Текст книги "Фуэте на Бурсацком спуске"

– Да… Кабы не моя сентиментальность, я непременно мог бы стать героем, – усмехнулся Морской. – Но не стал. И даже медицинский, куда пошел учиться после ВОХРа, бросил. Когда ты врач, то или ежечасно играешь чьей-то жизнью, или бесполезно перекладываешь бумажки. Третьего не дано. Я слишком нервный для первого и слишком гордый для второго. И потом, я, наконец, нашел, где можно приносить пользу, ну, скажем так, безопасно. Сначала просто, заработков ради, я стал править тексты для редакций и писать в газеты. Потом, совсем вернувшись к довоенной жизни, увлекся театром. В общем, сейчас я на своем месте… – Морской поднял рюмку и мысленно сказал: «Что ж, за Нино́!» А вслух продолжил укреплять собственную оборону: – Илья Семенович, вы зря вцепились в мою биографию. Я трижды ездил за границу. Перед поездкой, вы же понимаете, меня проверяли. И я все же поехал. Значит?..

– Значит, – согласился инспектор, но тут же завелся снова: – Так что ж ты, твою дивизию, весь такой прямой и безупречный, и вдруг полез откровенным саботажем заниматься? – Горленко наконец перешел к важному: – Зачем прыгнул в яму? Зачем стал орать про убийство? Да еще и племянника моего втравил в историю, отдавши журналистке. Зла не хватает на тебя. Вот честно!

– Где ж тут саботаж? – искренне удивился Морской. – Моего друга, руководителя нашей лучшей в городе секции краеведов, портную и костюмера гражданку Толмачеву безжалостно убили. Хотите сказать, я должен был молчать?

– Конечно должен! – Илья стукнул кулаком по столу и выругался. – А если то не саботаж, а хуже? Соучастие! Я, может, тебе и поверю. Но вышестоящие товарищи с тобой водку не пили, душу ты им не открывал, про эпидемии на фронте не рассказывал, в 1918 году у товарища Межлаука вместе с ними не служил… Они в тебе однозначно пособника убийцы увидят. Иначе отчего такая осведомленность? Ты что, криминалист? Кто дал тебе право делать выводы о том, как и когда была убита жертва?

– Меня четыре года в медицинском учили, как устроен человеческий организм, – твердо ответил Морской. – Нино́ была задушена. Задолго до того, как упала в оркестровую яму. Бумажный шарф не мог стать причиной удушения. Душили чем-то твердым… Эксперты подтвердят.

– Да. Подтвердили. Но ведь ты-то не эксперт! Откуда ты мог знать, например, про время? С чего ты взял, что было пять часов? – Инспектор вытянулся над столом, сверля собеседника взглядом.

«Про это умолчу», – решил Морской. А вслух опять заладил:

– Меня четыре года в медицинском…

– Аааа, хватит! – Илья нервно вскочил, но все же попытался взять себя в руки. – Ладно. Давай подробно, что, когда заметил.

Внимательно выслушав весь рассказ, Горленко снова помрачнел.

– Ты понимаешь, гад, что теперь будет? – сквозь зубы процедил он. – У нас ведь не какая-то кафешка. У нас серьезный стратегический объект. Отсюда радио вещает на всю страну. Тут не только эти твои танцульки, но и серьезные заседания проходят. Я отвечаю тут за безопасность. И вдруг – убийство. «Спектакль сорван убийством, это вовсе не несчастный случай»! Во всех газетах! Кому это надо?

– Хм… – Морского охватила странная внутренняя дрожь. Он, кажется, нащупал логику происходящего. Такое бывало, когда он выходил на след героя для эссе или приближался к разгадке какой-нибудь харьковской тайны. – Не сочтите меня сумасшедшим, но я знаю, кому это надо… Это надо… Большому театру!

– Че-гоооо? – Горленко явно был ошеломлен.

– Преступник вовсе не старался представить все, как несчастный случай, – страстно заговорил Морской. – Он нарочно хотел сорвать спектакль! Нино́ – ее ведь все любили безгранично – не стали б убивать из личных соображений. Тут что-то общественное. – Морской растерянно огляделся, как бы ища поддержки. – Она тут просто средство сорвать премьеру. Какой-то фанат московского Большого театра нарочно это сделал, чтобы в поединке за первую постановку «Футболиста» выиграла Москва!

– Ого! – Инспектор аж протрезвел. – Между прочим, делегация от Большого театра сейчас в Харькове… Асаф Мессерер во главе. Морской, да что же ты молчал? Это прекрасная гипотеза, поверь! – Но тут инспектор что-то осознал и скривился: – Ну, если б еще кто-нибудь другой в нее поверил, было б таки лучше…

Тут на директорском столе зазвонил телефон.

– Инспектор активного подотдела уголовного розыска ЦАУ НКВД слушает! – Горленко схватил трубку. – Что? Нет! Повторяю, не надо никого из центра! У меня все под контролем. Вот именно из-за того, что здание готовится к проведению 9 марта показательного судебного процесса над террористами из СОУ, я и считаю это своим делом. Только своим! Угрозыск тоже к черту! – Илья прикрыл трубку рукой и зашептал: – Морской, ты все же форменный вредитель! Из-за тебя теперь и ОГПУ будет путаться под ногами… – и закричал снова в трубку: – Черт с вами! Присылайте! Мои первичный осмотр уже все равно провели… Да… Как преступник ни старался организовать идеальный несчастный случай, у нас убийство. Да, мы опередили ОГПУ и все уже знаем. Да, первые были на месте. Надо в театр ходить, товарищи, чаще! Искусство способствует оперативности, да!

Тут Морской явственно увидел повод для нового сюжета. Все могло оказаться еще более закручено.

– Минуточку! А если все не так? Нино́ ведь символ театра! Убийство было ритуальным… – Морской и сам не знал, сочиняет он версию для Ильи или действительно верит в то, что говорит.

– Продолжаааай!

– Нино́ единственная, кто работал в театре с самого начала – с 1880 года. Она в глазах многих – сам театр. Понимаете? Ох, ну не важно. Просто вот вы сказали: скоро будет публичный процесс над недавно раскрытым СОУ – «Союзом освобождения Украины», и я понял, что если бы кто-то хотел сорвать процесс, напугать людей, посеять неразбериху, то лучший способ для этого – совершить публичное, громкое, красиво обставленное убийство, – версия и впрямь получилась стоящая. Из-за убийства станет ясно, что в театре небезопасно. Площадка оперного театра будет скомпрометирована.

– А что? – Инспектор несколько раз пьяно повторил услышанное себе под нос, а потом страшно обрадовался. – Мне это нравится! И первая гипотеза тоже хороша. С тобой приятно работать, Морской! – Инспектор хлопнул в ладони, словно аплодируя. – Имеем дело с настоящей целенаправленной атакой на театр или – вдумайся только в масштаб дела! – с атакой на сам процесс СОУ? Хм! Это перспективно! Мы еще посмотрим, кто кого! Нам еще это зачтут и припомнят!

«Неисправимый карьерист, – подумал Морской с тоской. – Ему и смерть Нино́ – лишь повод отличиться», а вслух сказал:

– Рад, что вы больше меня не подозреваете. Я могу идти? Ох, если дойду, конечно…

Пошатываясь, Морской вышел из директорского кабинета, быстро оглянулся, выпрямился и уверенно бросился в гардеробную. Кроме знания языков, было еще одно свойство, которое тоже очень помогало Морскому в работе и в жизни: он умел пить, откладывая опьянение на потом. Развязать ему язык выпивкой можно было лишь на те темы, на которые он сам не против был поговорить.

Илья Семенович Горленко в этот момент думал так: «Результат встречи можно засчитать. С вербовкой, конечно, могло бы и получше выйти, ну да ладно. Ишь, какой страхованный-перестрахованный, не зацепишься. В любом случае, он все равно рассказал мне все, что знает».

В углу кабинета горестно никли листья обреченной на смерть пальмы, в кадушку которой не желающий захмелеть Горленко то и дело незаметно переливал водку из своего стакана.

* * *

– Яков, ты его плохо знаешь! Я сейчас с ума сойду от волнения! – Двойра почти кричала. – Это такой упрямый тип! Принципиально говорит в глаза все, что думает. Его нельзя на допрос – он скажет дураку-следователю, что тот дурак. Неприятностей потом не оберешься…

Ее низкий голос гулким эхом разлетался по фойе. Облокотившись на стойку, покачиваясь и скептически скривившись, она сверлила взглядом единственное оставшееся на вешалке пальто. Пальто Морского.

– Тебя тоже никуда нельзя, любовь моя, – посмеивался Яков. – Ты так кричишь! Уже весь театр знает о твоих предположениях относительно умственных способностей следователя и о характере Морского.

Двойра очаровательно скривилась и хлопнула себя ладошкой по губам.

– И, главное, о своем характере знаю я сам. – На лестничном пролете показался Морской. – И, в соответствии с оным, скажу прямо: я очень тронут вашим беспокойством.

– Пустое, – отмахнулся Яков. – Я просто был рядом с театром, зашел глянуть одним глазком, что тут, смотрю – твое пальто. Рассказал Двойре, и они все всполошились.

– Нас вынудил искать тебя дед Хаим, – сказала Двойра таким тоном, будто самой ей не было до Морского никакого дела и будто это не она кричала, что сейчас сойдет с ума. – Пришлось опрашивать работников театра и ждать тебя у вешалки, как раньше в институте.

Морской улыбнулся, вспомнив студенческие будни. Они с Двойрой уже были женаты и, так как учились в разных группах, договаривались встречаться после занятий возле гардероба. С расписанием творилась неразбериха, и иногда приходилось ждать друг друга очень долго. Яков – одногруппник и большой друг Морского – частенько составлял приятелю компанию, и они прохаживались по коридору взад-вперед, то ведя умные беседы, то травя глупые байки. С Яковом – будущим психиатром, медиком от Бога, большевиком ленинской гвардии, прошедшим гражданскую войну и считающим своим долгом помочь обществу избавиться от ее психотравматических последствий – Морскому было интересно. Самое смешное, что потом, в 1924-м, когда Морской и Двойра разбежались по новым семьям, и уже Яков ждал ее у гардероба, Морской частенько помогал ему скрасить ожидание. И никто ни на кого не был в обиде. Двойра оказалась слишком умна, чтобы связывать жизнь «со смазливым светским журналистом», и как только обнаружила первые увлечения мужа балеринами, сразу же попросила его пойти вон из дома. Морской был слишком глуп, чтобы не воспользоваться предоставленной свободой. А годовалая Ларочка при этом была слишком прелестна, чтобы личные дела родителей могли отвлечь их от главного: совместного воспитания девочки. Вот так и повелось. Перечисляя, кто ему родня, Морской всегда упоминал родителей, Ларису, Ирину, Двойру и ее семейство. Включая Зислю, Соню и Хаима.

От вида друзей, от тепла родного пальто и от домашних воспоминаний Морской расслабился и почувствовал, что опьянение атакует.

– Скорее в машину!

Яков был за рулем. Он редко отпускал шофера и относился к вождению служебного новехонького «фиата» очень настороженно. Посмеивался, мол, автомобиль, который ему выдали из соображений безопасности, на самом деле куда более опасен, чем все потенциальные преступники. Яков заведовал экспериментальным стационаром при кафедре судебно-психиатрической медицины. В его распоряжении было всего 20 коек, но те, кто их занимал, уже пытались подослать к Якову посыльных, чтобы убедить его признать ложную невменяемость подопечного или, напротив, присвоить показаниям сумасшедшего статус правдивых.

– Садись назад, я тебя умоляю! – поморщился он. – Я захмелею от одного твоего чиха.

– А ты, чай, не чаи гонял! – Двойра озабоченно покачала головой. Она, конечно, хорохорилась и говорила всегда, мол, в каких бы отношениях Морской ни был с законом, уж она-то в любом случае в выигрышной позиции. Если он напишет что-то крамольное, она, как бывшая жена, всегда может дистанцироваться и заявить, что знать его не знает, хотела б знать, не выгоняла бы. А если будет молодцом, то, как мать его дочери, может претендовать на часть лавр и оваций. Но на самом деле, конечно, Двойра волновалась. – Что было-то, расскажешь?

– Сам не пойму, – честно признался Морской. – Меня сначала пытались обвинить в сговоре с убийцей, а потом благодарили за помощь в расследовании. Ни сговора, ни помощи при этом, как вы понимаете, не было.

Еще минут пять он говорил внятно, вспоминая подробности, а потом, не в силах больше сопротивляться организму, поплыл, уткнувшись носом в кожаную спинку переднего сиденья.

– Друзья! – воскликнул он, когда уже под домом его растолкали. – Прекрасен наш союз! И, это, извините за столь позднее беспоко… безпеко… бесэтосамое!

Яков проводил приятеля до двери на втором этаже и проследил, чтобы тот зашел в квартиру.

* * *

К утру метель стихла. Наволновавшись, город сладко спал, полуприкрытый снежным одеялом. Улицы столицы совершенно опустели, и светящиеся постовые-фонари смотрелись расточительно броско.

Морской – сумев еще добраться до постели и, героически бесшумно раздевшись, юркнуть под одеяло к жене, – всем сознанием провалился в тяжелую пропасть сна. Ирина тоже спала: по-детски надув губы и обиженно посапывая, смотрела сон, в котором торопилась, но точно знала, что опоздает к выходу на сцену. Спал даже Коля – на кухне у Морского, опершись лбом о руки на столе, измученный беседой с православным священником, который все же взял ночного гостя в оборот, втянув его в ругню о смысле жизни. Спала, хоть и в своей постели, но на бегу, щекой на недочтенной книжке, не раздевшись, Светлана – еще одна наша героиня, с которой читатель познакомится только в следующей главе.

Не спал один убийца.

Он думал. Ходил вдоль панорамных окон, у подножья которых красовался ненавистный город.

«Мне надо быть предельно осторожным. Пока зацепок быть у них не может, но мало ли, как дальше повернется. Убийца ль я? И речи быть не может. Он – да, а я всего лишь пострадавший. И мне сейчас же надо отдохнуть».

Он достал лекарство. Нервы были на пределе, и о том, чтобы уснуть без снотворного, мечтать опять не приходилось. В голове непрошеными и навязчивыми поэтическими ритмами носились осколки мыслей.

«Я дома отосплюсь! Когда все это сгинет. Когда я снова буду сам собою! О, только б хоть когда-то получилось! Когда ты ненавидишь окружение, то смысл охоты сводится к финалу. А мой финал испорчен идиотом. Тут что ни человек, всегда пропащий. О, пусть же все закончится скорее!»

Больше всего на свете – до учащенного сердцебиения, до боли в животе и рези в глазах, он хотел, чтобы задача наконец была выполнена, и можно было забыть о ненавистной чужой роли в раздражающем чужом городе среди нелепых чужих людей.

А еще он хотел отомстить. По справедливости желая врагу не смерти или увечий, а вполне заслуженного – если присмотреться, то нынче каждый заслужил! – заключения или хотя бы задержания и позора. И, как ни странно, ошибка одного дегенерата дала возможность воплощению мести.

5
Мести́ полы в цехах. Глава, в которой все знакомятся со Светой

Утро, как обычно, началось с далекого, но настойчивого хора заводских гудков. Светлана похлопала глазами, резко оторвала голову от подушки, с удивлением глянула на обложку книжки, к которой секунду назад нежно прижималась щекой. Как можно было уснуть, не дочитав?

Разноголосье гудков завершилось мощным басом Харьковского паровозостроительного завода. ХПЗ рычит в семь. Караул! Дел нужно сделать – тучу, а времени до работы совсем не осталось!

Необходимость растрачивать почти треть жизни на сон казалась Светлане ужасно несправедливой. В борьбе с этим она читала, пока добросовестный уличный фонарь светил ей в подушку или пока глаза сами не закрывались, окончательно отказываясь что-либо видеть. А утром, естественно, она спала аж до гудков, не реагируя ни на рассвет, ни на просыпающихся в рабочие дни очень рано девочек, с которыми жила в одной комнате.

Не снимая с себя одеяла – печка уже почти остыла, и в комнате гулял холодок, – Света, стараясь не скрипеть досками пола, пробралась в студеный коридор, распахнула свою часть шкафа, набрала вещей на сегодня и шмыгнула в ванную переодеваться. Зеркало демонстрировало розовощекую – розового немного, а вот щек куда больше – сонную физиономию с прищуром крота, небольшим вздернутым носом и светло-желтой растрепавшейся за ночь косой. Света покрутила водопроводный кран и послушала отдаленное гудение в трубах. Ничего, скоро напор починится, ведь девочки уже написали куда следует, чтобы квартиру поставили в очередь на вызов мастера! Света побрызгала в лицо ледяной водой из ведра, и глаза на глазах начали раскрываться, превращаясь в привычные синие кругляшки с окантовкой из белых пушистых ресниц. Это забредшее вдруг в мысли «глаза на глазах» получилось ужасно смешным. Света улыбнулась, окончательно проснулась и помчалась собираться, чтобы с пользой прожить этот новый и наверняка чудесный день.

«Восемь уже скоро!» – ахнула она, на бегу задрав голову вверх и отыскав глазами знаменитые золотистые стрелки часов. Далеко в «верхнем центре», в самом начале Чернышевской улицы на причудливой башне лютеранской церкви красовались часы, по которым жители «нижнего центра» сверяли время. Библиотека имени Короленко, в которой вот уже неделю работала Света, тоже находилась в «верхнем центре». Вроде и совсем рядом, а поди дойди по нечищеному склону, занесенному снегом, раскуроченным утренними санями извозчиков и шинами авто. Опаздывать нельзя, а до работы надо еще заскочить в Церабкоп за керосином, вернуться домой, не разбудить хозяйку, но разбудить девочек (так совпало, что у обеих по плавающему графику пятидневки этот понедельник оказался выходным, но не спать же весь день!) и умчаться на работу.

К счастью, сегодня Свете везло на каждом шагу. Обычно Церабкоп – это только на словах он «Центральный рабочий кооператив», а на деле самая что ни на есть захолустная мещанская лавочка с сонными мухами вместо продавщиц – отхватывал как минимум час времени, но сегодня обошлось в два раза быстрее. И девочки сегодня тоже не подвели, были готовы вставать как миленькие, после первой же «Взвейтесь кострами, синие ночи!», которую пропела Света, сообразив, что зловредной хозяйки нет дома.

Кстати, хозяйкой Зловредина звалась лишь по старой памяти. На деле никакой хозяйкой она Свете и девочкам не была. Просто когда-то давно Зловредине принадлежало целых полдома. Потом в две комнаты она пустила жить квартирантов. Сейчас, когда Свету, Оленьку и Шурасю – трех веселых восемнадцатилетних подружек, окончивших курсы секретарей-машинисток и распределенных уже по предприятиям, – вселили в угловую комнату дома, «хозяйка» по привычке стала требовать оплату. Света, честно сказать, растерялась, а девочки – умницы!

– Шиш ей, а не барыш! – постановила Шурася и отправила улыбчивую Оленьку в горсовет жаловаться в секцию коммунального хозяйства председательке жилищной комиссии Марии Александровне. Удивительная эта председателька – хмурая дама необъятных форм с седыми волосами, собранными на макушке в умопомрачительный кокон, – вместо того, чтобы спустить дело домоуправлению или профсоюзу трудящейся молодежи, взялась разобраться лично. Честно говоря, это было правильно: именно она выдала девочкам ордер на вселение в комнату на углу Черноглазовской и Девичьей, значит, ей и надлежало угомонить хозяйку. Зловредина, естественно, происходящему не обрадовалась, пыталась стоять на своем, говорила – кстати, оказалось, что не врала, – мол, купила когда-то эти полдома за свои честно заработанные средства, и, мол, уже после революции сам знаменитый писатель Юрий Олеша жил в этой комнате и за постой платил деньги. А писатель, как известно, человек, новым законам обученный, значит, по его примеру и «эти три пигалицы» тоже должны платить. Но председателька Мария Александровна была непреклонна. «Раньше – то раньше, а сейчас – то сейчас!» – авторитетно заявила она и намекнула, мол, по нынешним нормам у хозяйки и так перебор с комнатами. Старые дома, выделенные профсоюзам, пришли в негодность, из них жители бегут вместе со всеми тараканами; в общежитиях молодых специалистов мест уже нет; новые дома и рабочие поселки еще не достроили. Поэтому издан указ о повторном уплотнении. Чем жировать одной в трех комнатах, пусть хозяйка по-хорошему уступит одну девочкам. Иначе и под суд можно пойти. Сейчас чернорабочих не хватает, и получивших административные взыскания все чаще отправляют мести полы в цехах. Зловредина смирилась, но при каждом удобном случае старалась испортить девочкам настроение.

Жить в бывшей комнате Юрия Олеши было ужасно лестно. Чтобы девочки тоже гордились своим адресом, Света пересказала им и «Три Толстяка», и даже «Зависть». Света, как дочь сельского учителя, выросшая среди книг и разговоров о судьбах родины, с большим интересом дружила с Оленькой и Шурасей – настоящими крестьянками, благодаря советской власти получившими возможность окончить и школу, и ускоренные профкурсы. Книжек девочки отродясь не читали, зато в делах практичных были куда как толковее и расторопнее Светы: быстро установили график – кто когда носит воду и заправляет примус, позатыкали тряпками щели в окнах, вмиг обжили комнату и сочинили честные правила своей маленькой и дружной коммуны.

Все это Света думала, уже подбегая – совершенно, между прочим, без опоздания! – к большому зданию библиотеки, похожему на нарядную крепость или хорошо откормленную шахматную ладью. Оно занимало целый угол квартала и смотрелось впечатляюще.

Девочки Свете завидовали: здорово работать так близко от дома! А Света завидовала им в ответ. И потому, что до своих государственных курсов украиноведения на ул. Свободной Академии девочки тоже добирались довольно быстро. И потому, что работать вместе – весело. И потому, что в выставочном зале у девочек постоянно происходили какие-то интересности. Сейчас, например, шел смотр школьных поделок о градостроительстве. Одна школа выставила сделанный из спичек Кремль. Другая – огромную вышивку с портретом Ильича. А еще была работа про Харьков: макет знаменитого, строящегося за городом завода ХТЗ и поселка при нем. От грандиозности будущего завода, как говорили девочки, у всякого взглянувшего отваливалась челюсть. Одно дело – читать о строящемся промышленном гиганте в газетах, совсем другое – увидеть все своими глазами на макете.

У Светы в библиотеке таких любопытных мероприятий не происходило. Но это лишь пока. Света давно придумала себе правило: нравится что-то у других? – не завидуй, а воплоти такое же у себя. Сразу, конечно, навязывать свои идеи и проводить выставки в библиотеке она не могла, но позже, когда Света станет важным работником…. Набравшись опыта и получив хорошие рекомендации, Светлана собиралась идти дальше – в университет. Батько, правда, считал, что вместо работы в городе дочь могла бы посидеть год за учебниками, готовясь к вступительным экзаменам, но Свете не хотелось в столь взрослом возрасте сидеть на шее у родителей. К тому же поступать в университет без рекомендаций от трудового коллектива было стыдно – государство дает тебе право бесплатно учиться, так докажи на деле, что достоин и умеешь приносить общественную пользу, что уже нашел себе место, куда вернешься дипломированным полезным сотрудником…

– Ой! Что это? – У самой библиотеки Света вынырнула из своих мыслей и нерешительно остановилась.

Прямо под центральным входом, прислонившись спиной к двери, ведущей в подвал, полулежал-полусидел тощий паренек в валенках и ватнике. Огромные арочные окна второго этажа библиотеки вскидывали высоко над ним свои и без того удивленные оконные рамы-брови. Света подбежала ближе.

– Тебе плохо?

– Нет, – ответил паренек, отрешенно улыбнувшись. – Мне уже даже хорошооо!

Света внимательно всмотрелась в совсем юное, явно давно немытое лицо. «Бездомный. Замерз и теряет сознание от голода!» – постановила она, с горечью понимая, что снова останется без обеда.

– Вот! Ешь! – Света развернула замотанный в носовой платок бутерброд. Потом замешкалась, но решила не быть жадиной и вареное яйцо тоже отдала.

Парнишка быстро запихивал еду в рот обеими руками и при этом, словно заведенный, бубнил с набитым ртом:

– Не надо, не возьму. Вот еще. Ешь сама…

– И зайди в библиотеку. В читальный зал или в клуб, – заботливо наставляла тем временем Света. – Там намного теплее. Они обязаны пускать всех посетителей. Заодно почитаешь…

Пока она убеждала паренька не бояться вахтера, пока убеждала вахтера не пугать паренька – пробежали драгоценные минуты. На утренней летучке все уже собрались.

– Светлана! Ты опять опоздала? – Ольга Дмитриевна – тонкая, мягкая, с нежным лицом и светящимися глазами, кажется, понимала, что должна отругать нерадивую подчиненную, но совершенно не понимала, как это сделать. – Опять кормила бездомных? Или спасала котенка? Что на этот раз?

Света отрицательно помотала головой, понимая, что ее ежедневные истории всем уже надоели.

– Не волнуйтесь, она уже наказана, – полушутя сообщил председательствующий на летучке Борис Осипович. – Сегодня снова пойдет по задержантам-невозвращенцам. Сизифов труд, без которого в нашем деле никак нельзя. Скажите им, что если книги не вернут, то выпишут административное наказание: станут мести пол на заводе! Сразу за голову возьмутся! Пойдете ведь, голубушка?

Света кивнула, хотя прекрасно понимала, что ее уже третий день отправляют бегать по городу не в наказание за опоздания, а просто как самую молодую. Даже приди она раньше на час – все равно пришлось бы разносить уже давно напечатанные угрожающие письма с требованиями вернуть книгу, которая слишком давно была «на руках», или же заплатить штраф в пятикратном размере. Письма эти надлежало отдавать лично в руки, но рабочее время ведь у всех в городе было одно и то же, поэтому Света вечно никого не заставала дома. Никакие книги, соответственно, в библиотеку она не возвращала. С другой стороны – и ладно. Гулять по городу Света всегда любила.

Сегодня, например, к первому адресу нужно было идти по центральной улице мимо Госпрома. Невероятный, состоящий весь из разнокалиберных прямоугольничков и прямоугольничиш, похожий больше на журнальное фото, чем на живое здание, новехонький Дом Государственной промышленности буквально завораживал. «Зря его называют небоскребом. Он вовсе не скребет небо, а поддерживает его, как Атлант», – думала Света, пробегая мимо. Огромная заснеженная площадь перед зданием делала его особенно величественным.

А ведь Света частенько ходила тут во времена, когда ни Госпрома, ни площади еще и в помине не было. Батько в ту пору часто ездил в город по делам и непременно брал детей с собой «для развлечений»: то поглазеть на витрины магазинов, то на лифтах в новых домах покататься, то, рассматривая проходящий сквозь вертушки народ, подождать в вестибюле какого-нибудь учреждения, пока он пройдется по нужным кабинетам. Добираться из поселка в город тогда было, конечно, еще небезопасно, но, как говорил батько, «молва о бандитских шайках вокруг поселка Высокого будет всегда, а детство пролетит – не заметишь». Но Света заметила. Не по себе – по городу. Как он разросся, как покрылся автомобилями, как наполнился стройками, которые вот-вот превратятся в чьи-то дома, работы и судьбы…

Дойдя до нужного дома – идти от угла с площадью было ровно две минуты, – Света решительно дернула дверь парадного входа. Не заколочено!

Она вошла в широкий светлый подъезд и оглянулась. Жильцы дома, хоть и оставили свободным парадный вход, все же оказались людьми практичными: бывшая будка консьержки была переоборудована под чей-то дровяной сарай, пространство под лестницей – отгорожено фанерной перегородкой и обклеено плакатами, а центральная полоска на широких ступеньках хоть и выделялась цветом из-за многолетнего сокрытия, но никакой ковровой дорожкой нынче покрыта не была. И правильно! Высокое кпд каждого метра – залог хорошей жизни всех советских граждан.

Света легко взбежала по ступенькам и мысленно пробормотала что-то вроде: «Пусть никого не будет дома, ну пожалуйста!» Случай был сложный: по распоряжению Главполитпросвета задерживаемая книга подлежала конфискации из библиотек. Причем говорить об этом задержанту-невозвращенцу Свете воспрещалось под страхом того самого административного взыскания. В письме она грозно и настойчиво рекомендовала вернуть книгу, но понятия не имела, как объяснить в разговоре, почему все могут вместо книги оплатить штраф, а читатель, взявший полгода назад «Золотых лисят» Юлиана Шпола, деньгами не отделается.

На нужной двери висела табличка с пронумерованным списком жильцов. Звонок при этом был только один, и упоминаний о том, кому сколько раз звонить, нигде не наблюдалось. «Наверное, по порядковому номеру!» – догадалась Света и, так как искомый жилец стоял в списке последним, уверенно позвонила шесть раз. Вышло довольно мощно.

– Что вы творите?! – Дверь приоткрылась еще на четвертом нажатии. На пороге, с видом мученика сжимая голову руками, покачивался заспанного вида гражданин в пальто, накинутом поверх пижамы. Пальцы босых ног, то ли от тянущегося по паркету сквозняка, то ли от нервов, дергались. – Прекратите хулиганить! Что? Шесть звонков? Какая глупость! Вы ошиблись. У нас с соседями нет никакой дифференциации звонков. Да, у всех есть, а у нас – нет. Тут живут доброжелательные люди. Кто сможет, тот откроет и пригласит, кого спрашивают. Вот вам, собственно, кого?

– Морского Владимира Савельевича.

– Хм… – Гражданин посмотрел более заинтересованно, после чего галантно поклонился, распахнул дверь пошире и кивком пригласил Светлану войти: – Я вас слушаю.

* * *

– Не понимаю! – спустя пять минут Света и Владимир Морской все еще неловко топтались в удивительно чистой и просторной прихожей. – Я брал книгу в библиотеке, я ее потерял. Хочу оплатить штраф. Оформляясь к вам в читатели, я подписывал бумагу, где нормальным украинским языком было написано: «Загубив книжку – плати штраф». Потерял и ищи ее денно и нощно до скончания пятилетки, а то у молодого сотрудника библиотеки Светы Ининой будут неприятности, – там написано не было.

В ответ Света вымученно улыбалась, пожимала плечами, но не двигалась с места, всем своим видом показывая, что не уйдет, пока Морской не поищет книгу.

– Говорю вам, я уже искал, – страдальчески кривился он. – Книгу могла по ошибке загрести моя бывшая жена – вообще-то она меня бросила и уехала в Ленинград, но недавно вот нагрянула забрать часть общей библиотеки. Могла случайно задевать куда-то моя семилетняя дочь – она обожает книги, но не любит класть вещи на место…

Светлане было жалко этого трогательного взъерошенного голубоглазого недотепу. Судя по году рождения и профессии «журналист», она ожидала увидеть матерого плотного дядьку в костюме и галстуке, а перед ней извивался долговязый, совсем еще не старый и страшно растерянный гражданин. Судя по всему, жена, оставившая его одного растить крошечную дочь, была кошмарной свиньей. Но сдаваться было нельзя.

– Поищите еще немного! – настаивала Света. – Понимаете, книгу будут изымать, и сдать ее просто необходимо…