван», – подумал Юлий.

Интересно, какая была бы рожа у этого красавчика, доведись ему слышать в ту ночь свою невесту: «Юлий, я люблю тебя!» – открытым текстом. И дальше – что это какое-то наваждение, что она никогда не испытывала ничего подобного с Рожновым, да, даже не «с Вадимом», а «с Рожновым», – и снова: «Юлий, ты… Я люблю, люблю, люблю тебя…»

Он неожиданно почувствовал к сопернику что-то вроде лёгкой жалости.

Собственно, понятно, почему. На мгновение снова вспыхнула оглушительная боль, которой отозвалось в нём три года назад известие о любви Маши к Сладковскому. Мир рушила невозможность осознать, каким образом несколько дней разлуки перечеркнули вдруг все их сумасшедшие от счастья годы, и минувшие, и те, что никогда уже не будут ими вместе прожиты…

Юлию каждый раз становилось муторно и невыносимо стыдно при воспоминании о том, как корёжило его «возвышенное светлое чувство», именуемое любовью. Как швыряло от бутылки к бутылке, от одной глупости к другой…

Дело дошло до того, что однажды ночью, в совершенно трезвом виде, он дозвонился по межгороду до Феликса Ржаева и в ответ на его полусонно-удивлённое «алло» чётко выговорил: «Слушай, а что ты делал, когда она тебя бросила?» «Чего-о?» – спросил тот слегка обалдело. Юлий всё так же чётко повторил: «Что ты делал, когда тебя бросила твоя девица?» «Меня? – ещё больше удивился Феликс Ржаев. – Да меня вроде никто не бросал!» «Маша», – через силу произнёс Юлий. «А-а, Маша! – Феликс Ржаев как будто даже обрадовался, что вспомнил. – Воробьёва, да? Ты знаешь, я сначала очень удивился – она тогда вроде в восьмиклассника какого-то влюбилась… а потом… потом у нас как раз встреча с «Химиком» была, они нас всухую раздолбали 4:0… А это кто, вообще, говорит?» «Спасибо», – сказал Юлий и трубку повесил. Ему тогда стало чуть-чуть легче после этого разговора. Что-то едва заметно засветилось на горизонте. С тех пор, как Маша бросила Феликса Ржаева, прошло не так уж много времени, а он жив-здоров, всё у него, кажется, в порядке, даже и вспомнил не сразу…

Да, конечно, Рожнову сейчас не позавидуешь, но он, с его отношением к жизни, переживёт разрыв гораздо быстрее и легче. За время работы в кафе Юлий на таких мальчиков вдоволь насмотрелся и имел довольно ясное представление о системе их жизненных ценностей.

То, что они называли любовью, занимало там место далеко не первое.