Текст книги "Преферанс на Москалевке"

– Но хватит о Воскресенском! – быстро перебил Морской. – Он зол, и бредит, и явно не в себе. – Лариса, если надо, может и бросить балет – у преподавательницы никакого опыта и репутации все равно нет, так что не страшно. Ты что-нибудь узнал про Николая?

– Нет возможности. Воскресенский у нас когда-то проходил экспертизу, поэтому мой запрос про него выглядел логичным. Про Колю – я не понимаю, как и у кого спросить. Подумаю. Вообще твоя идея разговорить старика показалась мне хоть и странной, но правильной. Пока он на свободе и не связан обязательством молчания, надо спрашивать. Жаль, что бесполезно…

Морской кивнул, покорно соглашаясь. Настаивать на том, чтоб Яков дергал за все ниточки знакомств, было жестоко и, скорее всего, недейственно. Своей родной сестре – второсортной певице, но прекрасному человеку, арестованной три года назад, Яков помочь ничем не смог, как ни пытался. Даже адрес для передач и посылок не получил! Она, конечно, была птицей совсем иного полета, чем Коля, жена одного из заместителей Орджоникидзе, давно проживающая в Москве и наверняка замешанная в каких-то тайных делишках, но все равно заставлять Якова снова стучаться в запертые двери не хотелось.

Мужчины помолчали, глядя друг на друга. Оба думали об одном и том же и знали про это. Они уже собрались идти в палату, но тут одна из дверей на этаже с грохотом отворилась и оттуда повалил народ. К палате Воскресенского подбежала молоденькая сестричка в белоснежном халате с собранными корзинкой на затылке косами. Невысокая, шустрая, с огромными глазами и ямочками на довольно круглых для такой хрупкой комплекции щеках. Морскому девушка показалась бы очень милой, если бы она сразу не принялась кричать:

– Вы кто такие? Как сюда попали? Человеку покой предписан! Вы зачем его дергаете? – Предъявленное Яковом удостоверение еще больше разозлило скандалистку. – Судебная экспертиза? А этот пациент что, арестованный? Нет! Я у следователя спрашивала, который тоже, кстати, явился вопреки всем медицинским предписаниям. Но тот хоть извинялся и разрешения поговорить спрашивал. И яблоки принес. Не мне, а пациенту, нечего тут хмыкать! Немедленно уходите!

«Пока в нашей стране медсестры отважно защищают покой пациентов, не страшась ни чинов, ни имен, мы непобедимы!» – с некоторой нежностью подумал Морской. А вслух хотел сказать, что тоже ведь пришел не с пустыми руками… Но не успел.

– Галочка, Галочка, извини нас! – Выглянув из палаты, к медсестре кинулась Лариса. – Это мои родители. Все трое. Мама, папа и отчим. Я тебе про них миллион раз рассказывала. Мы все дружим с Колей Горленко, мы уверены, что он невиновен, поэтому нам очень нужно поговорить с твоим дедушкой. Мы не будем его волновать и не причиним ему вреда…

– Скорее даже принесем пользу! – ввернул Морской, сориентировавшись, что перед ним не медсестра, а внучка пациента. – По первому образованию я медик, – он наткнулся на скептический взгляд Якова и исправился: – По первому неоконченному образованию. В общем, могу со стопроцентной уверенностью утверждать, что эта капельница вашего дедушку чуть не убила. Вероятно, неприятие веществ. Скажите докторам…

Несколько секунд Галочка растерянно моргала, потом решительно вошла в палату. Игнорируя присутствие склонившейся над больным Двойры, сняла с капельницы препарат, легко отпрыгнула к окну и вылила содержимое флакона в форточку.

– Так будет надежней, – объяснила она ошалевшим зрителям, возвращая пустой флакон на место. – Меня в этой больнице никто не слышит. Хамят, за человека не считают, еле разрешили остаться с дедом – и то не на ночь, а до 20–00.

– О! – Двойра обрадовалась возможности быть полезной. – Это я возьму на себя. Меня послушают, уж не сомневайтесь. – Она прочла название лекарства, удивленно скривилась, фыркнула что-то презрительное в сторону Морского и пошла искать медперсонал, чтоб прояснить и скорректировать картину лечения. – Яков, что ты застрял? – заглянула она в палату через миг. – Пойдем! Будешь моим самым весомым аргументом!

– Спасибо! – уже робко улыбнулась вслед Галина и, сев на табуретку, схватилась за виски. – Так голова болит! Первый раз в жизни решила закурить и чуть не задохнулась, – объяснила она Ларочке. – Какой-то идиот закрыл курилку со стороны коридора на замок, и мы с курцами час сидели в душегубке… Хорошо хоть я все же уговорила их выбить дверь.

В ответ раздался тихий голос старика:

– Идиот? Закурить? – От негодования адвокат даже заговорил нормальным, здоровым голосом. – Дитя мое, тебя что, подменили? Что за слова? Что за намерения?

– Ой, дедушка! – Галина с мгновенно озарившей ее лицо лучезарной улыбкой бросилась к кровати. – Так ты уже не спишь! Прости, я просто нервничаю сильно. Больше не буду, – тут она подняла глаза на посетителей и сказала: – Что ж, задавайте поскорей свои вопросы и дайте человеку отдохнуть.

– Мы, собственно, уже поговорили. За что огромное вам, Александр Степанович, спасибо, – не желая больше стеснять внучку с дедом, галантно поклонился Морской. Однако чувство долга перед другом пересилило, и он спохватился: – Но, если можно, я хотел бы расспросить вас! – обратился он к Галочке, но тут же снова переключился на старика: – Хотя и к дедушке осталось полвопроса. Александр Степанович, если я верно понял, Горленко обвиняют в том, что он украл у вас золото. Но ваша Галочка обмолвилась, что никакого золота не было… Такая странная нестыковка. Вы знаете про это что-нибудь?

– Я знаю? – спросил сам себя старик и, тяжело вздохнув, ответил: – Знаю. Только вряд ли вы поймете. Я это золото немножечко придумал. С ним дело вашего Горленко будет не политическим, а уголовным. Я адвокат, я вижу возможность извлечь выгоду для обвиняемого в таких просьбах следователя.

– В просьбах следователя? – хором переспросили присутствующие.

– Разумеется, – ответил Воскресенский. – Сам я никогда не стал бы так манипулировать. Дал показания, так сказать, добровольно, но по разнарядке. Похоже, кое-кто крепко вцепился в вашего парня и категорически не хочет выпускать его из лап. И этот кое-кто – не просто следователь, а уголовных дел мастер. Значит, парень должен был действовать с целью наживы. Я же пошел навстречу намекам и дал показания про золото, потому что объективно, каким бы ваш Горленко ни был нахалом, человеку с уголовным делом сидится легче, чем с политическими. Я пожалел его, хоть он на меня и бросился без всяких объяснений…

– Вы дали ложные показания и теперь нам про это рассказываете? Почему? – недоверчиво нахмурился Морской.

– Прикрыл собой, чтобы спасти от взрыва, или как вы там говорили? – задумчиво переспросил старик, повторяя слова Морского. Тот подтверждающе закивал, и адвокат продолжил: – Выходит, ваш Горленко, каким бы нахалом ни был, все же спас мне жизнь. А вы, если я верно понял, хотите спасти его. Постыдно было бы не рассказать вам всю правду.

Глава 4. Всё на Свете

Целый день Света держалась. Не заплакала даже, когда Валентина Семеновна, даром что женщина умная и, к тому же, Колина мама собралась бумаги с записями сына уничтожить, потому как в очереди при тюрьме намекнули, что надо готовиться к обыску.

– Ничего мы жечь не будем! – прошептала Света твердо. – Нам скрывать нечего. И очень вас прошу: меньше слушайте таких советчиков. Они, может, и правда преступников покрывают, а у нас – простое недоразумение.

Чтобы получить короткое бездушное подтверждение: «Горленко? Здесь. Справок не даем, а передачи ему пока не разрешены. Следующий!» – несколько раз повторила свекровь, копируя скрипучий голос мужчины из тюремной канцелярии, – несчастной Валентине Семеновне пришлось выстоять пять часов на улице в очереди. Наслушавшись там всякого и, к тому же, не сумев узнать, ни по какому делу задержан Николай, ни как он себя чувствует, бедолага, конечно, совершенно расклеилась. В ответ на Светино «Колю выпустят, все скоро прояснится» Валентина Семеновна сейчас понимающе кивала, но выглядела при этом такой подавленной, что Свете даже страшно было оставить с ней ребенка.

Володеньке, как и соседям по квартире, решили сказать, будто Коля отбыл в командировку, потому нужно было изображать бодрость и спокойствие. Свекровь, конечно, могла не справиться, сболтнуть лишнего – соседям на радость, ребенку на раздумья – или просто передать свою тревогу чуткому внуку. Но деваться было некуда. В себя Света в смысле игры в веселое настроение верила сегодня еще меньше.

– Почитайте пока с бабушкой сказки, а я ужин подогрею! – как можно беззаботнее бросила она и отправилась на кухню, хватаясь по дороге за стены, чтобы не упасть. Ноги – в самом буквальном смысле, хотя раньше Свете казалось, что выражение это чисто фигуральное! – совсем ее уже не держали.

«Ничего страшного. Это от усталости! – догадалась она, вспомнив свои ночные похождения. – Начать, что ли, и правда фосфор для мозга пить? Не зря ж на медосмотре сказали при упадке сил и чрезмерной работе нужно требовать его во всех магазинах сангигиены. Фосфрен? Или как его там? Впрочем, с тем, какой вчера выдался вечерок, никакие таблетки не помогут»…

Газетная реклама, 1938 год

Вчера, примчавшись из квартиры Морского прямо к Коле на работу в Управление милиции, Света наткнулась на того же дежурного, с которым говорила по телефону. Отводя глаза, он пробормотал, мол, информацию давать не уполномочен, но исключительно из добрых чувств к товарищу Горленко может сообщить, что его повезли во внутреннюю тюрьму НКВД. Да, арестовали. Да, точно. А вот местонахождение лучше перепроверить, потому что из внутренней часто сразу переправляют на Тюринку. Больше дежурный ничего не знал – он просто слышал, как вернувшаяся с задержания группа сокрушалась, что пришлось арестовывать одного из своих. Как ни была Света рассержена такой глупостью – слышал звон, не знаю, где он, а всех уже перепугал и на уши поставил! – но отчитывать дежурного не стала и даже поблагодарила. Парень, кажется, искренне волновался и хотел помочь.

Для очистки совести Света все же сбегала в комендатуру НКВД на Чернышевскую, но там, разумеется, никто уже не принимал. Зато выяснилось, что тюрьма находится тут же, за огромными воротами, прямо во дворе, посреди огороженного высоким забором квартала. Большая, пятиэтажная, отстроенная недавно, уже в 30-х. Света удивилась – снаружи внутреннюю тюрьму видно не было, и в городе о ее строительстве почему-то не говорили.

Наводить справки, как и передавать передачи заключенным, полагалось через тюремную администрацию, которая начинала прием в 9 утра, а заканчивала – «как пойдет, но не позднее 4 дня». Все это Свете рассказала полусумасшедшая колхозница, приехавшая из области и собиравшаяся ночевать на лавочке неподалеку, чтобы утром успеть оформить передачу сыну до того, как с вокзала отправится единственный проходящий мимо нужных ей краев поезд. Колхозница же и предложила «полюбоваться» на тюрьму: можно подождать, пока привезут очередного задержанного и распахнут ворота перед «воронком», а можно глянуть в небольшую щель под забором, улегшись прямо на асфальт. Света перепачкалась, растеряла всю свою интеллигентность и разругалась с часовым, которому такое хулиганство, естественно, не понравилось, но в зловещих зарешеченных окнах так ничего и не разглядела. Наверное, и не могла разглядеть, но воображение упорно рисовало в темном окне Колю, машущего в сторону «подзаборья» рукой, потому Света снова и снова опускалась на колени, укладывалась щекой на асфальт, таращилась на равнодушное здание тюрьмы и старалась не реветь.

Уже уходя домой, в нескольких местах она заметила группки людей, явно собиравшихся устраиваться на ночлег. Странно, что раньше, бродя с Колей в столь же позднее время по этому же району, Света ни разу не обращала на них внимания.

– Паря на крыльях счастья, вниз не смотришь, – прокомментировала этот момент Валентина Семеновна, когда Света, опоздавшая на последний трамвай, дошла наконец домой и подробно описала все происшедшее. Свекровь рассказу о ночующих вокруг НКВД приезжих не удивилась. – Слухами земля полнится, – объяснила свою информированность она и тут же добавила нежное: – У вас с Коленькой прекрасная способность видеть вокруг только радостное. Вы у меня такие молодцы!

– Чего ж хорошего – не замечать плохого? – вздохнула Света, вопреки обыкновению, не улыбаясь в ответ на похвалу. – Ни неприятности не предусмотришь, ни людей злых не отвадишь, ни, вот, тюрьму, когда понадобится, не знаешь где искать…

– Зато живешь в гармонии и спишь спокойно… – возразила Валентина Семеновна.

Но вот как раз поспать в эту ночь Свете ни удалось ни минуты. Она и не пыталась: то вглядывалась в заоконную тьму, то вслушивалась в уличные шумы, ожидая, что Коля вот-вот вернется, все объяснит, отругает домашних за беспокойство, а коллегу дежурного – за распространение непроверенных слухов.

К рассвету стало ясно, что нужно снова идти на Чернышевскую. Решили снарядить Валентину Семеновну, чтобы она заняла очередь. Света же, отведя Володеньку в садик и отметившись на службе, должна была подойти чуть позже. Но, увы, из библиотеки ее не отпустили. И вообще весь день прошел не так, как планировался.

«Тут вся жизнь не так идет, а ты о дне сокрушаешься!» – помешивая кашу, с горечью подумала Света, заметив заодно, что от хваленого дара видеть в жизни только хорошее в отсутствие Коли у нее не остается и следа.

Итоги дня показали, что ни коллеги, которых раньше Света считала настоящими друзьями, ни друзья, которых она давно уже причисляла к членам семьи, никто сейчас не мог, а может, даже и не хотел помочь. Оставались еще родственники, но беспокоить их Света считала занятием жестоким и бесполезным.

Еще два года назад она, конечно, позвонила бы за советом тетке в Москву – та была важным человеком, членом партии еще с 1903 года, жила в одном доме с самыми значимыми деятелями страны, работала в редакции «Московский рабочий», заведовала библиотекой Московского государственного комитета КПСС и дружила с выдающимися писателями. Но теперь, увы, все поменялось. Будучи недавно в столице по делам библиотеки, Света, как обычно, заглянула к родственникам и узнала, что теткиного зятя – милого и талантливого инженера Ивана Клейменого – расстреляли из-за чьей-то ошибки в 1938-м, дочь – веселая красотка Маргарита – была сослана в лагерь, а саму тетушку Евгению срочно отправили на пенсию. И только благодаря хлопотам друга семьи, знаменитого Михаила Шолохова, двух маленьких детей Маргариты не отдали в приют, а разрешили оставить под опекой бабушки. На фоне подобных трагедий о временных трудностях Коли тетке Евгении сообщать, конечно, не стоило. А других влиятельных родственников у Светы не было.

Она вдруг заметила, что, помешивая кашу, забыла разжечь примус.

– А я-то думаю, отчего ты все холодная да холодная! – вслух обратилась Света к каше и засмеялась над собственной рассеянностью. Зря засмеялась! Смех отключил какие-то барьеры, и глаза предательски помокрели. – «Стоп! Стоп!» – закричала она сама себе, хватаясь за веки и лихорадочно вдавливая слезы обратно в глаза.

В этот момент в дверь, словно нарочно, позвонили. Рискуя столкнуться с соседями или показать нежданному визитеру свое состояние, Света все же ринулась к двери. Вдруг Коля? Вдруг у него нет ключей? А может, нашел способ передать весточку?

На пороге, пряча лицо за поднятым воротником плаща, то ли стараясь быть не узнанной, то ли закрываясь от разыгравшегося ветра, стояла Галина Поволоцкая – жена того самого Александра Ивановича Поволоцкого, которого так любил Коля. Невысокая, худая, с по-мальчишески подвижной мимикой и, вместе с тем, с неуловимо благородным профилем, похожим на портрет Анны Ахматовой с обложки дореволюционного сборника, который Света нашла недавно в закрытом отделе библиотечного хранилища. Наверное, за стихами Галина и пришла – Света вспомнила, что Коля просил переписать немного Ахматовой для своих друзей. Но почему домой, а не в библиотеку? И почему одна?

– Я не вовремя? – Галина осторожно улыбнулась и тут же, чтобы не быть бестактной, дала собеседнице возможность оправдаться: – Вы плачете или режете лук?

– Не плачу, что вы! – опомнилась Светлана. – Это меня примус насмешил. Не обращайте внимания. Здравствуйте!

Тут за спиной у Светы послышалась возня: соседи Найманы, прихватив из погреба банки с консервацией, направлялись ужинать к себе в комнату, привычно источая холод и осуждение.

– Ах, дорогуша! – завидев посторонних, Галина защебетала неестественно радостным голосом: – Как я рада, что вы дома! Я, знаете ли, по пути из издательства так продрогла. Дай, думаю, загляну к подруге выпить чаю. Есть тут у вас укромное местечко, чтоб мы могли немного поболтать?

Не имея опыта в подобных уловках и точно зная, что в окрестностях нет ни одного издательства, Света все же каким-то чудом поняла, что от нее требуется.

– Болтать обычно негде, – призналась она честно, принимая у гостьи плащ, – но сейчас, вроде, на кухне свободно. Вы располагайтесь, а я скоро к вам присоединюсь. Только с ужином для сына и мамы довоюю. Полчаса уже разогреваю! Такая, знаете, сегодня неумеха. Прям смешно! А вы не голодны?

Усаживая гостью за тумбу у окна и плотно прикрывая дверь на кухню, Света разбиралась с примусом, говорила какую-то чепуху, а сама лихорадочно соображала, как себя вести. До этого они с Галиной встречались лишь однажды, когда Коля, под впечатлением от практик авангардного стихосложения, притаскивал жену к Поволоцким в гости послушать что-то про новую литературу. Галина на правах хозяйки там блистала, а Света тихо наблюдала за всем из-за спин. Жена Поволоцкого считалась личностью не только очаровательной, но и резкой, острой на язык, поэтому беседы с ней Светлана сторонилась. Да, собственно, и случая-то не было: от жен литературно одаренных гостей у Поволоцких, как Свете показалось, красноречия не ждали. И как же быть сейчас?

– Я к вам по делу, – гостья заговорила серьезно, и Свете вдруг сделалось страшно.

Она почувствовала, что не имеет права общаться с Галиной, не предупредив. Ну, то есть, предупреждать напрямую тоже, вроде, было нельзя, но…

– Стойте! – Света вытянула руку ладонью вперед и приготовилась к легкой витиеватой речи. – Сначала мне нужно кое-что вам рассказать.

Она хотела мягко объяснить, что обстоятельства немного поменялись, и возможности переписывать отрывки книг из хранилища у нее больше нет. Как и смотреть, какие книги там лежат, и добиваться их включения в каталог. И все те аргументы, что помогали раньше – мол, это ж не спецфонд, там ничего запрещенного нет, книги по чистой случайности не попали в доступный для читателей каталог, а прочтения достойны, – отныне никого не убедят. Хотела пошутить, мол, быть в центре внимания – это хорошо, но и свои минусы имеются, ведь Света, с сегодняшнего дня находясь под бдительным наблюдением начальства, теперь должна работать строго по инструкции. Поэтому, увы, с Ахматовой осечка. Да Света, если честно, ее еще и не переписывала даже. Как ни обидно… Хотела, улыбнувшись, извиниться…

Но вместо этого, поймав тревожный взгляд Галины, она вдруг растеряла всю способность притворяться и севшим голосом произнесла лишь главное:

– Я зря вас пригласила в дом. Со мной небезопасно. Коля арестован…

Галина коротко кивнула.

– Значит, правда. Я слышала. И потому сюда пришла. Точнее, Саша слышал и прислал меня. Мы очень ценим Николая… Чем можно вам помочь?

И Свету вдруг прорвало. Эта измотанная – по слухам Света знала, что дома у Галины двое маленьких детей и мать, вечные гости и сложности с деньгами, – практически незнакомая девчонка пришла открыто предложить поддержку, а кое-кто – «при всем желании не сможем тыкнуть пальцем, потому что их тут нет!» – даже узнать, что происходит, не явился… А кто узнал, ведут себя как свиньи.

Дрожащими руками вытирая разлившуюся вдруг кашу, Света монотонно вываливала на внимательно слушающую Галину все свои напасти. И про бессонную ночь, и про причитания Володеньки: «Где папа? Уехал? Хорошо. Через полчасика придет?», и про растерянность свекрови.

– Вы молодец, что не дали Колины бумаги уничтожить, – прокомментировала гостья между делом. – Вот когда Сашу арестовали в 31-м, его жена и мама, испугавшись, все рукописи в ленинградской квартире сожгли. Пропало много ценных набросков и готовых стихов. Так жаль! А с обыском к ним, кстати, тогда не приходили!

Ощутив поддержку, Света воодушевленно продолжала. И про очередь, и даже про работу.

– Нет, вы подумайте, меня не отпустили! Я десять лет уже служу в библиотеке. Начинала как помбиб, училась параллельно, выступала на конференциях, участвовала в каталогизации самых сложно разбираемых архивов, правильно отвечаю на телефонные звонки по любому вопросу в любой отдел… Если какую выставку надо организовать или в Шевченковские дни посетителям об экспозиции три дня без умолку рассказать – всегда меня зовут. В общем, имею должные заслуги, чтобы рассчитывать на человеческое отношение. А тут – не разрешили покинуть рабочее место! Сбегать в ближайший гастроном за продуктами для всего отдела на прошлой неделе – отпускали, смотаться на Благовещенский базар, когда там внезапно выкинули в продажу шерстяные нитки месяц назад, – отпускали. Даже просто полдня поболеть дома, когда я зимой неожиданно расчихалась, – отпускали… А навести справки об арестованном по ошибке муже – нет. Еще и придирались весь день по мелочам. Причем, когда я откровенно возмутилась, мне Зинаида Павловна – моя коллега и руководитель – сочувственно так вдруг тихонечко сказала: «Вас, деточка, теперь на каждом шагу будут проверять. Вы лучше не шумите, а будьте осторожны». Нет, ну вы слышали! Как будто Коля прямо враг народа!

– У вашей Зинаиды Павловны, наверное, есть горький опыт, – тихонько перебила Галина и посмотрела так, что Свете показалось, будто перед ней не 27-летняя женщина, а древняя старуха, все в жизни видевшая и за всех страдающая. – Наверняка у нее тоже забрали кого-то из родственников, и она знает, чем это чревато. Пытается предупредить… Когда арестовали моего давно уже не жившего с мамой отца… и дядю, и двоюродного брата… я с удивлением обнаружила, что всякая моя оплошность трактуется как проявление затаенной злобы, а каждый, кто не сделал замечание, считается лишенным бдительности вредителем. Всем страшно, все боятся проморгать…

– А некоторые и вовсе перестают общаться, – подхватила Света и рассказала, как в обеденный перерыв она снова рванула к Коле в управление. Летела прямиком к Колиному начальнику Игнату Павловичу, да на проходной остановили. Узнали, поздоровались, но отвели глаза и сказали, что посторонних пускать не положено. А сам Игнат Павлович, когда Света стала звонить по внутреннему телефонному аппарату, сначала сдавленно отвечал, мол, занят, а потом вообще перестал брать трубку. – Обсуждать случившееся он явно не собирался, – продолжала Света. – Представляете? Свою личную жизнь – он очень любит жену, всегда переживает, что из-за службы уделяет ей мало времени, и советуется со мной, что бы такого ей подарить, – обсуждал всегда охотно. Новости всякие всегда мне рассказывал. Даже попавшую недавно в библиотеку новинку Гайдара норовил обсудить, хотя я «Тимура и его команду» прочесть еще не успела и всячески уклонялась от оценок. Короче, Игнат Павлович со мной общался всегда тепло и, как говорится, «на короткой ноге». И вот, поди ж ты, как дело дошло до настоящего дела и нужно прояснить что-то про Колю, испугался и сделал вид, что знать меня не знает.

Синхронно с понимающим вздохом Галины на кухню вошли Найманы. Они уже отужинали и собирались мыть посуду. Греть воду, подливать в свой тазик, где в мыльном растворе уже откисала кастрюля, грузить туда же супницу с тарелками и мелочевкой… Потом все это полоскать под ледяной струей и вытирать поштучно полотенцем. Сей ритуал был для соседей столь священным, что Света даже не решилась просить повременить и дать ей дообщаться с гостьей.

– Вы посидите, я на минуточку мотнусь к своим. Они уже и забыли, наверное, что я им ужин обещала, – сказала она Галине и, нагрузив поднос, помчалась в комнату.

Найманы неодобрительно переглянулись. В их представлениях задерживать семейный ужин из-за бесед на кухне было свинством.

Товарищ Найман – немецкий инженер, подписавший с Харьковским паровозостоительным заводом контракт на пять лет еще в 31-м, – и раньше жил довольно замкнуто, мечтая лишь скорее вернуться домой. Ну а когда узнал, что в Германии за сотрудничество с честной коммунистической страной его ожидают неприятности и контракт придется продлевать, то и вовсе впал в уныние. Год назад, когда отношения между странами наладились, он женился на такой же, как он, приехавшей по обмену и застрявшей между двух держав немецкой студентке и начал вместе с ней демонстративно тосковать по родине, ждать заветного 1941 года, когда окончится новый контракт и можно будет спокойно вернуться домой.

– Уж извините, что так долго: у нас гости. Вернее гостья. Жена этого Колиного Поволоцкого, – затараторила Света, войдя к себе. И с удивлением ощутила, что возможность выговориться кому-то со стороны, оказывается, правда помогает. Бодрые интонации теперь давались куда легче. – Я, если можно, побегу!

Сын и свекровь, дочитывая сказку, пообещали все съесть и даже спать улечься без капризов. Света благодарно кивнула Валентине Семеновне и, выскочив за дверь, огляделась. Вот все же зря Найманы крутят носом! Квартира у них хоть и коммунальная, но необычная, двухэтажная, занимающая целый подъезд дома с собственным чердаком, подвалом и сараем для дров. Соседей в ней всего три семьи: Найманы и Горленко – на втором этаже, а семейство дяди Сени – рядом с кухней и удобствами на первом. Неизвестно, какой должна была быть уютная квартира по представлениям Найманов, а лично Свете тут все очень даже нравилось. И комната была то что надо: хоть и одна, зато просторная, в два окна, разделенная шкафом на спальню Коли со Светой и комнату Вовчика с бабушкой. Все жили хорошо, уютно и дружно.

– Такие дела! – сказала Света, снова приземляясь напротив Галины за кухонную тумбу. Найманы уже подлили в таз кипяток, поэтому были все шансы, что вскоре хозяйка с гостьей снова останутся наедине, но пока тоже нужно было что-то говорить. Света никак не могла придумать тему. Зато Галина сориентировалась:

– И как же вы, душечка, познакомились с Николаем? – якобы в продолжение задушевной беседы, томным голоском спросила она.

– Из-за товарища Морского, – честно ответила Света. – Он задолжал библиотечную книжку, меня послали разбираться, а Коля в ту пору как раз у Морского в газете стажировался. Это потом уже Коленька сделал выбор в пользу уголовного розыска, учиться пошел, встал на ноги, а до этого и на заводе работал, и корреспондентом думал стать, и стихи писал. Мотался туда-сюда. – Свете не хотелось прослыть неинтересной собеседницей, и она, вспомнив хоть сколько-то забавную историю, снова перешла на шепот: – У нас, кстати, даже сына в честь Морского зовут. Правда, это случайно вышло.

– Как так? – удивилась Галина.

– У нас палата рожениц была образцово-показательная, – охотно принялась рассказывать Света. – Сама родильня красивая, старинная… Ее еще до революции какой-то немец меценат, в Харькове осевший, построил в память о своей погибшей в родах жене. Да вы этот роддом наверняка знаете, он на проспекте Сталина! До революции это была лечебница «Женская помощь», да только, похоже, пациенток там не очень активно принимали: уж больно палаты маленькие. Сейчас же, когда каждая женщина имеет право на бесплатные медицинские услуги, естественно, дело идет поживее. – Рассказ, конечно, был безобидный, но Света вдруг сообразила, что в нынешних реалиях он все равно не для соседских ушей, потому склонилась поближе к собеседнице и перешла на шепот: – Нашего малыша угораздило родиться как раз, когда делегации французских коммунистов вздумалось репортаж про советскую родильню делать. Хоть люди эти были наших взглядов, но все равно капиталистическое окружение мышление определяет, поэтому они вздумали придираться. Как это, мол, палата рассчитана на троих, а там пятнадцать человек лежит? А вот так! В тесноте, да не в обиде. Зато все под присмотром и все довольные. – Света покосилась на соседей. Те вроде особо не прислушивались, переговариваясь о своем, и даже уже перешли к стадии полоскания. – Поулыбались мы перед их французскими фотоаппаратами, – продолжила она, – порассказывали, как нам хорошо лежится и как уже через два месяца, по окончании декретного отпуска, мы все снова на работы пойдем, чтобы родной стране за добро отплатить честным трудом… Все как положено. Но нет! Им этого, видите ли, мало. Пришла к нам сама заведующая отделением и говорит: «Молодцы, товарищи женщины! Отменный репортаж получился. Но будет он еще лучше, если все вы дадите своим детям звучные советские имена. Чтобы даже самый глупый, одураченный империализмом читатель понял, как мы здесь все счастливы и как Родину свою любим!» Что тут началось! Одна сына Автодором назвала, потому что муж у нее в «Общество содействия развитию автомобилизма и улучшению дорог» состоял. Другая дочери имя Социалина – от социализма, значит, – придумала. Кто изобретательным не был, тому заведующая из методички имена раздавать стала: то Даздрасмыгду, как сокращение от лозунга «Да здравствует смычка города и деревни» порекомендует, то Компартом назвать говорит. Не понравилось мне такое вмешательство. – Найманы наконец довытирали свою посуду и принялись возиться в коридоре, собираясь на прогулку. Света прикрыла дверь на кухню, но рассказ решила завершить. – Вы не подумайте, я и страну люблю, и строем советским горжусь, но имя сына – это же совсем из другой области. Набралась я тогда храбрости и говорю: «Моего сына Володей будут звать, в честь Ленина», а про себя думаю: «А вот дулю вам! Назову, как сама хочу! Не в честь Ленина сын будет, а…» – Для усиления комичного эффекта Света смешно развела руками и огляделась: – Ну и, так как других близких знакомых Владимиров у нас не было, получилось, что Вовка назван в честь Морского. – Тут Света испугалась, что будет неверно понята, и добавила: – Вы не подумайте, Ленина я тоже люблю…

– Понимаю, – Галина давно уже беззвучно хохотала. – Ценю вашу храбрость и оказанное нахалам сопротивление!

– Ох, – Света теперь заволновалась из-за другого. – Это ведь Вовочку, получается, из садика придется забрать? Садик-то ведомственный, а если Колю не освободят, то…

– Ну и заберете! – невозмутимо пожала плечами Галина. – Мы нашего старшего тоже два года назад в обычный городской сад перевели. И все в порядке. Вашему четыре? Вот! В этом возрасте как раз мы Бориса из писательского садика и забрали. Он ходил в дом «Слово», там на первом этаже третьего подъезда одну четырехкомнатную квартиру занимает детский сад. Может, слышали? О них вечно пишут газеты и судачат во всех окололитературных организациях. Не долго нашего Бореньку там терпели… А в обычном городском садике все проще. Конечно, деток в группе много, и занятия не слишком развивающие. Зато там никому нет дела, кто твой папа или как ты одет. Единственное, по каким-то ГОСТам на тихий час зимой детей укладывают на веранде в спальных мешках. Я вечно опасаюсь, что Борис простынет. – И тут же без перехода спросила: – Они ушли?