Текст книги "Девочка плачет…"

11. Квартира

Ершов до женитьбы жил в коммуналке. Семья у них маленькая: он да мать с отцом. В коммуналке у них была одна комната, очень большая, почти 32 метра. Эта комната досталась отцу от его матери, семье которой когда-то принадлежала вся квартира. В комнате два окна, значит, можно разделить ее на две. Ванькин отец рукастостью не отличался, но когда Ванька стал подрастать, отец договорился у себя в музее: пришли рабочие и соорудили фанерную перегородку с дверью. Вышла маленькая смежная комнатка, да в ней еще и кладовочка без окон. Так что, можно сказать, Ванька жил шикарно: своя комната.

Анькина семья жила в отдельной, двухкомнатной. Сколько Анька себя помнила, знакомые и родственники завидовали: отдельная! Да не типовая хрущоба, а послевоенный «немецкий» дом: две большие комнаты, кухня – девять метров, кладовка и глубокий балкон-лоджия, которую Анькин отец застеклил, утеплил, и получилась еще почти целая комната. Ну не совсем комната, но все-таки спальня: там уместилась полуторная кровать, тумбочка и оставался еще узенький проходик между кроватью и стеной. Зимой там спать было холодно, зато летом – красота!

Когда Ванька с Анькой поженились, они там и спали, на балконе. В комнате поменьше жили Анька – до свадьбы с Ванькой, – и Юрик, ее младший брат. Комната побольше была общей, там стоял телевизор, стол, румынская стенка и большой раскладной диван, который на ночь превращался в родительскую спальню. Жилая площадь квартиры – 36 метров. На них, четверых прописанных – точно по норме.

В кооператив можно вступить, только если данная государством жилая площадь меньше 9 квадратов на человека. От мысли выписать Ваню от родителей и прописать к себе Аня сразу отказалась. Опасно: его родителей могут уплотнить и отобрать отделенную перегородкой десяти-метровку, ведь у них на двоих остается двадцать метров с гаком – больше нормы! И вообще, он у родителей один, и если его официально выпишут, то в случае смерти родителей жилплощадь будет потеряна. А удастся ли с кооперативом – это еще вопрос.

В кооператив вступить не просто, без блата не пролезешь. Анька искала ходы в Институте Арктики, от которого был командирован на север Иван. Неожиданно помогла ее дружба с Вовкой-скрипачом. Про свою детскую влюбленность в него Анька забыла еще в школе, но за дружбу с ним держалась крепко. Вовка Гребешков становился в Питере популярным человеком, знаменитостью «андеграунда». На неофициальные концерты его рок-группы попасть было труднее, чем на секретный военный объект.

Анна, которая раз в неделю приходила на сеанс радиосвязи в Институт Арктики и Антарктики, свела знакомство с тамошним профоргом, Селезневым, и как-то обмолвилась, что может договориться с Гребешковым насчет концерта в Институте. Профорг ухватился за эту мысль:

– С самим Гребешковым? Ну Ершова, ты меня удивляешь! Откуда такие контакты? Хиппуешь втайне? Двойную жизнь ведешь?

– Ну что вы, Виктор Палыч. Историческое наследие. Детская дружба.

Для профорга такой концерт – мощный инструмент. Даешь приглашения нужным людям, соответственно, пользуешься их возможностями. Анна пообещала и действительно устроила концерт. Намекнула, что может и еще устроить, а за это попросила Селезнева помочь получить место в кооперативе.

Вступительный взнос – тридцать процентов стоимости квартиры – проблемой не был. Ванина двойная северная зарплата оставалась нетронутой, он почти ничего не тратил; через год-полтора у них накопилась бы нужная сумма. Строительство нового кооперативного дома институт планировал на будущий год. Но как быть с нормой квадратных метров на человека?

Опытный Селезнев на это особенно напирал:

– Пойми, Ершова, через Ленсовет никому не прыгнуть. Если у тебя не будет площади меньше нормы на человека – я, хоть разбейся, помочь не смогу.

– Ну как же нам быть, Виктор Палыч, что придумать? – спрашивала Анна. – А если я бабушку пропишу? Она в Озерках живет.

– А что у нее там? – допытывался Селезнев. – Дом, квартира?

– Да вроде дачки… домик деревенский.

– С отоплением?

– Ну как? Печка обычная, дровами топится.

– Нет, Ершова, не сработает. Еще думай.

– А если я справку из поликлиники возьму, что бабушка старая, одна жить не может, уход нужен? И пропишу ее!

– А справку достать сможешь? – с сомнением спрашивал профорг.

– Постараюсь… думаю, смогу.

– Ну это мысль. Дерзай. Молодец, Ершова, соображаешь, хвалю! Но сильно не тяни. К следующему заседанию жилкомитета надо успеть.

И Анька завертелась, зависела на телефоне, забегала по друзьям, по нужным людям. Комбинировала, знакомила, связывала, обещала, доставала. Наконец, переоформила бабушкин домик как летнюю дачу, перепрописала бабушку в квартиру родителей, пролезла в кооператив. И тут же перед ней встала следующая проблема: на двоих с Ванькой они могли купить – даже за свои деньги! – только двухкомнатную. Сколько людей будет прописано, столько и комнат. А что такое двухкомнатная, да еще в новом доме? Максимум 28 метров. Клетушка! А если ребенок? И тут ее осенило: ребенок! Им нужен ребенок, тогда они с полным правом, ну и с поддержкой профорга, конечно, могут претендовать на трехкомнатный кооператив! Но откладывать нельзя: надо ковать, пока горячо. И Анька решила, что она возьмет академку и поедет к Ваньке…

…Самолетик подрулил и остановился перед входом в здание аэропорта. Иван ждал на крыльце вместе с несколькими встречающими: на полосу дежурная просила не выходить.

Открылась дверца самолета, из нее выбросили металлическую лесенку. Народу прилетело мало, конец марта – не время для перелетов. Вышли несколько мужчин в тулупах, в собачьих унтах – по всему видно: свои, северяне. Вышла высокая красивая Надюша в дорогой каракулевой шубке, в пушистой песцовой шапке, в наборных, из кусочков оленьего меха разных оттенков, на толстой войлочной подошве, пимах. Раз в месяц она летала в Архангельск на базу, привозила новый товар. Один из прилетевших мужиков протянул ей руку, помог сойти вниз.

Наконец, показалась Анька. На ней модная приталенная шубка из искусственного меха, длинный, вязаный из итальянских объемных синтетических ниток – вдвое переплатила! – шарф выпущен спереди; такого же цвета вязаная круглая шапочка. Из-под шубы видны голубые полоски джинсов: они аккуратно подвернуты, открывают голенища высоких кожаных сапожек.

У Ивана сжалось сердце: Анька была такой маленькой и худой. Казалось, что на ребенка-заморыша надели взрослую одежду. Она волокла за собой большую хозяйственную сумку. Он не вытерпел и побежал по бетонке к самолетику, схватил Аньку в охапку с последней ступеньки лестницы, закружил ее вместе с сумкой.

– Анька, неужели ты здесь! Приехала! Ну Анька, ты молодец!

– Соскучилась, Ванечка! – зазвенела Анька счастливым смехом.

– Я тоже! Я даже и не знал, что так соскучился! Как увидел тебя, тогда только понял. Ну пойдем, пойдем. Машина ждет.

Иван в одну руку взял сумку, другой рукой обхватил свою маленькую жену за плечи, повлек ее в здание. Ему было страшно, что Анька сейчас же заболеет в своих модных бесполезных одежках.

– Ты меня подожди минутку здесь, у кассы, я побегу к машине, скажу Сергеичу, чтобы к крыльцу подъехал. Он не глушит, чтобы тепло…

– А чемоданы, Ванечка? У меня два! Я яблоки тебе привезла, апельсины. У нас в буфете давали.

– Апельсины?! Ну ты даешь! Сейчас выгрузят, заберем. Ну Анька! Молодец, что приехала! Ничего, тулуп тебе справим, валенки, – скороговоркой говорил Иван, как будто отвечая своим страхам. – Скоро весна, на лыжах кататься будем! Откормим тебя, у нас здесь рыба, икра свежая, малосольная. Ах, какая ты молодец!

И они смеялись весело, звонко. И Ванька думал: «Как здорово, что я женился на Аньке. И – что она приехала».

Анна прожила в Амдерме всю весну и почти все лето. В апреле каждый свободный час проводили на Черных скалах, на лыжах. Поначалу она боялась, вставала на лыжи в самом конце горы, где крутизна сглаживалась и переходила в плавный просторный спуск. Она ехала тихонько, аккуратно, напряженно глядя вперед, чтобы не наскочить на ледяной холмик. Потом освоилась, научилась легко скользить между торосами. Ваня всегда съезжал первым и, замирая сердцем, следил снизу, как ловко порхает ее маленькая фигурка.

В мае, когда пришла настоящая уже весна: очистились от снега деревянные настилы дорожек, унесло весенним ветром льды от берега и открылся простор океана – они стали ходить гулять на берег, на старый пирс.

Крепко пахло просоленным тяжелым морем, мокрым, жирным тюленьим мехом. Появились птицы: чайки, бакланы. Кулички на тоненьких ножках хлопотали на берегу: стайками весело бежали по кромке пены за отходящей волной, потом все дружно поворачивались и семенили обратно.

В июне, когда ночь совсем растаяла и, ложась спать, нужно было закрывать окна специальными, подбитыми черным коленкором шторами, чтобы ночное солнце не пугало сон, Иван взял Аню с собой в тундру, на рыбалку.

По тундре ехали в странном, никогда раньше ею не виданном механизме на гусеницах под названием «ГТС». Это было похоже на плоский танк, но без башни и пушки.

Тундра оказалась сплошным болотом, из которого выглядывали торопливо цветущие холмики. Огромные головки ромашек и колокольчиков сидели прямо на покрытой мхом земле, без стебельков: лето коротко, нет у них времени стебельки растить. Между цветами густой сетью – прутики и ветки потолще. На них Анька разглядела белую березовую кору. Это и были березы, только они не росли вверх, а стелились по земле.

Приехали к большому озеру, красиво лежавшему между цветущих холмов. На берегу стоял бревенчатый домик, который мужики называли «балок». В нем печка с очагом; под очагом связка дров, мешок с углем. Рядом на полочке аккуратно разложены соль, спички, нож, алюминиевые миски, несколько банок свиной тушенки, матерчатый мешок с черными сухарями.

– Это что же, – спросила Аня, – здесь живет кто-то?

– Это, Анька, северный закон, – объяснял Иван степенно, как бывалый зимовщик. – В тундре после себя оставь еду и топливо. Для того, кто после тебя в балок зайдет.

Мужики растопили печь, вытащили из «гэтээ-ски» – так они между собой называли странную машину – привезенные припасы, снасти, дрова и уголь. Анна подошла к озеру и увидела, что от берега под воду уходит лед. Ей объяснили, что лед летом тает только сверху, а дно остается замерзшим…

Вопреки Ваниным страхам, Ане север понравился. Она выучилась ходить в валенках, а потом, летом – в толстых, с меховым чулком внутри, резиновых сапогах. Принесенный Иваном военный овчиный тулуп она подрезала, подогнала себе по фигуре, и он смотрелся на ней не хуже входившей в моду дубленки. Аня окрепла, перестала казаться голубовато-прозрачной. От холода, от ярко блестевшего снега, от крепко просоленного морского бриза со щек ее не сходил румянец. А от снежно-белой, со жгучим красным перцем, строганины из свежезамороженного хариуса, от молочно-розового мяса гольца, запеченного в печке целиком, от малосольной, сливочной на вкус красной икры все тело ее налилось крепкой, тугой силой.

В августе Анна уезжала обратно в Ленинград: надо было возвращаться к делам, к прерванным занятиям в аспирантуре. Она была на четвертом месяце беременности.

12. Дочка

Автобус остановился. Орнела соскочила с подножки, огляделась. На этой же остановке она карабкалась в автобус пять лет назад, покидая родную деревню, как она думала, навсегда. Ничего не изменилось вокруг. Все так же розовой пеной вскипают над каменными оградами буген-виллии, так же ярко-красные, с рекламной надписью «Кока-кола», зонтики перед деревенским кафе бросают тень на белые пластиковые столики, зазывая присесть, отдохнуть от жаркого солнца.

Орнела медленно подошла к дому родителей, постояла, собираясь с духом. Она им писала, что приедет, но ни слова в ответ не получила. Как-то примут ее родные? И как она встретится с сыном?

Все годы учебы она регулярно, в соответствии с приговором суда, получала письма отца, которого суд, не приняв уверения Фантино, что в семье никогда не было насилия и жестокого обращения, назначил официальным опекуном Адриано. Конечно, письма писал не отец, а скорее всего кто-то из служащих дома Камбиазо. Письма были написаны четким мелким почерком, грамотным сухим языком и в основном состояли из переписанных отчетов семейного доктора и воспитательницы. Под ровными строчками стояла крупная разлапистая подпись отца.

Орнела подняла руку, чтобы позвонить, но не успела, дверь раскрылась. На пороге стояла мать:

– Дочка, – только и смогла выдохнуть она, обхватила Орнелу и заплакала ей в плечо. Но тут же справилась, заторопилась, потянула дочь в дом, в маленькую прихожую, торопливо закрыла наружную дверь. – Дочка, я уж с утра здесь, у двери караулю, – торопливо зашептала мать, двумя руками держа руку Орнелы выше локтя, как будто боясь, что если выпустит, Орнела исчезнет. – Маленькая доченька моя, ты не сердись на меня! Я писала, хотела ехать к тебе. Не пустил… и письма не дал отправить. Не дал, никак не дал!

Слезы опять брызнули из ее глаз.

– Ах, доченька, доченька… доченька моя… – только и могла выговорить мать.

– Мама, что вы, все хорошо. Мамочка, не плачьте, – сбиваясь с дыхания шептала Орнела, сама почти плача и изо всех сил стараясь удерживать слезы.

По комку в горле, по знакомой, давящей, щемящей боли между лопатками – не раз приходилось ей прятать слезы, не давать им пролиться – она знала: пришел тот момент, когда надо собрать себя всю, иначе разнюнишься. Она старалась делать глубокие вдохи. Дрожащее горло не давало дышать ровно; у нее вырывались судорожные всхлипывания.

– Мамочка, не надо, давайте говорить, давайте пойдем в дом.

– Доченька моя, а и не знаю, как сказать тебе такое слово… Ведь он велел не пускать тебя! – и мать разрыдалась громко, в голос, и уже не могла остановиться. Она оторвалась от Орнелы, уперлась седой головой в стенку у двери и вся сотрясалась вскрикивающими, душащими рыданиями. Орнела стояла рядом, молча гладила мать по голове.

Дверь в комнату открылась, показался отец. Выглянул и скрылся, торопливо затворил дверь, но на короткий миг глаза его столкнулись с взглядом дочери.

Орнела почувствовала, как горячая волна поднялась в ней, бросилась в голову, как вмиг заледенели пальцы рук. Она оставила мать, решительно шагнула, дернула дверь на себя. Вошла в комнату и остановилась, опершись спиной о косяк. Отец сидел за столом под люстрой, в самом центре квадратной комнаты. Его голова была низко опущена, большие коричневые ладони его лежали перед ним на столе, как посторонний предмет.

– Здравствуй, отец, – громким, звенящим, металлическим голосом сказала Орнела и спохватилась: надо было сказать «здравствуйте». – Я приехала, чтобы увидеть маму и сына.

Отец молчал, уперев глаза в стол. Орнела тоже молчала, смотрела на отца. Она вдруг увидела, что он – уже старый человек. Что голова его почти совсем побелела, что волосы стали редкими и сбились как-то набок, так, что с одной стороны над ухом виднелась по-младенчески розовая кожа. Голова стала маленькой и вытянулась на макушке. Большие, обвисшие, мясистые уши, казалось, взяты от другой, более крупной головы. Коричневая шея морщинилась и была слишком тонкой для застегнутого на верхнюю пуговицу ворота клетчатой рубашки.

Орнела почувствовала, как внутри что-то как будто отпустило ее: твердый колючий комок, теснивший грудь, стал мягким, гладким и теплым и весь распух, как тесто, когда его оставляют на доске «подышать», накрыв льняным полотенцем. Она шагнула вперед, к отцу, положила ладонь на его голову:

– Папа, посмотрите на меня…

Отец вдруг весь, всем телом зашевелился, нахохлился, точно вымокший под дождем голубь на осеннем подоконнике; плечи его поднялись, задрожали. Он прижал ладони к лицу и Орнела услышала странные, хакающие звуки…

Тот вечер Орнела запомнила как лучший вечер в своей жизни. Никогда – ни раньше, ни потом – не было так мягко, так тепло в душе. Пришли с работы братья, двое: младший уехал учиться. Ели домашнюю еду, пили домашнее вино. Рассматривали ее диплом, похвальные грамоты. Ей было приятно видеть, как отец долго, внимательно изучал диплом, вертел его в руках, как будто не хотел отпускать, как закраснелись его скулы, когда он спросил:

– Кто ж ты теперь? Вроде инженера, что ли?

– Почему же вроде, папа? Инженер и есть! – это было не совсем так, но Орнела, видя, как вскинулись удивленно и значительно лохматые его брови, как зарделись от удовольствия щеки, уточнять не стала.

Рассматривали, примеряли привезенные подарки: кофточка для матери, теплая рубашка отцу, модные, со сменной пряжкой ремни и только что появившиеся одноразовые газовые зажигалки для братьев.

– Как же дальше, дочка? – мать первой решилась задать этот вопрос.

– Долго с вами пробыть не могу, – серьезно сказала Орнела, – я назначена на корабль торгового флота, через две недели выходим в море.

Она увидела, как мать и отец переглянулись и – ей показалось – облегченно вздохнули.

– Вот только решу с сыном, – продолжала она. – Можно его завтра сюда привезти?

– Дочка, Нано отвык от тебя, – робко, не поднимая глаз, проговорила мать. – Может, не надо его беспокоить?

– Мама, отец… Нано – мой сын. Не повидать его я не могу, – твердо ответила Орнела.

На следующий день к дому подъехала машина: открытый кабриолет, сияющий темно-вишневым лаком, кремовой кожей сидений. Из машины вышел Фантино, как всегда красивый, с модной стрижкой, с шелковым платком в распахнутом вороте рубашки, в сияющих туфлях. Он обошел машину, нагнулся и взял на руки с пассажирского сиденья хорошенького и пухленького нарядного мальчика. Ребенок ухватился ручонкой за волосы отца, надул щеки и загудел, сложив трубочкой румяные губки и прихлопывая в такт по плечу Фантино свободной ручкой.

Орнела увидела их из окна и, хотя и ждала этого момента с самого утра, вдруг заметалась: села на стул, пригладила ладонями волосы, тут же вскочила, кинулась к зеркалу, опять к столу; села, замерла, глядя на дверь. Мысли скакали. Она подумала, что не знает, что заставляет ее волноваться: то, что сейчас она увидит сына, или… неужели Фантино, «сладкий» Фантино по-прежнему имеет над ней ту неодолимую мужскую власть, которой она так боялась и от которой стремилась освободиться?

Дверь открылась. Фантино с ребенком на руках вошел, улыбаясь широко, приветливо:

– А вот и Орнела, – сказал он нараспев, подходя, – здравствуй, Нелита, вот и мы.

Он наклонился и прежде, чем она опомнилась, поцеловал ее в щеку. Потом с улыбкой сказал малышу:

– Нано, ну-ка покажи, как ты поцелуешь Нелиту.

Малыш послушно нагнулся и звонко чмокнул над ее ухом. Орнела протянула руки, чтобы взять ребенка, но мальчик вдруг резко отвернулся, обеими ручками крепко обхватил отца за шею и спрятал личико в его плечо.

– Ну что ты, Нано, – проговорил Фантино, повернув голову, отклоняясь немного назад, чтобы видеть лицо малыша. – Ничего, привыкнет, – сказал он, повернувшись к Орнеле и улыбаясь довольной, счастливой улыбкой. – Он застенчивый у нас. Ну Нано, иди к Орнеле на ручки.

Орнела увидела, как малыш еще крепче вцепился в шею отца.

– Ничего, пусть, – глухо сказала она. – Не заставляй его. Расскажи лучше, как вы живете. Не скучает он? – спросила она и сама почувствовала, как нелеп ее вопрос. По малышу сразу было видно, что он не только не скучал по ней, но и не помнил, кто она. Фантино рассказывал охотно, весело, как будто и не было никогда между ним и Орнелой никакой распри. Он восхищенно хвастался сыном, как все любящие родители хвастают перед хорошими, добрыми друзьями, зная, что их не осудят за невинную родительскую слабость.

Орнела слушала, кивала, задавала вопросы, и все больше ей казалось, что она не имеет никакого отношения к жизни этого красивого мужчины и его сына, что она только друг, терпеливо и снисходительно выслушивающий родительские восторги. Малыш Нано так и не отпустил шею отца до конца их встречи.

В первый вечер, когда так неожиданно и так счастливо наладились отношения с отцом, Орнела думала, что пробудет дома не меньше недели. Встреча с Фантино и сыном перевернула ее планы. Она увидела, что она здесь не нужна. Фантино счастлив сыном, любит его, как не любил никого, никогда. А она-то думала, что он способен любить только себя самого. Счастлив настолько, что и не думает о каких-то претензиях к ней. Он даже предложил ей помесячную финансовую помощь.

На его предложение она сказала кратко: «Нет, спасибо». Фантино и это принял легко, кивнул с улыбкой. А сын? Было ясно, что он доволен, ухожен, обожаем всеми. Он с младенчества записан в лучший лицей и уже сейчас к нему ходит учитель, который готовит его к школе. При нем уже три года живет воспитательница-англичанка, с которой он – в пять-то лет! – говорит по-английски.

Но – довольно ли ей того, чтобы знать все это? Она понимала, что не стерпит, видя счастье, украденное у нее, станет бороться. И начнут они с Фантино каждый тянуть ребенка к себе, пока не разорвут пополам его живую душеньку. Лучше уехать скорее, не искушать себя, не терзать сердце. На следующее утро одним из первых рейсов автобуса она уже ехала в Геную, где должна была явиться на корабль.