Текст книги "Преферанс на Москалевке"

Все накинулись на Лару с расспросами, пытаясь выяснить, действительно ли про это мог узнать Вольф Мессинг. Сам он ничего не говорил, хитро посмеиваясь, а публика пришла к выводу, что Ларочка, войдя в комнату, имела столь удивленный и растерянный вид, что всякому наблюдательному человеку стало бы ясно: про таланты гостя отца она слышала нечто грандиозное. Тут выяснилось, что Ларочка единственная из присутствующих не видела ни одного номера Мессинга.

– Это надо исправить! – заговорили со всех сторон. Все они были на концерте. – Девочка тоже должна попробовать. Просим-просим!

Ларочка готова была провалиться сквозь землю или закричать невежливое «Нееет!», но оказалось, ее никто и не спрашивал. «Просили» вовсе не ее.

– Ну хорошо! – согласился Мессинг и, вкрадчиво заглянув Ларисе в глаза, взял ее за руку. Больше всего она боялась, что от волнения руки начнут дрожать, и гипнотизер поймет, как ей не по себе. – Отдайте мне какой-нибудь мысленный приказ! – сказал между тем артист, и Ларочка не могла поручиться, произнес он эту фразу вслух или, не открывая губ, заговорил прямо в ее голове. Лариса вдруг вспомнила, что Мессинг обидел Свету, и моментально взяла себя в руки.

«Ну держись! – мстительно подумала она. – Загадаю тебе, дяденька, такое, что просто уму непостижимо. Выполнишь – прослывешь нахалом. Нет – выйдет, что не справился с заданием!»

И Ларочка, внутренне хохоча над собственным хулиганством, загадала ужасное: «Пойдите, товарищ Мессинг, в каморку к старушке Ивановне и отнесите ей… отнесите ей… стакан водки!»

Соседи папы Морского по коммунальной квартире были людьми очень добрыми, и когда их дочь выросла, не выгнали ее бывшую няню на улицу, а оставили жить в семье. Служившая еще в дореволюционные времена кладовой каморка была оборудована под комнатку, и дряхлая Ивановна, ничем не выдавая своего присутствия, спокойненько спала там днями напролет. Естественно, ни о наличии в квартире дополнительной комнатки, ни о проживании тут старушки Вольф Мессинг знать не мог, и уж тем более никому никогда в голову не пришло бы предложить милой скромной бабушке выпить водки.

– Думайте о загаданном поручении! – говорил тем временем Вольф Мессинг, не выпуская Ларочкиной руки. – Думайте лучше! Думайте сильнее!

Он немного покружил с Ларисой по комнате, потом, к ее полному ужасу и восторгу окружающих, взял со стола рюмку и наполнил ее из графина.

– С вашего позволения, это будет все же не стакан, – артист насмешливо посмотрел на Лару. Та затравленно закивала, соглашаясь. – Думайте еще! Думайте сильнее!

Не выпуская Ларочкиной руки, Мессинг решительно вышел из комнаты. Взволнованный Морской кинулся следом. Толпа любопытствующих тоже вывалила в коридор. Гипнотизер решительно проследовал к входной двери и застыл напротив расположенной слева неприметной двери в бывшую кладовую.

Ларочку раздирал стыд. Вольф Мессинг оказался куда воспитаннее дочери хозяина квартиры. Он выполнил поручение, не нарушив при этом правил приличия. Элегантно держа рюмку на поднятой вверх ладони, гипнотизер подошел к двери каморки, осторожно постучал и, услышав в ответ удивленное «да?», заглянул в нее.

– Не соблаговолит ли уважаемая дама присоединиться к нашему застолью? – спросил он Ивановну. Та, конечно же, вежливо отказалась.

Ларочка была шокирована:

– Как? Как вы догадались, что я про нее думала? Как узнали, что она здесь живет?

– Такова природа искусства, дочь, – с молчаливого согласия гипнотизера, ответил за него папа Морской. – Не волнуйся, другие загадывали для нашего гостя куда более нелепые задания.

Вспомнив о «других», Ларочка снова помрачнела, и папа Морской, словно тоже прочитав ее мысли, вполголоса спросил Мессинга:

– Моя подруга… Вернее жена моего друга выбежала недавно от вас в расстроенных чувствах. Она спрашивала, что будет завтра. Что вы ей сообщили?

По лицу Вольфа Мессинга судорогой пробежала тень. Он молчал.

– Если это не положено говорить по правилам игры, вы хотя бы намекните! – попросила Ларочка. – Света – она очень хорошая. Она наш очень большой друг…

– Нет никаких правил, – устало отмахнулся гипнотизер, выпуская наконец руку Ларисы. – И никакой игры тоже нет. Светлане я сказал, что ее муж безвинно арестован и находится в большой опасности. Сказал то, что не вправе был скрывать. Увы. Мне очень жаль.

В голове у Ларочки что-то отчаянно запульсировало. Как же такое может быть? Это все просто не имеет права происходить на самом деле!

– Может, вышла ошибка? – сквозь шум в ушах слышала она обеспокоенный голос Морского. – Если бы что-то такое случилось, Света уже прибежала бы мне сообщить. Но она позвонила Коле и к нам обратно не пришла. Я думаю… – Папа Морской запнулся, увидев, как входная дверь распахивается и входящая Света, лихорадочно хватая свою кофту, пятится снова на лестничную площадку.

– Это ошибка! – остановившись, с вымученной улыбкой проговорила она в ответ на немой вопрос во взглядах присутствующих. – Товарищ гипнотизер просто начитался про массовые разоблачения в рядах НКВД или, наоборот, наслушался про несправедливые аресты, вот и напророчил глупостей. Только со временем он не разобрался – сразу видно, иностранец. Все это когда было-то? И потом, про звание и место службы Коли я сказала, а про то, что он у нас в угрозыске, то есть совсем по другому профилю – про это сообщить забыла. А то, что на вахте в ответ на мой звонок сказали, мол, «отправлен во внутреннюю тюрьму НКВД», так это явно какой-то розыгрыш. Откуда такие вещи знать каждому вахтеру? – Света прятала полные слез глаза, но продолжала говорить бодро: – Но я ответственная, пойду перепроверю. Спасибо за чудесный вечер! До свидания!

Когда дверь за ней захлопнулась, Лариса и Морской вместе резко обернулись к гипнотизеру.

– Прошу вас, – тихо, но твердо сказал он. – Продолжайте веселиться. Я не люблю быть носителем дурных вестей. К тому же, может, это все и правда рассосется. И глазом не успеете моргнуть, как друг вернется в вашу шумную компанию. Идемте! Я обещал какой-то даме фокус с запиской!

Ларисе и Морскому ничего не оставалось делать, как пойти следом за Мессингом. Озадаченно почесывая затылок, так и не представленный гипнотизеру, но все слышавший Александр Поволоцкий тихо вышел следом за Светой.

Глава 3. Добровольно по разнарядке

В редакцию на следующий день Морской шел в препаршивом настроении. Формально вечер завершился гладко, и даже ночь прошла не в одиночестве, но мрачные мысли все равно ни на миг не отпускали, а утро принесло к тому же и угрызения совести. Вчерашнее пророчество Мессинга и заплаканные глаза Светы ничего хорошего сулить не могли, и только очень черствый человек вспоминая это, мог, зная о них, вести себя как ни в чем не бывало.

– Я все же негодяй, – в который раз сквозь зубы бросал Морской, жалуясь верной подруге Нюте Андронниковой. Та шла рядом, умудряясь одновременно лениво щуриться от утреннего солнца, вальяжно покачивать бедрами и ни на шаг не отставать от раздраженно мчащегося по парку шефа. – Я должен был все бросить и пойти со Светой, – продолжал он. – Или хотя бы оставаться дома и ждать вестей, а не сбегать к тебе.

– Легко сказать! – подбадривала Нюта, уворачиваясь от разбрасываемых туфлями Морского хрустящих листьев и грязи. – Все бросить ты не мог из патриотизма: именитый гость, к тому же иностранец, вряд ли одобрил бы внезапное исчезновение хозяина. А то, что, всех отправив по домам, ну то есть почти всех, не будем привирать, ты сам ушел ко мне… – Тут Нюта умиленно сложила руки на пышной груди и нежно улыбнулась: – Так что же? Все мы люди. Ты так тревожился, что поиск расслабления и дружеской поддержки – не вина.

Морской сокрушенно запыхтел и ускорил шаг. От Нютиного жилища – удивительно уютного, крепкого, отапливаемого и телефонизированного флигеля в доме, затерянном среди дворов Рымарской – нынче надо было бы говорить улицы Клары Цеткин, но город неохотно привыкал к очередным новым названиям, – до редакции газеты «Красное знамя» было рукой подать, но сейчас дорога казалась Морскому бесконечно длинной. Он тут по паркам ошивается, а в редакцию, быть может, как раз сейчас звонит Светлана и просит помощи… Или стоит внизу, задержанная бдительным вахтером…

Не доходя до сюррелистичного здания Проектстроя, парочка свернула к выходу из парка. Как только вдали показался знакомый особняк в два с половиной этажа, уже несколько лет отданный под редакционные нужды, а до того кому только не принадлежавший и даже служивший одно время зданием немецкого консульства, Морской, будто выполняя какую-то странную гимнастику, поднялся на цыпочки.

– Хочу лучше видеть, ждет меня Светлана или нет, – пояснил он Нюте, на всякий случай тоже вставшей на носочки. – Стараюсь стать повыше.

– Куда уж выше, – подмигнула та, глядя вовсе не в сторону редакции, а на кавалера, причем с явным желанием отвесить комплимент. Увы, Морскому было не до флирта: перед входом в злополучное Карла Либкнехта, 54 толпилось сейчас слишком много народу.

– Раз в жизни мне не безразлично, кто к нам ходит, и, надо же, как раз сейчас – толпа, в которой никого не распознать. Я негодяй и к тому же слепец! – не успокаивался он.

– Хватит себя накручивать! – Нюте все это надоело. Она взяла Морского за руку и решительно развернула к себе. – Если бы ты мог чем-нибудь помочь, тебя бы уже нашли. И если бы случилось что-нибудь ужасное – тоже. Плохие вести распространяются быстро.

Морской пытался возразить, но Нюта не сдавалась: – Нашли бы даже у меня, уж поверь! Минимум у троих мужчин со вчерашнего ужина есть мой номер телефона, и я лично его им оставляла. И все они видели, с кем я потом ушла, – ей явно было приятно все это вспоминать, но желание подбодрить Морского победило: – Скорее всего, тревога оказалась ложной, – заключила Нюта уверенно. – Света решила тебя не беспокоить, и они с Николаем спокойненько ушлепали домой. Или умчались на трамвае, я не знаю…

Разумеется, она говорила то, чего сама не понимала, ведь Морской сказал ей лишь, что беспокоится, так как Мессинг напророчил Коле какие-то неприятности, а Света помчалась перепроверять информацию, но так до конца вечера и не появилась. О характере неприятностей, разумеется, не было произнесено ни слова, потому Нюте рефлексия шефа казалась пустыми переживаниями.

– Ты б лучше волновался о другом – Татьяна Павловна теперь нас уничтожит! – переключилась на собственные страхи она. – Вот в этом ты и правда негодяй. Зазвал мадам к себе, назвал хозяйкой вечера… Она уже созрела ночевать, а ты ушел со мной, ни капли не скрываясь! Хотя бы сделал вид, что бегаешь по делам, а ты и утром, не стыдясь, идешь со мной… – Противореча сама себе, Нюта демонстративно повисла на локте Морского и подтолкнула его в сторону редакции.

Тот удивленно отстранился.

– Татьяна Павловна? Андронникова, ну ты фантазерка!

С Татьяной Павловной, в редакции просто Тапой, Морской шагал бок о бок уже лет пять. Ревизионным корректором она служила еще в газете «Пролетарий», где Морской в последний год существования издания стал ответственным секретарем редакции. Позже, в «Харьковском рабочем», куда он пришел заведовать отделом культуры, Тапа была правой рукой главреда и строгой, но доброй помощницей всего коллектива. А редакционную политику нынешнего «Красного знамени» в журналистской среде города открыто именовали внебрачным детищем Тапы и Морского. Профессионал, отличный работник, ироничная умница и, как принято было говорить, «женщина, порядочная во всех отношениях», Тапа не внушала никаких идей относительно личных связей хотя бы потому, что связи рабочие были уж слишком насыщенны. Даже дома у Морского она раньше не бывала, говорила: надо ж хоть когда-нибудь отдыхать от «этих рож». Но ради знаменитого Вольфа Мессинга Тапа сделала исключение – согласилась помочь с организацией вечера. Принарядилась, явно находилась в приподнятом настроении и…

«И, собственно, что? Выходит, я вчера обидел Тапу? Нет, вряд ли… Хотя чем черт не шутит. Андронникова, может, и права. Такие вещи женщинам виднее», – явно льстя себе, подумал Морской, приосанившись. А вслух сказал:

– Забудь про эту глупость. Ничего такого Татьяна Павловна подумать не могла. Быть может, я и дал какой-то повод, но всем известны мои принципы: с замужними женщинами дружба, служба и ничего более.

– Ишь! – фыркнула Андронникова. – Мужа, между прочим, Татьяна Павловна заблаговременно услала в командировку. Но мне интересно другое… Скажи, если я выйду замуж, то тоже попаду под это твое табу?

– Несомненно, – с достоинством кивнул Морской, но долго не выдержал и обеспокоенно переспросил: – А что, вырисовываются перспективы?

– Нет, думаю, что нет, – немного подумав, ответила Нюта.

Она была девушкой простой, открытой и многообещающе прогрессивной. В самом начале близкого общения – которое, кстати, сама и предложила, – предупредила, что давно ищет настоящую громадную чистую любовь, но не нашла еще, поэтому свободна и не против. Сам Морской, согласно Нютиным рассуждениям, ввиду 10-летнего старшинства и трех браков за плечами на роль Ромео не годился, но все равно ее к нему тянуло, и, значит, лучше время даром не терять. Прерывать столь милую, ни к чему не обязывающую связь Морскому, разумеется, не хотелось. Тем более, что Нюта, с тех пор, как схоронила родителей – оба они были уважаемыми врачами и погибли при пожаре в больнице, спасая пациентов, – жила одна, была гостеприимна и, как никто, понимала страх одиночества, который частенько накатывал на Морского ночью.

– Ту самую любовь, как ни стараюсь, все не нахожу, а без нее мне замуж неохота. – Нюта все еще отвечала на вопрос и неожиданно принялась философствовать. – В личной жизни я тоже стараюсь придерживаться определенных норм. Покойный папенька учил меня рассчитывать все так, чтоб я всегда могла о себе позаботиться. И если посчитать, сколько времени и сил уходит на это, то для заботы о муже у меня уже ничего не остается.

Вникать в эти загадочные подсчеты Морской не стал, потому что впереди замаячила широкая спина криминального репортера Иткина. Проныра – в хорошем профессиональном смысле – и верный пес – опять же в хорошем смысле – информационного отдела, тот всегда был в курсе свежих новостей. К тому же часто играл у Морского в преферанс и знал о его дружбе с Николаем. Короче, мог что-то разведать. Морской нагнал Иткина и нарочито многозначительно кивнул. Ожидаемой реакции не последовало. Ни «слышали, Горленко под арестом?», ни «а с вашим Колей казус приключился, вчера кричали, будто арестован, но разобрались, и оказалось, все в порядке»… Вообще ничего. Спрашивать напрямую было немыслимо, как минимум потому, что это могло породить ненужные слухи и сильно навредить обоим.

Морской прекрасно помнил, как глупо обернулась в прошлом году его мимолетная встреча с Николаем. Тогда редакцию «Харьковского рабочего» закрыли, а штат в полном составе перевели для усиления в еще молодое и неокрепшее «Красное знамя». И Коля решил наведаться в гости в обеденный перерыв, чтобы вытащить друга поболтать. После ночного дежурства Горленко пребывал в тяжелом настроении, был почему-то в форме и, зайдя за Морским, вместо объяснений просто сунул редакционному вахтеру под нос удостоверение. Среди еще не знакомой с Морским части коллектива начался настоящий переполох. Увидев, что НКВД уводит сотрудника редакционного секретариата, бедняга парторг принялся кусать локти и за каких-то полчаса успел назначить время для срочного партсобрания, где собирался обсудить «скользкую политическую сущность Владимира Савельевича и проморгавших его гниение руководителей». Когда Морской и улыбающийся Коля вернулись, недоразумение разъяснилось, собрание отменили, но, как выяснилось позже, кто-то из руководства (о том, кто именно, Морскому так и не сообщили) успел настрочить «куда следует» объяснительную. Мол, странности сотрудника давно заметил и не сообщал лишь потому, что собирался подкопить материал. Этот донос стоил Морскому кучу нервов. Да, «донос»! А каким еще словом можно назвать подобную гнусность? Со временем все успокоилось, но обещанную должность ответственного секретаря в новой редакции пришлось подождать, одновременно доказывая профпригодность в работе и невиновность на неофициальных и весьма неприятных беседах с органами.

В общем, слух – даже ложный – об аресте ни к чему хорошему бы не привел, поэтому начинать беседу про Николая первым Морской не стал. Тем паче, у Иткина тоже нашлись свои вопросы:

– Слыхал, у вас там на культурном фронте громыхало? – спросил он, явно намекая на взрывы после выступления Мессинга.

– Скорее все-таки на криминальном, – парировал Морской. – Я беседовал с товарищем гипнотизером. С его выступлением взрывы в переулке Народного образования ничего общего не имеют. Так что заметка с разъяснениями – с вас. – Тут он уцепился за надежду повернуть разговор в нужное русло. – Вы уже связались с угрозыском? Что там у них говорят? Что происходит?

– Смеетесь? – обиделся Иткин. – Сейчас восемь утра, понедельник. Взрывы были всего лишь вчера вечером.

«Красное знамя» выходило пять раз в неделю, поэтому иногда воскресенье удавалось сделать выходным, а утро понедельника – плавным.

– Хотя Зеленин, может, им уже и звонил, – продолжил Иткин. – От этой молодежи всего можно ожидать!

Борис Зеленин – гордость редакции – заведовал отделом информации, отличался неподобающим для начальника добрым нравом, рвением и дотошностью, потому частенько делал работу за весь отдел, скооперировавшись лишь с парочкой ровесников-единомышленников. Именно эта группка репортеров сумела зимой дозвониться в штаб командующего Северо-Западным фронтом и взять интервью об успехах Красной армии в боях на Карельском перешейке. Информацию дали в номер в последний момент, ночью, прямо перед сдачей в печать, под личную ответственность Тапы, и успели напечатать еще до официального заявления ТАСС. После этого «Красное знамя» долго еще именовали лучшей областной партийной газетой, заставляя сотрудников конкурирующей «Соціалістичної Харківщини» сходить с ума от зависти.

Да, важным стимулом для ребят из компании Иткина было «проучить зазнавшихся “социков”. Дух соревнования, конечно, подстегивал и других корреспондентов (фельетон хотелось дать посмешнее, шарж позаметнее, рецензию такую, чтоб цитировали), но в основном противостояние между «социками» и «краснюками» велось силами молодежи из информотдела. Даже в типографию бегали, чтобы подсмотреть, какие новости выставили на первую полосу конкуренты, дождаться более свежих и сделать свою передовицу актуальней.

– Кто сказал – Зеленин? Что Зеленин? Зачем Зеленин? – тут же вырос рядом с Морским Борис, уже бегущий куда-то из редакции и вместо вполне заслуженного: – Что вам опять от меня надо? – спросил с улыбкой: – Чем могу помочь?

Но оказалось, что ни из-за вчерашних взрывов, ни по любому другому поводу с угрозыском отдел информации не связывался. Да и зачем? У них одни грабежи и убийства. Очернение советской действительности, как ни крути. Если бы был материал о блестящей работе сыщиков, предотвративших взрыв, – тогда б имело смысл звонить. А так? Что зря телефон занимать?

– Вы, кстати, Владимир Савельевич, знаете, что вашу заметку про джаз от 14 сентября, ту, что «Э. Рознер и его джаз», перепечатали в полтавской регионалке и подписали «Наш собкор из Харькова»? – вспомнив про телефон, сообщил Боря. – Мне тесть оттуда утром позвонил. Он только что гостил у нас, читал вашу статью, заинтересовался, решил по возвращении набрать в библиотеке тематических джазовых пластинок и тут наткнулся в местной полтавской газете на почти дословно скопированную у нас заметку. Тесть, бедный, еле дождался открытия переговорного пункта, чтобы мне сообщить. Повезло, что я в редакцию сегодня раньше пришел. При желании с полтавчанами можно поскандалить…

– Скандалить не стоит, – быстро предостерег Морской. – Перепечатка согласована, не бойся.

На самом деле, конечно, никто про статью с ним не говорил, но доставлять коллегам неприятности из-за заметки не хотелось. Тем более, между областными газетами по настоятельной рекомендации обкома партии существовала негласная практика обмена информацией, постепенно переросшая в обмен готовыми текстами – в конце концов одной стране служим, одному народу, одним целям. Кто знает, может, на авторские материалы это теперь тоже распространялось. В любом случае ситуацию можно было использовать красиво и с выгодой.

– Может, лучше просто им позвонить, мягко напомнить, что материал был наш, и попросить взамен какие-нибудь актуальные новости с полей? – спросил Морской осторожно.

– А что? Вполне идея! – обрадовался Боря. – Затребуем что-нибудь про урожай. Такое, чтоб действительно «с места событий», и чтобы «социкам», хоть трижды рабселькоров посылай, самим никогда не разузнать!

Забыв уже, куда хотел бежать, Зеленин бросился в отдел отдать распоряжения, а Иткин, проводив заведующего снисходительным взглядом, степенно отправился следом.

Морской же вынужденно задержался – кто-то крепко схватил его за локоть.

– Простите? – Владимир покорно отошел в сторону с тянувшим его за руку мужчиной. Ожидая чего угодно – от «Вы арестованы!» до «извините, обознался», – он пристально посмотрел собеседнику в лицо, стараясь поймать взгляд, скрытый тенью козырька фуражки. Мужчина отводил глаза и вздыхал. Фуражка явно была не форменной, а на рукавах пиджака просматривались следы мела. Учитель, что ли? Отчего молчит?

– Я вас слушаю! – произнес Морской уже с изрядной долей раздражения.

– Я думал, это мне положено вас слушать, – с явной горечью ответил мужчина и резко отвернулся. У него был красивый, породистый профиль, испорченный неаккуратно подстриженной, нелепой бородой. – Вы даже не хотите со мной поговорить? Как это подло… – Тут мужчина вдруг страшно смутился и суетливо переспросил: – Вы ведь Владимир Морской? Я видел ваше фото, но если вы – не вы, то извините…

– Я – я, – заверил Морской и, кажется, понял, в чем дело. Объяснение с обиженными авторами было далеко не самой приятной частью должностных обязанностей, но делать было нечего. – Простите, – вздохнул он, – к нам приходит множество текстов, а редакционный портфель нельзя раздуть до невозможности. Если материал слабый или неактуальный, мы не станем его брать, и личный разговор тут не поможет… Редакция комментариев не дает…

– Я по поводу Танюши. Татьяны Павловны. Я ее муж…

«Ух, вот это я промахнулся!» – только и смог подумать Морской.

Про Тапиного мужа он, конечно, был наслышан. Преподаватель университета, ученый-химик, делегат на куче конференций… Несколько лет назад Морской мечтал получить от него статью о быте и досуге современных светил науки. Тап – иначе мужа Тапы подсознание Морского не могло именовать – был вхож в интеллектуальную элиту города и с легкостью рассказывал читателям, например, о том, какие шарады Ландау с Лифшицем загадали студентам ко Дню факультета или как с помощью шахматной партии можно получить зачет у самого строгого профессора университета. Татьяна тогда почти убедила мужа набросать очерк. Но тут Ландау уволили, а университетские физики устроили неслыханный саботаж, написав все разом в поддержку бывшего завкафедрой заявления об увольнении. Естественно, освещать в прессе жизнь университета надолго запретили.

– Нам стоит объясниться, – Тап отвлек Морского от воспоминаний. – Если я правильно понял, моя супруга… хм… провела эту ночь у вас?

– Не знаю, – осторожно признался Морской. – Сам дома не ночевал!

Фраза, десятки раз сказанная женам друзей на их извечные: «Мой сегодня, что ли, у тебя был всю ночь?», впервые оказалась правдивой. В подтверждение этого Морской даже подозвал Нюту, которая хихикала о чем-то с машинистками, стоя у входа в редакцию.

– Анна Дмитриевна, во сколько мы вчера покинули мой дом? – спросил он, многозначительно ее приобнимая.

– Примерно в 23–00, – невозмутимо ответила она. – А что?

– Ничего-ничего, – всполошился Тап. – Это мы просто тут кое-что по-дружески вспоминаем. Восстанавливаем хронологию. Шутки ради…

Нюта пожала плечами и вернулась к подружкам. Тап вытер пот со лба рукавом пиджака и поднял на Морского полный тоски взгляд.

– Зачем вы это? Не надо было ее посвящать. Я вам и так верю… Как глупо вышло, да? Я ведь, знаете, в таких вещах совершенный профан. Выходит, я все напридумывал? Зря нервничаю? Но как же записка?

– Какая записка? Что напридумывали? Хотя, конечно, я и сейчас с уверенностью могу сказать, что нервничаете зря.

Тап достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок, протянул его, а сам понуро отвернулся.

«Ушла к Морскому. Можешь волноваться» – характерным витиеватым почерком Тапы было написано там.

– Понимаете, я был на конференции в Чугуеве. И прямо перед докладом вдруг вспомнил, что у нас с Танюшей сегодня годовщина, – сбивчиво заговорил Тап. – Двадцать лет со дня, как зарегистрировали брак. А я забыл. Еще, дурак, никак не мог понять, отчего Танюша так злилась, когда мне чемодан укладывала. Она мои отъезды не любит, я это знаю. Но раньше никогда открыто это не показывала. Подумаешь, три дня командировки… Танюша ведь сама сдержанность и такт, вы знаете…

Морской знал совсем другое – отстаивая свою точку зрения, Тапа могла и выругаться, и в морду пригрозить дать, но сообщить об этом не решился.

– И вот я вспомнил, – продолжал несчастный муж. – Вот, все бросил и примчался. Наверное, это был самый короткий доклад за всю историю научных конференций, хе-хе… – Он попытался улыбнуться. – Влетел домой, а тут эта записка. Полночи я искал, где вы живете, но не нашел, и, вот, пришел сюда… Да, я полный идиот. Ни в чем не разобравшись, примчался драться. Вы уж извините. Но скажите, раз вас там не было, то кто же тогда был?

– Огромное количество народа, и все с супругами, – заверил Морской, едва сдерживая смех. Потом взял себя в руки и, рискуя опоздать на планерку, принялся объяснять, что ничего «такого» в поведении Татьяны Павловны подозревать не стоит.

– У меня вечно кто-нибудь ночует, – привычно твердил он. – К чему куда-то, на ночь глядя, уезжать, когда есть гостевая и доброжелательные соседи? К тому же удобное месторасположение – до редакции рукой подать. Ну а записка, это просто шутка… Татьяна Павловна знала, что у меня званый вечер и что есть две комнаты почти что в сердце города.

– Своя изолированная квартира на Университетской, видимо, ее уже не удовлетворяет, – не без снобизма подчеркивая свои жилищные преимущества и принадлежность к жителям настоящего исторического центра, с горечью скривился Тап. Но тут же спохватился: – Еще раз извините, это нервы. Давайте все забудем. Прошу вас Тане ничего не говорить!

– Само собой, – отрезал Морской и даже проводил успокаивающегося Тапа до угла.

А сам, легко взбежав по лестнице и осознав, что до планерки еще есть пять минут, пошел с докладом к Татьяне Павловне. В конце концов супруга Тапы Морской видел в первый раз, а с ней самой дружил. В том, что в процессе примирения Тап все расскажет о своем визите, Морской не сомневался и поэтому не собирался портить отношения с коллегой.

– Могла предупредить, что ты ко мне уходишь! – воскликнул он, с самодовольной улыбкой протягивая Тапе забытую ее супругом записку.

– Что? – Татьяна Павловна недоуменно глянула поверх бумаг. Гладкие, зачесанные в пучок волосы, строго сведенные к переносице брови, серая кофта, которую она хранила в редакции как спецодежду. Ни следа вчерашней светской львицы. Пальцы, так ловко справляющиеся вчера с организацией закусок для гостей, потянулись к записке.

И тут случилось чудо: Тапа подскочила, словно девочка раскраснелась, закрыла лицо руками и принялась в подробностях расспрашивать:

– Что он сказал? «Все бросил и примчался»? Искал всю ночь твой дом?

– Чем больше ответов она получала, тем веселее становилась. – Так, значит, все же помнит! А пот со лба стирал прям рукавом? О! Значит, нервничал. Выходит, все же любит… Морской! – Она схватила коллегу за руку и с победоносным видом потрясла ею над головой. – Ты прелесть! – и даже сочла нужным объясниться: – В последние годы Женечку как подменили. На его глазах столько больших ученых по независящим от них причинам не успели закончить что-то важное… Он так боялся тоже не успеть, что «дело жизни» заменило саму жизнь. Я думала, что он неизлечим, а вот, поди ж ты, пара капель ревности – и все опять в порядке!..

– Про годовщину, между прочим, он вспомнил еще до этих твоих инсинуаций, – в Морском заговорила мужская солидарность. И тут же испарилась. – Между прочим, если бы ты хоть как-нибудь намекнула на свои намерения, у дела мог быть совсем другой исход. Я рад, конечно, твоему теперешнему восторгу, но сожалею, что случай не позволил нам проверить…

– Ой, брось, Морской! – миролюбиво перебила Тапа. – Момент упущен безвозвратно, и туда ему и дорога. Тем более, что случай – наша Нютка. В такой компании мне было б неуютно. Но как ты здорово поговорил с Женей! Морской, твое умение к себе расположить – бесценно! Вот мне бы он не показал, как нервничает и переживает. Ты спас мою личную жизнь!

Не совсем понимая, обидно ему или наоборот, Морской отвернулся к окну. И… увидел спешащую к подъезду редакции Ларочку. Вообще-то по утрам она всегда была занята. Да и по вечерам они встречались в городе или дома. С незапамятных времен помня, что в редакции отца ежеминутно отвлекают, Ларочка давно уже зареклась приходить к нему на работу. Нынешний визит дочери явно означал что-то экстраординарное.

– Меняю твою личную на мою профессиональную, – быстро проговорил Морской Тапе. – В смысле спаси же и ты меня! Ко мне идет Лариса, это важно. Скажи на планерке все, что нужно, причем от нас двоих. Ты тоже сотрудник секретариата, к тому же формально мой заместитель. Я никогда ничего не просил, а теперь – умоляю!

Всепонимающую Тапу долго упрашивать не пришлось.

* * *

– Какое счастье, что ты вышел! – нерешительно стоявшая у крыльца Ларочка бросилась к отцу. – Я вроде и понимаю, что надо идти тебя звать, но как представлю, что потребуется назвать свое имя, а потом делать вид, что не замечаю, как все пялятся мне вслед и перешептываются, так сразу шагу сделать не могу.

– Я думал, ты не заходишь в редакцию, потому что не хочешь меня отвлекать, – удивился Морской.

– Угу, так и есть, – нервно кивнула Ларочка и молниеносно спряталась за спину отца, когда мимо прошел один из штатных фотографов. – И тебя не хочу отвлекать, и этих всех твоих сотрудников, – зашептала она. – Я помню, зашла как-то еще в «Пролетарий», а потом, уходя, на лестничной площадке разговор услышала. Так, мол, и так, видали – дочь Морского? Кожа да кости, куда только отец смотрит. А вообще – вылитый Морской. От матери только волосы… Мне еще год потом кошмар снился, будто смотрю я в зеркало, а вместо отражения там ты в парике с мамиными волосами.