Текст книги "Фуэте на Бурсацком спуске"

Осознав, что проговорилась, она вздрогнула и расширила от ужаса глаза.

– Не бойтесь, я вас не выдам, – мигом сориентировался Морской. – Ни о каком изъятии я ничего не слышал. А вы, в свою очередь, наверняка не застали меня дома. Да? Ведь я, по правде говоря, обычно не бываю дома в это время. Договорились?

А что? Светлана поняла, что вариант «не застала дома» всех устроит. С другой стороны, ведь это же вранье чистой воды… Первая неделя на работе, а уже пять опозданий и одно вранье. Нет, так нельзя…

– Один вопрос… – вдруг зашептал Морской. – Скажите, изъятие касается всех книг автора или только этой? Автор – мой добрый приятель, мне очень надо знать…

«Автор – приятель? Ничего себе!» – Светлана эту книгу не читала, но про Михаила Ялового, писавшего под псевдонимом Юлиан Шпол, конечно, слышала. И даже выступала в прошлом году с его стихами на школьном конкурсе чтецов…

– Только этой, – автоматически ответила Света, вспомнив, что сборник стихотворений футуристов как раз вчера попался на глаза, а рассказ «Три измены» нахваливала и рекомендовала взять Ольга Дмитриевна.

– Тогда, пожалуй, я ему и намекать не буду про изъятие. Зачем тиранить творческую душу? Раз остальные книги в каталоге остались, значит, все в порядке. Должно быть, изымают из-за опечаток, там их довольно много, – скорее сам себе, чем Свете, сказал Морской. – Или все же, как порядочный человек, я должен его оповестить?

– Да вы же обещали никому не говорить! – всполошилась Света.

И тут большая белая двустворчатая дверь, ведущая в комнату, распахнулась. В прихожую впорхнула высокая тонкая гражданка в коротенькой сорочке, едва прикрытой накинутым поверх пледом. Нечесаные темные кудри рассыпались по плечам. По всему было видно, что девушка только проснулась.

– Что никому не говорить? Я – жена этого таинственного гражданина. А вы кто?

– А? Э! – От неожиданности Света широко раскрыла глаза и быстро-быстро заморгала. – Библиотека Короленко! Пришла с изъятием! – выпалила она наконец, но обиженно моргать не перестала. – Коль не вернете книгу, мы вас отправим улицы мести!

– Как интересно! Мне такой опыт очень пригодился бы для роли… – пробормотала под нос себе странная жена.

– Светлана, не спешите обижаться! – Не обращая внимания на последнюю реплику, запричитал Морской. – Я не единым словом не соврал. Ирина – моя крайняя жена. Третья то есть. Вторая, Анна, действительно умчалась в Ленинград, недавно заявившись к нам сюда, забрать часть книг, которые считает своими. А дочка – это аж от первого брака.

Света уже взяла себя в руки. Никакой жалости капризный многоженец больше не вызывал, а недавние заговорщические оттенки в его голосе казались теперь пошлостью.

– Подробности вашей личной жизни библиотеке не интересны, – сухо сказала она. – Потрудитесь поискать удерживаемую книгу!

– Я, значит, крайняя? – тем временем вскинула брови полуголая жена с явным намерением устроить сцену. Потом перевела пристальный взгляд на Свету. – Какую книгу вы ищите, девочка? – и тут же скрылась в комнате, потеряв к разговору всякий интерес.

Зато с другой стороны коридора что-то заскрипело, и к явно испугавшемуся Морскому оттуда выпрыгнул измятый, похожий на большого лохматого пса парень в кожаной куртке. Он тянул руку здороваться и, одновременно, кричал что-то несуразное про то, что уснул тут совершенно случайно.

– А у моей жены, однако, ночь была нескучной! – не замечая протянутую руку, ощетинился Морской. Потом пожал плечами и вдруг обиженно заморгал – точь-в-точь, как Света минуту назад. Парень явно разволновался:

– Что? Нееет! Вы неправильно поняли, товарищ Морской. Каюсь, провожал Ирину Александровну, да. Но только по ее просьбе и вот до этого самого коридора. А тут был перехвачен вашим соседом-священником, напоен чаем и опьянен беседой. Сосед ваш, Валентин Геннадиевич, прекрасный собеседник, хоть и во всем не прав.

– Так вы, Николай, теперь верующий? – спросил Морской, не скрывая сарказма.

– Я? Боже упаси! – с ужасом отмахнулся парень. – Сосед ваш, Валентин Геннадиевич, уже под утро признал, что меня не переделаешь. Но и сам атеистом становиться отказался. Ничья у нас вышла, если уж о результатах ночи говорить. Он у вас мировой мужик, хоть и священник. Я ему: «Какой-такой Бог, вы видели его, что ли, Бога этого?» А он: «Нет. Но, как говорит мой учитель и коллега, – он тоже, как и я, и священник, и практикующий хирург – мы часто делаем операции на мозге. Ума в мозгу мы никогда не видели, между прочим. А он ведь есть. И совесть, где не режь, не обнаружишь, но сомневаться в ее существовании не приходится». Остались каждый при своем. Я раньше и не знал даже, что священники хирургами бывают и действительно пользу людям приносить могут.

– Вы, Николай, знаете что? – Морской, конечно, все еще сердился, но, кажется, уже слегка оттаял. – Меньше болтайте со всякими незнакомцами. Я соседа нашего, Валентина Геннадиевича… – он нарочно передразнил Колину ангельско-смиренную интонацию, но сразу перешел на нормальный тон: – Я его тоже очень уважаю, но философские споры с ним вести не люблю: слишком уж провокационные темы его занимают. Просто не ночуйте больше у чужих жен, Николай, и не будет у вас таких противоречивых собеседников.

– Товарищ Морской! – вспыхнул Коля. – Вот опять вы! Каких «чужих жен»? Да мы с Ириной Александровной даже на «ты» не перешли! Все еще «извольте-пожалуйте», «простите-посмотрите»…

Морской почему-то рассмеялся, но тут в дверном проеме возникла вышеупомянутая Ирина Александровна. На губах ее красовалась ехидная улыбка, в руках была толстая книга в твердой обложке.

– Светлана, посмотрите. Эта книга? – спросила барышня елейным голоском.

– Да, эта, – хмуро кивнул Морской. И добавил с явной издевкой: – Вы, Ирина, молодец!

– Я «крайняя жена», мне положено, – улыбка ее стала еще шире и победоноснее.

Тут в коридоре появился еще один человек, и Света окончательно запуталась.

– Это я нашла книгу. Вы тут послепли все, кажись. Стоит на видном месте, а вы слона-то и не приметили! Хорошо, Ирочка спросила, – та самая председателька жилищной комиссии с той самой фантастической прической-коконом чинно выплыла из комнаты Морского.

– Спасибо, Ма! – обратилась к ней третья жена Морского. – Что б мы без тебя делали!

– Ма?! – Тут почему-то заморгал Николай, с недоумением переводя взгляд с Ирины на председательку и обратно. Похоже, сегодня был день переходящей обиды.

– Ох, Николя! Вы не спешите обижаться! – точь-в-точь, как Морской пять минут назад перед Светой, спешно начала оправдываться Ирина. – Все, что я говорила про родителей, правда. «Ма» – это сокращение от Мария. Знакомьтесь, это Мария Александровна, моя… э…

– Кухарка, – басом хохотнула председателька и подмигнула Николаю, с достоинством качнув коконом на голове. – Что вы смеетесь, так и есть. Бывшая кухарка, окончила курсы, нынче управляю государством по жилищным вопросам. Все, как великий Ленин завещал.

– Ма – моя приемная мать, – с нажимом закончила Ирина. – Когда родители сбежали, она единственная от меня не отвернулась. С тех пор я с ней. Вернее, с ней я с детства, Мария действительно работала у нас в семье на кухне. Ну а с моих двенадцати лет, кроме нее, у меня никого из близких нет, так что…

– Ах, вот как! – с явным возмущением перебил Морской. – Никого из близких, кроме Ма?

– Я же – «крайняя жена»… – зыркнула глазищами Ирина.

Назревал конфликт. Светлане все это ужасно надоело. Она прижала книгу к груди и уже направилась было к двери, но решила проверить состояние и раскрыла обложку. О ужас!

– Как? Что? Что это такое, товарищ Морской? – залепетала она.

– Автограф автора, – не заглядывая в книгу, упавшим голосом ответил разоблаченный задержант. И, глянув в упор на жену, добавил: – Все видели, я не хотел скандала.

– Автограф… – Растерянная Света даже не знала, что предпринять. Уборкой улиц тут, похоже, уже было не обойтись… – Да как же вам не стыдно? Книги с автографом проходят под другим артикулом. Строго говоря, это уже совсем не та книга, которую мне нужно забрать у вас. И потом… Михайло Емельянович не мог написать что-то более нормальное?

– Вы знаете Шпола по имени-отчеству? Обязательно передам, ему будет приятно. – Морской, похоже, правда впечатлился и снизошел до долгих объяснений. – Понимаете, мы с товарищем Яловым поспорили. Его упаднические настроения так надоели мне, что надо было действовать. Вот, говорит, нас притесняют, нам перекрывают кислород, нас исключают, атакуют. Кто? Литературные оппоненты. У них там, в писательских кругах, броуновское движение: одни к одной группировке примыкают, другие – к другой. – Завидев явный интерес в глазах слушательницы, Морской оживился. – Полнейший серпентарий! «Новая генерация» закрывает «Ваплите», но на то она и Вольная Академия Пролетарской Литературы, чтобы не сдаваться, а готовить академически красивый ответ, в виде еще не открывшегося Политфронта. Жизнь бьет ключом, хоть и по головам, зато красиво и весьма эффектно. А Яловой не видит красоты, а видит только тайные угрозы. Я говорю: ну где же притеснения? В этом году ты въедешь в прекрасную личную многокомнатную квартиру, тебе уже практически достроили дом. Ты регулярно высказываешься на страницах центральных украинских журналов, получаешь за это неплохие деньги. В прошлом году в уважаемом издательстве у тебя вышла книга. А он бубнит, мол, на каждую печатную строку приходит резкая критика, а на квартиру, мол, угля для печи не натаскаешься, а книга – выйти-то вышла, но что-то нигде ее не видать. Тогда я сказал, что завтра же пойду в центральную библиотеку и посмотрю, видать иль не видать. Вот так я взял роман, принес порадовать автора, и Яловой, не разобравшись, так как был нетрезв, черканул этот негодный автограф…

Присутствующим стало интересно, и все, вырывая книгу из рук друг друга, прочли размашистое «ПРОЧЬ ОТ МОСКВЫ!» Воцарилась зловещая пауза.

– Это просто старый лозунг писателя Хвылевого, вы же знаете, – осторожно начал Морской. – Тот много лет посвятил восхвалению Украины как самостоятельного строителя светлого будущего. Он верил в правильный украинский коммунизм и считал помощь Москвы медвежьей услугой. Теперь он признал ошибку, прилюдно покаялся и дал извинительную публикацию, но ученики – а мой несчастный Яловой давно был ослеплен всем этим хвыливизмом – по старой памяти, особенно «подшофе», вспоминают этот знаковый девиз и лепят свое «Прочь от Москвы!» куда попало. Я, помнится, был возмущен, хотел, как протрезвеет, взять Михаила за шиворот и заставить поменять мне книгу на чистую, но назавтра все сложилось иначе, – вздохнул Морской. – Я явился прямо к Хвылевому на квартиру. Там в тот день собралось множество начинающих литераторов, и Яловой с неповторимым Майком Йогансеном проводили что-то вроде литературных классов. Было практически невозможно отвлечь их от заданий в стиле «Составьте план детективного романа о жизни и смерти спичечного коробка» и «Напишите очерк «Путешествие вокруг моей комнаты», не забыв осветить и географию, и историю, и социальную роль каждой вещи». Двери были открыты, дым стоял коромыслом, народ сновал туда-сюда по дому, всюду оставляя явственные чернильные следы и шлейф правильной творческой атмосферы.

– Какой кошмар! – перебила Ирина.

– Открою вам секрет: шум, дым, дверь настежь – не «атмосфера», а нарушение общественного порядка! – Морской неопределенно отмахнулся и продолжил: – Вдобавок выяснилось, что Яловой ничего не помнит про свою вчерашнюю выходку с автографом. И у меня рука не поднялась, язык не повернулся… – Он, извиняясь, пожал плечами. – Я сделал вид, что ничего не было. Ведь в принципе не факт, что у Михаила еще остались авторские экземпляры и была чистая книга… – Не находя понимания у жены, Морской принялся убеждать Свету. – Понимаете, Михаил и так боится буквально всех и вся… «Придут-заберут-арестуют-притесняют» – это его паранойя, с которой давно пора к доктору. Я не хотел ее усугублять виной за испорченную политически неблагонадежным автографом книгу. Я собирался молча уходить, но, увы, наткнулся на знакомую. – Тут он снова обратился к жене, которой эта история явно должна была что-то объяснить. – Оказалось, в соседней комнате с Хвылевым живет гражданка Софиева. Да-да, та самая, которая писатель и, кроме этого, злой цербер из Главлита. Когда-то она умудрилась требовать переименования повести Коцюбинского «Fata Morgana», считая, что нормальному рабочему человеку такое название неясно и неприятно, – эффект показался недостаточным и Морской продолжил: – Еще с легкой руки гражданки Софиевой была запрещена полезная брошюра о внематочной беременности. Все потому, что внематочная беременность, по мнению цензора, «фантазия и бред, поддерживающий религиозные выдумки о непорочном зачатии». И вот, эта цензорша увидела меня выходящим из комнаты Хвылевого. И невзлюбила…

– Ах вот в чем дело! – всплеснула руками Ирина. – А я вас еще жалела! Будь я соседкой Хвылевого, я тоже ненавидела бы каждого его гостя. Теперь понятно, почему эта бедная женщина устроила вам, Владимир, травлю за статьи о Врубеле.

– Она – понятно. Но скажите, дорогая, – с подчеркнутой любезностью спросил жену Морской, – а вам-то вдруг за что меня травить? Вы видели, что я не хочу пугать этой книгой гостей, но все равно принесли ее!

– Вы знали, что меня заденет фраза «крайняя жена», но произнесли ее!

– А вы!

– А вы?

Ссора, мягко говоря, набирала обороты. Морской с женой, уже не замечая никого, принялись посыпать друг друга обвинениями.

– Что рты раскрыли? – Председателька Мария Александровна вдруг широко раскинула руки, сгребла в охапку одновременно и Свету, и Колю и отправилась к выходу. – Нам, думаю, пора! Меня в конторе ждут, а вас в библиотеке.

Будучи зажата под мышкой председательки, Светлана совсем не могла сопротивляться и буквально скатилась до первого этажа. Там мощные объятия разжались.

– Чего грустишь, деревня? – Мария Александровна взяла из рук Светы книжку и легонько стукнула ею по девичьему лбу. – Берешь чернила, делаешь приписку. Получится «РУКИ ПРОЧЬ ОТ МОСКВЫ!» В приступе ненависти к мировому империализму автор не сдержался и написал охранную грамоту для любимой столицы. Ну, покричат немного и забудут. Сечешь?

Света утвердительно закивала. Это была отличная идея! Обманывать почти не придется, зато удастся обелить и себя, и автора, и задержанта.

6
Задержан, но не сломлен. Глава, в которой появляется первый арестованный

Чтобы не идти рядом с Марией Александровной, Света с Николаем, не сговариваясь, принялись увлеченно изучать список жильцов возле выхода из подъезда. Председателька, конечно, распознала их маневр, но выталкивать на улицу никого не стала, а, великодушно попрощавшись, ушла прочь, удивительным образом не задев прической дощатую раму двери.

– Ишь! – хмыкнул Коля. – Как она тебя уела? «Деревня», говорит.

– А что такого? – ощетинилась Света. – Я в самом деле из поселка. Не вижу ничего плохого.

– Да я тоже не вижу! – тут же пошел на попятную Николай. – Вот дай-ка руку! – и, не дожидаясь ответа – бывают же такие навязчивые типы?! – крепко сжал Светину ладонь и резко вытянул вперед. – Я рабочий, ты – селянка. Вместе мы настоящая смычка города и деревни. Хоть сейчас для иллюстрации лозунга фотокарточки делай!

– Я тебе дам смычку! – Света вырвала руку, отскочила поближе к двери и, полушутя, показала Коле кулак. Отшивать распоясавшихся парней ей приходилось довольно часто, так что она не испугалась. – Ишь, чего удумал! Не дождешься!

– Ничего я не удумывал! – На этот раз Николай, кажется, обиделся. – Ты с ней как с человеком, шутишь по-товарищески, а они своими буржуазными женско-мужскими подозрениями все портят. Бабы, что сказать. Даже такие маленькие, и те уже бабы.

Света смутилась. Может, и правда ничего такого на уме у человека не было, а она… На издевательское «такие маленькие» решила не реагировать, покрутила пальцем у виска и, навалившись всем телом, открыла массивную дверь подъезда. И тут же отскочила обратно. Разыгравшийся снаружи ветер обязывал получше обмотаться шарфом. Как и большинство поселковых жительниц, Света принадлежала к мудрому типу барышень, что предпочитали внешней красоте возможность не простудиться.

Николай тем временем переключился на чтение таблички с фамилиями жильцов:

– Морской, Онуфриева и Онуфриева… Взяла фамилию кухарки-управдомши, стало быть. Удочерена собственной прислугой. Бедолага. Не позавидуешь, а?

Тут Света вспыхнула и конечно же вмешалась:

– Какая разница, кем удочерена? – и, не дожидаясь расспросов, сообщила: – Я тоже удочеренная. Батько меня из приюта, вернее уже тогда детдома, семилеткою забрал. Своих детей у него трое, а я четвертая. И я тебе скажу, злой человек в семью нахлебника брать не станет. Раз взял, значит хороший. И это всегда счастье. Так что твое «бедолага» в данном случае – полная дурость.

– Ух ты! – Коля заинтересовался теперь уже Светиной историей. – Ты из детдома?! Везет! У нас на Клочковке лет десять назад все пацаны мечтали о детдоме. «Кто будет себя хорошо вести, того возьмут в детдом. Там живешь, как король, – шоколад даже иногда дают. Всякие комиссии ездят, проверяют, чистые ли у тебя простыни и нет ли вошей в волосах…» Сам я, конечно, от матери ни ногой, любит она меня шибко, но, если бы не это, точно в детстве в детдом подался бы.

– Совсем дурак, – даже немного с сочувствием констатировала Света. – Хотя кто знает, может, у вас в Харькове детдомовским и шоколад полагался. А у нас под Большой Каховкой он никому и не снился в те годы. Хлеб снился. А вот встречался ли он наяву – не помню. Видимо, да, иначе я бы тут сейчас с тобой не стояла.

– Под Большой Каховкой? – Николай оживился еще больше. – Это, стало быть, на Днепре, да? Интересно там? Красиво? Я там не был!

– А где был?

– Да нигде не был. Только в Харькове…

Света невольно рассмеялась. Николай, будто нарочно, говорил чепуху. Вообще-то она старалась держаться подальше от глупых людей. Всеобщее «Главное, чтобы человек был хороший» в Светиной семье с подачи батька заменяли на «Главное, чтобы человек был умный». Потому что умный плохим быть не сможет, он ведь все понимает и будет страдать, если что-то в нем не так хорошо, как требуется. Но глупости от Николая в некотором смысле выглядели даже забавно, и Света решила ответить.

– Красиво или нет – не помню. Но думаю, что ничего так. Там же Днепр.

На самом деле Света действительно ничего и не помнила. Ни церковного приюта, куда ее отдали новорожденной (говорили, что мать умерла родами, а отца никто из односельчан никогда не видел, вот и сдали дитя на попечение Господу), ни детского дома, куда приютские перешли по наследству после установления советской власти. На месте, где у всех нормальных людей хранились воспоминания про первые познания мира, в душе у Светы зияла темная дыра, наполненная прежде всего чувством голода и горечи от собственной беспомощности.

– Помню только, что, если еда какая-то в руки попадалась, то ее съедали поскорее, чтобы никто не забрал. И от этого казалось, что еды совсем мало. «Ам!» – и съел. Вот если бы можно было посмаковать кусочек тогда, может, и сытнее выходило бы… Как сегодня…

– Отберут? – вытаращился Коля. – А в морду дать? Или, ладно, это не про тебя, ты хилая… Ну, там, воспитателям пожаловаться?

– Воспитатели и отберут, – ответила Света, пропустив «хилую» мимо ушей. И тут же вспомнила, как долго матуся и сестры убеждали ее, уже в Высоком, не запихивать на ночь все личные вещи под матрас и верить, что дома их никто не тронет.

– Ух ты ж, заразы! – вспыхнул Коля., – Надеюсь, на них найдется справедливость!

– Уже нашлась, – заверила Света. – Мой батько тогда как раз был послан в Днепровский уезд на подмогу. Ездил от тамошнего Унаробраза – ну, от уездного отдела народного образования – с инспекциями по детским учреждениям. Оказалось, что с детским образованием не то что плохо, а прямо очень плохо. Дети думали, что бы поесть, а не чему бы поучиться. Все сызмальства шли в поля на работы, матерились по-черному, о половой жизни знали больше, чем взрослые, и никаких учителей не признавали. – Света пристально глянула на собеседника и, удостоверившись, что тот слушает с интересом, продолжила: – В старших классах сельских школ вообще никого не было, а то встречалось по 2–3 ученика на целое село. Голод, как выяснилось, главный враг школы – некогда людям учиться, когда надо еду добывать… Он большой молодец, мой батько. – Света заговорила с большой теплотой. – Брал ружье и один объезжал доверенную ему часть уезда. Дважды чуть не замерз насмерть, сам все время голодный был, потому что свой паек делил со всеми встречными, один раз даже от бандитов отстреливаться пришлось…

– Отстреливающийся учитель? – удивился Коля. – Вот так картинка!

– Тогдашние работники Унаробраза только с виду интеллигентишки были, а на самом деле люди из стали. Поди прими решение, что вот эти три школы надо закрыть, а учителей поувольнять, а вот эти – объединить в одну. Поди выбей из центра учебники и карты. Поди выведи на чистую воду изворовавшихся работников детского дома и отдай их под суд, – она многозначительно подняла указательный палец. – Трудное было время! Батько тогда как раз и поседел весь, хотя не очень-то и старый был, всего 53 года. Зато, в конце концов, все получилось. Сейчас даже из самых глухих сел дети ходят в школы. И никто не мрет с голоду, как одиннадцать лет назад.

Света снова вспомнила историю своего удочерения. Она слышала ее всего раз, но так часто представляла потом все, рассказанное батькой, что будто бы видела собственными глазами. Это был последний пункт назначения батьки на эту поездку. Потом – домой, в поселок Высокий, к семье и нормальной чистой деревенской школе, силами коллектива ставшей образцовой для всей области. Но это завтра. А сегодня, после десяти дней командировки, поездка в ужасный детдом, где давно уже не работает электричество и в свете керосиновых ламп, словно привидения, блуждают по коридорам полузамерзшие дети с белыми лицами. Батько случайно заглянул в лазарет и ахнул – земляной пол завален соломой, шаткие стены изнутри покрыты инеем. Смотрит батько и думает: «Все видел, но такого страшного лазарета никогда не встречал. Хорошо хоть, тут пусто. Больные тут ни за что не выжили бы». И тут вдруг солома шевелится, и из-под нее вылезает… девочка… Чтобы хоть немного согреться, она спряталась под солому, а теперь встрепенулась, растревоженная лучами фонаря. Увидела вошедшего, и из сощуренных щелочек глаза ее вдруг – опп! – раскрылись в громадные синие блюдца. И смотрят так требовательно. Понял тогда батько, что или теперь глаза ему эти будут сниться всю жизнь в кошмарных снах, или нужно взять в дом еще одного ребеночка. Так Света от неминуемой смерти и спаслась. Удивительно, но матуся и сестры с братиком восприняли это решение батьки с радостью. Только попросили впредь в глаза детдомовским детям не смотреть: мало ли, сколько еще ребят глянут требовательно. А Света с тех пор была окружена любовью, заботой и настоящей семьей. И всегда понимала, что досталось ей все это чудом, потому старалась каждый день прожить не зря: счастливо, наполнено, осознанно и с пользой для окружающих.

– Кстати, – Коля прервал Светины мысли самым что ни на есть бестактным и нелепым вопросом: – У тебя есть что пожевать?

«Не только глупый, но еще и наглый! – промелькнуло в Светиной голове. – Кто про такое спрашивает?» Понятно, что если есть, то с тобой начнут делиться – а это, вообще говоря, не всегда честно, может, у человека единственная еда на день припасена. А если нет еды, еще того хуже – вынуждаешь человека жаловаться ни с того ни с сего. Света уже собралась холодно сказать, что отдала свой обед бездомному, поэтому делиться нечем, но Коля удивил:

– А то у меня талон лишний на питание в нашей студенческой столовке есть. Я честно заработал два талона: крышу ребятам в комнате залатал. Но талон, он только на сегодня, а я приметный – меня второй раз на обед ни за что не пустят. Хочешь, пообедаешь по случаю? – И, не дожидаясь ответа, начал наставлять: – Только есть три момента. Во-первых, там очереди зверские и надо бегом ломиться, чтобы тебе всего хватило. Во-вторых, не засиживайся, не занимай место, помни, что там как минимум по три человека за каждым сидящим стоит, ждет доступа к столу. В-третьих, и в самых страшных, – могут спросить студенческий. Говори, что забыла в общаге, а сама жуй побыстрее. Не заставят же выплевывать… У меня-то студенческий, хоть и просрочен уже, всегда с собой. Я дату там чернилами залил. Поврежденный документ ведь лучше, чем просроченный, да?

Николай хлопнул себя по боковому карману куртки и вдруг нахмурился, начав сосредоточенно бить себя по разным частям тела.

– Потерял! – констатировал он наконец. – Это все куртка дядина! И зачем я согласился ее взять? Ходил бы в своем дырявом пальто – я там все дырки знаю наизусть, и ни к одной никогда студенческий не подложил бы. А тут что ни карман, то катастрофа – так повернешься, все вывалится, эдак развернешься, все под подкладку закатится… Точно! Я ж на кухне у Морского куртку-то снимал? Снимал! И вешал на рукомойник. Там билет мой и валяется… Айда обратно к товарищу Морскому!

Света понимала, что стоит вежливо отказаться и сослаться на другие дела, но Коля уже побежал наверх, а уходить, не попрощавшись, не хотелось. Тем паче, что у Коли наверху явно не получалось достучаться. Света поднялась сама и стала звонить в дверь. Странное дело, никто не открывал. Но ведь Морской и его жена точно-точно были дома! Из подъезда ведь никто не выходил!

– Может, они через чердак ушли? Или к соседям сверху подались? – предположила Света.

– Мы бы слышали скрежет замка, – ответил Николай и выдал совсем другое предположение: – Может, они так рассорились, что поубивали там друг друга насмерть? Он ее придушил…

– Мог! – живо подхватила Света. – Я бы на его месте точно придушила бы…

– А она на последнем издыхании ткнула его вилкой куда-нибудь в горло, и все…

– И он лежит там сейчас, истекая кровью, а она рядом валяется без сознания…

Света не на шутку взволновалась и стала еще сильнее звонить в дверь. Нет, ну правда! Были себе только что здоровые живые люди, и вдруг пропали. Что могло случиться?

– Дохлый номер! В буквальном смысле. – Коля, смирившись, махнул рукой и в три шага преодолел лестницу. Света засеменила следом. – Знаешь что? – через секунду выдал он, показывая на украшающий подъездную дверь изнутри плакат с надписью «Курильщик – вор кислорода и друг туберкулеза». – На кухне у Морского форточка легко снаружи открывается! У них курят в окно, потому кухонной форточкой пользуются так часто, что даже поломали задвижку. А окно, между прочим, прямо над козырьком черного хода нависает. Я туда залезу, через форточку открою окно. И студенческий найду, и посмотрю, что случилось. Отличный план! За мной!

Николай рванул на улицу.

– Что? Ты куда? Ты что?! – Света, то ли с целью остановить, то ли чтобы тоже поучаствовать в приключении, не отставала. И даже на перила уходящего в цокольный этаж черного хода тоже забралась, и по ветке дерева наверх проползла, вцепившись в удачно торчащий из ствола обледенелый сук, и по решетчатому обрамлению козырька легко пролезла.

На крыше подъезда черного хода Света оказалась почти одновременно с Николаем. Из открытой форточки отчетливо доносились звуки ожесточенной звериной борьбы.

«Ой, батюшки! Они и вправду сейчас до смертоубийства дойдут!» – Света обеими ладонями закрыла рот, чтобы не закричать.

Николай, одной ногой увязнув в сугробе, приблизился к окну и, склонившись, заглянул внутрь. Всмотрелся, покраснел и отпрянул совершенно ошарашенный.

– Да что же там? – прошептала Света. – Убийство, да? – и тоже кинулась к окну.

Через миг сконфуженные Света с Николаем замерли на подъездном козырьке, стараясь не привлекать внимания и не вслушиваться в происходящее на кухне. Подсмотренная интимная сцена вернула обоим здравый смысл и понимание глупости собственного поведения. И тут Света вспомнила, что боится высоты.

– Уходим! – одними губами скомандовал Николай и очень удивился, когда Света отрицательно замотала головой. Минуты две Света с Колей обменивались красноречивыми пантомимами. Все напрасно. Света категорически отказывалась не то что спускаться по ветке дерева, а вообще приближаться к краю козырька. Николай сначала уговаривал, потом попробовал ее перетащить, но Света, вцепившись в ржавый откос злополучного окна обеими руками, боролась не на жизнь, а на смерть.

– Не пойду, пусти, боюсь высоты! – шептала она в ухо пытающемуся оторвать ее от стены Николаю и даже пару раз пнула его коленом, чего, парень, кажется, даже не почувствовал. В конце концов Николай и не отрывающая руку от откоса Света уселись прямо в снег, облокотившись спинами о стену дома. К внутренней стороне этой стены, тоже выбившись из сил, привалились в тот же самый миг Ирина и Морской.

– Удивительно, Владимир, – промурлыкала Ирина совсем рядом. – Мы с вами или очень сильно ссоримся, или… очень сильно миримся. И никаких полутонов.

– Да… Покажи мне кто раньше такие бурные отношения, я сказал бы, что так в жизни не бывает. Слепое подражание итальянским драмам, да и только.

– Или комедиям, – мурлыкнула Ирина. – Ну и утро! То девочку напугали-разобидели, то Николая вашего, то друг друга… Кстати, о гостях! Вам не показалось, что, пока мы тут… ммм… завтракали, кто-то усиленно звонил и стучал во входную дверь? Ко мне так хамски не звонят. Быть может, это вас?

– Ах, значит, хамски? – Морской снова попытался обидеться, но его возмущение потонуло в звуке поцелуя. – Кому надо, зайдет еще, – промямлил он спустя время. – Имею же я право… хм… поболеть. «Мама, ваш сын прекрасно болен!» – непременно процитировал бы Маяковского мой Николай. Он падок на цитаты. Вы, кстати, зря опять затеяли все это. Про «Ма», про прошлое и про свое дворянство.

– Я что же, человек второго сорта? – с вызовом спросила Ирина.

– Помнится, в прошлый раз ваши воспоминания закончились претензиями коллег. И до сих пор, что ни случись в театре, первым делом обвиняют вас. Вы зря всех провоцируете…

– Я не провоцирую. Просто общаюсь! Я хочу не бояться быть самой собой в своей собственной стране. И вам того желаю.

– Не боитесь за себя, хотя бы других пощадите, – Морской не сдавался. – Николай теперь, небось, будет мучиться дилеммой, докладывать про вас дяде или нет… Ему и так, поверьте, нелегко. А тут вы его еще заманили в свои сомнительные разговоры…

– Что вы заладили? «Заманила»… Сдается мне, в вас говорит банальная ревность.