Текст книги "Преферанс на Москалевке"

Глава 2. Пророк в чужом отечестве

Свету Горленко Ларочка увидела из троллейбуса, но пока пробиралась сквозь толпу к окошку, стучать по стеклу было уже бессмысленно. Оставалось лишь глупо помахать рукой в пространство и мысленно поздороваться. Невысокая, крепкая и, как всегда, какая-то светящаяся Светлана уверенным шагом поднималась по улице Карла Либкнехта. Задумчиво глядя вдаль, она радостно улыбалась. Несмотря на нелепые очки (участковая врач предписала Свете носить их для профилактики, так как у работников библиотек рано портилось зрение) и разметавшиеся в беспорядке по плечам белые локоны (Света недавно срезала косы и никак не могла научиться приводить новую прическу в порядок), выглядела жена Коли Горленко просто замечательно. Может, потому что была счастливой, может, из-за покачивающейся в такт ходьбе модной полудлинной плиссированной юбки. По крайней мере, так утверждала Ларочкина мама, которая выписывала журнал «Модели сезона» и отлично разбиралась в красоте, но скорее всего, потому что Ларочка знала Свету с Колей с раннего детства и по привычке их идеализировала. В любом случае Ларочка расстроилась, что не идет со Светой рядом. С ней уж точно было бы интересней, чем с этими глупыми одноклассницами.

– Ты не дослушала! – Валюша-Большая поднажала и, растолкав народ вокруг Ларочки, снова оказалась рядом. Валюшу-Маленькую она при этом тащила за руку, словно собачку за поводок. – Ларис, мы тебе ведь рассказываем, а ты убежала! И вот, собрался товарищ гипнотизер дать стрекача, как ты сейчас, а мы – за ним! Кричим, мол, мы – ученицы старших классов школы № 36 – хотим ваше письменное пожелание на афише для всей нашей комсомольской ячейки! Кругом паника, пожарная машина уже едет, а мы не растерялись. И знаешь, что он нам написал? «Самым целеустремленным»! Каково? – Валюша-Большая полезла за пазуху и достала свернутый в трубочку трофей, хотя афиша с легкостью разместилась бы там и в развернутом состоянии.

– Но про войну все равно интереснее. Как думаешь, Ларис, это правда? – Валюша-Маленькая тоже не отставала и принялась, в который уже раз, рассказывать подробности мистической встречи с гастролирующим артистом-гипнотизером Вольфом Мессингом.

Обе Валюши только что побывали на его выступлении. Обе – как активистки и отличницы, по проходкам от комсомола. И, вот смешно, вместо того, чтобы искать огрехи и готовить доклад о фокусничестве и обмане публики, обе пребывали в совершеннейшем восторге. И от того, что товарищ Мессинг, оказывается, умел читать мысли (вызывал первого попавшегося зрителя, просил писать какое-то действие на листочке, а потом думать о написанном, после чего брал подопытного за руку и в точности выполнял предписание), и от того, что артист «околдовал» весь зал, создав иллюзию дождя, и публика в панике принялась прикрывать руками и сумочками головы, и, главное, от того, что, выйдя после выступления на улицу, Мессинг спокойно общался с людьми, делал предсказания и отвечал на вопросы. – И во-о-от, представляешь, – никак не могла успокоиться Валюша-Маленькая, – кто-то из толпы возьми да спроси: «Как думаете, товарищ гипнотизер, у нас будет война?» Все вокруг ахнули, дыхание затаили и пошевелиться боятся. А товарищ Мессинг грустно так говорит: «Будет. Увы. Страшная и кровопролитная». И тут, словно в подтверждение его слов, совсем рядом что-то ка-а-ак бабахнет! Настоящие взрывы! В соседнем доме стекла повылетали. Народ с криками врассыпную, а она, – Валюша-Маленькая с гордостью показала на Валюшу-Большую, – ну, то есть мы… за пожеланием для школы ринулись, ничего не испугавшись.

Не в силах больше все это слушать, Лариса демонстративно закрыла уши руками. Ехать с подружками до конечной в Парк культуры и отдыха им. Горького уже не хотелось. Ни чтобы покормить белок в кедровой роще, ни чтобы посмотреть на парашютную вышку, ни даже чтобы, как планировалось, показать девчатам сквозь дыру в заборе недостроенное здание вокзала Детской железной дороги, о скором запуске которой трубили все газеты, хотя работяги-строители даже кладку кирпичей еще не завершили. Пусть девочки сами смотрят все, причем уже после открытия. В конце концов тот красивенький паровоз, который Ларисе приглянулся, когда отец пришел писать о нем репортаж, сквозь дыру все равно не увидишь, а сама стройка ничем диковинным не отличалась.

Первый паровоз Малой Железной дороги. Газета «Красное знамя», 5 сентября 1940 года, фото Е. Сутырина

– Эй, – обеспокоилась Валюша-Большая, с трудом отводя Ларины руки от ушей, – тебе снова плохо, да? Прости!

– Ты не волнуйся! – подключилась Валюша-Маленькая. – Мы подготовленные! Мы, если что, всех врагов одной левой! И за всех угнетаемых отомстим…

Лариса глубоко вдохнула и мысленно посчитала до пяти. Вообще-то Валюши были хорошими. И совсем неглупыми. Просто этот бесконечно повторяющийся рассказ про гипнотизера сводил ее с ума. Во-первых, потому что нельзя одновременно учиться в образцовой советской школе, быть активистками комсомола и верить во всякую белиберду вроде телепатии. Во-вторых, потому что разговоры о войне – это настоящее кощунство. И ведь совсем недавно все вместе в летнем лагере праздновали 23 августа – годовщину подписания договора о ненападении между СССР и Германией. Обсуждали, как это здорово, что страна стоит в стороне от войны, которая раздирает буржуазный мир, и какой молодец товарищ Сталин, что заставил поганку-Гитлера нас бояться и подписать клятву о ненападении. И тут же – стоит какому-нибудь иностранному шарлатану назваться предсказателем и говорить о войне, так верим ему и даже кулаки уже потираем, мол, наконец будет повод проявить себя, и мы им всем покажем… Тьфу!

В отличие от многих других, что такое война, семья Ларисы знала не понаслышке. Родная тетя Ларочки – Соня, когда-то первая городская красавица и умница, славившаяся своим мелодичным смехом-колокольчиком и сияющими глазами, – ходила уже полгода вся в черном и совсем не улыбалась. Очень-очень давно, пять лет назад, сразу после смерти бабушки Зисли, Соня поехала в санаторий на воды – подлечить нервы. Бедняжка уморилась, ухаживая за долго болевшей матерью, поэтому Ларочкин отчим – папа Яков – сумел достать путевку. «Сумел – это громко сказано. Яков просто намекнул, и ему все принесли. Как нынче говорится: «на блюдечке с голубой каемочкой». Связи, как мы понимаем, имеются достаточные», – вспоминала про это Ларочкина мама, которая очень гордилась, что папа Яков не просто был врачом, как она сама, а еще и возглавлял судебно-экспертное отделение Института психиатрии. Гордилась она также и тем, что сестра Соня, съездив по путевке, поправила не только здоровье, но и семейное положение. «Удачный курортный роман нынче редкость, но у Сонечки вечно все в жизни словно в сказке», – говорила мама. Молодой врач Евгений Олегович, или, как очень скоро стали звать его знакомые «Женечка Сонин», переехал в Харьков, и не было в городе прекрасней и веселее пары, чем «Женечка Сонин и Евгешкина Сонечка». А потом его призвали на финскую войну. И все обсуждали это так воодушевленно, так радостно. Настоящий военврач! Поможет нашим «всех там одной левой и отомстить»! Сонечка уже паковала вещи и ждала извещение о ленинградском адресе, куда можно переехать, чтобы находиться поближе к мужу: пусть не каждый день, но он, как врач, будет иметь выходные и сможет приезжать. А вместо письма с адресом пришла похоронка. Женя Сонечкин погиб, как и не было его никогда, а Евгешкина Соня сделалась мрачной, замкнутой и «неадекватной». Последним эпитетом Ларочкина мама наградила сестру, когда та отказалась снова поехать на курорт подлечить нервы, несмотря на имеющиеся у Якова связи и ее, Сонечкину, «все еще проступающую сквозь черты 35-летней вдовы природную привлекательность».

С тех самых пор от слова «война» Ларочке делалось дурно. Может, это была обида на воспевающих то, в чем не разбираются, болтунов, может – вновь подступающая к горлу волна отчаяния из-за загубленной жизни любимой тети, но скорее всего (так говорил папа Яков, который кроме руководящих функций выполнял еще и обязанности практикующего врача-психиатра и отлично разбирался в причудах человеческого подсознания) – неконтролируемый животный страх, вырабатываемый инстинктом самосохранения. В любом случае ехать куда-либо с подружками Ларочка сейчас больше не собиралась.

К счастью, троллейбус как раз проезжал мимо элегантного старинного дома под номером 49. Проходя это место пешком, Ларочка всегда поднимала голову на знакомые окна, а вот уже почти полтора года, с тех пор, как в Харькове пустили первый троллейбус, проезжая мимо, тоже всегда успевала быстренько глянуть, что творится дома у папы Морского. Родной отец Ларочки – известный журналист, искатель приключений и большой чудак Владимир Морской – был с дочерью очень дружен, и она частенько меняла планы, решая заскочить на чай, если видела, что в отцовских окнах горит свет. Так вышло и в этот раз.

– Голова разболелась, пойду к отцу, прилягу, – извиняющимся тоном сообщила Ларочка подружкам и стала протискиваться к дверям, чтобы сойти на следующей остановке.

– Так уж и приляжешь! – усмехнулась вслед Валюша-Большая. – У твоего папы на балконе, вон, какая-то гражданка цветы поливает. Так и скажи, что отца идешь контролировать и вразумлять…

Валюша говорила что-то еще, но Ларочка уже не слышала. Женщину на балконе она, конечно, тоже приметила, но ничуть не удивилась. С тех пор как много лет назад, переехав следом за столицей в Киев, от папы Морского ушла его третья и последняя жена балерина Ирина, в доме постоянно находились какие-то гостьи, и каждая считала своим долгом сделать что-то полезное по хозяйству. Как итог – у папы Морского всегда было чисто, сытно, весело и многолюдно. О моральной стороне вопроса Ларочка предпочитала не задумываться: она ведь не ханжа какая-то.

Как истинная дочь своего отца и будущая журналистка (а она, несмотря на желания мамы и отчима отдать ее учиться в медицинский, собиралась посвятить себя работе в газете или в журнале; связи, как мы понимаем, имелись достаточные) Лариса Морская интересовалась городской общественной жизнью, потому старалась не пропускать шумных сборищ у папы Морского, полных свежих новостей, интересных мыслей и значительных персон.

Легко взбежав на второй этаж, Ларочка привычно тронула кнопку звонка. Распахнувшая дверь незнакомка даже не поинтересовалась, кто такая Лара и зачем пришла.

– Проходите-проходите, юное дитя, он уже начал! Это невероятно, невообразимо, немыслимо! Скорее, а то пропустите самое интересное, – затараторила она. Кстати, это была не та гражданка, что поливала цветы.

– Здравствуйте, – вежливо поддержала разговор Лариса. – А кто начал и что?

– Вольф Мессинг, конечно, – не моргнув глазом, ответила незнакомка. – После его выступления в ДК Работников связи случилось какое-то ЧП, поэтому он не стал долго общаться с простой публикой, освободился раньше и сразу пришел сюда. На час раньше, чем обещался Морскому, – и добавила, перехватив Ларочкин ошарашенный взгляд: – Понимаю ваше смятение. Сама не могу поверить, что это происходит взаправду! Мессинг настоящий волшебник. Я специально ушла в коридор, чтобы написать записку не на его глазах. Посмотрим, сможет ли он и сейчас прочесть ее не разворачивая…

* * *

Тяжело вздохнув, Ларочка подумала что-то вроде: «Вот надоедливый гипнотизер, и тут меня настиг!», но вслух, конечно, сказала положенное:

– Как интересно! Спасибо.

При этом пошла в противоположную от комнат папы Морского сторону с твердым намерением переждать звездный час шарлатана. К обману собравшихся гостей ей не хотелось иметь ни малейшего отношения.

В узком предбаннике, ведущем одновременно к удобствам и в кухню, шепталась какая-то парочка. Ларочка покраснела, решив, что стала невольной свидетельницей интимной сцены, и шарахнулась в сторону. Разговор, однако, шел о вещах совсем не личного характера:

– Дорогая моя, красивая, цветущая-процветающая, умоляю! Хоть что-нибудь! – горячо шептал мужчина.

– Не могу, – явно не в первый раз объясняла женщина. – В общественной жизни я тоже должна придерживаться определенных норм. Покойный папенька учил меня давать взаймы, не рассчитывая на возврат. Сначала обеспечь себя, потом дари. А если посчитать сейчас все предстоящие мне расходы и сопоставить с просимой вами суммой, то выйдет, что вы должны мне приплатить.

– Тьфу! Крохоборы! – выругался мужчина и убежал на кухню.

Женщина же решительно направилась в ванную, откуда доносился приглушенный смех. Чтобы не выглядеть подслушивающей, Ларочка сделала вид, что направлялась туда же. Отворив дверь, она обнаружила, что там заседала маникюрша.

– Лариса! – оторвавшись от руки очередной клиентки, обрадовалась та, повернув настольную лампу прямо на вошедших. – Созрела наконец! Я очень рада! Приму без очереди…

Ларочка попятилась. Папа Морской давно завел дурацкую привычку приглашать на дом мастерицу, чтоб ублажать знакомых дам, чьи жилищные условия не позволяли устроить собственный коллективный вызов. Не важно, был индивидуальный заказ маникюрши слишком дорог или знакомые отца скрывали от домашних, что увлекаются столь недостойным советской женщины времяпровождением, Ларисе все это решительно не нравилось. Хотя бы потому, что очень не хотелось выставлять на чье-то обозрение свои «ногти, как лопаты». Но маникюрша постоянно и навязчиво зазывала Лару попробовать.

Убежав без объяснений, Лариса переместилась в кухню и нашла, наконец, отца. В распахнутое окно дымили курильщики, напротив, у двери собралась небольшая группка слушателей, а у кухонного стола орудовали папа Морской и строгая дама с изящной, обхваченной передником, талией и высокой прической.

– Я все же удивляюсь – как? – обиженно спрашивала она, склоняясь над селедкой. – Как ты, Морской, исхитряешься собирать у себя столько галдящего народа, крутить музыку и не получать претензий от соседей? Все тебе сходит с рук. Хоть бы банальный вызов участкового мог бы заработать для приличия…

– Дорогуша, я старый, мудрый лис, – хитро щурился отвечающий за нарезку хлеба папа Морской. Объявляя свои сорок два года старостью, он явно кокетничал. Тем более, что выглядел куда моложе. Ярко-синие глаза на бледном лице с не по-мужски тонкими чертами и резкими скулами, ни минуты не находящиеся в покое руки, вечное мальчишеское пританцовывание на месте и беспрерывные шуточки… Возраст можно было заподозрить разве что по морщинам на лбу и намечавшейся там же лысине, но женщины этого почему-то не видели.

– Жена участкового обожает мою маникюршу, – продолжал объясняться папа Морской. – Если не ошибаюсь, она на сегодня одна из первых записалась, уступив место лишь моей соседке по квартире. Семья, живущая на нашей лестничной площадке, – милейшие интеллигенты, охочие до всего интересного. Вместе с соседями снизу они с удовольствием посещают мои сборища. И лишь соседка сверху не сдается. Каждый раз грозится затопить меня жиром, если до ночи шум не стихнет.

– Непростительное расточительство! – ахнула дама, взявшись за новую рыбину.

– Вот именно. Уверен, даже если у нее – образцовой советской служащей – и есть столь грандиозные продуктовые запасы, ей будет жаль расходовать их на мою недостойную персону. К тому же я порядочный сосед, и с наступлением ночи все стихает. Другое дело – время субъективно. В моем – ночь наступает, когда я укладываюсь спать. Кто знает, как там у соседки наверху.

– Вот, Саша! Твое тлетворное влияние! – с укором обернулась дама к одному из курильщиков, задумчивому высокому мужчине с зачесанной на бок челкой с крупными кудрями. Утверждать с уверенностью Ларочка не могла, но, кажется, это был тот самый детский поэт и писатель Александр Поволоцкий, который радовал малышню стихами о кошкиных снах, написал «Наташу и пуговку» да вдобавок перевел еще когда-то для ДЕТГИЗа сказки братьев Гримм. Портрет в книжке, конечно, выглядел немного по-другому, но в целом черты совпадали…

– Морской был, вроде, нормальный человек. Ответственный, – вернувшись к селедке, продолжала разговор строгая дама. – А от общения с тобой, Саша, у него теперь, видите ли, время субъективно…

– Я другого понять не могу, – улыбнулся «Саша», отряхивая присыпанный пеплом пиджак и вопросительно склоняя голову набок. По этой рассеянной, добродушной улыбке Ларочка окончательно удостоверилась, что это действительно Поволоцкий. – Форма – ничто. Шумные сборища бывают и у Забилы, и у Дражевской, и у нас… Да мало ли у кого еще! Если есть друзья и они умеют издавать звуки, то без шума не обойтись. А если не умеют, зачем их звать-то, право слово? – Ларочка навострила уши, но, увы, про знаменитую поэтессу Наталью Забилу и художницу Веру Дражевскую, подробности жизней которых, конечно, было бы любопытно выяснить, больше не упоминали. – Вопросы вызывает не форма, а содержание, – продолжал Поволоцкий. – Признайся, Морской, как тебе удалось заманить к себе самого Мессинга? Многие все отдали бы, лишь бы поговорить с ним как следует. Даже мне было бы интересно зазвать его к нам с Галиной на чай. На исходе високосный год, год Белого Дракона, между прочим, а тут тебе еще и настоящий мистик под рукой. Должно быть любопытно…

– А наше общество тебе, я так понимаю, наскучило? – с притворной обидой хмыкнул папа Морской. – Ах да, ведь тут, в провинциальном Харькове, тебе и поговорить-то не с кем!

Все засмеялись. И Ларочка, страшно довольная, что тоже понимает, о чем речь. Папа Морской цитировал очень смешное давнее письмо знаменитого ленинградского детского писателя. Этим письмом, хотя адресовал он его своему другу Поволоцкому, зачитывались все творческие граждане города. Вначале автор писал, что слышал, будто его Шура, переехав в Харьков, начал копить деньги. Потом сообщал, что сам он, как человек, имеющий фотографии самых разных денежных купюр, уверен, что коллекционировать их глупо, и уж тем более класть не в шкатулку, не в карман, не в стол, а… не поверите!.. на книжку. Затем советовал обменять деньги на суп, поясняя, что суп – это такая еда. В общем, шутил каждой строчкой! В конце, правда, не слишком удачно. Что-то вроде: «Это просто ты поглупел в своей провинции, тебе ведь там наверняка не с кем общаться». Зато пририсовал к письму ужасно глупый шарж-автопортрет, написав, что посылает его, дабы Поволоцкий мог увидеть перед собой хотя бы одно «умное, интеллигентное и развитое лицо».

– Ой, не начинайте! – поморщился Поволоцкий и замахал руками, словно разгоняя общий смех. – Никаких денег я отродясь не копил, что, собственно, не важно. И Данька не считает Харьков провинцией, он просто так написал. Чесались руки, а он все-таки писатель.

Папа Морской открыл было рот, чтобы возмутиться, но Поволоцкий перебил:

– Сейчас Морской начнет свое белинское «Любите ли вы Харьков? Любите ли вы Харьков так, как я люблю его?» и все пропало. Он увлечет нас очередной историей про город, и я забуду, что хотел. А я хотел узнать, как Морской сдружился с Мессингом. Идиш, вы уж извините, в Харькове знают почти все, а в гости Вольф Григорьевич пошел именно к Морскому.

– Владимир Савельевич воспользовался служебным положением, – лихо оттяпав голову новой селедке, безапелляционно сообщила дама. – Как ответственный секретарь редакции, отправил сам себя делать репортаж о приезде гипнотизера, а в процессе, вспомнив свое краеведческое прошлое, устроил Мессингу экскурсию по городу. Ясное дело, товарищ артист остался совершенно очарован.

– Вообще-то мы давно уже знакомы, – мягко поправил папа Морской. – И нарочно очаровывать мне Вольфа не пришлось. Мы с ним ровесники, и оба любим театр, и… В общем, у нас много общих интересов. Теперь, кстати, и Харьков. Я тут недавно откопал цитату Чехова, и Мессинг с ней согласен. Харьков похож на Рим. А это много значит.

– Ой, не могу! – захохотала дама, отстраняясь от рыбины. – Вы извращаете смысл чеховских слов и тем гордитесь. Скажите уже свою цитату, а то Саша и не знает, что думать.

– Цитата не моя, – нахмурился папа Морской, но все же счел своим долгом пояснить: – Антон Павлович Чехов знал наш город, потому что гостил тут у брата. И позже, путешествуя по Италии, упомянул Харьков в письме к семье. Дословно это выглядело так: «Из всех мест, в каких я был доселе, самое светлое воспоминание оставила во мне Венеция. Рим похож, в общем, на Харьков, а Неаполь грязен».

– Вот! – обрадовалась дама и открыла воду в рукомойнике, чтобы отмыть пальцы. – Снобизм, и ничего хорошего про Харьков. А наш Морской зачем-то уцепился… Причем интересующимся, я это точно знаю, он, не вдаваясь в подробности, говорит, мол, Чехов сравнивал Харьков с Вечным городом. Дезинформатор! – фыркнула она.

– Зато красиво, – вступился за папу Морского Поволоцкий. – Ни словом не соврал, а знамя города подвесил еще выше. Вообще же – сама тема про сравнения весьма занятна. Она крушит все логики, заметьте! «Равно» всегда весьма неравнозначно. Смотрите, если мы скажем: «Харьков похож на Рим» – будет все в порядке, а если: «Рим похож на Харьков», то обидим. Причем не Рим, а Харьков! Это ж надо! – Поволоцкий с папой Морским переглянулись столь воодушевленно, будто только что совершили грандиозное научное открытие.

Тут в дверь вошла та самая девица, что поливала цветы на балконе. Строгая дама ловко вручила ей блюдо с кусочками присыпанной луком селедки, а Поволоцкий сразу вспомнил, о чем хотел спросить вначале.

– Вы все же меня сбили! – с укором погрозил он ни в чем не повинному Морскому. – Вернемся к Мессингу. Ну? Как вы умудрились?

– В Германии познакомились, – решил все же не испытывать терпение гостей папа Морской. – Я был там в составе украинской культурной делегации. И единственный, кто честно сказал, что наше пиво по сравнению с немецким – совершеннейшая дрянь.

– Смелостью, стало быть, взяли! – театрально охнул Поволоцкий. – Мне на этом поприще вряд ли что-то светит…

– Знаешь что? – возмутился столь несправедливой самокритикой папа Морской.

– Знаю, – отреагировал Поволоцкий.

А папа Морской тут же ввернул:

– Ну и как он тебе?

– Весьма неплох, – включился в игру Поволоцкий. – До «кто», конечно, не дотягивает, но как «что» очень силен! Я рад, что его знаю…

– Кого? – озвучила общее недоумение дама, закурив. – Опять вы, Саша, за свое… Говорите ерунду. Несусветную чушь…

– И этим горд! – парировал Поволоцкий. – Да, я несу светную чушь! Но эта чушь, хоть светная, хоть нет, всем в радость… – Тут он хитро подмигнул Морскому и продолжил: – А говорили мы, между прочим, про известного поэта Карня. Перу Карня принадлежит множество прекрасных строф. Странно, что вы не распознали, о ком мы, голубушка… Хотя куда вам, его ведь больше не печатают, а вы так молоды…

Даме явно было далеко за тридцать, потому от комплимента она густо покраснела, поправила прическу и простила Поволоцкому все шуточки.

Тут в разговор встрял стоявший все это время на пороге коротко стриженный мужчинка.

– Простите, что перебиваю, но такое совпадение! Вы, вижу, небезразличны к поэзии и люди нескупые. А я как раз собираю материальную поддержку для одного очень нуждающегося поэта. Его сейчас по трагической ошибке совсем не издают. И переводов не дают. И он ужасно беден. И мы с товарищами собираем на его поездку в Киев. Там его давний друг и поклонник Владимир Сосюра наверняка похлопочет, чтобы редакции зашевелились…

Папа Морской молча протянул смятую купюру. Поволоцкий тоже полез в карман.

– Что ты делаешь? – остановил его Морской. – Я поступаю так всегда, потому что работаю на ответственной должности в газете и вынужден задабривать совесть. А у тебя двое детей!

– Я, между прочим, тоже был поэт, который только что вернулся из ссылки и не имел гонораров. И мне вот так вот тоже собирали на поездку в Москву из Ленинграда. И та поездка меня спасла, хоть ездил и не я, – вспылил было Поволоцкий, но сразу смягчился: – Все понимаю, но не волнуйся, я только что получил аванс от Театра кукол…

– Насколько мне известно, вы с супругой Галиной планировали этот аванс потратить тебе на зимнее пальто, – поддержала папу Морского строгая дама. – Жена тебя убьет!

Поволоцкий никак не хотел сдаваться и уже протягивал купюру.

– Погоди, Саша! Давай тогда уж разберемся досконально, – Морской обернулся к просившему. – Как хоть зовется этот ваш поэт?

– Вот, говорю же, совпадение какое, – не смутился коротко стриженный. Тут только Лара поняла, что перед ней тот самый попрошайка, которому отказала женщина в коридоре. И про строки, принадлежащие перу поэта Карня, Ларочка тоже вдруг догадалась. Но парень продолжал: – Поэт Карнь, о котором вы говорили, и есть мой друг. Я для него и собираю…

Ларочкино возмущение пересилило природную стеснительность. Она вырвала из пальцев мошенника отцовские деньги, посмотрела на него уничтожающим взглядом и холодно проговорила:

– Такого поэта не существует. Они его только что выдумали. Принадлежит «перу Карня» – это про «перукарню», то есть про «парикмахерскую». Вон, вывеска за окном. Вам, молодой человек, должно быть стыдно. – Лариса переключила негодование на отца: – А тебе, папа Морской, еще стыднее: за то, что зовешь в дом кого ни попадя да еще и деньги транжиришь, как империалист…

– Спасибо, дочь, приветствую! – Папа Морской, похоже, только что заметил присутствие Ларочки. Покорно приняв из рук дочери спасенную купюру, он сделал грозный вид и обратился к обманщику: – Тебя, незваный гость, спустить с лестницы, сдать жене участкового или сам уйдешь?

– Тьфу, крохоборы! – снова выругался мужчина и убежал.

– Я провожу, – невозмутимо промолвила дама и хищно бросилась следом.

– Ай, тетенька, не бейся! – послышалось из коридора.

На какое-то мгновение воцарилась тишина. Прервал ее Поволоцкий.

– Нехорошо вышло, – вздохнул он, задумчиво выпустив колечко дыма. – Мы сами породили поэта Карня, а теперь сами же убили его. А что, если мы просто угадали? Что, если Карнь и правда существует, а парень не соврал про совпадение? Надо было уговорить попрошайку почитать стихи, принадлежащие перу Карня. С перепугу он наверняка что-нибудь сочинил бы, и, вероятно, мирозданье надиктовало бы что-то стоящее.

– Ох уж мне эти ваши фантомные боги! – укоризненно покачал головой Морской и переключился на дочь. – Пойдем, я столько рассказывал про тебя Вольфу, что он расстроится, если вас не познакомить.

* * *

Деваться было некуда, и Лара двинулась к дверям гостиной. Вообще-то никакая это была не гостиная – просто одна из двух комнат, принадлежащих папе Морскому. Да, большая (на два окна и с балконом), да, не заставленная лишней мебелью. Но любой нормальный практичный человек использовал бы ее для жизни. Морской отдал помещение исключительно для приема гостей, а сам совмещал спальню, кабинет и столовую в дальней комнате, заваленной книгами и вещами.

Как раз, когда Ларочка с отцом подходили к двустворчатой крашеной двери, из гостиной выскочила Светочка Горленко. Явно расстроенная и улыбающаяся скорее по привычке, чем от обычного своего состояния внутренней радости.

– Что случилось? – хором спросили Морские.

– Ничего, – нервно поежилась Света и повторила с нажимом, успокаивая, кажется, прежде всего саму себя: – Как бы кому-то этого не хотелось, я уверена, что ничего плохого не случилось. Но все же пойду перезвоню. Могу я отлучиться к телефону?

– Конечно! – Морской вызвался проводить. – Соседка сейчас у нас, но ее сын с радостью пропустит вас к аппарату.

– Я знаю, – на этот раз Света улыбнулась уже искренне. – Он очень милый мальчик. В прошлый раз, когда мы приходили звонить, Коля хотел дать ему конфету. Мальчик сказал, что мать не разрешает принимать угощения от посторонних дядь и… попросил передать конфету мне. На «теть» запрет матери не распространялся… – Переждав, пока присутствующие отсмеются, Света вдруг, как бы невзначай, спросила: – А этот ваш Вольф Мессинг, он давно в СССР?

– Э-э-э… – растерялся папа Морской. – Точно уже больше года. Он бежал от фашистов. Прибыл из Польши, с тех пор с большим успехом гастролирует у нас.

– Наверное, он невнимательно читает газеты. Наглотался заголовков, в суть не вдумался и ожидает теперь только катастроф. А может, я ему просто не понравилась.

– Последнее совершенно исключено, – с тревогой проговорил Морской. – Но, собственно, в чем дело? Поясните!

– Да так, ерунда, – пожала плечами Света и вдруг шмыгнула носом: – Мы играли в предсказания. Все задавали вопросы про Новый год: как пройдет праздник, будет ли уличная центральная елка столь же красивой, как последние четыре года? Мы все-таки город первой советской елки, нам положено иметь самую красивую… А я возьми да и скажи, что так далеко планировать не намерена и хочу знать хотя бы, что будет завтра. Товарищу Мессингу моя позиция, кажется, понравилась. Попросил представиться, похвалил за оригинальность, а потом переспросил фамилию и звание мужа, помрачнел, отвел в сторону и вместо предсказания наворотил гадостей. – Света старалась говорить спокойно, но была явно очень взволнована. – Уверена, он все это придумал… Но Коли почему-то до сих пор нет. Я понимаю, что на самом деле все хорошо, и он просто задержался на службе… Но я ответственная. Услышала глупость, пойду перепроверю – позвоню. Нет-нет, не надо сопровождать, я сама. Вы, товарищ Морской, лучше, – тут Света все же перестала улыбаться, – пойдите передайте своему гостю, что такими вещами не шутят. Неудачное у него вышло предсказание…

В гостиную Ларочка входила с твердым намерением разоблачить шарлатана, но застыла на пороге, понимая, что предпринять ничего не получится. Судя по всему, остальные гости были от Вольфа Мессинга в совершеннейшем восторге. Этот человек был явно не отсюда. И дело было даже не в абсолютно не похожем на здешние темные костюмы элегантном светло-зеленом пиджаке, и не в короне мелких, словно с картинок про Африку, черных кучеряшек, возвышающихся над головой, и не в слишком открытой мимике и широкой улыбке, и не в осанке настоящего артиста, и не в пронзительном взгляде… Ларочка и сама не могла понять почему, но сразу же поняла – это человек из какого-то другого мира. И еще, кажется, он действительно был если не волшебником, то уж точно настоящим гипнотизером.

«Он еще ничего не сделал, а я уже готова поверить всем слухам о его талантах! Вот дурочка!» – мысленно выругала себя она, застыв перед гостями.

– Вижу, это и есть твоя дочь, – обратился к Морскому Вольф Мессинг. – Прекрасна, как ты и говорил. Не бойтесь, юное дитя! – теперь он обращался к Ларисе. – Все будет хорошо. Да проходите же, не стойте. Вы, как я вижу, наслышаны о моих выступлениях, но сами на них не бывали.