Текст книги "Фуэте на Бурсацком спуске"

– Пап, – осторожно перебила дочь, – ты же про них уже писал!

– Но то был творческий портрет, а сейчас – совсем другое, – парировал Морской. – Напишем краткую историю балетной труппы, чтоб подвести к сегодняшней премьере.

– Ну ладно, – согласилась Лариса, вздохнув. – Если хочешь, то напишем.

Морской благодарно кивнул и снова заговорил бодрым тоном из передач про успехи пятилетки.

– С собою Рябцев и Мессерер везли вагон реквизита, костюмы и лучших выпускников балетных училищ Москвы и Ленинграда. Причем, везли далеко не на пустое место – за полтора года официального существования харьковского балета и за почти полвека жизни постоянной оперной антрепризы с неизменными танцевальными сценами театр уже успел встать на ноги. – Морской, иллюстрации ради, приподнялся на цыпочки, чуть не упал и решил сбавить градус восторженности. – Не на пуанты, конечно. Но все же материал для работы Мессереру с Рябцевым достался превосходный. Через пару лет, сделав три масштабных постановки, учителя окончательно вернулись обратно в Большой театр, а харьковская труппа – 120 сплоченных и окрыленных любовью к балету талантов – не замерла, а стала развиваться. Захаров, Герман, Дуленко, Лерхе вот недавно приехала…

– Онуфриева, – запутавшаяся в чужих фамилиях, Лариса вставила хоть кого-то знакомого.

– Ирина Онуфриева – особая статья, – улыбнулся Морской. – Как минимум, она не из приезжих. Воспитанница нашей балетной студии Тальори, ты же знаешь. Одна из тех, кто подавал надежды, но не уехал доучиваться, потому что – из огня да в полымя – сразу окунулся в профессию. Верней, одна из всех. – Морской уважительно цокнул языком. – Не знаю никого другого, кто выбился б в ведущие танцовщицы всего лишь после обычных – ну, хорошо, необычных, а изысканных и знаменитых – студийных курсов. Балет же не завод, чтобы учиться прямо у станка… Но у Ирины, ты же понимаешь, свои законы и свой путь. Ее упрямству все вокруг подвластно…

– Она чудесная! – подхватила Лариса, – И балет чудесный. И Харьков.

– То-то! – подытожил Морской, – А что же мы стоим? Вперед! Нас ждет прекрасный вечер и конфеты из буфета!

Морской подхватил дочь под локоть и понесся с нею к театру, не забывая прокатить девочку на каждой встречной скользанке.

– Ботинки расскользим! – ворчала Ларочка, подражая бабусе Зисле, но весело смеялась и петляла в поисках новых полосочек льда.

Морской, параллельно с игрой, мысленно рассуждал о театре. Болезненная московская тема давно уже была как банный лист: прицепится, не отлепишь. «Конечно, мы Москве как инкубатор, – думал он. – Всех, закаливших свой талант, угнали. – Вспомнилось, как радовалась балерина Инна Герман, когда их с певицей Злотогоровой пригласили работать в Большой театр. Как спасавшаяся в харьковской опере от неприятностей, вызванных бегством ее учителя Михаила Мордкина в Америку, успевшая уже стать примой Ляля Одаровская был прощена, вызвана обратно в Москву и умчалась, признавшись напоследок, что счастлива «покинуть этот нетопленый зал и холодные гримерные». Или с каким воодушевлением уезжал блестящий Ростислав Захаров, получивший полномочия «поднимать» киевский балет. Морской переосмыслил и исправился: – Ну не угнали, а сманили – один черт. Утечка кадров организована нарочно и успешно. – Тут взгляд журналиста упал на верхушку торчащей из сугроба афишной тумбы, и настроение его улучшилось.

Приободрившись, Морской снова принялся за свое:

– Давай-ка, дочь, писать статью о премьере. «Режиссер Фореггер – хорошо зарекомендовавший себя в Москве советский постановщик-авангардист, трудящийся у нас сейчас как главный режиссер и балетмейстер…»

– Который задавака и павлин? – вмешалась Ларочка.

– Да, но талантливый павлин! – парировал Морской. – Невероятно яркий и умеющий закрутить такое, что всем нам и не снилось.

Задумавшись в поисках подходящей цитатки – без правильных цитат теперь статьи не принимали, – Морской, скосив глаза, глянул в лицо дочери. Какая она все-таки умничка! На девочку влияет сразу все – и мать, и радиоточка, и подружки, и эти странные уроки политинформации, которые с некоторых пор взялся проводить в «красном уголке» Ларисиного дома поступивший в университет сын дворничихи… Но Лара все равно остается папиной дочкой: пропускает мимо ушей обывательщину и действительно «интересуется интересным». И очень компетентно рассуждает о будущей статье и о спектакле.

Морской тут же мысленно высмеял свою недавнюю реакцию на слова девочки про Москву. «Чем плохо, что ребенок хочет путешествовать? Ты сам в семь лет мечтал то о Париже, то о Петербурге. И о Берлине тоже бы мечтал, когда бы не бывал там раз в полгода… И никакой коварной подоплеки! Пойми ребенка, похвали, и пусть общение будет дружным!»

Тут Морской как раз удачно выудил из памяти нужное высказывание:

– Придя в наш в театр на втором году пятилетки, Фореггер сказал: «В текущем сезоне оперу нужно перевести на военное положение! Наше наступление обещает быть дружным!» Сказал и сделал: мы первые даем премьеру «Футболиста». – Морской назидательно поднял вверх указательный палец и продолжил: – Хочу заметить, что московский Большой театр покажет этот балет лишь к концу марта. С большим размахом – тракторы на сцене, рекордное количество гимнастов и футболистов. Но все это будет только через полтора месяца. Итог напряженного соцсоревнования за звание постановщика первого по-настоящему пролетарского балета подведен – Харьков победил.

Разноголосица толпы, занявшей небольшую притеатральную площадь, грозилась заглушить дальнейший диалог, поэтому Ларочка ждать больше не могла и громко выпалила:

– Но, ЛЕНИН, папа! Премьера, театры, люди – я согласна, но Ленина-то здесь я не увижу. В нашем Харькове нет Мавзолея, папа Морской!

Тут 31-летний Владимир Морской – матерый газетный волк, много чего в жизни повидавший и много что нарочно не заметивший, уйму всего знающий и массу всего умеющий описывать не зная, – растерялся и не нашелся, что ответить. Только поплотнее обнял дочь, защищая от современных веяний, преднамеренных козней и дурных случайностей.

2
Случай на премьере. Глава, в которой тайное становится явным. Но не всё

Прохладная реакция отца на мечты о Москве привела Ларису в недоумение. Такой умный, а ничего не понимает! Ведь все хотят в Москву! Вот Ксюшеньку из первого подъезда родители уже туда возили. С тех пор и взрослые, и дети во дворе – все беспрерывно расспрашивают про Кремль и про поход в Мавзолей. Лариса во дворе сказала робко о будущей премьере, но это никого не заинтересовало. Верней, заинтересовало только Ксюшу. Та сразу стала просить родителей повести ее в театр. А папочка ее – серьезный человек, работающий прям в самом Госпроме на самом небоскребном этаже, – не смог достать билеты и сказал, что правильные дети в театр не ходят. И Ксюшенька при всех сказала Ларе, мол, враки это все, не может быть, чтоб в театр брали семилетнюю девчонку. Лариса разобиделась, конечно. И тут же Ксюше крикнула в ответ, что враки – это то, что вечно Ксюша всем про свою учебу говорит. Она и правда говорила дурость! Все дети с восьми лет пойдут учиться в нормальную советскую школу, а Ксюша утверждала, что уже в этом году поступит в удивительное место, где все учителя будут говорить только на немецком. В СССР – вся школа на немецком? Лариса раньше, может, сомневалась, но теперь, когда Ксюша не поверила про театр, окончательно убедилась, что немецкая школа – выдумки. Такое было приключение. С Ксюшей тогда рассорились навек, но быстро помирились. А в Москву все равно очень хотелось!

Вспоминая эту историю, Ларочка крепко держалась за руку отца, пробираясь сквозь наполнившую театральную площадь толпу к зданию с гордой надписью «Опера» на фасаде.

– Разрешите! Извините! Я с ребенком! Я при исполнении! Сами вы «куда прешь»! Уберите руки, или вы их больше не увидите! – Зажав портфель одним локтем и активно работая другим, папа Морской пробирался под козырек входа.

– Аааа, – зловеще сощурился и без того сморщенный старик, проверяющий билеты в дверях, – опять пользуетесь служебным положением, товарищ?

– Михаил Александрович, дорогой! – улыбнулся в ответ папа Морской. – Как не пользоваться, если советское учреждение для того меня и назначило уполномоченным от редакции, чтобы я мог первым оказаться на месте событий.

Он уже пихал под нос билетеру свое удостоверение и контрамарки, одновременно ловко выуживая из кармана свернутый трубочкой еще пахнущий типографской краской экземпляр газеты «Коммунист». В продажу номер должен был поступить только утром, но папе Морскому, как автору колонки об искусстве, разрешалось брать первые экземпляры.

– Уже разворовали! Вот вредители! – с восхищением сказал старичок и, прижав газету к груди, пропустил Морского с дочерью внутрь. – Проходите!

Позади загалдела возмущенная очередь, но они уже не слышали этого, помчавшись к гардеробу. Там тоже была очередь, но тех, кто брал напрокат бинокль, обслуживали сразу.

– Фух! Прорвались! – сказал папа Морской наконец. – Предлагаю хорошенько осмотреться. Вон там есть место, где тебя не затолкают, – он показал на маленький покрытый со всех сторон мрамором островок между этажами. Оттуда Ларочка отлично видела верх публики с первого этажа и низ тех, кто дефилировал этажом выше по балконам. Отец курил, облокотившись о перила, и обменивался кивками со знакомыми. Что бы там он ни говорил, премьера намечалась не особенно важная: Ларочка насчитала всего с десяток «голых» платьев. На прошлых балетах даже к такому, как сейчас, времени – полчаса до начала спектакля – роскошных, длинных до пола юбок и обнаженных спин было куда больше. Когда спины окончательно покрывались пупырышками от холода, дамы накидывали шарфы, шали и меха, но перед этим по параду голых спин можно было судить о значимости спектакля.

Вдоволь насмотревшись на шестимесячные завивки и платья жен ответственных работников внизу, Ларочка задрала голову. Зато по части лакированных туфель на высоких каблуках этот спектакль бил все рекорды!

Ларочка с завистью вздохнула. После того, как отчим Яков достал для мамы и для Сони фетровые боты – такие милые, со змеечками и с полыми каблуками, – Лариса поняла, почему взрослые не носят в театр сменку, но все равно оказываются в туфлях. Боты надевались прямо на туфли! Благодать! А для детей таких не шили. Непорядок!

– Я наконец-то вас нашел! – вдруг загорланил кто-то совсем рядом. Лариса вздрогнула и отскочила на шаг назад. С отцом здоровался за руку странный большущий лохматый парень в толстой вязаной кофте вместо пиджака. Лицо у незнакомца было удивительным. Если папа Морской, как говорила тетя Нино́, весь состоял из тонких штришков, словно эскиз (всё простым карандашом, а глаза синим), то незнакомец был будто вырезан из камня или высечен из дерева топором. Размашисто, мощно, но все равно красиво.

– Задание выполнено! Я сделал это, товарищ Морской! Ровно в пять часов. Следил за ней, как вы и поручили. Шпион из меня вышел первоклассный! А дальше…

– Тсс! – Папа Морской сделал страшное лицо и приложил палец к губам.

Незнакомец перешел на шепот:

– А! И у стен есть уши? Понимаю…

– Не знаю, как у стен, а у детей есть точно, – вздохнул папа Морской и показал на Лару. – Знакомьтесь, Николай, это моя дочь – Лариса.

– Во как! – оторопел парень. – Ребенок. Здравствуй! Извините, не заметил…

Зато Лариса заметила все, что было нужно:

– Папа Морской, ты за кем-то шпионишь? За кем? Зачем? И почему без меня?

– Поговорим позже, – сквозь зубы прошипел Морской, обращаясь сразу и к дочери, и к парню. И добавил, меняя тон и тему: – Ларочка, это Николай… Мой… э… ученик… Я могу вас так называть?

– Можете, – парень горячо кивнул, и Ларочке показалось, что прядь челки больно ударила его по носу. – Только я вам не «вы»! Я – «ты»! «Ты» и никаких гвоздей! – а дальше улыбнулся для Ларисы: – Про гвозди, это я не сам придумал, это Маяковский так сказал в одном стихотворении. О-о-о! – Парень снова переключился на папу Морского. – Кстати, о стихотворении! Я должен вам признаться, наконец, за что меня отчислили с рабфака. Я раньше не хотел вам говорить, ну а сейчас, когда все разрешилось…

– Что ж, признавайтесь, – согласился папа Морской.

– Был выгнан на национальной почве! Я украинец! А парторг – скотина!

Насладившись произведенным эффектом (а папа Морской явно удивился, причем не только из-за грубого словца), Николай продолжил:

– Сейчас объясню. Я на завод зачем в 17 лет пошел? Чтобы не сидеть у матери на шее тоже, но вообще, потому что от завода на рабфак посылают, а после рабфака прямая дорога в институт, а оттуда, как мать мне всю жизнь говорила, «в люди». Очень она хотела, чтобы я в институте учился. Не подводить же. Два года у станка отработал и попросился учиться. Год рабфака отсидел как шелковый, – на шелкового Николай был совершенно не похож, но не перебивать же. – Учиться, кстати, даже интересно. Еще чуть-чуть, и я студентом в Технологический пошел бы. И тут – на́ тебе! – инцидент. Вызвал меня к себе на заводе парторг и говорит, мол, надо для стенгазеты заметку про рабфак написать. В стихах и на украинском языке. Я честно говорю, мол, всегда готов в стихах, но украинского не знаю. А откуда? Да и зачем? Всю жизнь без него жил…

– Тссс, молодой человек! – поморщился папа Морской. – Чему вы учите ребенка? Вы же хотите выйти в журналисты? Чем больше языков, тем больше возможностей. Я вот, помимо украинского, русского, идиш и немецкого, пишу еще и на газетном, что в корне отличается от всех вышеперечисленных языков. И знаю также редкий вымирающий язык журнала «Сельский театр», что бесценно…

Ларочка поняла, что папа шутит, и засмеялась, а Николай, кажется, обиделся.

– Вам лишь бы шуточки шутить! – перебил он.

– Ну не рыдать же над таким конфузом… Запомните, мой друг, пренебрегать каким-то обучением – все равно, что воровать у себя…

– Да не пренебрегал я! – выпалил Николай. – Что вы налетели? И не дослушали к тому же! Так вот! Узнав, что я не владею украинским, парторг давай кричать: «Ты что это мне и товарищам голову морочишь? Мы тебя от завода на рабфак отправляли как украинского рабочего. Нам в рамках коренизации под украинцев места для обучения выделили! А ты, выходит, не украинец? Обмануть советскую власть вознамерился?» Тут я разозлился, – вот разозлившимся гиганта-Николая представить было просто. – Это как же я не украинец, если Горленко? – продолжил он. – Все предки матери испокон веков тут, на Слобожанщине жили. А отец из Луганской области. В родительском доме у отца, кстати, все на украинском говорили, но нам это уже не передалось. А вот национальная гордость – передалась. Да, говорю на русском, но это ж не значит, что я не украинец? А парторг такой: «Значит-значит!» Не выдержал я, расстроился, съездил парторгу по физиономии. Ну и сразу с рабфака вылетел. Пострадал за свою любовь к Украине. А с завода уже сам ушел, уж больно обидно стало за себя и за Родину…

Прозвенел звонок, и Николай был вынужден прерваться.

– Пойдемте в зал, – скомандовал Морской.

Тут Коля неожиданно замялся.

– Я, это… Ну не очень про балет. Я за последние двадцать лет – то есть за всю свою жизнь – был на балете всего однажды. Нам на рабфак пришла разнарядка, надо было выделить представителей… Меня и выделили. Только я заснул. Прям на спектакле. Я после работы, уставший, а они танцуют… Позору было – до сих пор краснею! – Тут Николай и правда покраснел.

– Вот и отлично! – обрадовался папа Морской. – Раз так, то сейчас вы тем более должны пойти с нами. Будете проверочной группой. Новый балет призван будоражить массы и не усыплять! Вот и проверим.

– Ладно. Только все ж я – «ты»!

Пройдя в первый ряд партера, папа Морской поворчал про то, что прессе вечно выделяют не лучшие места, усадил Ларочку и Николая и, к великому удовольствию дочери, тихонечко спросил:

– Скажите, а почему про отчисление с рабфака вы не рассказывали раньше? Вы начали историю со слов «могу все рассказать теперь, когда все разрешилось»…

– Ах, да! – вспомнил Николай. – Уйдя с завода, я думал, что моя жизнь кончена. Посадят за драку же, как пить дать, посадят! Я так страдал, что окончательно заделался поэтом. Теперь пишу стихи без остановки, а раньше только, если просят для газеты.

– Прочтете?

– Что вы! Даже не просите. Сказать по правде, нечего читать. «Писать» это не значит «написать», все новые вещи только в стадии задумок. А старые, признаться, никудышны.

– Товарищ, тише! – возмутилась какая-то дама со второго ряда. – Вы не на трибуне! Мешаете настроиться на искусство! Не даете подготовиться к восприятию!

Николай перешел на шепот, который почему-то зазвучал в два раза громче.

– Так вот! Про то, как дело разрешилось. Сегодня утром дядя Илья сказал, что парторг хоть и свинья, а жаловаться в милицию не станет. Видать, понимает, что получил за дело. Оклеветал трудовой элемент – получай в рыло! – Николай угрожающе показал кулак пространству. – А может, ничего не понимает, а просто испугался моего дядю. Мне очень повезло, что мать когда-то случайно встретила в городе дядю Илью. Он моему покойному отцу приходится родным братом, но все следы затерялись, и мама долгое время даже не знала, что дядя Илья в Харькове. А когда узнала, дядя Илья пообещал взять меня под крыло. Ну и взял. И вам отдал, когда услышал, что парторг у нас скотина, а я уже всерьез пишу стихи.

И уже после третьего звонка, одновременно со вступлением оркестра и мягким затемнением, Лариса с Колей в один голос задали вопросы:

– Как думаете, я ребенка заболтал? Я молодец, что перестроил тему?

– Папа Морской, так ты за кем шпионишь?

* * *

«Вот вам и “Танцевальный октябрь!”» – растерянно думал Морской к концу первого отделения, вспомнив броский термин из теории танца Фореггера.

Все в целом правда было грандиозно. И сцена, превращенная в стадион, – каким-то чудом художник Петрицкий визуально увеличил пространство раз в пять. И чарльстон отрицательных героев – Николай на нем так оживился, что стало страшно: не уйдет ли в подтанцовку. И все эксперименты с освещением – до этого все в Харькове привыкли, что есть всего два театральных спецэффекта (зеленая подсветка для обозначения ночи и красная – для вечера), а в «Футболисте» свет, как в добалетных цветомузыкальных представлениях XVIII века, был полноправным действующим лицом.

Но – увы и ах! – все вместе это было не спектаклем, а распадающимся на куски набором из концертных номеров. Из-за кулис отчетливо веяло киевскими каштанами: то есть тем временем, когда Фореггер только начинал и ставил в Киеве в своем первом театре, именуемом «Интимный театр», прекрасные концерты из миниатюр. Большие полотна требуют совсем другой работы… Быть может, стоило плюнуть на соревнование и прорепетировать еще пару месяцев? И, кстати, хваленая революционность подхода пошла во вред: убрали привычную для балетного спектакля структуру – сюжет рассыпался, запретили главной героине танцевать классические па – артистка потеряла в технике, которой славилась и которой могла бы поразить…

О главной героине – речь особая. Сюжет спектакля был нарочито примитивен: юные Метельщица и Футболист чуть не расстались из-за козней нэпмановских франта и дамы. Ситуация понятна для простого зрителя и, главное, в достаточной степени смешна, чтобы было что играть. Увы, Уборщица-Метельщица, а точнее исполнительница этой роли Ирина Онуфриева, смеяться была не намерена. Она как королева – горда и полна внутренних трагических переживаний. Красивая? Да, глаз не оторвать. Точеные черты, ресницы-крылья… Но тут же не обложка журнала, тут театр! Уборщица с «лица нездешним выраженьем» смотрелась абсурдно. Неясно, отчего же Футболист предпочитает эту хладную Жизель заводной и полной западного шика Даме – в исполнении характерной прима-балерины Дуленко образ вышел более чем привлекательный.

Известно, что на премьере Метельщицей должна была быть Галина Лерхе, специально выписанная режиссером из Ленинграда. Но все произошло, как когда-то в 1877-м, – при первой постановке никому еще не известного, пробного для композитора Чайковского балета «Лебединое озеро»: прима повздорила с режиссером, и он назло ей наскоро ввел в спектакль первую попавшуюся замену, которая неожиданно оказалась так хороша, что танцевала на премьере, несмотря на готовность раскаявшейся звезды вернуться в труппу. В случае с «Лебединым озером» была Полина Карпакова, станцевавшая Одиллию, которую писали для прославленной Анны Собещанской. В случае с «Футболистом» вместо репетировавшей в первом и основном составе Галины Лерхе премьеру отдали харьковчанке Ирине Онуфриевой.

Морской про все это думал-думал-думал. И утешал себя, что все равно спектакль вышел яркий и масштабный. Действительно про быт советских граждан, про спорт, про дружбу… И все равно во всех энциклопедиях запишут, что Харьков первый в мире его поставил. Припишут, ясное дело, мол, неудачно. А сам Морской корректно промолчит: его положение осложнялось тем, что исполнительница роли Метельщицы, та самая Ирина Онуфриева, уже три года как была его женой.

– А что? Мне нравится! – перекрикивая овации, выпалил Николай, когда украшенный странным узором из серебристых серпов и молотов, занавес харьковской оперы начали опускать, чтобы подготовить сцену для второго акта. – Футбольная команда у них, конечно, никуда не годится. Мы бы такую и школьным классом вздули бы. Но зато пляшут хорошо. А про Привидение и говорить нечего. Повезло вам с женой, товарищ Морской! Такая красавица! Только я не понял, призрак кого она изображает?

– Какое Привидение? – Ларочка первой догадалась, что Николай не шутит. – Ты что, либретто не читал?

– М-м, – Николай отрицательно помотал головой, похлестав себя челкой по вискам. – Из всего театрального я читал только немного Шекспира. До Либретто пока руки не дошли.

– Ооох! – Ларочка спешно кинулась образовывать нового знакомого.

– Товарищи! Товарищи, уймитесь! – Дама со второго ряда снова была недовольна. – Вы же в театре! Тут нельзя шуметь! Вы мешаете мне насладиться антрактом…

– Пойдемте! – громко зашептал Морской сквозь смех. – Тут люди наслаждаются антрактом, а сам спектакль для них повинность, на которую надо настраиваться. Нам здесь не место! Перейдем в буфет! Я, Николай, вас угощу! Я ваш должник.

– Он – «ты»! – поправила Лариса тоже громким шепотом.

– Ребенок дело говорит! – зашипел и Николай. – Но только это, угощать не надо. Я угощенья очень не люблю! Чай, не бездельник, стало быть, накормлен. – В животе его именно в этот момент предательски громко заурчало. Парень покраснел и объяснился уже менее строго: – Я не за угощения ведь выполнял задание, товарищ Морской! И вообще мне вот только глаза на театр открывать начали, а вы увести меня хотите. Рассказывай, ребенок! Я внимаю!

– Да! Слушай, значит, про либретто! – торопилась Лариса. – Пап, а сколько будет длится антракт? О! Я еще про вариации успею рассказать!

«Что ж, дети явно спелись!» – хмыкнул про себя Морской. Он с удовольствием остался бы послушать Ларочкино понимание балетных терминов, но обещание, данное жене и редакции, обязывало проследовать в фойе и буфет, чтобы прочувствовать атмосферу и отследить реакцию публики по свежим следам.

* * *

Пробираясь к выходу из зала, Морской то и дело оглядывался. Лариса с явным энтузиазмом что-то говорила Николаю, а тот смиренно слушал. Странно, но Морской с первой же встречи умудрился испытать к этому забавному парню дружеское расположение. Весь этот неподдельный интерес к миру, энергия молодости, цитаты современников не к месту и полное незнание классики, смех над собой… Все это Морского не раздражало, а забавляло. Даже несмотря на весьма красноречивые обстоятельства знакомства.

Появился Николай в жизни Морского неделю назад, когда в редакцию внезапно позвонили. В редакцию! Внештатному сотруднику, имеющему возможность теоретически находиться где угодно, позвонили именно в ту газету, в которую он без всякой предварительной договоренности решил зайти. Телефонировал Илья Семенович – улыбчивый, смешной чернобровый и лысый высоченный детина, не слишком значимый начальник в кожаной куртке, который 10 лет назад с шутливой грозностью распекал за излишнюю, по его мнению, грамотность Морского, служившего тогда писарем (Илья с издевкой называл его «товарищ писа́рь») при секретариате наркомфина. «Диктую: «ихний», значит, так пиши! Говорю: «стулка» – значит, так и надо. Мне важно мысль передать, а не в бирюльки про правила языка играться. И поправлять не надо – не дорос еще. Ты мысль испортишь, кто за это сядет?» Морской мысленно хихикал и исправно записывал все эти «изъяв со склада задержанное, к удовольствию трудящихся, мы обули две бригады». На удивление, не сел тогда никто.

Илья не появлялся много лет, а теперь оказался в рядах НКВД на какой-то сложновыговариваемой, но явно начальственной должности. Представившись по всей форме (звучало что-то про активный отдел уголовного розыска НКВД), Илья заставил Морского испытать омерзительный приступ неоправданного страха, явно насладился произведенным впечатлением, а потом очень вежливо и на «вы» попросил об услуге. О глупейшей услуге:

– Племянник у меня, понимаете ли, стихи пишет. Устроится со временем в газете. В какой? Да я еще не думал. В какой-нибудь. Ну а пока пусть учится у вас. Чему? Да вот всему, что вам знакомо. Вы сделали хорошую карьеру. Уверен, мальчишке ваше шефство будет в пользу.

По всему выходило, что к свободолюбивому Морскому, замеченному в нетипичных методах работы и интересных связях, решили, даже не слишком-то таясь, приставить соглядатая. Но, вопреки всякому рационализму, Морской действительно проникся к Николаю симпатией. И Лара явно тоже.

Морской еще раз обернулся на дочь, а потом, устав аморфно болтаться в едва движущемся потоке выходящих из зала зрителей, он рванул к выходу.

– Простите-извините-очень надо! Фуух!

По коридору и фойе фланировала оживленная публика. Из-за наплыва зрителей в основном буфете площадки для продажи лимонада и конфет расставили и между этажами. А места все равно не хватало. Несмотря на все достройки и реконструкции театра было видно, что по своему первичному предназначению это был вовсе не театр, а зала «коммерческого клуба», в которой иногда давались представления.

Морской свернул в закуток, занимаемый главным театральным буфетом, и сощурился. Вот уже действительно как у Маяковского: «Дым табачный воздух выел». Вентиляция тут работала странным образом: самопроизвольно копила дым в буфетном закутке, не выпуская его дальше в фойе. Несмотря на невозможность дышать, у каждого круглого столика стояла целая толпа, а вокруг двух прямоугольных столов с сидячими местами собралась двурядная очередь. Граждане, тем не менее, вели себя спокойно и раскованно.

– Как хорошо, что у нас есть балет! – оглядывая со всех сторон песочное пирожное с зеленым кремом, басила дама с короткой стрижкой, восседающая за столиком, во вторую или третью очередь к которому пристроился Морской со своей пол-литровой бутылкой лимонада. Хотелось не столько посидеть, сколько послушать, поэтому он и выбрал самый людный стол. – А то ведь в драме – ужас, что творится! – продолжила гражданка. – Ни одного русскоязычного театра в таком большом городе! Подумать только! Принципиально не хожу на драмспектакли с тех пор, как у нас закрыли русскую драму.

– Закрыли? Ах! – перепугалась спутница рассказчицы. – Я и не знала. Что? Уже давно?

– Совсем не стыдно это не заметить, – вмешался седовласый мужчина в хорошо сохранившемся фраке явно с чужого плеча. – Нет русских театров? Верно! С сентября по апрель. А с апреля по сентябрь – в период гастролей – только русские театры и есть! Я лично видел в Малом театре Мейерхольда. А в «Березиле» летом был с гастролями Вахтангов.

– Вахтангов умер восемь лет назад, – поставила обидчика на место стриженая гражданка.

– Вахтангов-театр, я имел в виду….

– Гастроли ни о чем не говорят! – Женщина вернула разговор в свои руки. – Русские театры закрыты – это непреложный факт и перегибы националистов. Балет – вот место всей прогрессивной общественности. Тут уж ничего не украинизируют! Зоологическое русофобство тут не разведешь, не накурбалесишь!

Последние предложения – слово в слово – Морской совсем недавно читал в каком-то журнале. К счастью, рядом – как всегда вовремя – оказался Гриша Гельдфайбен – замзава по культуре. В подобных случаях он всегда бывал великолепен:

– Неправильной дорогой идете, гражданочка! – громко чеканя слова, проговорил Гриша. – Я тоже это читал. Да вот эту статью, которую вы нам тут сейчас процитировали. Так вот, ошибочка вышла. Микитенко в «Гарте» уже дал опровержение. Разъяснил, что товарищи погорячились, спорить с намеченной товарищем Сталиным политикой коренизации не хотят и верят в светлое будущее украинских театров.

– Я думала, ты сама такая умная, а ты цитируешь «Гарт»? – Спутница стриженой гражданки расплылась в широченной улыбке. – Слава октябрю! А то я уж совсем идиоткой себя чувствовала. А ты, выходит, слова запомнила, а опровержение не углядела? Ха-ха-ха! Дезинформатор!

Скорее всего, опровержения в «Гарт» никто не давал – такой поворот Морской не пропустил бы. Но, как известно, на войне все средства хороши, а долг каждого порядочного человека защищать «Березиль» от мещанства. Пока Морской мысленно аплодировал Гельдфайбену, Григорий уже умчался. А жаль – вот чье мнение про «Футболиста» действительно интересно. Гриша, хоть и вошел в профессию лет на пять позже Морского, успел уже стать профи и вдобавок ненавидел формальный подход, всегда стараясь докопаться до сути. Многих это обескураживало. На вопрос «Как дела?», например, Гриша часто отвечал: «Да что-то не очень» и с явной издевкой смотрел на сбитого с толку собеседника, собиравшегося услышать положенное «Не дождетесь» и промчаться мимо.

Морской хотел разыскать приятеля, но тут неподалеку от стола прогремело чье-то развязное:

– Да ладно! Вся эта коренизация – неловкая подачка для народа и западных газет. Их украинизация – лишь способ выявить всех нас, украинцев, а потом уничтожить всех вместе, чтобы и духа нашего на земле не осталось. Предупреждаю!

На миг в буфете повисла тишина, а потом все, резко вспомнив о делах, куда-то испарились.

– Ба! Саенко! – Морской не ушел только потому, что лично знал говорящего. Степан Афанасьевич Саенко, в хорошем костюме и с зализанной на бок челкой, по-хозяйски расставлял салфеточки с конфетами на освободившемся столе и жестом предлагал Морскому присесть.

– Здравия желаю, товарищ Морской! – хмыкнул он в усы.