Текст книги "Смерть у стеклянной струи"

Все выяснилось позже, когда Светлана по дороге домой, всхлипывая, озвучила свое: «Честно, но ужасно». За мнение она, конечно, мужа не корила – у нас в конце концов свобода слова. Но вот за то, что не промолчал и не поддержал этим молчанием друга в трудный момент – ругала страшно. Оказалось, у Морского неприятности на работе: его снимают с должностей и песочат на собраниях, и разоблачение вредителей-критиканов, о котором говорят по радио, касается не только центральной прессы и тамошних деятелей, но и Харькова. Откуда Коля мог знать, что как раз сегодня Морскому устроили проволочку на работе? А знал бы, разве б на прямой вопрос стал другу врать? И, кстати, трое человек из тех, кто был тогда на вечере (всего их было шестеро), потом нашли Горленко и сказали спасибо, что не стал кривить душой, как они, поддерживая раздутое самомнение хозяина квартиры. С раздутостью самомнения они, конечно, перегнули – Морской действительно был умным и хорошим человеком, заслуживающим уважение своими знаниями… Просто запутался и забыл, что служить нужно, прежде всего, своей стране, а уж потом – искусству или еще чему-нибудь эдакому. А еще забыл, что друзья, если они настоящие, а не подхалимы какие-то, говорят правду, и обзывать их предателями по этому поводу – низко. Ну, в общем, вышла ссора, и бывшие друзья разошлись, как в небе журавли.

– Ты меня слушаешь? – Глеб Викторович даже стукнул задумавшегося Колю по плечу, чтобы растормошить. Тот вздрогнул, закивал и сделал вид, что пялится в окно. – А! Это же Морской? – воскликнул Глеб через миг, указывая на спешащего ко входу в отделение визитера. – Раз так, то ясно, отчего ты весь в раздумьях. И мой ответ: да, надо вербовать. Если у Ирины Грох имеются какие-то тайны, то Морскому, сделайся он с твоей подачи опять ей мил, она наверняка расскажет все, как есть. Так что ты уж постарайся, найди, чем надавить – пусть он ее расколет.

День становился для Коли Горленко все гаже и гаже.

Глава 4. От судьбы не уйдешь

Попытка поговорить с бывшей женой обернулась для Морского очередной нелепостью. Неудивительно – с Ириной все всегда было непросто. Накрученный увещеваниями Галочки о совести и удачно подвернувшейся «просьбой» Николая, Морской все же решил наведаться к гражданке Грох с соболезнованиями.

Нет, разумеется, он сказал, что ничего не обещает, в ответ на спутанные доводы Горленко. Все эти: «Я не хотел бы, но должен обязать вас поговорить с пострадавшими в неофициальной обстановке. Расценивайте это как призыв их успокоить…» попахивали четким «Станьте нашими ушами». Горленко напрямую не сказал, Морской не слишком внятно отказался, но все-таки пошел.

И вот, уже дойдя от площади Розы Люксембург до гостиницы «Интурист», Морской чуть не повстречался с собственной дочерью. Ларочку, судя по всему, бывшая мачеха взяла в оборот еще с утра. Сейчас Ирина и Лариса сидели на ступеньках входа в ресторан, которым Морской собирался воспользоваться по привычке. Бывший газетчик, по долгу службы частенько навещавший гастролеров, он знал, что это самый быстрый способ: администрация в вестибюле торопливостью не отличалась, а официанты в ресторане, предвидя чаевые, охотно соглашались телефонировать в нужный номер и спросить у постояльцев о желании перекусить с внезапным визитером.

Сперва, признаться, заслышав воодушевленное щебетание на крыльце, Морской решил, что это здешние кокетки-сердцеедки, коих в СССР гоняли почему-то везде, кроме гостиниц. Он быстро надвинул шляпу на нос и уже собирался уверенно пройти мимо, но тут приблизился настолько, что разобрал слова и голоса.

– А если сахара не жалко, то кудри крутишь на газету и закрепляешь сладкой водой. Держатся неделю, как железные. – говорила Лара. – И волосы завивкой не палишь, и выглядишь прилично. Если, конечно, осы не налетят и тополиный пух не налипнет. Хотя Олегу больше нравится, когда я, вот как ты, хожу с пучком. Но тебе идет. А мне, смотри, не очень… Олегу, может, потому и нравится, что на такую прилизанную крысу никто не посмотрит…

– Не выдумывай! Тебе по-всякому красиво, – серьезно вторила Ирина. – Кстати, я недавно читала в газете, что в Америке для закрепления кудрей придумали специальный спрей. Такая распыляющаяся паутина для волос. До нас это, конечно, не дошло. И не дойдет уже, в Чехословакии теперь все очень строго. В общем, пока у нас все крутят волосы на пиво.

– Фу-у-у! – перебила Ларочка. – Я пробовала. Запашище – жуть… Хотя, возможно, пиво пиву рознь…

– И кстати – только не надумай обижаться, – продолжала Ирина, – хочу сказать, что накладные плечи, которые у советских дам сейчас в ходу, нигде в мире уже не носят. Во всех парижских журналах пишут, что подплечники категорически устарели. Отпори их…

– Да уж, – хмыкнула в ответ Лариса. – Хорошенький у вас социализм: новости про Америку в газете оповещают не о загнивании, а о прическах, да еще и парижские журналы под рукой… У нас такого нет. И хорошо! Завидовать противно…

Собеседницы тихонько рассмеялись. Ирина – горько, Ларочка – задорно. Морской стоял к ним очень близко, но не выходил из-за колонны и оставался незамеченным. Сначала он оторопел: и оттого, как эти две болтуньи легкомысленны – услышать разговор мог кто угодно!) – и оттого, как с истинно женским талантом совмещать несовместимое они умудряются одновременно обсуждать и моду, и политику, и мужчин. И оттого, что два облака дыма и характерный запах сообщали, что и Лариса, и Ирина курят.

Морской, конечно, знал, что дочь уже большая, и даже удивлялся, если в своих кругах встречал светскую женщину Ларочкиного возраста без папирос. Но все же то были коллеги и чужие дети, а тут – своя… С Ириной тоже все отныне было ясно. Папироса в ее руках означала две вещи. Первая: мадам бросила балет – обладая слабыми легкими, она с детства боялась не справиться с дыханием в ритме танца и тщательно следила за здоровьем, сокрушаясь, что все коллеги, мол, еще с подросткового возраста смалят без остановки, а ей, увы, нельзя. Вторая: оказывается, давние Иринины рассказы о непереносимости табачного дыма были выдумкой. То есть Морской семь лет семейной жизни зря рисковал схватить воспаление легких, выходя для перекуров на балкон или распахивая окно кухни в лютый холод. Кругом обманы и напрасный риск!

– Как мило, Лара, что ты пришла со мною пообедать, – вздохнула между тем Ирина. – Мне правда было очень одиноко и страшно. Но теперь уже лучше. Спасибо!

– Я не могла не прийти, ты же знаешь. Вчера я растерялась и не успела ничего сказать… Конечно, глупо, что и сегодня все так на бегу и до отъезда обо всем не поговоришь.

– До отъезда? – Ирина удивилась, но тут же со свойственным ей эгоизмом истолковала Ларочкину мысль по-своему: – Почему ты так уверена, что я уезжаю? То есть по планам мы действительно должны были завтра покинуть Харьков. Но ведь все вместе, понимаешь? А теперь спешить некуда. Или есть куда, я уже не понимаю. Я не могу решить, уехать или нет, и значит, буду придерживаться уже намеченного плана. Вернее, перенамеченного заново. Вчера я уговорила руководителя делегации в память о Ярославе продлить командировку и остаться всем тут, пока убийцу не найдут. Нельзя же уезжать, оставив тело Ярослава тут. А следователи его пока не… ну… не отдают. Значит остаемся. Но так рискованно… Мне страшно. Нет, все же уезжаем… Я немедленно скажу, что передумала и надо уехать. Правильно? – Разговаривала она явно сама с собой, но Ларочка решила вмешаться.

– Ты говоришь так, будто нездорова. Или сосредоточься и все четко объясни, или давай спишем все на переутомление, и ты пообещаешь, что станешь разбираться с этой путаницей, только когда отдохнешь.

– Решение-то я должна принять сейчас! – вздохнула Ирина с явным отчаянием в голосе. – Но если сосредоточиться, то оно очевидно. Но ведь помимо всего прочего еще важно, что пристальное внимание нашей делегации ускорит дело. Наших у вас ценят. Хотя без Ярослава, наверное, уже и не так сильно. – Тут она сменила тональность и повторила нараспев: – Бе-ез Яро-слава… Дикость какая-то! Никак не могу поверить, что это случилось…

– Сочувствую, – осторожно подала голос Ларочка.

– Только больше не расспрашивай, – резко перебила Ирина. – Я попросту не справлюсь отвечая. Прости. Я соберусь с духом и все тебе расскажу. Кому как не тебе можно раскрыться?

Морской скривился от презрения к себе. Горленко был бы счастлив! Его посланник, мол, не только сам пришел просить откровенного разговора, но и не гнушается подслушивать чужие беседы… Но что же делать? Выйти из-за колонны – значит показать, что ты стоял в засаде. Удалиться – слишком рискованно: кто знает этих сплетниц, может, сначала не заметили, а на любое новое движение отреагируют. Вот незадача! Он продолжал стоять как истукан, изображая прилипшего к колонне идиота.

– Расскажи лучше побольше о себе, – просила в это время Ларочку Ирина. – Или опять про Леночку… Ты так чудесно говоришь о ней, я таю…

Своих детей у Ирины быть не могло по медицинским причинам. Она не признавалась, но, конечно, переживала. Как грубо и глупо в этой ситуации вела себя Лариса, хвастаясь Еленой! Морскому немедля захотелось отчитать дочь за бестактность. Что было, в общем-то, смешно, с учетом его нынешнего куда более неприличного поведения.

– А лучше, – не унималась Ирина, – опиши-ка мне Олега. Насколько он похож на твоего отца? Такой же пижон или скромняга? Ты в детстве заявляла, что выйдешь замуж только за Морского. Помнишь?

– Не помню, – призналась Лариса. – Мне говорили, что я была умненькой, а выходит, нет… – Снова раздался приглушенный смех. – А про Олега и не знаю, что сказать. Мы вместе счастливы. Надеюсь, так будет и дальше. Но начиналось все, конечно, со скандала, – по тону чувствовалось, что Ларочке нравится это вспоминать. – Познакомились мы в гостях, причем нас все друзья давно уже настойчиво хотели видеть парой, потому при мне все беспрерывно говорили об Олеге, а при нем – обо мне… В общем, еще до встречи мы друг другу изрядно надоели.

Морской затаил дыхание, осознав, что не знал эту историю. Причем не потому, что дочь что-то скрывала – просто он сам ни разу не спросил.

– Я к тому времени три года, как оплакивала Митю – свою первую настоящую любовь, – продолжала Лариса. – Думала, никогда не справлюсь с горем. Жених-не жених – не важно. На самом деле я и не знала его толком. Хотя в любви друг другу признавались… Он был приписан к восстановителям Харькова, но в 44-м их внезапно отправили на фронт. И… похоронка. Вокруг таких историй очень много, и я, конечно, понимала, что негоже уподобляться мрачным вдовам, – Лариса допустила очередную бестактность, но снова не заметила, – и ставить крест на будущем. Но поделать ничего не могла. Злилась ужасно, когда в институте политрук твердил: каждая советская женщина обязана создать ячейку общества, родить советскому народу новых граждан… Далее по тексту. Ты знаешь наверняка, что они там говорят, – у них у всех одно и то же в методичках…

– Не знаю, – поправила Ирина. – Но и не удивлена.

– Ах да, – опомнилась Лариса. – Все время забываю, какая пропасть между нами… Короче, я была совсем дикарка и ненавидела заранее любого, с кем меня хотели познакомить подруги. А они у меня очень активные. Так что со временем, можно сказать, я возненавидела весь род мужской. По крайней мере холостую его часть. Олег тогда только пришел с фронта. Его жена погибла в оккупацию. И он терпеть не мог вертихвосток, которые пытались заставить его забыть свою потерю. Зато его друзья только и делали, что пытались вернуть его к жизни… – Лариса ненадолго сбилась с мысли.

– Могу вообразить! – не к месту добавила Ирина, и по тону Морской понял, что мыслями она сейчас совсем не здесь.

– В итоге нас все же познакомили, – Лариса, кажется, почувствовала, что слишком долго говорит о себе, и скомкала остаток разговора. – Я дерзила, он осыпал меня холодным презрением. Так все и началось.

– А дальше?

– В том же духе… Общение превратилось в странный поединок – кто кого больше невзлюбил. А мы стали видеться подозрительно часто, думаю, не без вмешательства окружающих. Я даже просыпалась среди ночи и вскакивала записать, что едкое скажу ему при встрече. А он потом признался, что однажды гнался за трамваем, в который я зашла, чтобы в него ворваться и сказать, что он уже устал повсюду на меня натыкаться… Когда мечтающие нас объединить любопытные друзья все же сообразили хоть на миг оставить нас наедине, мы уже были по уши влюблены и, не имея зрителей для бравад, наконец объяснились. – Лариса снова замялась. – Пожалуй, хватит обо мне. Ты уже собралась с духом?

Ирина промолчала.

– Послушай, – посерьезнела Лара. – Все это выглядит немножко странно. Ты сказала, что не можешь говорить внутри гостиницы. Что хочешь быть уверена в отсутствии вокруг лишних ушей. Мы вышли. Но ведь ты мне по существу так ничего и не сказала. Все светские темы мы уже исчерпали, а ты так и не объясняешь суть своей просьбы….

Ах, ну конечно, просьба! Морской, выходит, не ошибся, когда решил, что Ирина позвала Ларочку для какого-то одолжения, а вовсе не из-за теплых чувств к дочери бывшего мужа.

– Да, не объясняю, – вздохнула Ирина. – Все слишком сложно… – Тут она явно приняла решение, и было оно, кажется, не в пользу откровений с Ларой. – Мне что-то зябко, – выдала вдруг. – Ну их, эти уши! Больших секретов у меня нет. Только терзания, а в них никто мне не поможет. И просьба несерьезная. Так, мелочь. Вернемся? Выпьем еще кофе в ресторане? Давай, пошли скорее!

Дверь хлопнула, и Морской застыл в нерешительности. Идти за ними? Но зачем? Ирина уже нашла себе поддержку и опору. И Галочке, и Коле можно будет честно сказать, что чуда не случилось: Ирина была не одна, и затевать разговор бессмысленно.

– Ну, значит не судьба! – шепнул Морской, активно убеждая самого себя, что даже рад подобному стечению обстоятельств. Резко развернувшись, он прошмыгнул мимо центрального входа в гостиницу и лишь напротив старейшего в городе, да и во всей Восточной Европе, кинотеатра, принадлежавшего некогда легендарным братьям Боммер, перестал прятать лицо в воротник и спокойно пошел к трамваю.

* * *

Примерно в это же время Коля Горленко обедал с женой. Была у них со Светой такая добрая традиция: если один по делам должен был оказаться возле места работы другого, поездку обязательно подгадывали под перерыв и шли в столовую, как парочка влюбленных. В этот раз Светлану – как опытного работника библиотеки им. Короленко – отправили в недавно открывшийся возле Колиного управления филиал отдела детской книги. Для обучения сотрудников, как водится.

– Ну, то есть это только в командировочном написано: «Для обучения», – рассказывала Света, ловко передвигая и свой, и Колин поднос ближе к кассе. Очередь была довольно плотной, и Горленко с его комплекцией, чтобы подобраться к перилам для подносов, пришлось бы оттолкнуть пару слишком голодных и рвущихся к кассе граждан. Света толкаться не разрешала и, ловко проныривая туда-сюда под чьим-то локтем, то говорила с мужем, то руководила наполнением тарелок у линии раздачи. Желтые короткие кудри мелькали, словно кто-то играл в настольный теннис одуванчиком. – На самом деле, – продолжала разговор она, – в этой библиотеке и без меня все грамотные. Помогаю чем могу, но это именно помощь, а совсем не просветительство. Все утро клеили кармашки на вновь прибывшие книги. И отгадай, из чего их нынче предписано делать? Из продовольственных карточек на 1948 год! Такая радость сразу накатила! Ведь на весь Союз их печатали, на много лет. Думали, до конца пятилетки страна не оправится, а мы так быстро голод победили, что карточки уже в 47-м отменили. Помнишь? И вот теперь – не пропадать же бланкам – они в библиотеках пригодились, причем для добрых, с голодом не связанных целей. Хорошо же?

Параллельно Света расплачивалась на кассе – за Колину порцию талоном, который выдавали служакам, а за свою – наличными, конечно, без второго, только суп и компот, но всё равно – не без вздоха сожаления.

– Иногда можно и попировать, да?

Коля не имел права говорить в общественном месте о деле Гроха, а ни о чем другом думать сейчас не мог, потому слушал вполуха. Сказал только, когда встали за столик, что уйти от расследования не получилось, и значит теперь начнутся жаркие денечки.

Библиотечный карман из не пригодившихся продовольственных карточек на 1948 год. Фото современное, книга 1948-го года издания из архива ЦДБ Холодногорского района Харькова

– Ты снова говорил с Морским? – обрадовалась Света. – Ну и что, что лишь по делу! Это все равно большой прогресс. Так и подружитесь опять.

– Еще не хватало, – фыркнул Николай. – Чтоб он потом опять ни с того ни с сего меня последними словами обзывал? Нет! Теперь только официальное общение.

– Ой! – вскрикнула вдруг Света. – Смотри, кто здесь!

В столовой, растерянно оглядывая очередь, стояла Ларочка Морская. Решив, похоже, не занимать, она подошла к отделу «Соки-воды», заказала стакан томатного сока, взяла щепотку соли из общего граненого стакана на прилавке, насыпала себе… и только тут заметила Горленко.

– Иди к нам! – махала руками Света. – Лара, я так рада встрече! Я слышала, что ты переезжаешь, и даже попрощаться не зашла.

– Я собиралась! – Лариса подошла и, как всегда при встрече, обнявши Свету, уткнулась ей в плечо. Давным-давно для этих ритуальных приветственных объятий Ларочке приходилось вставать на цыпочки, а Свете – наклоняться. Сейчас же было все наоборот.

– Коля, привет! – улыбнулась Лара.

Николай понял, что забыл поздороваться, и быстро закивал. Наверное, очень глупо. Вот уже год, общаясь с Ларочкой, он опасался, что его заподозрят в ухудшении отношений из-за ссоры с Морским, потому вечно выглядел нелепо.

– Как дела? Как дети? – продолжала тормошить его Лариса.

– Один – вот так, – Коля привычно показал ладонью рост Вовчика чуть ниже уровня своей подмышки и переместил руку ближе к бедру: – Другая – где-то так.

– Понятно, – натянуто улыбнулась Ларочка. – А ты что настолько серьезный?

– Работа такая, – ответил он. – А ты? Вошла сюда расстроенная, я видел. Что-то случилось?

– Да, всякое, – Лариса отмахнулась. – Я только от Ирины. Так печально – она страдает, но не может поделиться. А из-за того, что держит все в себе, страдает еще больше. Не потому что у нее какие-то секреты, не думайте! Ей просто очень больно. Я как могла ее пыталась расшевелить, рассказывала всякие глупости, шутила… Она то реагирует, то впадает в прострацию. Это очень тяжело, когда близкие умирают. Тем более так…

Все трое помолчали. Женщины – из сострадания к подруге и уважения к погибшему. А Коля, если честно, выжидая, не добавит ли Лариса что-нибудь еще о разговоре: для следствия могла быть полезной любая мелочь.

– И этот переезд! – переключилась Лара. – Он меня доконает! Бумаги дооформила, но теперь борьба с вещами. Одни надо купить, чтобы прибыть на Север хоть немного подготовленными, другие, соответственно, продать. Но как назло все это так непросто! – Она грустно отпила свой сок. – Мы с Олегом все утро пытались пристроить саксофон, гитару, графин и вазочки. Все остальное разобрали друзья, а тут – простой. В комиссионках нужно ждать целую вечность, пока найдется покупатель, а перекупщики – сплошные шарлатаны, скупают за копейки. На базаре хоть с вазочками повезло – женщина взяла маме на подарок. И графин один мужик договорился вечером посмотреть, благо живет недалеко. Но саксофон и гитара! Они не то что прочая мелочь – ценные и очень любимые. И видно, не хотят нас покидать. Мы тоже ни за что с ними не расстались бы, но деньги, как известно, разлучают. – Она посмотрела на Свету умоляющим взглядом: – Прости меня, Светланка! Я потому не захожу прощаться, что, видишь, только жаловаться на жизнь сейчас и могу.

– Вообще-то это не совсем законно, – заметил Коля. – Нет, не жаловаться, а продавать вещи частным образом!

– Ой, Коля, брось! – зашикали Света с Ларисой. – Все так делают! Жить ведь как-то надо…

– Мы же не в промышленных масштабах, – оправдывалась Лара. – Ты б видел, что другие продают! Один мужик, вон, распахнул пиджак, а там нашивки, и на них висит всего видимо-невидимо. И ордена, и ситечки для чая, и зеркальце. Даже мужские наручные часы, причем трофейные. Написано Cartier, но, конечно, это подделка. Хотя по виду очень изысканные. Циферблат такой аккуратный – прямоугольник с закругленными углами. Сразу видно – вещь! Сказал, что настоящие и работают, но ясно, что какой-то подвох есть. Будь настоящие, он бы стал миллионером! Я даже хотела спросить, сколько стоят и нельзя ли поменять на саксофон, но Олег отговорил. И правильно. Ведь наверняка обман. И до часов ли нам сейчас!

Коля ощутил, как его сердце бешено заколотилось. Ну ничего себе!

– Ты Коле про такое не рассказывай, – засмеялась Света. – Он хоть и по убийствам работает, но может и спекулянтами заинтересоваться. Все, что незаконно, – ему знать не положено. Его совесть будет мучить, а он – нас. Проблем не оберешься…

– Кстати, про проблемы, – Лариса еще больше погрустнела. – Маме Вере каким-то диким образом достались настоящие чулковые рейтузы. Она мне их дала немного поносить, и я… поставила зацепку! Свет, Коль, ведь только ваша мама теперь меня спасет! У нее ведь есть машинка для поднятия петель на чулках? Вдруг она не откажется помочь? Конечно, я опять останусь ей должна, но я приеду в отпуск из Воркуты, и вот увидите, отблагодарю… Хоть это незаконно.

– Не выдумывай! – нахмурилась Света. – Ты нам родная! Мама тебя любит. И шьет тебе не от желания заработать…

– Но у меня-то есть желание расплачиваться за такую отличную работу! Желание есть, возможности – найду. Знала бы ты, как мои подруги вечно мучаются со своими швеями! Одна своей машинки не имеет, но на чужих шьет мастерски – тут ничего не скажешь. Так вот, заказывая что-то, ты должен предоставить этой швее машинку и организовать благоустроенное рабочее место у себя дома. С питанием! А дамочка еще и привередлива в еде! Домработница моей подруги прыгает до потолка, когда швея наконец съезжает. А мне так повезло, что есть ваша мама. Словами не передать… Она возьмется за работу? Получится быстро убрать зацепку?

– Я в таком не разбираюсь, – сочувственно пожала плечами Света. – Но мы, конечно, спросим… И кстати, сколько стоит саксофон? Мы Вовку музыке давно хотели поучить. И Катеньке, наверно, пригодится. И может, сможем….

Николай больше не хотел слышать эту пустую болтовню, а к нужной теме Лара возвращаться, кажется, не собиралась. Пришлось раскрыть свою заинтересованность:

– Так что там про часы? – спросил он прямо. – Как выглядел обманщик-продавец? В какое время это было? На каком базаре? Куда он делся дальше?

– Э-э-э… – Ларочка смутилась. – Утром, в районе девяти. На Благбазе. Ну, то есть на Центральном рынке в дальней части. Обычно выглядел. Как отпетый спекулянт. Жуликоватый и в огромной кепке-аэродроме. Про дальше – я не знаю. Крутился вокруг нас, крутился… О! Вспомнила! В какой-то момент он достал газету, немного почитал и вдруг ушел с базара…

«Прочел, похоже, некролог или заглянул в раздел происшествий… – нахмурился Коля. – Вот говорил я нашим, что надо учитывать все варианты и дать команду прессе ничего не публиковать. Но нет! Коллегам покойного, видите ли, хочется дань уважения проявить! Хотя, конечно, вероятность, что убийца не затаится, а станет сдавать на рынок награбленное, была весьма мала…»

– А на что он тебе? – спросила Ларочка.

– Да тут такое дело… – Горленко понял, что, не приоткрыв завесу тайны следствия, полноценной помощи не получит. – В списке вещей, которые пропали у Ярослава Гроха и компании, числятся именные наручные часы. Cartier. Мужские. Не подделка.

– Чуяло же мое сердце – надо брать! – ахнула Ларочка, но тут же извинилась: – Шучу. Что ж это, выходит, сегодня я могла поймать убийцу Ириного мужа, но все прошляпила?

– Просаксофонила, – мрачно поправил Коля. Судя по всему, преступник оправдывал его самые худшие опасения.

* * *

На фабрике Морской еще раз убедился, что работа, словно жидкость или кот, неизменно занимает всё доступное ей жизненное пространство. Правда, в редакции, когда этот шутливый тезис зародился, подразумевалось, что как бы быстро ты ни планировал освободиться, все равно найдутся неотложные дела и снежный ком проблем. Сейчас же, за четыре часа справившись с дневной нормой, Морской с досадой констатировал, что давно уже работает вполсилы, искусственно растягивая мизерные задачи на весь день. В который раз ощутив себя пушкой, из которой стреляют по воробьям, он пошел в подсобку. Там его ждал обед. Заботливая инженер Валентина – смешная девочка, которая всегда представлялась только должностью и именем, – прихватила из закрывающейся ровно в два столовой порцию Морского и припрятала внизу.

– Подлизываешься к церберу, хитрюга? – Заслышав о таком, пустились беззлобно насмешничать коллеги. В обязанности Морского входил контроль за качеством выпускаемых фабрикой копий фильмов и возврат на доработку, но «подлизываться» было бесполезно: он принципиально не читал фамилии ответственных, написанные на коробках с копиями, как и раньше в институте, когда оценивал работы безотносительно к личностям студентов. Все это знали и поддразнивали инженера Валентину просто от желания поболтать.

– И вовсе нет! – нахмурившись, ответила девочка. – Я просто не переношу, когда еда пропадает. Не голодали вы, что ли, если таких простых вещей не понимаете?

– Да мы же не всерьез, что ты! Не бери в голову! – раздавалось отовсюду.

Питание в столовой было отвратительное – шутки о «карательной кулинарии» в общепите по городу ходили неспроста, – но Морской не мог не уважить инженера Валентину. Тем паче, что был голоден.

– Владимир Савельевич! – По лестнице навстречу поднимался замначальника главкинопроката Миша Сальман. – Вы мне нужны! Зайдите в кабинет Ивана Симоновича, как освободитесь. Я вас там дождусь, – предельно официальным тоном сказал он, но, оказавшись ближе, подмигнул.

Чтоб не мешать Морскому вживаться в коллектив, ни регулярно навещающий фабрику Сальман, ни директор Симонович не афишировали на работе близкого знакомства с подчиненным, но вне официальных встреч по-прежнему и в гости заходили, и к себе на преферанс частенько звали. Морской был благодарен, хотя авторитет среди коллег завоевал бы и без подчеркнутой отстраненности начальства: хороший анекдот или интересная история из биографии популярного артиста подкупали даже самых настороженных.

– Савельич, ты куда? – Отдыхающие перед ночным бдением рабочие дежурной смены были недовольны, что он, едва зайдя в подсобку, опять уходит, даже не поговорив. – У нас наложено! И чайник закипел! – С недавних пор ребята позволяли себе нехитрое лакомство – черный хлеб с сахаром. Они ссыпали сахар на газету в центре стола, раскладывали по краям ломти хлеба и, наслаждаясь чаепитием, обсуждали крах мирового империализма и мелкие бытовые проблемы соседей.

– Начальство вызывает! – оправдался Морской.

– Раз надо, то иди, – сочувственно закивали вслед ребята и вновь переключились на свои прерванные философствования: – Так вот тот парень! Он был умный, но дурак! – успел услышать Морской, прикрывая дверь. – Во всем таком был умный: всё на свете знал – вона, как Савельич, а в жизни – ну такой дурак, прям жах…

Морского эта фраза почему-то рассмешила, и в приемную он зашел с улыбкой.

– Будут распекать за слишком много отбракованных копий? – кивая на директорскую дверь, спросил он у степенно поливающей цветы Клавдии Петровны. Занимая должность секретаря, она по сути была равноправной участницей всех заседаний администрации и знала все фабричные новости наперед.

– Господь с вами, голубчик! – величаво поправив шаль, Клавдия вернулась за свой стол. – Люди нашего круга за такое не распекают. Здесь, – она обвела глазами приемную, – все борцы за качество. Брак тут всем мешает! – На этой фразе она густо покраснела, а Морской быстро отвернулся, уставившись на портрет Ильича. Сплетни о многолетней близости Клавдии и женатого начальника производственного отдела, кабинет которого находился тут же, по соседству с директорским, Морской, конечно, слышал, но выдавать свои познания не собирался.

– Иван Симонович, к вам Морской! – гаркнула Клавдия слишком громким для своего далеко уже не девичьего возраста голосом, нажав на кнопку коммутатора. – Ой, чуть не забыла! Анкету надо новую заполнить. У нас опять проверка, – она протянула бланк и покровительственно заверила: – Не берите в голову! Всем бланки выдаю, все заполняют, читать никто не будет, это формальность.

Будучи лет на пять старше Морского и зная, кем он был до прихода на фабрику, Клавдия считала себя обязанной опекать его. Впрочем, она всех всегда опекала.

– То есть как – привезли? То есть как – разгружайте? – Иван Симонович ругался с трубкой телефона, и вызвавший Морского Сальман жестами показал, мол, подожди, сейчас договорит. – У меня конец рабочего дня! – не унимался директор. – Ни один грузчик на ногах не стоит. Как – что отмечали? Конец рабочего дня и отмечали. Будто у вас не так. Предупреждать надо было, когда везете! Что? Сами пусть и разгрузят. Да куда угодно! Оборудование? Ценные пленки на реставрацию? Ну проконтролируем, да. Никуда не денутся, ручаюсь. А завтра склад примет. – Он наконец повесил трубку. – Твоих рук дело? – спросил Сальмана, но тот отрицательно замотал головой. – Нам на дачу ехать, а тут, понимаете ли, машина пришла с оборудованием. Еще один послевоенный подарок: у этих, – он кивнул на телефон, – дошли руки расчистить завалы в очередном здании. Там был фашистский киноклуб. Среди прочего и для нас подарочки нашлись. Ладно, не важно, давайте поскорее все обсудим, нас с Мишей гости ждут на Донце, рыбалку затеваем, а тут… Ой, извини! – Он посмотрел на Морского и смутился. Раньше они были соседями по даче, и теперь вежливому Ивану Симоновичу казалось неприличным упоминать про рыбалку и тем самым подчеркивать образовавшуюся пропасть в материальном положении. Морского эти вечные извинения немного раздражали.

– К делу! – перевел разговор в конструктивное русло Сальман. – Товарищ Морской, у меня доклад послезавтра. Не в службу, а в дружбу – посмотри, вот я текст набросал. Глянь своим редакторским чутьем, может, подправить что. И спорные моменты есть, не знаю даже, не выкидывать ли. Все любят спорт, и я всегда в докладе рассказывал об успехах нашей любительской команды футболистов. А в прошлом квартале наши проиграли сборной сельскохозяйственников. Такая неприятность… Были чемпионами столько времени, но вот… Совсем про это не сказать – нехорошо. У меня традиция уже – читаю доклад по нашей теме, а потом для разрядки вворачиваю: «Теперь о спорте». Но как сказать, чтобы не афишировать проигрыш? Мы все-таки должны гордиться нашими спортсменами…