Текст книги "Девочка плачет…"

6. Мирабела

Дом, в котором стала жить Орнела с мужем, стоял на возвышении, у поворота вьющегося над обрывом серпантина дороги, и смотрел кружевными окнами на блестевшее вдали море. Дом невелик, но весь выкрашен свежей краской, обставлен новой мебелью – отец Фантино постарался для новобрачных.

В доме было все, до самых мелких мелочей. Орнеле даже не пришлось взять приданое, приготовленное для нее бабушкой.

– Не сердись, бабузя, наживем дом побольше, все заберу, – смущенно смеялась Орнела. Ей было неловко и грустно не взять бабушкино, но и рассердить свекра она боялась. И ей все казалось, что дом чужой, временный – не было в нем ничего из ее жизни, ничего, что она могла бы назвать своим. Но это она прятала глубоко в сердце, не показывала никому.

Зато уж напоказ – как она гордилась! Она – сеньора, хозяйка дома! Приходили на чашку кофе подруги, завистливо оглядывали каждый уголок. Каким легким взмахом руки она стелила на стол кружевные новенькие салфетки, как привычно наливала из посеребрённого кофейника кофе в прозрачные, тоненькие, как яичная скорлупа, золоченые фарфоровые чашечки – будто других и не видела в жизни.

Особенно любила Орнела, когда приходила Мирабела, Белуча – с раннего детства лучшая ее подруга. Красавица Бе-луча, счастливица Белуча, у которой было так много платьев, что она, не задумываясь, отдавала Орнеле те, что уже надевала два-три раза; у которой был собственный автомобиль, которая могла сама решать, учиться ли ей, и где учиться.

Мирабела радовалась за подругу:

– Нелита, солнце мое, как красиво в твоем доме. Какой модный торшер, проигрыватель! И сколько пластинок! Какой лакированный стол! И какой миленький у тебя муж! Вот уж красавчиков нарожаете. Смотри же, первенца я буду крестить! Будет у меня крестный сыночек!

– Обещаю, Белуча, готовь подарки крестнику, – улыбалась Орнела и сердце ее замирало.

Промелькнули первые медовые недели, Орнела стала маяться тошнотой. Лицо отекло, руки и ноги ослабли, хотелось спать, спать – и ничего больше. Она старалась не поддаваться: вставала, готовила, подавала мужу завтрак, свежевыглаженную сорочку, начищенные туфли. Он трепал ее по волосам, улыбался:

– Ничего, Нелуча, все пройдет, потерпи! – И уходил до вечера. Она падала в постель, как подкошенная, хотела только одного: чтобы он не пришел слишком рано. Так прошло два месяца.

Орнела стала замечать, что муж приходит домой все позже. Она уже справилась со своими слабостями, чувствовала себя лучше, вовсе хорошо, вроде и не было в ней младенца. Только располнела немного, но зато лицо налилось светом, глаза засияли изнутри, как будто там, в глубине ее, горел волшебный фонарик. А что же Фантино? Все то же: потреплет утром мягкой ладонью косы, поцелует в лоб, как падре в церкви, и уходит, и нет его до полуночи.

– Фантино, сладкий, приходи сегодня пораньше, гулять пойдем.

– Что ты, дорогая, тебе вредно. Ложись, не жди меня. Я задержусь в магазине.

И Орнела остается одна на целый день. В тоске бродит по дому, в который раз перебирает детское приданое – богатое, из лучшего в Генуе магазина, – свекром купленное. Потом пойдет в кухню, где хозяйничает у плиты толстая Сандра, тоже присланная доном Камбиазо помогать Орнеле, пока она беременна. Скучно сидеть одной дома. Хорошо, если заедет Белуча, похвастает модными нарядами, расскажет школьные новости.

Белуча заезжала не часто, только по пятницам. Она ездила на своем стареньком «Фиате» лихо, уверенно – но пока только по деревенским дорогам; на большое шоссе, извилистое и все унизанное тоннелями, не выезжала. «Фиат» достался ей от старшего брата, Марио, а тому – от отца.

Марио, как только смог скопить на свою мечту – мотоцикл, так больше и не подходил к машине. «Фиат» долго ржавел под старой оливой за домом. Мирабела упрашивала отца отдать машину ей и, наконец, тот уступил, как всегда уступал просьбам любимой дочки. Он сам свозил машину в мастерскую, где ее подремонтировали и покрасили. Документа на вождение у Мирабелы еще не было – слишком молода. Отец не велел ей выезжать на большую дорогу.

Однажды Орнела попросила подругу:

– Белуча, прокати меня по деревне, так устала дома сидеть.

Бела – с радостью. Орнела села рядом с подругой, поерзала, устраивая потяжелевшее тело, стала приоткрывать окошко и, когда крутила ручку, глянула вниз. Не случайно глянула, что-то блеснуло там, внизу, в узеньком оттопыренном кармашке на внутренней стороне дверцы. Резинка старая, растянулась, вот кармашек и оттопырился. Орнела пальцем еще оттянула резинку, приоткрыла кармашек пошире и увидела там, на дне, золоченую зажигалку.

Орнела сразу узнала зажигалку. Ее подарили Фантино друзья, когда веселились на мальчишнике перед свадьбой. Дорогая зажигалка: он хвастал, что ни у кого такой нет. Орнела прикрыла рукой кармашек, ничего не спросила, только задумалась. Белуча трещала, рассказывала что-то. Орнела кивала, подавала голос: «Ну-ну… а он… а она?..» – и думала о своем.

Это было в пятницу, а в следующий понедельник Орне-ла заглянула в кухню, спросила Сандру:

– Сандрина, дорогая, пойду пройдусь, что-нибудь купить?

– Что ты, Нелита, отдыхай, все привезли с рынка.

– А оливок вяленых привезли?

– Не заказывали…

– Так я пройду до лавки сеньора Даниэле. Страсть, как вяленых хочу.

– Ну что ж, детка, иди, только осторожно. А может, подождешь? Я как управлюсь – провожу тебя.

– Сандрина, я не фарфоровая. Сама-то, небось, работала, когда своих носила?

– И верно, детка, иди, чего сиднем сидеть да дрожать, всего бояться. Пресвятая наша Сеньора тебя не оставит. Я не дрожала, да и надо мной никто не дрожал.

Орнела подгадала как раз к концу школьных занятий. Подошла к школе со стороны переулка, где буйно цветущие ветви бугенвиллей падают каскадом, до земли укрывают школьный забор. Между забором и густо свисающими гроздьями малиновых цветов образовалось пространство: там у школьниц была тайная беседка. Девчонки прятались в ней в перерывах между уроками: болтали, сидя на старых ящиках, хвастались обновками и, бывало, пробовали курить.

В этом переулке Белуча, когда была в школе, всегда оставляла свой «Фиат». Он и сейчас стоял здесь, приткнутый к обочине. Орнела забралась под куст, вглубь, так, что с улицы ее не было видно. Сквозь гроздья цветов она увидела, как стали выбегать из школьных ворот малыши, как некоторые садились в машины к приехавшим за ними мамашам, другие стайками расходились в разные стороны.

Орнела ждала. Стоять было тесно, душно, приходилось пригибаться. Заныли ноги, спина. Она нашла у забора дощатый ящик, села на него, немного развела пальцами ветки, чтобы было виднее. В конце переулка показался мужчина. Орнела отодвинулась глубже в заросли, затаилась. Вот он подошел ближе. Фантино? Да, Фантино! У нее забилось сердце, стало страшно. Что, как он ее здесь увидит?! Она смотрела, почти не дыша, ждала…

Наконец, из школьных ворот вышла Мирабела. Одна, последней вышла. Ждала, когда все разойдутся? Подошла к своей машине. Фантино пошел ей навстречу. Орнела увидела, как он обнял Белу, поцеловал в висок. Прямо на улице! Орнела почувствовала, как сердце ее ослабло. Подкатила тошнота. Она вдохнула глубоко раз, другой – справилась с собой. Смотрела сквозь листья. Они сели в машину. Было видно, как они потянулись друг к другу. «Целуются!» – прошептала одними губами Орнела.

Машина поехала. Орнела еще посидела в своем укрытии, стараясь отдышаться. «Сейчас об этом не буду думать, – мелькнула почему-то в сознании присказка ее любимой книжной героини. – Потом, потом. Сейчас не буду». Она осторожно вылезла, быстро пошла прочь от школы. Вышла на большую улицу, там пошла медленно, прогуливаясь, с легкой мечтательной улыбкой: все у нее лучше всех.

Она вошла в лавку, поболтала с сеньором Даниэле, хозяином: «…какая чудная погода, давно не гуляла, не могу надышаться, не хочется возвращаться домой, но надо, Сандра будет волноваться…». Купила оливок. Пошла медленно, гуляя, домой.

У дома Орнела развязала кокетливый бантик из соломенного жгута, сняла вощеную бумагу, закрывавшую банку с оливками, выбросила в кусты добрую треть содержимого банки и скомканную бумагу. Вошла в кухню, поставила банку на стол:

– Вот, Сандрина, немного еще осталось.

– Сумасшедшая, – засмеялась Сандра, – разве можно столько соленого!

– Теперь пить хочу. Обедать не буду. – Орнела взяла кувшин с домашним лимонадом, пошла к себе, заперлась, до ужина уже не выходила.

В пятницу приехала Мирабела, привезла гостинцев: свежей моцареллы, плавающей в литровом стеклянном бочонке с обтянутым марлей горлышком, сладкого хлеба с цукатами и миндалем, сваренных в меду апельсиновых ломтиков с корочкой. Орнела расцеловала подругу, усадила за стол, дала новую кружевную салфетку:

– Перетри чашки, Белуча, а я пойду, кофейник поставлю. Попируем с тобой!

Она вышла через кухню на подъездную дорожку, где стоял «Фиат» Мирабелы. Гаечный ключ она запасла заранее: он ждал, подсунутый под горшок с петуниями. Она быстро повернула гайки несколько раз, не до конца, так, чтобы не сразу отвалились…

Фантино пришел домой после работы раньше обычного, бледный, тусклый.

– Фантино, сладкий, что с тобой, тебе нездоровится? – спросила Орнела заботливо, перебирая пальцами его волосы, заглядывая в глаза.

– Нелуча, ты еще не знаешь? – Он отстранил ее руку, спрятал глаза. – Бела разбилась! Машину занесло на повороте. Она свалилась с обрыва.

– Как! – ахнула Орнела и заплакала. Непритворно заплакала. Как жалко было подругу! Она у нее одна была. А теперь уже не будет. Да, Орнела решила: никогда у нее подруг не будет. Горько было Орнеле.

7. Анька

Роскошный дворец бракосочетания на Английской набережной – бывшие великокняжеские хоромы, построенные архитектором Красновским еще в 90-е годы девятнадцатого века – был полон брачующимися.

Пары, окруженные родственниками, толпились, смущенно перешептываясь. Женихи стеснялись уходить курить, но те, у кого очередь была подальше, все-таки выходили ненадолго, торопливо пыхали «Примой», а некоторые специально купленным к случаю дорогим «Родопи»; с виноватым видом возвращались к невестам. Невесты курить не бегали, стояли неподвижно, опасливо – боялись помять наряды.

Анька в дорогом, из валютной «Березки», платье, на высоких платформах, с зачесанными назад, залитыми лаком волосами, на которые прицеплены были шиньон «ба-бетта» и капроновая фата, с голубыми, на все веко, польскими тенями и густым слоем туши на ресницах, сама себе казалась сказочной принцессой.

Стоявший рядом Ершов смущенно оглядывался, стесняясь пышности Анькиного наряда. К тому же он все время боялся, что Анька навернется с дурацких платформ.

Сам он чувствовал себя немного деревянным в темно-синем, железно отутюженном костюме, узковатом для его натренированных плеч. На костюм валютных бонов не хватило, но мать побегала, повисела на телефоне – купили в комиссионке, – не новый, зато импортный. В нем Ванька на вручение диплома ходил, а теперь вот и свадьба, так что костюмец себя оправдывал.

А вот что с Анькиным платьем потом делать? Денег на него вбухали не слабо, а куда его после свадьбы девать? Анька, правда, щебетала, когда покупали, что, мол, «такое платье с руками оторвут, и даже дороже, так что, Ванечка, еще и нагреем на нем!»

– Только меня в это не втягивай. Я тебе не торгаш, – ворчал Ванька.

– Ну что ты, Ванечка, – закатывала глаза Анька. – Ты и не заметишь, как все будет тип-топ.

И откуда только набралась таких гримас и словечек!

Когда они, через пять лет после школьного выпускного, снова увиделись на пятилетии выпуска класса и стали «встречаться», Ванька понял, что Анька здорово изменилась. В ней появилась уверенность, «знание жизни». Ванька только удивлялся, что Анька, – плакса и заморыш, «Крича несчастная», как ее звали в классе, – знала в Ленинграде все и всех, могла достать самиздатовские книги, билеты на дефицитный спектакль; могла, повисев на телефоне, раздобыть любую шмотку.

Тогда, в седьмом классе, когда Ванька узнал, что Анька заболела, сразу подумал: из-за него. Узнать, где она, было не трудно. На классном часе Алевтина, училка, объявила, что Кричевская в больнице, и спросила, кто пойдет ее навестить. Ванька сразу поднял руку, получил бумажку с адресом больницы и шестьдесят копеек из классной кассы, чтобы купить навещаемой яблок и открытку «от всех». Никто не удивился, что он вызвался идти в больницу: все давно привыкли, что «Ёрш с Кричей возится».

Ванька чувствовал себя виноватым и хотел как-то загладить вину, чтобы противное чувство, что Анька больна из-за него, перестало скрести. Потому и пошел в больницу.

Сначала его послали к сестре-хозяйке за чистым халатом, хотя он был совсем не прочь надеть тот, что выдали в гардеробе. Потом пришла врач и велела зайти с ней в ее кабинет. Она забрала у Ваньки авоську с яблоками и потом долго объясняла, что Аньку нельзя волновать, – как будто он собирался ее волновать, – что говорить нужно только хорошее, веселое, и говорить самому, а Аньку ни о чем не спрашивать, так как ей говорить нельзя; что быть в палате можно только несколько минут. Ванька не очень-то прислушивался, думал: «Важничает врачиха, обычное дело».

Врач сама проводила его, отворила дверь, вошла вместе с ним в палату. Это была маленькая комнатка с одним высоким окном, снизу занавешенным на половину высоты белыми марлевыми, на натянутых резиночках, занавесками. Единственная кровать стояла не у стены, а посреди комнаты; вокруг нее толпились какие-то длинные палки с нацепленными на них перевернутыми бутылками; от бутылок к кровати тянулись трубочки.

Ванька не сразу нашел глазами Аньку, а когда увидел ее, почти не узнал. Из-под белой простыни торчал очень острый и желтый подбородок, носа и щек не было: они были спрятаны под большим конусом резиновой маски, к которой тянулась трубка. Поверх простыни лежали веточки почти таких же белых, как простыня, рук. В одну руку была воткнута прижатая пластырем иголка, от нее тоже тянулась трубочка. Глаза, почти исчезнувшие под маской, были закрыты.

Анька услышала, что кто-то вошел: ее веки дрогнули и глаза медленно приоткрылись. Анька посмотрела сонно и мутно, глаза снова закрылись.

– Анечка, из школы к тебе. – Услышал Ванька тихий голос докторши.

Анькины глаза опять открылись, и Ванька понял, что Анька его видит. Он подвинулся к кровати, хотел что-то сказать, и вдруг почувствовал, что не может говорить… что если откроет сейчас рот и что-то произнесет, то разревется позорно, как девчонка. Он увидел, что Анька пошевелила пальцами той руки, что была без иголки. Ванька оглянулся на докторшу, та кивнула. Тогда он взял Анькины пальцы в свои, пожал тихонько. Ее пальцы были сухими, тоненькими и страшно холодными, как прутики дерева зимой. Они едва заметно шевельнулись в ответ.

Анька пролежала в больнице долго, потом ездила куда-то в санаторий, так что в класс она вернулась только в конце весны. Ершов все время сидел за их с Кричевской партой один, никого не пускал садиться на Анькино место. Про Нину он почти забыл. Разве только… да нет, забыл, забыл. Когда Анька вернулась, уже скоро было лето, каникулы. На следующий год все пошло, как всегда: они сидели за одной партой и, хотя особенной дружбы между ними не было, Анька опять чувствовала, что она у Ваньки «под крылом».

Потом была лихорадка выпускных экзаменов, поступления… Поступили оба, но в разные ВУЗы. Совсем перестали видеться, и только через пять лет, когда уже заканчивали институт, встретились опять.

Анька училась в кораблестроительном, но не на инженерном, а на экономическом. Ванька, вопреки уговорам родителей идти учиться на искусствоведа – была возможность распределиться в музейный комплекс Эрмитажа, – вслед за дворовым дружком Ленькой поступил в метеорологический. Отличник Ленька прошел на океанологию: туда был самый высокий проходной. Ванька не добрал баллов, пришлось идти на аэрологию. Впрочем, он не разочаровался: учиться было интересно.

Ленька жил в соседнем подъезде. Они с Ванькой подружились, еще когда были в детском саду, но в школу Леньку отдали другую – не в «спец», как Ваньку, а в обычную, но с большим прицепом: музыкалкой. Виделись они только после уроков, во дворе, но дружили крепко. Они были совсем разными. Ленька толстоват, нетороплив, неловок. Ванька как ни старался, так и не смог увлечь друга спортом.

Ленькин отец был полярником, ездил в настоящие экспедиции в Заполярье, на льдины, и даже два раза бывал в Антарктиде. Один раз Ленька позвал Ваньку провожать отца в порт. Их пустили на корабль. Пацаны облазили его весь. Корабль был совсем не похож на другие суда, стоявшие в порту: ярко красный, с торчащими над палубой стрелами кранов и приборов.

В девятом классе Ленька подарил Ваньке на день рождения небольшой, с ладонь величиной, серый с черными вкраплениями кусок гранита – камень с антарктической станции. Камень привез из экспедиции Ленькин отец. Ванька сам смастерил из куска плексигласа подставку, и камень, как самая ценная вещь, всегда стоял на тумбочке возле дивана, на котором Ванька спал.

После четвертого курса оба – и Ванька, и Ленька – проходили практику в НИИ Арктики. Во время распределения Ванька сам вызвался ехать на работу в одну из самых отдаленных точек, в Амдерму – крохотный поселок на берегу Карского моря.

Когда он сказал Аньке, с которой после той встречи выпускников иногда виделся, а по телефону говорил частенько, что получил распределение в Заполярье, в трубке наступило молчание, но недолгое: Анька вздохнула и вдруг сказала:

– Ну что ж, Заполярье, так Заполярье. Когда едем?

Ванька удивился:

– Как это – едем? Ты что, тоже в Арктику распределилась?

– Если мы поженимся, мне дадут свободный диплом… Ванька как-то опешил. Конечно, они в последние месяцы встречались иногда, но ничего особенного между ними не было, никаких таких объятий-поцелуев: друзья, вот и все. Анька обычно сама звонила ему. Это бывало ближе к концу недели. Она шутила:

– Ну как, Ершов, какая там у вас в вашей метеоканце-лярии погода планируется на выходной? Опять дождь? Ну попроси там, чтобы солнышко вышло, что тебе стоит? Я приглашение на слет кустов достала.

Ванька удивлялся:

– Каких еще кустов? Что за сюр?

– Ну Ершов, ты опять не в теме, – голос Аньки звучал насмешливо. – Бардовских кустов. Да-а, надо тебя просвещать, Ершов. А то с тобой стыдно к приличным людям показаться. Так и быть, возьму тебя, приглашение на двоих.

Анькин приятель по музыкальной школе и бывший предмет ее детской влюбленности, солист-скрипач Вовка, сколотил рок-группу, которая скоро приобрела в Ленинграде неофициальную, но тем более громкую популярность. Иван с изумлением и тайной гордостью видел, что Анька совсем «своя» в кругу этих, быстро становящихся молодежными кумирами, ребят.

Он долго боялся показать Аньку своему главному другу. Боялся, что бойкий на язык Ленчик иронично пройдется по Анькиной серенькой внешности. Сам Леня, несмотря на полноту, ухаживал за Людушей, первой красавицей их курса, и по всему было видно, ухаживал не без успеха. Начитанный, юморной, музыкальный, играющий на фортепиано – он умел быть интересным с девушками.

Вопреки страхам, Ленчику Анька сразу понравилась, они подружились. Сошлись они на музыке, на обмене пластинками, а еще больше на том, что оба были остры на язык и с удовольствием перебрасывались друг с другом убийственными словесными шаржами на общих знакомых.

Не упускали они случая и пикироваться между собой. Ленька выдумывал для нее разные имена: Анхен, Анчита, Анисья, Антоха, Атошка и даже Антей. Пару раз пробовал назвать ее Нюркой, но получил такой мощный отпор, с намеком на Леонида Ильича, что прикусил язык и никогда больше не называл Аньку не понравившимся ей именем. Однако Людуша ухватилась за него и стала звать Аньку Нюшей.

Они вчетвером ходили на концерты и в музеи: Ленька с Людушей, Ванька с Анькой. Ходили всегда по-дружески: за билеты, за чай в буфете каждый платил сам за себя. Ванька пытался заплатить за двоих, но Анька не соглашалась. А теперь вот такой сюрприз по телефону: «если мы поженимся»…

– … Ау, где ты? – услышал он в трубке насмешливый голос Аньки. – Ты что там притих?

– Ничего, – сказал Ванька. – Просто думаю о том, что ты сказала.

– А что тут думать, – уверенно сказала Анька. – Просто женимся да и все тут.

8. Адриано

Мирабела осталась жива, только побилась сильно. Долго возил ее отец из одного госпиталя в другой, все что-то не ладилось. Наконец, совсем увез в Геную.

Жизнь потекла по-прежнему. Фантино мало бывал дома. Гостя у матери, Орнела однажды достала свои старые книжки, стала листать, рассматривать. Затосковало сердце, захотелось снова читать, учиться. На другой день она попросила мужа повезти ее в библиотеку, что была при церкви, попросила книжек потолще, и чтобы про любовь. Библиотекарь, сеньор Фабрицио, дал ей четыре книжки:

– Вот, Нелита, почитай русское. Ты умница, тебе будет интересно. Здесь и про любовь, и про все.

«Война и мир», – прочла Орнела название.

– Да точно ли здесь про любовь, сеньор Фабрицио? Не для мужчин ли эта книга?

– А вот почитай, а потом скажешь мне: для мужчин или нет.

Орнела начала читать. Первые страницы показались забавными: русская книга, а начинается по-французски. Было приятно, что она все понимает. Французский был в школе; она была первая в классе, даже получила награду: альбом с видами Парижа. Понимая разговоры, она все-таки никак не могла вникнуть в суть. В школе учили про Напо-леоновы войны, но ничего – про Россию.

Скоро герои книги обступили ее, как живые, втянули в свою бытность, заботы, беды. Скуки, томления от утра до вечера как не бывало. Она видела себя то Натали, то красавицей Элен, то умным и беззащитным Пьером, то Мари. Она придумывала продолжения разговоров и, как в бреду, бормотала диалоги, которых не было в книге. Она нашла в доме матери старую свою школьную карту, хотела посмотреть, где эта земля: где Смоленск, Торжок и Москва. Но увидела на карте только огромное, несоизмеримое с Италией, пустое, без всяких надписей – только маленькие буквы «ссср» – пространство.

Чаще всего она представляла себе Андре. Она додумывала его жизнь, сочиняла то, что было с ним между событиями книги, рисовала в своем воображении, как он говорил, ел, ходил, и… – ах, он был совсем не похож на Фанти-но! Втайне, про себя, она решила, что если будет сын, она назовет его в честь Андре: Адриано.

Младенец родился толстый, здоровый, с темными волосиками и сразу темными, в отца, глазками. Дон Камбиазо прислал няньку, велел поселить ее в доме, чтобы помогала ходить за младенцем. Ночью нянька вскакивала раньше Орнелы, переодевала младенца, подносила ей – кормить.

Орнела не хотела няньки, стеснялась ее – опытной, профессиональной – боялась при ней посюсюкать, потешиться сыночком. Ей бы самой, чтобы никто не мешал, но не скажешь ничего: воля свекра. От прабабушки к бабузе, дальше к матери и, наконец к ней самой непреложным законом переходило и укладывалось в голове: воля мужчины – закон. И в который раз неясным, темным облаком клубился в ее сердце вопрос: почему? Почему я должна подчиняться мужчине? Только потому, что я – женщина? Разве я хуже его? Глупее? Разве из его тела выходит это чудо: новая жизнь?! Разве от него зависит, жив ли сынок, сыт ли, доволен ли, здоров ли?

Орнела замирала, поднося к груди маленького Нано. Сидела долго, не шевелясь, чувствуя, как, насыщаясь, тяжелеет маленькое тельце, глядя, как медленно опускаются темные пушистые реснички, как расцветают румянцем смуглые щечки, как жадное голодное сопенье становится спокойным глубоким дыханием. Сынок спал, а она все сидела, держа его на руках, отдаляя момент, когда надо будет встать и положить его в кроватку. Он был ее – только ее, по-настоящему ее. Кроме него все в этом доме было чужое. Даже муж, красавчик Фантино, сладкий Фантино, больше не был своим. После Белучи?! Как не носила она дареных Белучей поношенных платьев, так и не могла больше быть с Фантино.

А тому, казалось, только того и надо! Все реже видела Орнела мужа. Он уже и не пытался скрывать, что развлекается, а не сидит допоздна в магазине. Приходил в конце дня домой, переодевался, надевал шелковую рубашку, красивый галстук.

– Фантино, ты опять уходишь на весь вечер? Опять дела? – спрашивала Орнела.

– Нелуча, ты же знаешь, работы – гора.

– А зачем костюм, галстук новый?

– Ах, Нелуча… Важная встреча в ресторане. Для бизнеса важная.

– Может быть, вместе пойдем? – спрашивала Орне-ла. – Я так давно не была в ресторане!

– Ты была в воскресенье в церкви. И на обеде в доме моей матери. Нелуча, что за разговоры! Ты женщина! Думай о кухне, о доме, о втором ребенке, а не о ресторанах.

– О втором ребенке! Откуда он возьмется, объясни! – начинала поднимать голос Орнела. – Ты приходишь ночью, от тебя пахнет вином! Я не Святая Дева, чтобы зачать ребенка – мне нужен мужчина!

– Ты сама уходишь спать в детскую! – начинал злиться муж.

– Я не могу спать с тобой, когда от тебя несет, как от старого пьяницы!

– Это тебя не касается! – уже кричал Фантино. Ангельские глаза его делались красными, округлялись, выпучивались, казалось – выпрыгнут вон. Тонкие черные усики некрасиво топорщились, в них застревали брызги слюны.

– Ты забыла, кто из нас мужчина? Помни свое место! – И он уходил, хлопнув дверью. Орнела глотала слезы и вспоминала отца. Чем же муж лучше? Так же хочет запереть ее в кухне.

Однажды ночью – Орнела давно спала – она вдруг почувствовала, как с нее сдернули одеяло. Фантино голый, с вздыбленной плотью, стоял над ней. Она отодвинулась к краю кровати, поспешно одергивая задравшуюся ночную сорочку. Он бросился и грубо овладел ею. Она не издала ни звука. Когда он отвалился, она молча поднялась, зажала руками у шеи разорвавшуюся сорочку, босиком пошла в ванную, заперлась там. Возилась долго. Потом прошла в детскую и не выходила оттуда до утра, пока муж не уехал в магазин.

Утром Нано проснулся голодный, жадно хватал грудь. Орнела покормила ребенка, поела сама. Велела няньке собрать прогулочную сумку:

– Собирай на целый день, Лучьяна, я к матери поеду. Ты можешь тоже пойти домой до завтра, я там заночую.

На дно сумки вместе с детскими вещичками и сменными пеленками Орнела сунула свои документы, свидетельство ребенка. Туда же затолкала старую юбку, толстый свитер и стоптанные башмаки; поставила сумку в нижнюю корзинку детской коляски. На дно коляски, под кружевную простынку, подсунула теплое одеяльце. Потом пошла в ванную, заперлась.

Из шкафа под раковиной, из плоского чемоданчика с мелкими домашними инструментами, достала плоскогубцы. Задрала свою тонкую, в «полусолнце» юбку, прикрыла тканью голую нежную кожу на внутренней стороне бедра и сильно, как могла сильно, сквозь ткань прищемила кожу плоскогубцами. От боли вспыхнуло багрово перед глазами, вспотел лоб. Орнела отдышалась и прищемила кожу опять, чуть выше, и еще раз, и еще. Затошнило, все поплыло перед глазами. Она помедлила немного, приходя в себя. Потом намочила полотенце и зажгла стоящую у ванны ароматическую свечу. Спустила трусы, обнажила низ живота и поднесла свечу. Вспыхнули волосы, опалилась кожа. Орнела до крови прикусила губу, чтобы не закричать. Прижала мокрое полотенце к опаленной коже. Постояла, согнувшись, опершись руками о ванну, хватая открытым ртом воздух. Включила воду и, наклонив голову, напилась из-под крана. Потом умылась, пригладила перед зеркалом волосы…

…Орнела с коляской забралась в автобус, но не вышла у дома матери, а поехала дальше, все вниз, вдоль струившегося на дне глубокого оврага ручья, мимо разноцветных зеленоглазых домиков, веселою гурьбою сбегающих к морю. Автобус остановился в центре Варацце. Там она села в другой, шедший в Геную. Она вышла на Сан-Лазарино, у порта. Куда поедет дальше – она не знала. Все равно, лишь бы не нашли. По расписанию ближайший паром был на Ол-бию. «Сардиния? Ну и что! – подумала Орнела. – Дед был родом с Корсики. Совсем рядом». Она купила билет и через полчаса уже сидела в верхнем салоне парома. Адриано тихо посапывал рядом в коляске.

Когда паром отошел от пристани, Орнела пошла в туалетную комнату, – еле втиснулась туда с коляской. Переоделась в старую юбку и башмаки. Оглядела ляжки, живот. На ногах багровели кровоподтеки; некоторые раны, растертые при ходьбе, кровоточили, другие начали наливаться лиловой теменью. Сынок серьезно смотрел из коляски, будто что-то понимал.

В Олбию паром пришел поздно вечером. Орнела вышла из порта, огляделась. Спросила у прохожего, где ближайший полицейский участок и направилась прямиком туда.

В небольшой комнате было тепло, пронзительный белый свет бил в глаза; по стенам стояли казенные, обтянутые коленкором лавки, над ними развешаны муниципальные плакаты, списки номеров телефонов. За длинной стойкой, делившей комнату на две части, среди телефонных аппаратов сидел дежурный.

Орнела вошла, толкая перед собой коляску с возившимся в ней и начавшим пищать Адриано. Она сняла куртку, бросила ее на ближайшую лавку, устало опустилась рядом. Поставила коляску прямо перед собой. Скинула с ног туфли, осталась в чулках, пошевелила пальцами ног. На одной ноге у большого пальца чулок дал стрелку, палец выглядывал в круглую дырочку. Наклонившись над ребенком, Орнела начала распеленывать его. Ребенок кричал все громче.

– Голодный, – извиняющимся голосом проговорила Орнела, улыбаясь в сторону дежурного. Тот смотрел молча, хмурился. «Сердитый какой, – подумала Орнела, – а ничего, форма идет ему. Толстоватый только, но не старый еще».

Она перепеленала младенца, взяла его на руки и сунула ему грудь. Стало тихо. Держа ребенка у груди, она привалилась спиной к стене, прикрыла глаза. Сразу все поплыло; она испугалась, что упадет, раскрыла широко глаза, потрясла головой.

– Устала сильно, – снова произнесла она, взглянув на полицейского, как будто извиняясь.

Потом дежурный долго расспрашивал, переписывал ее и ребенка документы. Он позвонил по телефону и вскоре пришла медсестра в длинном монашеском белом платье и в белой, как вуаль падающей сзади на плечи, косынке. Она увела Орнелу в маленькую комнатку с кушеткой. Орнела разделась, показала синяки и опаленный живот; на дотошные вопросы долго отнекивалась, но потом рассказала все-таки и про смесь мыла и уксуса, которую использовала ночью. Девчонки в школе, она помнила, говорили: это верный способ, чтобы не забеременеть. Медсестра принялась заполнять бумаги. Потом осматривала Адриано. Малыш проснулся, но не раскричался: улыбался, довольный, что с ним занимаются.

Опять вернулись в комнату дежурного. Он достал толстую книгу и начал монотонно читать. Орнела внимательно слушала, старалась не пропустить ни слова. Полицейский читал про право на судебный иск за истязания в семье, про право на развод по недавно принятому закону от 1970 года, про «сепарацьоне» – 5 лет обязательного раздельного проживания супругов до того, как официально развод вступит в силу, про право на обязательное восьмилетнее образование, про алименты, про медицинскую помощь.