Текст книги "Монолог без конца"

Лоскутное одеяло
Эссе

(Блокнот. 2007–2008. К. Симонов, Ю. Казаков, М. Жванецкий, А. Стругацкий и др…)

Уж и не знаю, как назвать этот жанр. Тут много разного и как бы из разных жизней. Но то, что может быть достойно внимания. Но вот как это назвать? «Мемуары»? Или просто «Воспоминания»? Или «Из блокнота»? Или «Открытый приём» (в котором писать особо опасно, ибо автор совсем обнажён и может стать даже «героем»)? Или никак это не называть?.. В девятнадцатом «золотом» веке есть, например, «Записки очевидца» и пр. И нынешние мои коллеги называли такие тексты по-разному. Иногда строго и жёстко, иногда лирично и романтично. «Опавшие листья», «Записки на манжетах», «Затеей», «Камешки на ладони», «Зарубки». И часто у них тоже был «опасный» открытый приём. От «я», от первого лица. Мол, нечего скрываться. Скелеты в шкафу у всех одинаковые.

Ну а я, наверное, назову это – «Лоскутное одеяло». Эссе. Хотя что такое «эссе», нынче тоже никто не знает. С годами определение менялось, как и сама жизнь. Потому и трактуют по-разному. Ясно только одно – это не рассказ и не повесть. А что-то короткое, не объёмное. А при теперешней спешке и суете, при гонке времени короткий текст легче прочесть. Так что по желанию просто читайте это моё «Лоскутное одеяло». Открывайте с любой страницы. Разворачивайте на досуге, стелите перед собой, разглядывая лоскутки. Их пёстрое многоцветье. Вдруг что-то покажется интересным? И на душу ляжет тепло и уютно.

* * *

В этих текстах пока нет ни слова о нашем путешествии с Мишей Жванецким и Ромой Карцевым по Средиземноморью на шикарном круизном лайнере «Шопен». Я была руководителем от СП СССР небольшой писательской группы. Там были и группы танцоров с Кавказа, и хор из Прибалтики, и прочие деятели культуры. И я была даже избрана на теплоходе всеми группами «Мисс круиз». Уж не знаю, за что. А Жванецкого с Карцевым я, беспартийная, внесла в списки путешествующих ещё в Москве по слёзной просьбе общего нашего приятеля композитора Саши Журбина и его жены Иры. И с огромным трудом смогла их, «невыездных», впервые «протащить» за границу на посещение сразу семи капстран. У Жванецкого тогда ещё не было издано ни одной книги, даже малой книжечки. А Рома Карцев вообще не имел никакого отношения к Союзу писателей. Партком СП из списка их несколько раз вычёркивал. «Чужие. И ненадёжные». К тому же было полно желающих среди писателей и поэтов. Но я их снова вписывала и просила «выпустить». Даже настаивала. Мне отвечали: «Смотрите. Вы руководитель группы. Вы за всё отвечаете. И рискуете вы». И я «рискнула».

И вот мы под торжественный гимн СССР, громко разносящийся над палубами белого нарядного «Шопена», отчаливаем из Одессы. И под плеск солёной волны целый месяц плаваем вместе по Средиземному морю. Живём мы в тесных каютах под одной корабельной крышей, трижды в день «по-домашнему» питаемся за одним столиком ресторана. В музыкальном салоне мне, «мисс круиз», то и дело приходится по просьбе Миши проводить их «убойные», классные творческие вечера. (На отдыхе публика жаждет развлечений.) Порой вместе и врозь восторженно гуляем по великим столицам мира, о которых раньше только слышали. И они почему-то вполне надёжно и вовремя возвращаются на корабль. К отплытию. Не убегают, не сбегают в капстраны, как, например, в Марселе навсегда исчезла в торговых рядах набережной парочка латвийских танцоров из смежной группы. Лишь пустые чемоданы в каюте оставили…

Дружили мы и по возвращении в Москву. А день рождения Ромы Карцева я отметила у него дома на Профсоюзной. Сразу влюбилась в его чудо-детишек и в статную жену-красавицу.

Вместе были мы и на самом последнем и потому печальном концерте Аркадия Райкина в Театре эстрады… Вот нашла у себя дома ретропластинку и фото из моего личного архива. С автографами Миши, писал прямо по своему лицу, по портрету чернилами. «Моя первая пластинка Ирочке Ракше. С днём рождения. 22.11.86. М. Жван…» (Больше на его лбу не хватило места. Это был день моего рождения у меня дома.) А вот ещё, фото справа: «Дорогой Ирочке Ракше с уважением, удивлением, подчинением и присоединением. В память о тех удивительных днях вместе. Твой автор. М. Жван. 26.11.1985. Марсель, Ницца, Монако, Монте-Карло». Потом надо будет написать обо всём этом подробнее. И не без юмора и остроумия. А уж его-то было так много, что не упомнишь.

* * *

Как-то летом пришла к Константину Михайловичу Симонову в его однокомнатный рабочий кабинет возле метро «Аэропорт». (Кабинет отдельно был от квартиры.) Подписать какие-то документы по строительству неподалёку двух наших кооперативных домов «Драматург». Поэт уже сильно болел, но помогал нам своими звонками, подписями и вообще участием в разных вопросах. Особо в борьбе с чиновниками-бюрократами. Как, впрочем, горячо помогал и другой старик-гигант, поэт Сергей Владимирович Михалков, порой по разным поводам мне звонивший.

Рабочий кабинет Симонова был какой-то пустой, хоть и маленький, а письменный стол – большой. Стоял почти посереди комнаты, и на нём две пишущие машинки. Перед Симоновым новенькая «Колибри» (которые только что появились в продаже и только для членов СП, по спискам), а сбоку другая машинка – серая, большая, высокая… И вокруг масса потрёпанных разноцветных блокнотов и папок: на стульях, тумбочках, подоконнике. И на столе навалом отдельных страниц, пожелтевших, исписанных от руки, чернилами. Поэт не курил, хотя я всегда представляла его (и видела издали) с трубкой. А тут ни папирос, ни трубки не видела, но в кабинете стоял густой аромат очень вкусного, сладкого табака. За окном, низким и нестандартным, близко к стеклу, сплошным потоком сновали прохожие. Туда-сюда протекала, текла мимо жизнь. «И ничего не происходит, но протекает жизнь сама». И дверь в этот кабинет была прямо с улицы. С кнопкой звонка снаружи, справа, которую я, придя, и нажала не без волнения. Открыл толстый дяденька-секретарь. Открыл и скрылся. Мне показалось, что Симонов мне обрадовался, улыбался. Устало откинулся в кресле, видно, смог наконец от работы отвлечься. Позвал из кухни и представил своего литературного секретаря. Тот был в чём-то тёмном, немолод, тяжёл и медлителен. (А может, просто спокоен?) По просьбе Симонова принёс нам в обеих руках стаканы с жидким, словно спитым, остывшим чаем. И снова вежливо скрылся. Наверно, чтоб не мешать разговору. Его имени я не запомнила. Симонов без интереса полистал принесённые мной бумаги. Это были просьбы то ли к кому-то о телефонном кабеле для домов, то ли в стройкомбинат об улучшении качества наружных дверей. И почти машинально их подписал. Видно, общение со мной, молодой и живой, его интересовало больше. Правда, спросил, глухо картавя на каждом «р», как, мол, идёт строительство? Когда поэты и драматурги будут въезжать? (Два наши кирпичных дома росли почти рядом, на этой же улице.) Константин Михайлович сказал, указав на стол жестом: «А мы вот сейчас с коллегой, – кивнул в сторону кухни, – работаем над записными моими книжками. Старыми. Фронтовыми. Разбираем блокноты разные. Интересные попадаются факты. Воспоминания. О многом я уж и сам забыл… Может, даже книжка отдельная получится, – печально вздохнул и, помолчав, добавил: – Только возни с ними много. Неожиданно много. Пожалуй, побольше, чем даже с романом. – Помолчал. – Не знаю, не знаю, когда я всё это успею… А успеть надо. Тут свой фронт».

Выглядел Симонов плохо, был худ и тёмен лицом. Совсем не тот уверенный в себе великий поэт, судьба страны, красавец и классик с курительной трубкой в зубах, которого все мы знали по книгам, по ЦДЛ, по собраниям-заседаниям. И всегда в президиуме. Это был усталый, изношенный человек, ровесник века. Я смотрела и думала: «Неужто вот эта рука написала когда-то неистово любимой женщине с нежностью: “Жди меня, и я вернусь. ⁄ Только очень жди. ⁄ Жди, когда наводят грусть жёлтые дожди, ⁄ Жди, когда снега метут, ⁄ Жди, когда жара…”?». Его фронтовые записки были, конечно, позже опубликованы. А вот завершения двух высотных жилых домов для писателей он не дождался…

Я недаром вспомнила эту встречу. Недавно взялась за архив, за свои рабочие блокноты и старые записи, которые порой делала наспех, на ходу для будущей прозы. Мол, вдруг пригодятся. И поняла: кое-что ценное есть и надо бы в них разобраться. Но оказалось это, пожалуй, трудней, чем, как точно сказал мне классик, «роман написать». И вот подумала. А что, если оставить их как есть? Дать записи вразнобой. Пусть будет некое «лоскутное одеяло». Одеяло пережитого, одеяло судьбы. Как шили их раньше по бедности и в городе, и в деревне. Ведь тогда всякие лоскутки в дело шли, годились на что-то. И были они, одеяла эти, очень нарядны. Пестры. Веселы. Разнообразны, как сама жизнь. К тому же это шитьё было настоящим искусством! Помню, и я соблазнилась. Нарезала из своего старья (брюк, юбок, платьев, даже одёжек дочки) много ровных таких кусков-лоскутов. Треугольных, квадратных, разных. И на досуге, в охоточку стала строчить на швейной подольской машинке это яркое одеяло минувшей жизни. Картину прожитых лет, даже десятилетий. Для Юрочкиной художественной мастерской, что была у нас в подвале на улице Короленко, у реки Яузы. Шитьём этим увлеклась даже. Разглаживая и бережно подгоняя друг к другу разномастные лоскутки, вспоминала о каждом отдельно. С трепетом и любовью – что, где и когда это было. В общем, одеяло соорудила с подкладкой, уютное, доброе, тёплое. Ах! И какое же вышло оно красивое! Заглядение просто. Такое фольклорное, балалаечно-деревенское. А над койкой на стену я прибила, словно картину, настоящие лапти из ароматного лыка, которые мне когда-то в юности на мою ножку в подарок сплели в Чувашии. Муж мой Юра и дочка Анечка были от одеяла просто в восторге. И потом долго-долго у нас в доме жило это очень родное лоскутное одеяло.

Так вот, я подумала: а вдруг пригодятся и эти мои записки – лоскутные, пёстрые и очень разные? И, как старое одеяло, кого-то согреют, порадуют, увлекут?.. Всё может быть.

* * *

Собственно, такие записки были у многих писателей. Их всегда интересно читать. Например, Солоухин – «Камешки на ладони». Астафьев – «Затеей». Булгаков – «Записки на манжетах». Демичев, Мельник – «Зарубки» и «Зарубки на память». Розанов – «Опавшие листья». И прочее, прочее. А у меня вот шьётся многоцветное «Лоскутное одеяло». И для него у меня в запасе столько ещё лоскутков!..

* * *

Для Сурганова Всеволода Алексеевича (нашего с Юрой сердечного друга), критика и профессора Литинститута, долгое время понятие Родины и понятие СССР – государства сливались в нечто единое. Хотя это в общем понятия разные. Но с годами, со временем чем больше открывалась для меня, для Юры и для Севы Сурганова историческая правда, открывались секретные документы, неопровержимые факты государственных преступлений, тем сильнее эти понятия стали расходиться. Так расходятся лёд тающей полыньи, рельсы на развилке… Факты – упрямая вещь. И душе от всего этого становилось безмерно больно. И мы уже не спорили, а горевали.

* * *

Шло разочарование, поскольку всё социальное, политическое, гражданское и любое другое уже обнажалось, менялось.

Фактически, документально. А Родина, родная земля оставалась незыблемой, ибо это не государство – это что-то иное, очень кровное. Это как мать. И чем твоя мать тяжелее больна, тем её, страдающую и больную, больше любишь, заботишься, сочувствуешь, сострадаешь. Так и с Родиной. И вот в шестидесятые-семидесятые годы, после «оттепели» расхождение меж понятиями «Родина» и «Государство» становилось всё глубже, острее.

* * *

И писалось Севе Сурганову (автору многих хороших книг) уже по-другому; и на ум авторы приходили совсем иные, на которых он раньше не обращал внимания и которым не отдавал должное в своём творчестве. Историческая правда постепенно высвечивалась. И в душе шло такое постепенное просветление, восхождение. Я очень люблю это слово – восхождение. Это мы с Юрой придумали такое название фильму «Сотников» по одноимённой повести Василя Быкова. Юрочка был главным художником, а режиссёром – Лариса Шепитько (вгиковская наша подруга). Во время съёмок фильма, в работе над ним на «Мосфильме» всё время педалировалось название «Сотников», только «Сотников», и во всех бумагах, и во всех делах, почти до конца фильма, до монтажа. Но однажды Юра сказал: «Нет, фильм должен называться “Восхождение”». А причиной этому был один эпизод – по сюжету, перед казнью героев. Выстроил эпизод сам Юрочка в городе Муроме, на съёмках им же найденной «натуры». Советские партизаны, идущие на казнь к виселице, поднимаются в гору по заснеженной дороге. Идут к смерти и бессмертию. Восходят. Шепитько нас выслушала, но согласилась не сразу. Юра настаивал, уговаривал. Наконец, уже при монтаже, согласилась. Поставила в титры это прекрасное, точное слово. И теперь фильм «Восхождение» – классика советского кино.

* * *

Пришёл ко мне вечером в гости Коля Рыжов. Решаем с ним поэтические проблемы. Очень я ему рада: замечательный поэт и хороший друг. Кстати, принёс пирожки от жены Зины; она сама для меня их испекла.

* * *

«Мало в миру есть людей, от которых можно душой что-то получить, почерпнуть, обогатиться. А вот хорошую книгу – открой и читай, радуйся», – говорит пришедший в гости игумен Никон из Черниговского скита, что в Лавре. Он листает мою новую книгу, только что ему подаренную. Примерно раз в месяц он заглядывает ко мне, отправляясь из Лавры в Москву. Святую водичку дарит. Мы с ним давно знакомы. Он прежде был просто монахом. И вместе мы с ним летали на Святую землю. В 1991 году. И на Синае были первыми русскими паломниками из России. «А до вас последние паломники из СССР были аж в 1937 году. Альпинисты-скалолазы и, конечно, безбожники. Поднимались на гору Синай. Со снаряжением. А в храм наш даже не вошли. И лба не перекрестили», – сказал радостно встретивший нас грек-игумен монастыря Святой Екатерины. И подарил нам всем по серебряному колечку с сердечком великой Святой Екатерины Александрийской, за Христа обезглавленной в четвёртом веке… Это колечко я и поныне берегу, как дорогую реликвию, и уж какое десятилетие бессменно ношу на левой руке. Очень я люблю эту мужественную святую девушку Екатерину.

* * *

Евтушенко – конечно, мастер слов, мастер мудростей. И просто прекрасный поэт. Но в 90-е он предал нас, предал Россию. Попросту говоря, в тяжкий момент для России смылся в Штаты. Ведь биографию каждого движут, создают не намерения, не ело-ва, а поступки. А он давно уже благоденствует в Штатах, глядя на Родину издали, через океан. И дети его, его продолжение – уже американцы. А это всё и есть предательство. И ещё это – конец роду. Его роду. Его корням, которые некогда он якобы так любил и ценил. И всего этого он не мог не знать. А жаль.

* * *

«…И, с отвращением читая жизнь мою, ⁄ Я трепещу и проклинаю, ⁄ И горько жалуюсь, и горько слёзы лью, ⁄ Но строк печальных не смываю…». А. Пушкин.

* * *

Для перемещения мне не надо никакого гипноза. Я и так, когда хочу, путешествую во времени и пространстве своей памяти. Наверно, это свойство моё как писателя. Я одна проживаю множество жизней моих героев.

* * *

Есть хорошая и жестокая пословица: «Русскому уроду нет переводу». Всю жизнь стараюсь собирать услышанные бесценные русские пословицы. Начиная с бабушкиных и маминых, подарком обретённых в родной семье своей. И на пословицы порой опираешься как на фундамент.

Независимость и патриотизм – вот два чувства, без которых не может состояться Личность.

* * *

Сегодня уже 29 октября. Скоро у меня операция. Анечка принесла талон на операцию в Боткинской больнице. Будут ногу резать. Напрочь правый верхний сустав… А я вот… почти две ночи читаю – и, как всегда, с восторгом – Толю Третьякова, его замена-тельную поэтическую книгу «На ладонях моей земли». Я помню, мой учитель, великий поэт Михаил Аркадьевич Светлов, говорил нам, студентам Литинститута, что в любом стихотворении очень важна последняя строфа, и даже последняя строка, строчка. Она опорная. Да, да. Опорная. Понимает это и Толя. Вот, например, в стихотворении о 8 марта (это день его рождения).

Как же это здорово всё у тебя, Толечка, мой дорогой Третьяков! И всегда существует эта блестящая последняя строка. Вот даже первоапрельская шутка у тебя замечательная в лёгком стихотворении. И как значительно-то в финале!

«Я прошу: живи, не остывая, ⁄ Подержись ещё во мне, душа. ⁄ Тихо март уходит не спеша…»

«Я прошу: живи, не остывая, подержись ещё во мне, душа…» А казалось бы, всё стихотворение было такое шутливое, прозрачно-светлое, первоапрельское. А в конце-то как здорово взлетело!..

* * *

Человек стоит ровно столько, сколько стоят его дела.

* * *

Надо поговорить о смирении души человеческой, смирение – труд, и немалый. А ещё и о свободе человека. И то и другое – от Бога. Это Его, Божьи, дары.

* * *

А моё дело – это слово. Значит, человек (то есть я) стоит столько, сколько стоит его Слово. Писательское. Да, да. Столько, сколько стоит его слово. И потому, берясь за перо, думай: надо ли вообще браться? Сдюжишь ли?

* * *

Пара слов о Набокове, почти гении слова. Я не останавливаюсь сейчас на превосходном, образном языке Набокова. «Другие берега», «Дар», «Защита Лужина». Я говорю о другом. Хотя именно без языка не было бы ни такой прозы, ни такого автора. У человечества была бы прореха, потеря. Невосполнимый провал. Но Набоков волей Божьей случился. И ямы нет. На этом месте есть сад. Всегда цветущий. Благоухающий Словом. Только прочти, только загляни.

* * *

Вот в том-то и есть единство высокой формы и такого же высокого содержания. Закон единства формы и содержания.

Кроме «Лолиты», конечно. Кроме «Лолиты». Сто раз – кроме.

* * *

Меня давно уже интересуют не только и не столько отношения человека с человеком и вообще людей друг к другу, сюжеты разные, фабулы, сколько отношения человека с Богом. И повторюсь. Да. С годами меня интересуют не отношения человека с человеком, а отношения человека с Богом. С Небесами. Я как бы держу пушкинского «Пророка» на столе, он всегда рядом.

* * *

Сейчас в моду вошли книги братьев Стругацких. Как и братьев Вайнеров. (И тех и других знала. С Г. Вайнером в одном доме жила. С А. Стругацким работала.)

Помню, как в СССР мы с Аркадием несколько лет совместно «заседали» в бюро прозы нашего Московского отделения Союза писателей РФ. За что-то там голосовали, что-то обсуждали, кого-то принимали и отклоняли. Аркадий был худ, высок, умён

до сарказма, немногословен. В ярко-синем костюме-тройке (с жилетом) и с бордовой бабочкой у горла. Своей корректностью был всем приятен. Но его прозы я не читала. Пока он не подарил мне какую-то свою (их) книжку. О-о-о, как же я была разочарована такой примитивной «хамелеонской» прозой, писанной в расчёте на ум старшеклассника или якобы интеллигентного обывателя. Полуреалистичные тексты-обманки. Некий жидко разбавленный морфин для больного, у которого излишки времени.

И теперь, приходя в ЦДЛ на Бюро, я старалась в кабинете сесть от Аркадия Стругацкого подальше. Вдруг спросит о моём впечатлении о своей книге. Об этом «Понедельнике…», который начинается в субботу, или о какой-то идиотской красной планете… В общем, жалко этих оборотней-«братьев», рядящихся под писателей, а главное, гипнотизирующих этой своей хитроумно-грамотной «мутотой» бедных читателей… А ведь на прилавке-то в книжном лежат: Набоков и Казаков, Катаев и Бабель, Астафьев и Носов, Белов и Шукшин…

А в СМИ (и радио, и ТВ) талдычат и талдычат: «Братья Стругацкие, братья Стругацкие»… Вот в чём обманка-то, в чём западня для читателя, ловко прикрытая веточками реализма. А жаль… И мне всё это так отчётливо видно.

* * *

Если на праздник хочешь кому-то что-то подарить, дари нечто хорошее, ценное, а не то, что «на тебе, Боже, что нам негоже». Так бабушка меня учила. Дари то, что порой даже жалко самой дарить. Но наступи на горло собственной жадности – и подари. Наступи, не бойся. Побори. Победи себя. Вот увидишь – это приятно. Я всю жизнь так и делаю.

* * *

Часто мы стойкость принимаем за подвиг… Но стойкость порой не менее нужна, чем подвиг.

* * *

Скажите: вы хотели бы жить на улице, которая называется Газгольдерная? Получать по этому адресу почту? Ходить туда в гости? Растить там детей? Или на улице Электросталевской, или в Электролитном проезде, или в Высоковольтном тупике?.. Или, например, представьте, влюблённый парень шепчет девушке: «Сегодня вечером приходи на Кирпичные выемки. Буду ждать».

Или ребёнок говорит папе: «В нашей школе на Силикатном…». Или малыш, обнимая бабушку, с трудом выговаривает: «А у нас в детсадике на Шарикоподшипниковой…».

А как звучат все эти прочие Кузнечные проезды, Кирпичные и Авиамоторные тупики, Газопроводные переулки?

Какой же это ужас безбожный! Без слёз на таблички не взглянешь. А уж каково людям там жить?

* * *

Чем больше растут мои годы, чем больше мудреешь и как бы воспаряешь над прошлым, восходишь, но… тем более и умаляешься. Ощущаешь себя всё более мелкой. Всё мельче и незаметней… Чем ближе к Богу и небесам, тем, в общем-то, ты ничтожнее. Ничто, никто и звать никак. Перед Его Стопами, Его величием. «И недостоин даже шнурка на ноге Его завязать».

* * *

Нельзя долго помнить зло. Память надо очищать, как сосуд от грязи. Надо чаще прощать. Закон Прощения… Всепрощение – великая вещь.

* * *

Да. Нельзя культивировать в себе зло. Надо от него избавляться, освобождать душу. Душа должна быть чистой, ясной. Открытой лишь для любви. Для добра и созидания. И место в ней надо очень ценить.

* * *

Для христианина – жизнь всегда ещё впереди. Смерти-то нет. Не зря Христос воскрес, не зря омыл честной Своей кровью череп Адама. Смыл наши грехи. Теперь смерть у нас уже за спиной. Впереди жизнь. Жизнь ведь не только здесь, на земле, но и вечная, лучшая.

* * *

В истории человечества советское время, так называемая «эпоха Советов», было временем эксперимента, и очень короткого. Семьдесят лет – это буквально секунда для мироздания. Но для отдельной судьбы человека это не эксперимент. Это его одна-единственная, личная и неповторимая жизнь тут, на земле. Полная либо горестей, либо счастья, либо и того и другого вместе. И он не хочет считать её экспериментом. И нет ему дела до мироздания.

* * *

Мы не говорим, как и чем она, его жизнь, была наполнена, какими противоречиями, идеями и программами. Как исполнена. Это был лишь краткий миг его личного счастья или несчастья. Его личного, неповторимого пребывания под солнцем.

* * *

Русские пословицы и поговорки всегда сопровождали жизнь моей семьи. С самого моего детства и по сей день. Бабушка и мама свою речь пересыпали ими словно блёстками. Я тоже полюбила пословицы и поговорки, запоминала их механически, с лёту. А возможно, надо было бы записывать, собирать…

А вот популярную пословицу «Не место красит человека, а человек – место» мой учитель Михаил Аркадьевич Светлов сказал мне однажды, когда мой рассказ вышел в каком-то малоизвестном журнальчике. Помню, я тогда очень огорчалась, сетовала, что не в «Огоньке» или в «Юности». (В «Юности» мои публикации были потом.) А Светлов успокаивал. Оказалось – он прав. Именно моя публикация украсила тогда этот «Литобоз» («Литературное обозрение»),

* * *

Пословицы, присказки, поговорки бывают в России самые разнообразные, тематические. Временные. Семейные. Географические. Социальные. Даже тюремные. Вышел в свет, например, «Словарь тюремных слов», «Арго». Или вот, например, недавно я услышала грубую, деревенско-мещанскую, но точную мудрость: «Срать и родить нельзя погодить». Надо запоминать. А лучше бы записывать.

* * *

А эти вот знают все. Очень уж популярны, даже заезженны: «Баба с возу – кобыле легче», «Дарёному коню в зубы не смотрят». Но и они исчезают. Как и сами кони. Недавно видела прекрасный сборничек русских пословиц. Не купила: с собой не было денег. Очень жаль. А вот и «Арго» издали – великолепный сборник тюремного языка. Я и сама написала как-то и напечатала в журнале «Работница» эссе «Арго». Горжусь. Ведь тираж у «Работницы» был 20 миллионов. Как и у «Крестьянки». Я там часто печаталась. И до, и после переворота. Служила в «Работнице», в отделе искусства, десять самых трудных лет (1994–2004). Журнал подняла буквально из пепла. Вела шесть рубрик: «Проза», «Поэзия», «Изоискусство», «Благовест», «Юмор», «Теремок». Порой приходилось писать и писать (за неимением авторских материалов). И печатать в одном номере по нескольку своих статей. И подписываться разными, но всё же «родными» фамилиями. Оставляла лишь своё имя. Ирина Никольская, Ирина Трошева, Ирина Епифанова, Ирина Мельникова, Ирина Алексеева… А это всё я и я. Зарплата была ничтожная. Приходилось подрабатывать, таксовать на своей «копейке». Я же за кооператив расплачивалась. Главред, довольно скупая Зоя Петровна Крылова, все звали её сокращённо «3. П.» (прежде профсоюзная активистка), в лихие девяностые годы журнал приватизировала. На имя собственное, своей бухгалтерши и своего юного сына. А я в начале нулевых ушла-таки из-за ничтожной зарплаты… И журнал сразу с моим уходом (а может, просто совпало?), прежде любимый и процветающий бренд, лопнул. И навсегда. А жаль. «Работница» и «Крестьянка» были ровесницами Советского Союза.

* * *

«Пермяк, солёны уши», – лукаво посмеиваясь, говорила моя бабушка деду – профессору МАИ и МАТИ. А я, маленькая, спрашивала: «Бабушка, а почему у пермяка солёные уши?» «Потому что родом он из Перми», – отвечала она. Но я опять спрашивала: «А почему же в Перми солёные уши?» – «А потому что грузчики-пермяки на загривках мешки с солью таскали. На соляных пермских приисках». И я, малышка, навсегда это запомнила.

* * *

И ещё кое-что я позже узнала. Оказывается, пермяки очень хорошо солили грибы. Там в окрестных лесах всегда росло много грибов. И на базары, даже в Москву, оттуда возили большие деревянные кадки с солёными груздями, похожими на уши. И все называли эти вкусные грузди «солёны уши».

* * *

Потому бабушка деда в шутку и называла порой «пермяк, солёны уши». Родом дедушка был из тех краёв. Аркадий Иванович Трошев, знаменитый авиатор, автор ряда учебников для вузов по моторостроению винтовых самолётов. (Вон они, старенькие, на пожелтевшей бумаге, почётно стоят у меня на книжной полке. Выпуска тридцатых и военных сороковых годов.) Любимый и любящий дед мой, дедушка меня прекрасно воспитывал. Немецкий язык, музыка (он сам играл на кларнете), ежевечернее чтение русской классики, география…

Это был третий бабушкин муж. (Первые два умерли до революции.) Выпускник Академии им. Жуковского (выпуск второй, 1927 года, учился в одной группе с Игорем Стечкиным. Помните название знаменитого пистолета «Стечкин»?). Академия располагалась тогда по указанию Ленина в здании Петродворца – Путевом дворце-замке, построенном ещё Екатериной II на Тверском тракте. Ныне – Ленинградский проспект.) Я туда своих внуков водила, в музейную комнату, где на стене располагались фотографии первых выпускников. Там был на фото и молодой мой дедушка, «пермяк, солёны уши», в обнимку с другом Игорем Стечкиным. И ещё фото – дед с кларнетом в руке, Стечкин с баяном. И ещё двое сокурсников. Весь их квартет. Но моих внуков фото не интересовали, они всё разглядывали и даже втихаря трогали настоящие красные скафандры «космонавтов» и белые шлемофоны, висевшие тут же, рядом. Но недавно мэр Лужков дал команду – Академию и её музей (спустя полвека) выселить на Ходынку, в современное здание. И во дворце устроена теперь гостиница для иногородних, приезжающих в столицу депутатов. Я горевала по поводу всего этого. Особенно о музее. Но заведующий музеем, лётчик-пенсионер, обещал мне фото с моим дедушкой сканировать. И подарить на память… Но пока… обманул…

* * *

Первый бабушкин муж (мой родной дед, по крови, мамин отец) умер до революции. Он был из мелкопоместных дворян, Епифанов Кирьяк Николаевич. В Мологе в Земской управе служил. Чем-то руководил там. Свою статную жену-красавицу (мою бабушку) Зиночку Никольскую обожал, наряжал как куклу. Она ему маму мою родила, Ниночку. Но он умер в Гражданскую. Второй бабушкин муж был талантливый юрист, Виталий Павлович (фамилии, к сожалению, не помню). Ему бабушка родила сына Лёвочку. В НЭП он удачно защищал на судебных процессах предпринимателей, купцов, дворян, в общем, выдающихся московских коммерсантов. Но власти НЭП (новая экономическая политика) быстро прикрыли. НЭП лопнул, и красные активисты белого адвоката, как и многих других «пособников НЭПа», «врагов социализма», репрессировали. Арестовали прямо в доме, забрали в тюрьму. Правда, не расстреляли, а отправили куда-то под Архангельск, в торфяные болота, на разработки торфа. Там он и погиб от тифа. И моя молодая бабушка, уже дважды вдова, в конце 20-х годов, «лишенка» с двумя детьми на руках, вышла замуж за выпускника Академии Жуковского, Аркадия Ивановича Трошева. Всегда гордилась: «Я была старше Аркаши на восемь лет. И двое детей на руках. А поди ж ты! Влюбился без памяти». И они прожили вместе на Таганке (точнее, на Землянке у Яузы) всю жизнь, до смерти деда от туберкулёза в 1953 году. За месяц до смерти Сталина. Сталина он не любил, а вот портрет Ленина, графический рисунок, всегда висел над его письменным антикварным дубовым столом. Помню, дедушка постоянно курил. Помню и красивые коробочки его папирос «Казбек» с чёрным всадником на чёрном коне на фоне двуглавых снеговых гор. Сама же бабушка умерла у меня на руках в 1986 году. Оба они похоронены в Лефортово, на Немецком кладбище, на высоком берегу родной речки Яузы. Там и прабабушка моя Мария Никольская, и мамочка моя упокоились, и две тёти. Всего семь родных могил. А муж мой, художник Юрочка Ракша, лежит на престижном Ваганьковском кладбище, на аллее художников, рядом с Саврасовым, Суриковым, Есениным (по распоряжению Моссовета, как народный художник страны).

* * *

Писатель Юра Казаков часто бывал у нас в гостях, на Короленко, 8, в Юриной полуподвальной мастерской-студии. Но бывал также и дома рядом, на Преображенке, в кооперативной квартирке-«хрущобе» (Черкизовская ул., 8, кор. 2, кв. 177). Это всего три трамвайные остановки от казаковской квартиры, полученной им бесплатно от Союза писателей. Это всё возле Яузы. Последние годы Казаков жил в многоэтажном примитивном белом доме на Стромынке. Это было буквально в нескольких шагах от нашей мастерской, куда и Шукшин приходил к нам в гости. Юра Казаков спускался на лифте со своего шестого, кажется, этажа, поворачивал за угол дома на узкую улицу Короленко и, миновав два строения, подходил к этому нашему кирпичному старинному дому, где в подвале и была у нас арендная, от Союза художников, мастерская, моего Юрочки – Юрия Михайловича Ракши. И Казаков ещё издали видел, есть ли свет в наших полуподвальных окнах, пробивается ли он из-под земли, освещая ноги прохожих. Если свет горел – он заходил во двор, шёл в крайний подъезд и в темноте спускался вниз по разрушенным ступеням в бывшую дворницкую «доходного дома». И стучал к нам в дверь. Если же издали видел, что света нет, возвращался на Стромынку и, сев на трамвай, отправлялся уже к нам домой на Преображенку. Первая остановка была за Яузским мостом. Затем трамвай со звонким громыханьем переезжал Яузу и устремлялся в горку. Вторая остановка – мимо кинотеатра «Орион» на Преображенской площади. (Некогда плацдарма молодого царя Петра Первого.) А третья была уже наша, на Большой Черкизовской. По правой её стороне, перпендикулярно улице, были выстроены белые панельные пятиэтажки, «хрущёвки». Позже в народе их стали называть «хрущобы» – трущобы. В одной из них мы счастливо и жили с Юрой и дочкой Аней на пятом этаже. Юра Казаков, тучный, высокий и лысый, неспешно входил в узкий убогий подъезд и грузно, с передышками поднимался к нам на последний. Нажимал на звонок «кв. № 177». И вот там-то, на нашей крохотной жаркой пятиметровой кухоньке, и начиналось волшебство. Там-то и происходили наши замечательные посиделки. Как теперь говорят, «тусовки». Там и сходились то и дело наши друзья. Я там была и домохозяйкой, и королевой. Кормила всех набегавших гостей своими борщами и кашами. Но особенно блинчиками (с селёдкой), которые я в те годы постоянно пекла, не боясь растолстеть. Жить приходилось экономно. Мы с Юрой почти всегда жили экономно, безденежно. С ребёнком. На мою стипендию и Юрину зарплату на «Мосфильме». Ибо выплачивали и за кооператив, и за долг, взятый на кооператив у щедрого верного друга, художника Славки Рассохина… Но всё равно мы жили молодо, озорно и счастливо. И дочка, любимица Анечка, возрастала с нами здоровенькой в этой самой квартире. Ещё бы! У ребёнка была отдельная комната! Где записать такое счастье?!