Текст книги "Три часа утра"

12

Дело было примерно так. Сладковский зашёл в комнату, долго думал, здороваться или нет, потом всё-таки процедил что-то типа: «Добрый вечер». Маша, почему-то потеряв дар речи, оторвалась от книги, кивнула ему и снова уставилась в недочитанное стихотворение Китса.

– А где хозяйка? – спросил Сладковский, бросив у порога фирменный пакет с вещичками.

– Не знаю, – ответила Маша, по-прежнему демонстрируя абсолютную поглощённость чтением.

Она надеялась, что Олег Владимирович, увидев, что человек занят делом, не будет вступать ни в какие разговоры, но получилось как раз наоборот. Он подошёл, по-хозяйски глянул на обложку и небрежно сказал:

– О! Антология английской поэзии? Вы разве литературу ещё не сдали?

– Сдали, – сказала Маша тоже не слишком приветливо. – Мне, видите ли, нравится кое-что из английской поэзии!

Сладковский скользнул скептическим взглядом по раскрытой странице и, отходя, процедил сквозь зубы:

– «Где взять мне сил для облинявших крыл…»

– Что? – переспросила несколько удивлённая Маша.

– Не что, а кто, – надменно поправил Сладковский. – Джон Китс.

Этих строк на раскрытой странице не было, но Машу они заинтриговали.

– А дальше? – тихо спросила она.

Сладковский уселся на лавку и продекламировал с тем же скучающе-скептическим выражением:

 
Где взять мне сил для облинявших крыл,
Чтоб снова воспарить под облака
И унестись от Купидона – ввысь,
Как от порхающего мотылька…
 

– Купидон – это, кажется, бог любви? – уточнила Маша в жуткой растерянности. – А почему надо от него… уноситься?

Этот вопрос они обсудить не успели, так как именно в тот момент вернулась с добытой бутылкой довольная хозяйка.

Всю следующую неделю Сладковский, по своему обыкновению, смотрел на Машу как на пустое место, а она на него старалась не смотреть вообще. В воскресенье же произошло событие, несколько выходящее за рамки ординарного: местный молодой, но уже довольно известный дебошир Ваня Хобот стукнул в состоянии алкогольного опьянения Сладковского лопатой. Точнее, её черенком, и не по голове, а всего-навсего по спине, так что ничего страшного вроде бы и не случилось. Поэтому Ваня очень удивился, когда осаждаемая их гопкомпанией дверь тут же вдруг сама по себе распахнулась, и из неё выпрыгнула бледная девица в халатике и в тапочках на босу ногу. Вырвав у обомлевшего Вани палку и обозвав его почему-то идиотом, она замахнулась на него с таким видом, что тот, опасаясь за сохранность черепушки, мигом перемахнул через довольно высокий забор и благополучно скрылся в соседнем огороде.

Но лучше по порядку.

В то воскресенье местные молодые люди собрались, как обычно, целой стаей за клубом, выпили всё, что сумели найти, закусили и бодро двинулись к дому тёти Нюры с намерением пригласить приезжих девочек совместно провести досуг. Они были в курсе, что хозяйка уехала с ночёвкой в город, и поэтому направились именно туда, хотя приезжие квартировали в нескольких домах.

Начали они с пары матерных частушек, которые спели под окнами, ненавязчиво приглашая девочек разделить их простодушное веселье. Так как ожидаемой реакции не последовало, Ваня Хобот легонько постучал подобранным где-то черенком лопаты в окошко и выступил с более конкретным предложением:

– Эй, девки! Выходите гулять!

Своё любезное приглашение ему пришлось повторить неоднократно с различными дополнениями: от миролюбивого «Ладно кобениться-то!» до не вполне уравновешенного «Ща, …, все окошки повыбиваем на…, …!»

В гостях у девочек в это время находилось двое мальчиков с переводческого факультета, которые сначала держались стойко и, невзирая на усиливающиеся пьяные крики под окнами, спокойно продолжали игру в покер. Только когда Ваня Хобот от слов перешёл к делу и с размаху шарахнул черенком лопаты по стеклу одного из передних окошек, переводчик Лёня положил карты и задал риторический вопрос:

– Интересно, у них тут милиция есть?

Лучше знакомый с местным укладом переводчик Валера ответил, что есть, кажется, участковый где-то на центральной усадьбе.

– Далеко, – резюмировал Лёня, и все с ним согласились.

Хобот тем временем почему-то раздумал лезть через окно и начал потихоньку сокрушать дверь. Прислушиваясь к размеренным ударам и пьяным угрозам, доносящимся от входа, Лёня предложил вылезти через кухонное окошко и позвать на помощь кого-нибудь из соседей.

Лучше знакомый с местными нравами Валера возразил, что найти в воскресный день в деревне хоть одного трезвого мужика – задача не из простых. Тем более, одному тут и делать нечего.

Тогда вспомнили о Сладковском.

– А он что сделает? – засомневался было Лёня, но девочки в один голос заверещали, что, конечно же, нужно немедленно позвать Олега Владимировича. Они были отчего-то уверены, что уж кого-кого, а их руководителя хулиганы испугаются обязательно.

Лёня с Валерой бесшумно, как диверсанты, выползли из кухонного окна и со всех ног понеслись за Сладковским. Он их встретил, понятно, без восторга, однако тут же оделся и вышел.

Ваня Хобот к тому времени разошёлся и, размахивая черенком, орал с большой экспрессией:

– Всех зарежу на…….!

Его дружки шумно и тоже не вполне цензурно выражали одобрение этих далеко идущих планов, продолжая целеустремлённо ломиться в дверь.

– Какие проблемы? – подходя, спросил сквозь зубы Сладковский.

Один за другим хулиганы стали на него оглядываться и вроде как расступаться, только Ваня Хобот в очередной раз с разбегу пнул дверь сапогом, а потом ещё грохнул по ней со всего размаха своей палкой, так что конец её с треском обломился. Тут Ваня, в поисках чего-нибудь покрепче, оглянулся тоже.

– А лбом не пробовал? – поинтересовался Сладковский, подходя ближе.

Гоп-компания, на мгновение онемев, разразилась не очень мелодичным, но жизнерадостным смехом.

– Ща я тя зарежу на…, – подумав, ответил Ваня и устремился на него с крыльца, но немного не рассчитал и, покачнувшись, шагнул мимо ступеньки.

– Так, – сказал Сладковский командным тоном. – Все свободны. Разой-дись!

Наблюдая за нестройным отходом превосходящих сил противника, он не обратил никакого внимания на то, что у крыльца Ваня Хобот медленно, но вполне успешно поднимался с четверенек.

Подобрав поломанный, но ещё достаточно крепкий черенок, Ваня улучил момент, подскочил сзади к Сладковскому и с размаху огрел его по спине.

– Понимаешь, – сказала Маша Юлию, – я почему-то так испугалась… у меня прямо в глазах потемнело: кто знает, что там у него за шрамы… Ну, вот. Дальше как-то всё путается… помню только, что увязла в грязи чуть не по колено… Он меня вытащил, на крыльцо поставил…

– Сладковский? – зачем-то спросил Юлий.

– Понятно, что не Ваня… И говорит мне: «Тоже, что ли, хлебнула?!»

От того, что на губах у неё при этом появилась вдруг счастливая улыбка, у Юлия сжалось сердце. Но он решил идти до конца:

– А дальше?

– Дальше… Дня через два мы с Ленкой Покровской пошли за молоком на ферму… А был дождь, и темнеть уже начинало. Прошлёпали мы с ней по лужам мимо его дома и дальше идём. Через минуту он нас догоняет и говорит своим обычным высокомерным тоном: «Оглобли назад, красавицы! Заболеете – отвечай потом за вас!» – забрал у Ленки ведро и пошёл сам. Она, конечно, обрадовалась и припустила домой, а я осталась. Он оглянулся и стал меня всячески гнать, но бесполезно. Туда шли – было ещё ничего, но оттуда – что-то страшное. Дорогу окончательно развезло, шагу не ступить, чтобы нога не поехала, да он ещё с молоком этим, того гляди выльет на себя всё ведро, в общем, весело. На какие-то заросли в темноте набрели, вылезли из них все в колючках – в таких мелких, противных, «собачки» их называют… Вместо двадцати минут мы с ним тащились, наверно, почти час. Это был, конечно, кошмар, но для меня с тех пор чавканье грязи под ногами – даже не знаю, что-то вроде музыки… Он поставил ведро в сенях, я сказала: «Спасибо», он буркнул: «Не за что» и пошёл. Потом вернулся, посмотрел на меня сверху вниз и говорит командным тоном: «Пойдём со мной, надо чего-нибудь выпить, а то точно заболеешь».

– И?.. – поторопил Юлий.

Маша вздохнула.

– Может, дальше не стоит?

– Ну, что ты, – усмехнулся он. – Дальше, вероятно, как раз самое интересное!

– А ты к девочке своей не опоздаешь?

– С девочкой я разберусь, не волнуйся.

– Хорошо… Пришли мы, он достал коньяк и всё прочее…

– Хозяйки у него дома, естественно, не было? – предположил Юлий.

– Не было, – подтвердила Маша. – Ну, вот. Выпили, он ещё наливает, я говорю: «Я больше не буду». Он плечами пожал, но сам тоже не стал. Сидим. Он молчит, я тоже. Потом говорю: «Вы хоть анекдот какой рассказали бы, что ли». Он подумал, потом говорит: «Анекдот тебе? Сейчас расскажу. Слушай. Я со своей женой в разводе уже два года. Не знаю, кто из них там кого совратил, но она сбежала от меня к моему младшему брату. Живут сейчас с нашей шестилетней дочерью в Киеве». Я, конечно, обалдела, потом спросила: «Вы её любите?» Он на меня посмотрел так, будто собрался ответить: «Не твоё дело». Но вместо этого сказал совершенно спокойно: «Уже нет. Может быть, это ненормально, но я в принципе не способен на одностороннюю любовь. По-моему, это должно быть или взаимно, или никак».

– Хорошо бы! – не сдержался Юлий.

– Что – хорошо? – не поняла Маша.

– Всё хорошо… – буркнул он.

Тогда Маша расписала ему точку зрения Сладковского на безответную любовь подробнее. Во-первых, она смешна, во-вторых, унизительна. Непонятно, почему такая любовь превозносится поэтами и романистами. Не всеми, конечно. Есть и среди них умные люди: Фитцджеральд, например. В его романе «Ночь нежна» главный герой произносит золотые слова: «Я никогда не был охотником до любви всухую».

– Слова, может быть, и золотые, – сказал Юлий, – но он её и до, и после этих слов любил всё так же…

– Не знаю, – задумалась Маша. – Но мне кажется, Олег действительно не способен на такую любовь. Для него чувство собственного достоинства важнее… и если происходит столкновение, то от любви ничего не остаётся…

«Н-да, – подумал Юлий. – Как там у меня насчёт чувства собственного достоинства?»

– И ещё он говорит, что любовь – далеко не всё в жизни. Кроме неё, каждому человеку нужно что-то ещё…

– А что именно, он не говорит? – усмехнулся Юлий.

– Ты с ним не согласен?

– Конечно, нет. Я считаю, можно прекрасно обходиться и без того, и без другого.

Маша бросила на него быстрый взгляд.

– Ты так не считаешь, но дело не в этом. Так вот, высказал он мне всё и вроде как ждёт реакции. А на меня будто нашло что-то – сижу и молчу. Он подождал, потом говорит: «Ну, что? Могу ещё один…» И рассказал на этот раз настоящий анекдот: как агент разведки прыгал с парашютом… Потом… – тут Маша внезапно замолчала.

Вообще-то потом она сказала, что ей пора, и они вышли в сени. Сладковский, извинившись, вернулся на минуту в дом за сигаретами. Когда он снова вышел в сени, Маша сидела на лавке, на коленях у неё лежала его штормовка, и она старательно обирала с неё колючки.

Он бросил небрежно:

– Спасибо, не стоит. Приду – почищу, – и потянул штормовку к себе, но Маша её не отпустила, сказала:

– Да сейчас, немного осталось…

Хотя колючкам ещё конца-края не было.

Она сидела, отдирала «собачки» и аккуратно складывала их на газету. Ему стоять у неё над душой надоело, и он тоже сел и стал ей помогать. Потом Маша с тем же сосредоточенным видом, так же старательно, может быть, только чуть осторожнее принялась обирать «собачки» уже не со штормовки, а непосредственно с него. Сладковский некоторое время сидел неподвижно, потом перехватил её руку с колючкой, снятой с его свитера, и сказал с запинкой:

– Я что-то… ничего не понимаю.

– Я тоже… не очень, – призналась Маша.

– Ты… мне можешь объяснить, зачем ты тогда?.. Ну, в воскресенье…

Маша слегка покраснела и ответила, что не знает. Сладковский фыркнул и заявил, что это, во-первых, смешно: ещё не хватало, чтобы сопливые девчонки выскакивали защищать его от хулиганов. Во-вторых, повод для сплетен. Ему-то лично наплевать, но ей?

– Мне… тоже, – помолчав, ответила Маша.

– Вот как? – он взглянул искоса, потом встал, подхватил её на руки и унёс в свою комнату.

С таким видом, словно так надо, иначе и быть не может. При этом она задела ногой газету с собранными колючками, и «собачки» рассыпались по полу.

Всё получилось просто, само собой, – куда сложнее было объяснить это Юлию.

Маша опять вздохнула и сказала, не поднимая взгляда:

– Потом я стала собираться домой. В сенях мы выяснили отношения и вернулись к нему… Как-то так.

13

В дверь два раза лениво стукнули, вошёл Лепилов со здоровым куском пирога в руке.

– А нам? – Стасенька проворно вытащила из шкафа устрашающе длинный кухонный нож с деревянной ручкой.

Прощаясь с пирогом, Сэнди ещё раз энергично куснул его, стараясь отхватить побольше, и с набитым ртом сообщил:

– У Паши гости. Полдеревни родственников приехало. Сейчас все сюда придут…

– Зачем? – уставилась на него Лора. – Совсем с ума сошли! Только Пашиных родственников нам тут не хватало! И так уж проходной двор устроили!

– Не проходной, а постоялый! – радостно поправил Лепилов.

– Нет, правда! – возмутилась и Стасенька. – Зачем они сюда придут?

Сэнди заржал, чуть не подавившись пирогом, и внёс ясность:

– Да не они, а мы! Я, Рожнов и Генка. Они нас там уже достали своим трёпом…

– Теперь, значит, вы нас решили достать своим, – фыркнула Лора.

– Ах, мы вам помешаем стишки читать! – стал глумиться Сэнди.

Он плюхнулся на «лежбище», схватил Лорину книгу и прочитал с придурковатым видом по складам:

– Эд-мон Рос-тан. Кто такой, почему не знаю? «Шан-те-клер». Ой-й, это что, главный герой – петух, что ли?! Слушайте, да они тут все пернатые! «Ах, душечка, какой петух оригинальный! Он инфернальный!» – Сэнди почему-то возликовал и даже ногами задрыгал в воздухе от восторга. – А инфернальный – это какой?..

Лора попыталась отобрать у него книгу, но Лепилов вскочил и отбежал в угол с видом хищника, у которого пытаются отнять добычу:

– Нет, ни за что! Всегда мечтал почитать драму из петушиной жизни! Да ещё в стихах! Я в отпаде!

Когда минут через пять явились Рожнов с Вайнсбергом, Сэнди принялся по очереди тыкать в них пальцем и восторженно декламировать одну и ту же особо восхитившую его цитату из пьесы:

– «Какой развратный взгляд! Восток, восторг, разврат!»

Привлечённые доносящимся из комнаты буйным смехом, в 814-ю начали заходить гости. Лепилов, изрядно хлебнувший деревенского самогону, каждую новую жертву встречал всё теми же вдохновенными строками.

Вновь прибывшие некоторое время хлопали глазами, недоумевая по поводу внезапно обнаружившейся развратности своего взгляда, а все остальные, обессилев от смеха, корчились в судорогах на «лежбище».

Потом Рожнов с Лепиловым долго и целеустремлённо пытались изобразить, глядя по очереди на фотографию в журнале, двух космонавтов в невесомости. Утомившись, просто сидели, лениво перебрасываясь сплетнями, анекдотами и прочей ценной информацией того же сорта.

Лоре всё это надоело быстрее, чем остальным. Пусть они её считают кем угодно, но разве она виновата, что книги, которые у них вызывают, в лучшем случае, иронические усмешки, в десять раз интереснее ей, чем их разговоры? И кто сказал, что жизнь выше литературы? Литература – та же жизнь, только неизмеримо богаче, разнообразнее и ярче жизни одного человека. В ней – бесценный опыт, накопленный множеством людей, в том числе и великих…

Не обязательно в смысле исторического значения – великих, например, в любви и самоотверженности, доброте, благородстве, дружбе и нежности, в том, чего так не хватает в жизни… Ты перелистываешь страницы, прикасаешься к пережитому ими, ощущаешь то, что чувствовали они, и становишься сильнее за счёт чего-то не очень определённого, но необходимого человеку как воздух – того, что называют духовностью…

Ну, сравните, если так хочется.

Лепилов:

– Видел вчера чету Родионовых. Родионов в Ольгиной рубашке и Ольгиным ремнём подпоясанный…

Тристан Корбьер: «Жизнь – это полчаса бессмертья».

Стасенька:

– Он всё вздыхал, потом начал вертеться. Ужас. Потом стал возиться. Потом начал водить глазами в разные стороны…

Коре Холт: «На мгновение её захлёстывает прежняя необузданная нежность к нему. Она отбрасывает всякую осторожность. Тихо и проникновенно поёт она для него, за стенами – пьяная стража, а здесь сидит её возлюбленный, положив голову к ней на колени…»

Рожнов:

– И сама нахалка, и мужик у неё нахал…

М.Ю.Лермонтов: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа…»

Впрочем, здесь, пожалуй, Лора с классиком не согласна: какой интерес может быть в истории мелкой души? Другое дело – если речь пойдёт, например, о Че Геваре или Олеге Кошевом. Или о Мигеле Эрнандесе. Нам легче жить на свете, потому что они были, и мы знаем о них. Нет, жить, может, как раз и не легче – легче оставаться людьми при любых обстоятельствах.

Вайнберг (он среди них ещё самый умный):

– В личной жизни ему не повезло: женился, развёлся. Опять женился, опять развёлся… Вернее, нет, ещё не развёлся: денег, говорит, нет…

Торнтон Уайлдер: «С благоговейным – и благодарным – чувством он думал об удивительной возможности, которую нам даёт жизнь, – платить старые долги, искупать старые ошибки, допущенные по слепоте, по глупости…»

Катя:

– Ага, всего за стольник! Там клёпочка, тут клёпочка, карманы на молниях, ворот на липучке, я прямо чуть с ума не сошла…

Это последнее выступление Лору добило. Она молча встала, взяла Ростана и ушла на седьмой этаж в комнату для занятий.

Минут через десять после её ухода в дверь кто-то постучал.

– Заходи, не сомневайся! – отозвалась деловым тоном Стасенька и стукнула по лапам Рожнова, который из лучших побуждений хотел застегнуть ей пуговицу на халате.

Дверь открылась, и Стасенька машинально протёрла глаза, потому что на пороге она увидела Юлия.

Лепилов отработанным жестом ткнул в гостя указательным пальцем и с воодушевлением выдал дежурное приветствие:

– Какой развратный взгляд!

– Восток! Восторг! Разврат!.. – подхватили на разные голоса остальные, и опять все грохнули с новыми силами.

Слегка обалдевший Юлий прислонился к косяку и сказал:

– Добрый вечер. Стасенька, можно тебя?

Все ржать постепенно перестали, но тут Алик, встрепенувшись, спросил строгим голосом:

– В каком смысле? – и все полегли снова.

Стасенька сидела и молча смотрела на незваного гостя широко раскрытыми глазами.

– Да заходи, что встал-то, как неродной! – пригласил Сэнди.

Он всегда был рад новому человеку, поскольку на такой случай у них была разработана по пунктам целая программа специальных увеселений.

– Садись вот сюда, мы тут как раз проводим тест по определению коэффициента умственной одаренности… Вот листочек, вот монета. Надо десять раз вот так, ото лба, от носа, вернее, монету кинуть и обвести, чем ближе будут кружочки друг к другу, тем лучше…

– Нет, спасибо, – отказался Юлий. – С умственной одарённостью у меня без проблем. – Он подошёл к Стасеньке, сидящей все так же неподвижно. – Я, собственно, хотел…

– А теперь не хочешь? – мрачно спросил Рожнов.

После подачи заявления он считал, что с её музыкальным увлечением покончено. Стасенька, кстати, тоже так решила, но теперь, когда Юлий стоял перед ней, появившись внезапно, как волшебник в сказке, она в этом была уже не слишком уверена. Больше всего на свете ей сейчас хотелось встать, взять его за руку и увести подальше от жаждущей внеплановых развлечений компании. Но рядом сидел Рожнов… и, кроме того, она ещё не забыла, чем закончилась их последняя встреча. Поэтому она выпрямилась и спросила безразличным тоном:

– Книжку принёс?

– Да… – он положил книгу на стол и снова повернулся к ней. – И ещё… я хотел с тобой поговорить.

– О чём?

Юлий вскинул голову.

Так. Ей мало того, что он разыскал её, пришёл и стоит тут перед ней в таком идиотском положении. Ей нужно ещё выставить его на посмешище перед своими развесёлыми приятелями. Что ж, посмотрим, как это у неё получится.

Он отбросил волосы с лица и сказал чуть холодновато:

– Прежде всего, я должен извиниться перед тобой за то утро. Я… вёл себя по-хамски. Мне очень жаль.

Компания затаила дыхание. Начало было многообещающее.

– Что ещё за утро?! – спросил Рожнов, сверля Стасеньку взглядом. – И как, интересно, он себя с тобой вёл?!

– Не твоё дело! – она мгновенно вспыхнула, вскочила и взяла Юлия за руку. – Пойдём отсюда…

– Никуда вы не пойдёте, – Рожнов встал у двери, – пока этот тип не объяснит, что ему нужно!

– От вас – ничего, – ответил Юлий спокойно.

– Ну, вот что, – сказал Вадим, не сводя со Стасеньки испепеляющего взгляда. – Если ты с ним сейчас уйдёшь…

Ничего достаточно страшного он так сразу придумать не смог, но она всё-таки слегка испугалась и решила остаться:

– Хорошо. Собственно, мы уже всё выяснили. Давайте теперь пить чай. Юлий, садись. Ты какое варенье больше любишь: клубничное или вишнёвое?

Юлий подумал и ответил:

– Вишнёвое!

После чая Сэнди, благодушно улыбаясь, предложил сыграть в «книжечку». Это было плановое развлечение № 2. Увеселение № 1 с «определением коэффициента умственной одаренности», к сожалению, с Юлием не прошло, хотя обычно гости с готовностью принимались водить монетами по носу и кидать их на листок, стремясь попадать по центру.

Фокус тут заключался в том, что обводилась упавшая на листок монета простым карандашом, и когда визитёр в очередной раз старательно вёл её по носу, целясь в центр, она, естественно, оставляла за собой жирный графитный след. Проделав всю операцию десять раз, гость, обычно весьма довольный своей меткостью, предъявлял хозяевам листочек с результатом, ожидая заслуженного одобрения. Они же в ответ вручали ему карманное зеркальце, а отсмеявшись – заранее приготовленную вату и одеколон для оттирания носа.

Игра в «книжечку» тоже представляла собой увлекательнейшее занятие. Главное действующее лицо и гость садились на стулья, а напротив них на кровати размещались два ассистента. Гостю сообщали, что сейчас на них набросят покрывало и будут по очереди бить книжкой по голове. Объяснялась основная задача: отгадать, кто стукнул. Это было нелегко, потому что по голове и себя, и гостя отоваривало главное действующее лицо, а книжечку после этого быстро кидало кому-то из ассистентов. Покрывало снималось, гость видел книжку у одного из сидящих напротив, но, чувствуя подвох, показывал обычно на второго:

– Ты?

– Нет, не я! – честно отвечал тот, а все остальные покатывались со смеху и в один голос подтверждали: действительно, не он.

Нет необходимости пояснять, что себя главное действующее лицо стукало чисто символически, а гостя – гораздо ощутимее. Практически никто не догадывался сам, в чём тут дело, и, вдоволь натешившись, радушные хозяева раскрывали гостю секрет и получали большое дополнительное удовольствие от его ошарашенного вида.

Стасеньке не хотелось дурачить таким образом Юлия, но делать было нечего – традиции в компании соблюдались свято.

– Хорошо, – сказала она, – только со мной!

Гостю кратко объяснили правила игры, Алик с Натальей сели на кровать, Стасенька с Юлием – напротив, и Лепилов торжественно набросил на них покрывало. Алик сунул Стасеньке увесистую библиотечную книжку «Подразделения иностранных армий», она стукнула себя по голове, швырнула учебник Алику и, сбросив покрывало, ткнула пальцем в Наталью:

– Ты.

– Нет, не она! – радостно ответил Алик.

Лепилов подтвердил и снова набросил на них покрывало. Все обратили внимание, что Юлия, вопреки традициям, Стасенька тоже стукнула чисто символически. И во второй раз – тоже. До третьего не дошло: Юлий перевёл изучающий взгляд с Натальи на Алика и сразу же – на Стасеньку:

– Ты, что ли?

– Вы что, тоже так играли?.. – удивилась она.

– Нет, – сказал Юлий.

– А как же ты догадался?

Он усмехнулся:

– Аналитическим путём.

После короткого совещания забавы № 3 и № 4 решено было отложить до лучших времён и приступить сразу к увеселению № 5 под кодовым названием «Памятник».

Это выглядело так.

Главный организатор – сегодня им вызвался быть Вайнберг – для начала выбрал в качестве скульптурного материала Наталью и Алика, а всех остальных выгнал за дверь, объявив им, что они – скульпторы, участники конкурса на лучший проект памятника Ромео и Джульетте. Первым номером он пригласил Лепилова. Сэнди знал, что по ходу ему будет предложено занять место Ромео, а поскольку на Наталью он никаких видов не имел, позу для памятника выбрал самую скромную: его Ромео и Джульетта стояли, держась за руки, как на прогулке в детском саду.

– Все гениальное просто, – одобрил проект Вайнберг. – Вам нравится ваше творение, маэстро? В таком случае соблаговолите занять место Ромео!

Затем он вызвал Раймонду, которая решила запечатлеть последнюю сцену бессмертной трагедии. Ловко подставив Лепилову подножку, она сообщила, что он уже отравлен, и ему, соответственно, нужно не стоять, а лежать, но Ромео на пол не плюхнулся, а вывернулся и выступил со встречным предложением «воздвигнуться» сразу на постаменте («лежбище»). Ваятельница милостиво дала согласие, и Лепилов повалился в картинной позе на сдвинутые кровати. «Хладный труп» Джульетты Раймонда расположила перпендикулярно к нему.

– Как это свежо и оригинально! – восхитился организатор конкурса. – Прелестная головка безвременно усопшей итальянской красавицы живописно покоится на животе её отравленного жениха…

Оба скульптурных портрета синхронно затряслись в тихом конвульсивном смехе. Один лишь Алик не оценил идею:

– Памятник на кровати, это же надо додуматься! Прямо извращение какое-то!.. Гнать надо таких скульпторов в шею!

– Мы за абсолютную свободу творческих воззрений и принципов! – вдохновенно пояснил Вайнберг. – Вы довольны своей работой, мадам? Займите, пожалуйста, место Джульетты.

Кровати под тяжестью роскошных форм Раймонды жалобно скрипнули, а Ромео не менее жалобно пискнул:

– Полегче, задавишь!

– Молчи, покойник, – отозвалась Джульетта, устраиваясь поудобнее.

Следующим номером зашёл Юлий.

– Как вам нравится, маэстро, данное произведение вашего коллеги? – любезно осведомился у него Вайнберг.

Юлий усмехнулся.

– Нет слов.

– Что ж, посмотрим, что получится у вас. Прошу вас, приступайте! Юлий задумался на мгновение, потом поставил Раймонду на ноги, а Ромео перед ней – на одно колено. Раймонде голову чуть-чуть наклонил, а Лепилову, наоборот, задрал повыше.

– И это всё? – хмыкнул организатор конкурса. – Впрочем, что-то в этом есть. А как считают зрители?..

– Гораздо приличнее! – одобрил Алик.

– Ваше творение закончено, маэстро? – осведомился Генрих. – Тогда будьте так любезны занять место Ромео!

– Зачем? – удивился Юлий, а узнав, что так положено, пробормотал скептически:

– Н-да, умеют люди развлекаться!

– Вам не хочется встать передо мной на колени? – кокетливо поинтересовалась Раймонда.

– Да нет, почему же, – холодновато отозвался Юлий, сменяя Лепилова. – Веселиться так веселиться…

Затем к работе приступила Стасенька.

Джульетту она вообще проигнорировала, зато позу Ромео вознамерилась, по-видимому, довести до совершенства. Она вертела его во все стороны, без конца меняя то разворот плеч, то положение рук, то ещё что-нибудь. Юлий исполнял её творческие замыслы с таким выражением лица, которое гораздо больше подошло бы скульптурному портрету кого-нибудь из героев-космонавтов или даже полярников.

Зрители перехихикивались и наперебой давали Стасеньке противоположные по смыслу советы. Наконец, она остановилась на варианте, близком к первоначальному, только теперь Ромео, стоя перед Джульеттой на одном колене, держал её руку в своей.

Все были довольны, но как только Рожнов, последний из творцов-ваятелей, неслышно прикрыл за собой дверь и уставился со странной усмешкой на Ромео-Юлия и Джульетту-Стасеньку, стало вдруг ясно, что самое интересное лишь начинается.

Чисто объективно, пылкую влюблённость они воплощали не очень убедительно. Юлий, вместо того чтобы с благоговением взирать на Джульетту, смотрел утомлённо куда-то в пространство. Стасенька же, по-видимому, все свои физические и душевные силы употребляла на то, чтобы её пальчики в руке Юлия тряслись не слишком заметно для толпящихся вокруг ценителей прекрасного. Вид у неё поэтому был скорее сосредоточенный и деловой, чем влюблённый. Однако Рожнов знал её достаточно хорошо, чтобы правильно оценить обстановку.

– Да-а-а, – протянул он, критически оглядывая «памятник». – Уровень художественной выразительности вне всяких сравнений. Здесь придётся поработать!

Прежде всего довольно-таки вдохновенным движением Вадим расцепил их руки. Потом поднял Юлия с колена и со словами:

– Может, лучше так? – отвернул его голову от Стасеньки на девяносто градусов.

Зрители отреагировали на неожиданное художественное решение радостным смехом. Обойдя пару раз вокруг «монумента», Вадим одумался и, вздохнув, снова развернул Ромео к предмету его страсти. Более того, затем он чуть ли не буквально толкнул Джульетту в объятия возлюбленного, причём долго не мог остановиться на наиболее ценном в художественном отношении положении её рук. Юлий старался сохранять по мере возможности спокойно-безразличный вид, пока Стасенькины пальчики искали по воле скульптора выгодный ракурс на его спине, но для него это было, безусловно, трудно, не говоря уже о ней. Благодарные зрители веселились от души.

– Вот так вроде ничего, смотрится, – одобрил, наконец, Рожнов. – Уважаемые леди и джентльмены, обратите, пожалуйста, внимание на скульптурный портрет Джульетты. Весь облик юной итальянской красавицы дышит пламенной страстью по отношению к… – здесь Вадим сделал выразительную паузу. – Нет, Ромео, к сожалению, не хватает эффектности… А что если попробовать такой вариант?..

Несколько уверенных движений, внезапный Стасенькин слабый писк – и восхищённые зрители награждают талантливого скульптора аплодисментами. Теперь памятник выглядит в высшей степени оригинально: Ромео держит любимую на руках.

– Маэстро, грандиозно! – хлопает в ладоши организатор конкурса. – Итак, вы удовлетворены?

– Пожалуй, не совсем, – отвечает с довольным видом маэстро, не сводя глаз с Ромео, который, сохраняя свой обычный независимый вид, всё-таки уже начинает чуть заметно пошатываться под тяжестью пятидесяти с лишним Стасенькиных килограммов.

– Общий замысел, бесспорно, гениален! – рассыпается в комплиментах Вайнберг. – Примите мои поздравления, маэстро. Вероятно, вас не устраивают лишь кое-какие детали?

– Да, именно так, – царственно кивает «гениальный» скульптор и неторопливо обходит «памятник», тщательно осматривая его со всех сторон.

– А он, случайно, не рухнет? – весело интересуется публика.