Текст книги "Звезда на ладони"

Ирина Ракша
Звезда на ладони

Россия принадлежит русским,

и всякий, кто живёт на этой земле,

обязан уважать и ценить этот народ.

Император Александр III Миротворец

© И. Ракша, 2023

От автора

Я москвичка в четвёртом поколении, родилась в Останкино. Родители – выпускники ТСХА, агрономы. В войну с фашистами мой отец-танкист дошёл до Берлина. Мы с мамой пережили в Сибири эвакуацию. В Москве я училась в общеобразовательной и музыкальной школах. С 1954 по 1957 год работала на целине, на Алтае, в совхозе «Урожайный». Вернувшись в Москву, поступила во ВГИК (сценарный факультет). Получив диплом, окончила и Литинститут им. А. М. Горького (ВЛК).

В течение жизни опубликовано немало книг художественной прозы. По моим сценариям снят и ряд кинофильмов, как игровых, так и документальных.

Мой многолетний учитель по Литинституту, великий поэт Михаил Светлов, написал обо мне статью, которая заканчивается так: «Ирина, я называю тебя талантливой! Смотри не подведи меня!»

I
Цветы запоздалые

Первая встреча

эссе

Встреча с Ней у каждого всегда своя, особенная. Эта встреча может быть случайной, а может быть и долгожданной. Однако в любом случае она запомнится навсегда, как первое свидание. И будет вспоминаться потом с особым теплом, с особым значением. А всё потому, что встреча эта не с человеком, не с явлением, а с… книгой, с Библией. И не просто книгой, которую называют самой древней, самой мудрой и великой на земле, рассказывающей историю жизни человечества от сотворения мира, от Адама и Евы. Но с книгой, несущей гигантский объем знаний, признанной христианской Церковью – богодухновенной. Написанной по Божьему промыслу святыми отцами – пророками и апостолами – в течение тысячелетий.

Впрочем, само слово «библия» в переводе с греческого и означает «книги». Не в единственном, а именно во множественном числе. Поскольку Библия объединяет не только две планеты – Ветхий Завет (известный до Рождества Христова) и Новый Завет – Евангелие (написанный после Рождества Христова). Но каждый из них состоит, в свою очередь, из множества книг – Святых Писаний, Законов, Заветов, Пророчеств, – созданных разными авторами и в разные времена.

К свиданию с Библией чаще всего не каждый из нас бывает готов, особенно в детстве. И особенно в минувшие «запретные», суровые десятилетия атеизма, в годы советской власти. У меня, к примеру, это свиданье состоялось в голодные и холодные военные годы Великой Отечественной войны.

– Запри-ка, детка, дверь на крючок… – как сейчас слышу озабоченно-ласковый голос бабушки. – И на задвижку тоже. И подойди ко мне.

В валенках, в платке на плечах она стоит у книжного шкафа и долго роется в нём. Наконец извлекает что-то потаённое, в платочке, от стены, из-за книг первого ряда. Разворачивает. И, мелко перекрестясь, поцеловав, осторожно ставит на полку чуть блеснувшую позолотой иконку Спасителя. Следом достаёт из тайника (который – за многотомным собранием сочинений Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина) нетолстую книжку в зеленоватой истёртой обложке. Я уже знаю: это Евангелие, хранимое ею ещё с довоенных времён. И говорить об этой тайне кому бы то ни было строго запрещено.

Бабушка опять мелко крестится, шепчет:

– Каждый дом, детка, и наш тоже – он ведь как храм. Как же в нём без Евангелия?

Мы опускаемся на колени и на мгновение замираем. Сосредотачиваемся. Как говорит бабушка, готовимся к молитве Господней. «Поговорить с Боженькой». И посреди комнаты рядышком возникают две пары наших серых подшитых валенок. Два больших и два маленьких.

В нашей барачной комнате в Останкино тепло, хотя за окном мороз. Потрескивают дрова в буржуйке. Железное колено дымохода тянется над головами, оно выведено наружу через забитую фанерой форточку. По стёклам, не давая им обледенеть, ползут к подоконнику мокрые струйки. И, накопившись внизу, стекают по тряпочкам в бутылки, подвешенные на углах подоконника. Мама ещё не пришла с работы, она – агроном на сельхозвыставке – ВСХВ. Отец ещё не вернулся с войны. За окном зима сорок четвёртого. И мы с бабушкой тайком от всех каждый день молимся, чтоб его не убили.

– Отче наш, сущий на небесах, – вторя бабушке, шепчу я, уткнув лоб в холодные половые доски. – Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя… Сделай так, чтобы наш папа вернулся…

За одной стеной слышна музыка. Крутят на патефоне пластинки, танго и фокстроты. За другой – плачет грудной ребёнок. У соседки нет молока, пропало. И «дитя на глазах тает».

Я замерла на коленях, тугие косички скользнули с плеч на пол. Шепчу с жарким чувством:

– Хлеб наш насущный дай нам днесь…

Я не понимала, что значит «днесь». И бабушка объяснила:

– Это значит «только на сей день».

– А почему? – шепчу я. – А на завтра можно?

– Это смотря как будешь себя вести…

Я горячо отвечаю:

– Я буду, буду.

Продуктовые «рабочие» карточки в нашей семье только у мамы. Мы с бабушкой «иждивенки». И карточки у нас синие, «иждивенческие», квадратики с ноготок. Зато мы обе отовариваем мамины карточки: она – с утра, а я – после школьных уроков. Стоим

На фото:

1. Москва. ТСХА. Я на руках у мамы-студентки.

2. Украина, д. Пединовка. «Коза-дереза, дай молока».

3. Крым. «Артек».

4. Останкино. 1946 г. Дворец графа Шереметьева. Я на «потешной горке».

5. Москва. Николина Гора. С котом писателя М. Пришвина.

6. Израиль. Горний монастырь. В келье игуменьи Георгии.

7. Пицунда. Писатели: И. Ракша, А. Поперечный, И. Назарова.

8. Москва, Преображенка. У меня в гостях В. Е. Вучетич, редактор изд-ва «Молодая гвардия».

9. Студенты ТСХА у Кремлёвской стены. Перед началом ноябрьского парада.

10. Юрий, Ирина и Анечка Ракши у себя дома в Москве.

11. Мы в гостях у композитора Эдуарда (Алёши) Артемьева. Рядом – композитор Богдан Троцюк.

12. Москва. ЗАГС. Студенты ВГИКа Ирина и Юрий Ракши.

13. Москва. 1967 г. ВГИК. Сценарный факультет, защита диплома И. Ракши.

14. Вальтер Шеф (США) в гостях у И. Ракши.

15. Моск. обл., ст. Удельная. Мы с мамой в гостях у прабабушки М. А. Никольской.

16. Я в Пекине по приглашению художницы Дэн Линь (дочь Дэн Сяопина) с лекциями о русском искусстве.

17. Ирина Ракша за пианино у себя дома.

18. Мой друг, отличный писатель Леонид Сергеев.

по разным очередям. В разные ларьки и продмаги. За керосином и хлебом, за ржавой бочково́й селёдкой, за лярдом, очень похожим на масло. И всюду надо успеть. Очереди мрачные, длинные, молчаливые. Порой занимать в них место надо с вечера. Подменяя друг друга. У меня на ладошках и худых запястьях подолгу не смываются цифры, выведенные прямо по коже химическим карандашом: тридцать три, пятьдесят четыре… – это порядковые номера в разных очередях и в разные дни.

– …И прости нам до́лги наши, – приглушённо звучит у пола совместный шёпот – детский и старческий, – как и мы прощаем должникам нашим…

Что «до́лги» – это грехи, бабушка мне не сказала, и я долго думала: как это справедливо Христос призывает взаимно прощать друг другу долги. То есть долги соседям списывать начисто. Поскольку мы с мамой вечно были в долгах, да и сами одалживали рубли – «до получки».

Потом мы с усердием завершаем евангельскую молитву:

– …И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.

Однако бабушка читает молитвы ещё и ещё, а я наизусть ничего больше не помню и неподвижно жду, когда она наконец смолкнет и можно будет подняться с острых коленок. Я почему-то совершенно уверена, что Господь меня услышал и в результате всё устроит отлично. Долгов у нас не будет, а будет хлеб, мармелад, жир-лярд или даже постное масло и чай. Вернётся с фронта папа – это уже как фантастика. А ещё – привезут машину дров, и мы втроём будем таскать в сарай ароматные сосновые чурки. Ну а «лукавый»… Какой ещё там лукавый? Он тогда совсем не был страшен. И жизнь впереди казалась мне светлой и бесконечной.

Порой после молитвы, поднимаясь со вздохом, бабушка говорила:

– Запомни, детка, ничего более мудрого, чем десять Заповедей, которые дал Творец, человечество не придумало. – Распахнув кочергой дверцу печки, она подкидывала в огонь дрова, и отсветы пламени оживляли её доброе курносое лицо, живые глаза. – Не убий, не укради, не сотвори себе кумиров. На чужое не зарься, чти отца и матерь свою, – говорила она как молитву. – Не изменяй, не лги… Кажется, куда уж проще, правда?

Я кивала:

– Правда.

– А он вот и есть самый сложный для исполнения. Закон Божий. От него все и пляшут, все из него и черпают. И нарушают.

Помню её седую, совершенно белую, как одуванчик, голову в круге света от настольного зелёного абажура.

– Ты глазки-то закрой и дремли, дремли. А я буду читать. На чём мы прошлый раз-то остановились?.. «В селении Вифания, неподалёку от Иерусалима, жил Лазарь и с ним две сестры его: Марфа и Мария. Иисус Христос любил это благочестивое семейство и нередко навещал его…»

Лёжа под одеялом на своём сундучке у двери, я с замиранием сердца слушала библейские притчи, которые были интереснее любых сказок, крокодилов и мой-до-дыров. И только мне, малолетней, было тогда непонятно – почему всё это надо скрывать, держать в страшной тайне? Почему-то прятать в шкафу, за книгами Ленина-Сталина. И иконку, и Евангелие, особенно когда в дверь кто-то стучал. Почему нельзя даже заикнуться об этом в школе? Почему уволили с Гознака нашу соседку по коридору, одинокую Аню Разумову, линотипистку, когда нашли у неё три иконы под потолком, в углу? Хоть она и скрывала их беленькой занавеской. Но, видно, кто-то донёс. Безответных вопросов было так много, что их даже не стоило задавать. И я засыпала под ровный бабушкин голос, и меня сразу обступали на берегу какого-то неизвестного Иордана, а порой в библейской пустыне, мужи и жёны, святые и грешники. Птицы и звери, львы и агнцы – которых я так любила. И мне, ребёнку, неведомо было тогда, что Библия – это море, которое нельзя до дна испить, вычерпать, переплыть. А можно только плыть и плыть к чудо-сказке, к далёкому берегу.

И я слышу над собой ласковый бабушкин шёпот:

– Ну, вот и спи-засыпай. Пусть тебе приснится рай. С Богом страшиться нечего… Всё скоро уладится… Папа придёт с войны…

Ты школу окончишь. Выйдешь в люди. Замуж пойдёшь за хорошего паренька. Может, и я до того доживу, пригожусь, помогу чем могу… – Вздыхает: – А сегодня у нашей мамы на работе получка… Я с утра пораньше в лавку за керосином пойду. И лампочку надо купить, вкрутить, а то в коридоре совсем темно… А про Святого Лазаря и Марию я тебе доскажу завтра. Там ещё ой-ёй-ёй сколько всего интересного. Читать – не перечитать. Жизни не хватит.

И я засыпаю под звуки музыки. Фокстроты и танго несутся слева из-за стены: «Рио-Рита», «Нинон», «Брызги шампанского». А справа – тихий плач слабеющего ребёнка. Засыпаю со сладкой мыслью о бутерброде с лярдом, похожим на масло. И даже не ощущаю, как прочно входит в моё сознание, мою суть и судьбу безгранично великое, как любовь, понятие – Бог, Господь Бог.

* * *

И вот сегодня, спустя более полувека, я пожелаю каждому иметь или встретить такую бабушку. Как важна, как судьбоносна бывает такая встреча! И ещё скажу: уж если однажды ты услышал, а потом и взял в руки книгу с названием «Библия» и отважился её читать-прочитать, постичь-постигать, то будь готов к тому, что это не удовольствие, а работа. Трудная, как восхождение, как подъём на величайшую гору. И заранее знай, что дойти до вершины, скорей всего, не удастся. Зато с высоты, по мере восхождения, продвижения вверх, – какие прекрасные дали и горизонты будут тебе открываться! Всё шире и шире. С каждым шагом, с каждой прочтённой строкой, страницей, с каждой по́нятой притчей. Это будет поистине – праздник Души. Это будет счастливая Песня.

Последний из могикан

эссе

Сегодня случайно услышала по радио слова писателя Юрия Бондарева (из его коротких «Записок») о писателе Леониде Леонове… Подумала: вот два титана в русской литературе. Какое благо, что они жили на земле в ХХ веке в Москве и почти рядом. Какая радость слышать их, читать, вспоминать о них. А мне было даже подарено благо общаться с ними обоими, говорить и с тем и с другим. С такими разными, из предыдущих двух поколений. Титан «племени Шолохова» и титан «лейтенантской прозы». У меня дома на книжной полке стоят их дары – лично мне их книги с автографами. То есть рядом стоят их души – их мысли, их чувства. Классика. Книга Леонова – год 1983, и книга Бондарева – год 2006.

В каких-то своих дневниках (уже не найти) я как-то вспоминала об одном телефонном звонке, который раздался однажды в моей квартире. Я тогда в ванной комнате полоскала-стирала бельё. Спешила, пока члены семьи к вечеру ещё не вернулись домой. Шумит из крана мощный поток воды, мокрый пар стоит коромыслом, у ног тазы скрученного белья. Руки мои по локоть в мыльной пене. И тут в прихожей совсем некстати звонит телефон. Стряхнув пену с ладоней, раздражённая выхожу в три шага в прихожую, снимаю трубку: «Алё». Слышу издалека старческий и какой-то бабий голос: «Ирина? Вы меня слышите? Это звонит Леонов». В голове мгновенно проносится: «Какой ещё Леонов? У меня Леоновых несколько. Есть сценарист Леонов. Сокурсник по ВГИКу?.. Нет, вроде не он. Космонавт есть Леонов, тоже знакомый». (Я проводила у них в закрытом городке Чкаловском в ДК месячную выставку живописи моего мужа-художника. Я даже бывала у них в гостях, благо дом рядом. И космонавт Леонов хотел и стал почти что художником-любителем. Приятельствовала с его женой Светой.) Молча держу трубку, по рукам мыло течёт. Опять слышу: «Алё, вы меня слышите?.. Это вам Леонов звонит». Что ответить, просто не знаю. Голос совсем незнакомый и не мужской. Хрипловатый, высокий, воистину бабий. Но видно, там поняли моё замешательство и уточнили: «Может, слышали? Есть такой писатель Леонов…» Мой мозг, как компьютер, предельно напрягся. Выдал: «Писатель Леонов? Великий русский классик?.. Это что, стёб, что ли? Шутка? Кто-то решил приколоться?» Слышу, как в ванной шумит из крана вода, там ждёт бельё. А голос опять: «Да-да, Леонид Максимович… Я тут с почтой получил очередную “Роман-газету”. За март. Тут ваша проза. Почитал и вот решил позвонить… В справочнике есть ваш номер». (Такой же «Справочник членов Союза писателей СССР» с адресами и телефонами лежал у меня рядом в тумбочке. В книжной лавке Москвы на Кузнецком его продавали только по членским билетам СП.)

И я поняла: нет, не прикол это. Всё правда, на том конце Леонид Леонов. Память мгновенно выдала названия его книг: «Русский лес», «Дорога на океан», «Вор», «Барсуки»… Глупо произношу: «Здравствуйте, Леонид Максимович». (Раньше я его никогда близко не видела. Ни на собраниях, ни в кафе ЦДЛ, только на сцене в президиумах.) Слышу: «Вот и прекрасно. Прекрасно. Давайте мы с вами как-нибудь встретимся… Если вы, конечно, не против». Шепчу: «Давайте… Не против». А в голове смятенно бьётся: «Надо же, сам Леонид Леонов… Встретиться хочет… Но, слава Богу, “как-нибудь”…» А в трубке опять: «Так когда?.. А давайте-ка встретимся, например, завтра». У меня трубка из рук чуть не выпала. «Завтра?» – «Вот именно, завтра. Я, знаете, уж не очень молод. Приходится дорожить временем… Ну, например, часов в пять? Вам удобно?» Не очень-то соображая, лепечу машинально: «Да… Удобно». А в ответ почти весело: «Вот и прекрасно. Прекрасно. Я на Никитской живу, недалеко от нашего клуба. Пишите адрес».

А завтра я шагала по знаменитой Большой Никитской улице, по правой нечётной её стороне. Мимо родного моего клуба ЦДЛ. И дальше, в сторону Бульварного кольца, Манежа, мимо посольств и диппредставительств. Вот и дом Леонова, стандартная добротная башня песочного кирпича с балконами. В холле у окна, недалеко от лифта, стояло много цветов в горшках. Разные пальмы и фикусы с глянцевыми, как клеёнка, листьями.

– Вы к кому? – спросила дежурная консьержка.

Мы тогда такого слова ещё не знали.

– Я к Леонову.

И она назвала этаж.

На этаже у Леонова, в тиши залитого солнцем холла, тоже стояли цветы на полу, непривычные моему глазу. Взглянув на ручные часы, я нажала кнопку звонка. И очень скоро дверь мне открыла девочка-школьница с восточным скуластым личиком и азиатскими узкими глазками. Я подумала, что не туда попала. Но малышка сразу сказала:

– Здравствуйте, а дедушка вас уже ждёт. Проходите.

Она шла передо мной по сумраку коридора.

– А мы с мамой сейчас пойдём в зоопарк, жирафа кормить. Там есть «Площадка молодняка», там все дружат и волк не ест поросёнка.

Протопав в конец коридора, девчушка указала на закрытую дверь.

– Вот дедушкин кабинет.

На секунду я замерла и – вошла.

Так близко классика Леонова я видела в первый раз. Он поприветствовал меня и жестом указал на стул у двери. Одет он был тщательно – в шерстяной безрукавке (хотя и лето), и свежей рубашке, и даже в красивом галстуке (всё-таки гостья, дама придёт). Однако был словно бы не причёсан. Лохмат, две седые пряди небрежно спадали на лоб. Правая часть лица его была несколько перекошена. Вероятно, парез от пережитого инсульта, паралича. И потому нижняя губа, распухшая до синевы, тоже косила в сторону. Старик знал об этом и потому имел под носом седые усы, а на носу роговые очки. И сидел он за столом у окна так, чтобы быть ко мне здоровой стороной. За его спиной на полках стандартно пестрели тома сочинений всемирных классиков. Разного цвета. Какие-то ещё пузырьки и флакончики, рамки и фото. Застыла в прыжке изящная лошадка с летящим хвостом. А на столе дешёвая лампа с абажуром – полоски из пластика. Тут же рядом стояла пишущая машинка «Консул», и в ней белая недописанная страница. (Такие чудо-машинки продавались в спецмагазине только членам Союза писателей. Такой же «Консул» стоял и у меня дома.)

– Знаете, я не случайно позвал вас к себе. Я ведь прочёл вас до конца. И про волков тоже. И захотел увидеть, поговорить.

Я обрадованно подумала: «Что ж он ещё скажет о моей прозе? Может, что-то приятное? Мастер – молодому автору?» Но всё пошло по-другому. Он стал говорить о том, что больше всего волновало его. А я оказалась просто достойным доверия собеседником.

– Я недавно был в Болгарии. У меня с ними давняя дружба. Ну и попал к провидице Ванге. Конечно, по блату. Вы о ней, конечно, слышали? И знаете, что мне сказала эта слепая старуха? «Работай спокойно. Не умрёшь, – говорит, – пока не закончишь начатую работу». – Он был доволен собой. Сделал попытку улыбнуться здоровой стороной лица. – Вот я и работаю. И, естественно, не спешу. – Положил старческую ладонь на край машинки. – Вот он, мой роман, моё наваждение, моя неоконченная «Пирамида». – Помолчал. Послышалось, как за стеной в коридоре хлопнула входная дверь. – Как вы считаете, важно ведь не только то, что у пирамиды внутри? Какие там таинства? Загадки, секреты? А и то, что снаружи, вокруг неё. И над ней. То есть что «вокруг да около». Так сказать, фон бытия. Дела, стройки, жизнь народов, даже привычки. Всех вместе и каждого… Ну и то, что выше.

На письменном столе в стороне лежала жёлтая «Роман-газета» с моим портретом в пол-обложки. Он взял её в руки, полистал, даже не глядя и явно думая о своём.

– Наверное, и вас такие вопросы интересовали, когда вы этот «Белый свет» писали? Полотно-то серьёзное. И названо точно. Весь белый свет. А точно назвать – это уже половина дела. – И небрежно отложил журнал в сторону.

Тут мне как раз уместно было бы ответить, как я работала, как постепенно, много лет это писала. И про любимый Алтай, где целину поднимала, где совхоз «Урожайный» построили, где окончила десятилетку. И про знакомого старика-охотника на Чуйском тракте – главного героя романа. Но, даже не открывая рта, поняла, что Леонова это вовсе не интересует.

– А может быть, – продолжал он, – очень важно даже то, как пирамида возникала и как стоит. И опять же, она может стоять не просто обычно, устойчиво, на основании. А как-то особенно, загадочно. Как-нибудь «вверх тормашками»?..

(Так и сказал: «Вверх тормашками?» Потому мне и запомнилось это.) Он и дальше говорил что-то глубокое. Размышлял о своей пирамиде как о живой сущности и как бы напоминавшей ему саму его жизнь. Рассуждал не спеша и при этом всё подносил руки к лицу.

А мне всё хотелось спросить, дознаться, почему, собственно, он позвонил именно мне? Выбрал меня? И так неожиданно. И сразу захотел встретиться? Но не спросила. Я всё время была скована. Ощущала неловкость от своего присутствия в этом кабинете. Рядом с таким титаном. Таким мудрецом. Строгим и удалённым. От всех закрытым. (Он сидел, облокотясь о стол, и постоянно держал руки у лица. Словно не только скрывал недуг, а старался закрыться, защититься от мира. То пальцы у щёк, то ладонь на подбородке.)

А я, будучи рядом с моим учителем поэтом Светловым, неудобств никогда не ощущала. С ним мне всегда было легко, просто и гармонично. (Скончался Михаил Аркадьевич в 1964 году.) Хотя они оба были великие, оба из старшего поколения. Оба «Последние из могикан». Может, это из-за светловского юмора? Или молодого, живого характера?.. (У них в Переделкино даже дачи стояли неподалёку, на одной улице. Но, сколько помнится, они почему-то не общались. Может, из-за сложностей времени? Разности биографий, разности взглядов? Но ценности-то были общие.)

…О чём мы ещё разговаривали с Леоновым и что он всё-таки сказал о моей прозе, я сейчас говорить не стану. И не только из скромности православного человека. Я скажу общее, вообще, что осознала потом. Думаю, читая мой «Белый свет», он ощутил в моей искренней прозе, в её качестве близость своей душе. Общие ценности. А ещё крепость реализма, ясность формы, силу на выживание. А говоря проще – веру в её будущее. А зная высокую цену себе, своим великим книгам (не менее значимым, чем шолоховские), возможно, он угадал, что наша с ним встреча не сможет пройти бесследно. Останется в душе собеседницы. И продлится уже без него. И надолго, и долго. А может, и прорастёт когда-то, явится на белый свет живым побегом о нём. Живым ростком в плодоносное время… И ведь он угадал. Не ошибся…

…Солнце в кабинете уже ушло с подоконника. Переползло на пишущую машинку и в ней на листок неоконченной «Пирамиды». За дверью в квартире уже слышались голоса семьи. Видно, домочадцы давно вернулись из зоопарка. И мне было пора уходить. Как учила моя бабушка, «пора бы и честь знать». Но видно, я чести не знала и потому не понимала, как распрощаться. Имею ли право первой сказать об уходе, не наглость ли это? Тут у Леонова я вообще ничего не знала, всё потерялось, забылось. Всё происходящее тут было чем-то особым. Но выручил сам Леонид Максимович. Он тяжело поднялся из-за стола и взял с книжной полки свой роман «Русский лес» в твёрдой обложке. (Таких там стояло несколько в ряд, наверное, для подарков.) Задушевно сказал:

– Давайте-ка я вам что-нибудь напишу на память. Подарю, например, этот мой «Лес». Чтоб потом вспоминали. Мол, был такой писатель Леонов. Мол, как же, как же, встречались…

И, склонясь, стал неспешно подписывать. Старомодной авторучкой с синими чернилами. Почерк был стариковский и потому совсем, ну совсем непонятный. (Как таинственный некий иероглиф, как загадка его «Пирамиды», да и его самого.) Понятными были только две витиеватые росписи в конце и начале автографа. Ну, ещё и дата: «17 июня 83 года». А в середине: «…Ирине Евгеньевне Ракше с…» Но всё остальное… Попытайтесь расшифровать сами. Я бессильна. (Посвящение это даю на фото… Одна подруга из Петербурга предположила: «Изумительной Ирине Евгеньевне Ракше». А ниже: «На добрую память. От автора…» Так ли?.. Возможно, что так.)

Уходила я от Леонова всё по той же нечётной стороне Большой Никитской улицы. Вокруг всё было ярко, солнечно. Всё сияло и пело, как и у меня в душе. Летом солнце в России садится поздно. А мы с Леоновым проговорили с пяти часов и аж до полдевятого. Жаль, в то время у меня не было диктофона, чтобы записать всё дословно. Всё-всё. И я, шагая к метро, думала: «Вот вернусь домой и тотчас всё запишу. До словечка точно, буквально». Ведь каждое слово такого титана так ценно, так интересно. И не для меня одной. Для поколений, а может, и для литературы. И было странно, что в стране творчество Леонида Леонова, в отличие от Шолохова, как-то не стало широко популярным. Не вошло даже в список изучения, в школьные программы. Подумала: «А может быть, потому, что он был не слишком близок к верховной власти? Например, к Сталину?» Но при этом широко печатался, был почитаем (вокруг всегда были гении-первачи: Горький, Есенин, А. Толстой, Эренбург, Чуковский, Федин). И несмотря ни на что, он выжил и жил достойно и полноценно. «Жизнь моя сложная, – между прочим сказал мне Леонов. Сказал мельком, сухо и скупо. – За жизнь было шесть ордеров на арест». Я тут же мысленно встрепенулась. Но задать вопроса он мне не дал. Продолжал говорить. И дальше об этом и слова не было. Уже гораздо позже я узнала, как Берия сказал о нём на одном совещании: «А вот ещё загадочная личность… Вот кого поскрести надо». И Леонова поскребли. Но ни один из ордеров на его арест так и не был вождём подписан.

…Приехав домой, я, к сожалению, почему-то сразу не кинулась к «Консулу». Тут же не села за письменный стол. Не стала всё вспоминать до минуты, до слова. И ничего не записала. Ни строчки, ни полстраницы. «Завтра, завтра, – в суете разных дел успокаивала я себя, – ещё успею. Успею». Но именно суета повседневной жизни так плотно меня окружила, так закружила, что план стал удаляться, а впечатления истаивать, исчезать. И вспомнила я об этой уникальной встрече лишь годы спустя, именно годы.

А вот сегодня, размышляя о Леониде Максимовиче, понимаю цену его веса, его значения в литературе ХХ века. Ведь нет в прозе ни одной формы, ни одного направления, в котором бы он не работал. (Романы, повести, пьесы, рассказы, очерки, речи, статьи.) И не оставил бы доброго следа своих открытий. Учёные литературоведы давно написали о нём объёмные диссертации. Однако, я думаю, при всей доступности (взял книгу с полки и ныряй) в нём была некая тайна. Он был как бесценная «вещь в себе». И её открытие – в будущем.

Я же не «вед», не учёный и на своих страницах оставляю лишь малый штрих к портрету большого мастера. Вдруг этот штрих покажется интересным кому-то ещё кроме меня.

Умер Леонид Максимович 8 августа 1994 года. Ему, свидетелю очень сложной эпохи, минуло 95 лет. Воистину долгожитель. После той единственной моей встречи с ним прошло 11 лет. Но он так и не дописал своего «наваждения». Не закончил свою сложно задуманную философскую «Пирамиду». Как сам считал – «главную книгу жизни». И это всё, может быть, не случайно? Может быть, глубоко загадочно?.. И возможно, кто-то когда-то разгадает тайну творца.

Похоронен великий мастер Слова на Новодевичьем кладбище. Вечная ему память!