Текст книги "50 знаменитых любовниц"

Долгорукая Екатерина Михайловна

(род. в 1847 г. – ум. в 1922 г.)

Русская княжна. После четырнадцати лет любовной связи с государем Александром II стала его женой, получив титул светлейшей княгини Юрьевской.

Вряд ли сейчас кто-то помнит о том, что 15 февраля 1922 г. ушла из жизни последняя русская – по крови – царица. Она умирала далеко от России, в Ницце, на собственной вилле Жорж, где провела более тридцати лет своей жизни. Всеми забытая на чужбине, эта женщина благодарила судьбу за то, что никто не тревожит ее воспоминаний. Сама же она никогда не забывала о том, кого так самозабвенно любила. Не было дня, чтобы она не молилась за упокой души раба божьего Александра и ждала лишь часа, когда соединится с ним на небесах. Снова и снова она уносилась памятью в ту далекую пору, когда была молода и счастлива, любила и была любима…

Их первая встреча произошла случайно. В августе 1857 г. недавно ставший императором Александр II направлялся на маневры, проходившие под Полтавой (по другим данным, где-то на Волыни), и остановился в поместье князя Михаила Долгорукого, Тепловке. 10-летняя Катя очень хорошо запомнила высокого видного мужчину с пышными усами и ласковым взглядом. В ту пору Александру II было 39 лет. Впервые Катенька увидела императора, когда гуляла в саду. Он подошел к ней и спросил, кто она такая, на что девочка важно ответила: «Я – Екатерина Михайловна». «А что ты ищешь здесь?» – полюбопытствовал царь. Слегка смутившись, она ответила: «Мне хочется видеть императора». Это рассмешило Александра Николаевича, и, как передает его биограф Морис Палеолог, он усадил Катюшу на колени и немного поболтал с ней. На следующий день, встретив девочку, государь изысканно-любезно, словно она была знатной дамой, попросил ее показать ему сад. Они долго гуляли вместе. Для Катеньки этот день остался памятным на всю жизнь. С тех пор ей иногда приходилось видеть императора; она знала о его особом расположении к их семье. Отец Катеньки, принадлежащий к древнему роду князей Долгоруких, рано умер, оставив множество долгов. Чтобы оградить семью от настойчивых кредиторов, Александр II взял Тепловку под свою «императорскую опеку». В числе всевозможных расходов государь полностью оплачивал и расходы по содержанию шестерых оставшихся после смерти князя детей – четверых сыновей и двух дочерей.

Когда подошло время, Екатерину вместе с ее младшей сестрой Марией определили на учебу в Смольный институт. Обе девушки были прелестны и выделялись среди других редкой красотой. Лицо старшей, Екатерины, в обрамлении густых каштановых волос, казалось словно высеченным из слоновой кости. По традиции царь часто посещал Смольный институт, который находился под патронатом императорской семьи. Встретив здесь однажды Екатерину Долгорукую, он узнал в ней ту самую милую девочку из Тепловки. Все чаще Александр II стал бывать в Смольном. Было заметно, что девице Долгорукой государь оказывает особое расположение.

Когда Екатерина окончила институт, ей было всего семнадцать. Она продолжала жить в Петербурге, поселившись у брата в доме на Бассейной. Однажды, прохаживаясь в сопровождении горничной по Летнему саду, Екатерина встретила императора, тоже совершавшего здесь прогулку. Александр II подошел к девушке и, не обращая внимания на прохожих, долго гулял с ней. В этот день, осыпая Екатерину изысканными комплиментами, 47-летний император впервые признался ей в любви. Слишком юная, чтобы обрадоваться вниманию старого, по ее мнению, государя, поначалу девушка не ответила на его чувства. Но пройдет год, и княжна Долгорукая сама полюбит Александра Николаевича – «то ли от жалости и сострадания к влюбленному в нее взрослому человеку, то ли потому, что просто пришло время влюбиться и ей». Нежные ухаживания, робкие ласки… это было так несвойственно опытному ловеласу Александру Николаевичу, который привык брать объект вожделения без промедления. Все больше и больше попадала Екатерина под обаяние этого немолодого, немного усталого человека. Ее растущая любовь к нему становилась настолько сильной и всепоглощающей, что она не понимала, как могла противиться этому чувству в течение целого года. А потом было то самое свидание в одном из павильонов Петергофского парка, которое останется в памяти княжны до самой ее смерти. Тогда, 1 июля 1867 г., она, девятнадцатилетняя, трепещущая от страха, отдалась своему возлюбленному Саше, царю Александру II. В этот же день она услышала его торжественную клятву: «Увы, я сейчас не свободен. Но при первой же возможности женюсь на тебе, ибо отныне и навеки считаю тебя своей женой перед Богом…»

Тайная связь Александра II и молодой княжны не осталась незамеченной, хотя говорили о ней полушепотом, ведь судачить о личной жизни государя было небезопасно. К тому же при дворе никто и предположить не мог, что новое увлечение императора окажется столь серьезным. До того Александр Николаевич слыл отчаянным сердцеедом: одно любовное приключение быстро сменяло другое. Пожалуй, самой серьезной его связью, если не считать супруги Марии Гессенской, в которую он поначалу был страстно влюблен, а потом быстро охладел, была связь с 20-летней княжной Александрой Долгорукой, дальней родственницей Екатерины Михайловны. Роман с этой красивой и умной женщиной оборвался внезапно по непонятной причине. За ним последовали новые мимолетные увлечения. И вдруг такое глубокое и всепоглощающее чувство. Любовь к Екатерине Долгорукой стала для царя смыслом всей его жизни. Ничто: ни власть, ни политика, ни даже семья – не волновали его так, как эта женщина. Александр Николаевич сам признавался ей, что отныне в его жизни других женщин не существует. «Она – его кумир, его сокровище, вся его жизнь!» «Александр Николаевич, – писал Морис Палеолог, – сумел создать из неопытной девушки упоительную возлюбленную. Она принадлежала ему всецело. Она отдала ему свою душу, ум, воображение, волю, чувства. Они без устали говорили друг с другом о своей любви».

Биограф Александра II писал, что эта поздняя любовь государя стала главным импульсом его жизни: она отодвинула на второй план обязанности супруга и отца, оказала влияние на решение многих политических проблем, подчинила все его существование вплоть до самой смерти. Государь безгранично доверял своей возлюбленной: он посвящал ее в международные проблемы, она была в курсе даже таких вопросов, которые являлись государственной тайной. Нередко Екатерина Михайловна помогала найти Александру Николаевичу верное решение или подсказывала ему нужный ход.

Если государь совершал поездки за границу, Екатерина Михайловна тайно следовала за ним. В мае 1867 г., когда Александр II по приглашению Наполеона прибыл в Париж, чтобы посетить Всемирную выставку, туда же приехала и княжна. Поселившись в скромном отеле «Польз», вечерами она тайком пробиралась к возлюбленному в Елисейский дворец, где была его резиденция. Император под видом обыкновенного посетителя тоже приходил в отель на Ванд омской площади, где в одном из номеров его ждала Катюша. Когда влюбленным случалось разлучаться, Александр Николаевич писал княжне пылкие письма, в которых, словно юноша, снова и снова признавался ей в любви. Чтобы не расставаться с любимой и чтобы она могла постоянно находиться при дворе, государь сделал ее фрейлиной императрицы. Княжна Долгорукая нередко украшала своим присутствием приемы и балы, она прекрасно танцевала. Но в основном Екатерина Михайловна вела скромный и замкнутый образ жизни – она никогда не присутствовала на званых обедах, не посещала театр.

В сентябре 1782 г. Екатерина призналась царю, что беременна. «Слава Богу! – по-детски обрадовался государь. – Хоть этот-то будет настоящий русский. Хоть в нем, по крайней мере, течет русская кровь!» Своего первенца Катя родила в Зимнем дворце, в апартаментах, где проходили ее тайные встречи с императором. Новорожденному сыну дали имя Георгий. Через год в тайной семье государя появилась дочь Ольга, еще через год – дочь Екатерина. Четвертый ребенок Александра II и Екатерины Михайловны умер, прожив всего несколько дней.

Спустя двенадцать лет после начала их связи император поселил Екатерину Долгорукую в Зимнем дворце. «Смятенной душой он невольно стремился к единственному человеку, пожертвовавшему для него своей честью, светскими удовольствиями и успехами, к человеку, думающему об его счастье и окружившему его знаками страстного обожания. Княжна Долгорукая сделалась для него столь необходимой, что он решил поселить ее в Зимнем дворце…» – писал М. Палеолог. Государь распорядился, чтобы для княжны выделили и меблировали покои. Екатерина Михайловна поселилась в комнатах, расположенных как раз над теми, которые занимала страдающая от чахотки императрица Мария Александровна. Государыня встретила такое соседство стоически, хотя знала о роковом романе мужа гораздо подробнее, чем многие придворные дамы. Но ни единым словом не дала она знать о своих невыносимых муках, ни разу никому не пожаловалась, ни с кем не разделила свою боль. Детям не было сказано ни одного дурного слова ни об их отце, ни о княжне Долгорукой. Лишь однажды у государыни вырвались такие слова: «Я прощаю оскорбления, наносимые мне как императрице. Но я не в силах простить мучений, причиненных супруге». Мария Александровна знала, что неизлечимо больна. Возможно, мысль о приближающейся смерти помогала ей хранить самообладание. Императрица умерла 3 июня 1880 г., вскоре после того, как у Александра Николаевича и княжны Долгорукой родилась дочь Екатерина. На отпевании супруги в соборе Петропавловской крепости император выглядел потерянным, глаза его были заплаканы. Никто не сомневался в искренности переживаний Александра Николаевича, но, наверное, более всего его мучило чувство безмерной вины перед этой женщиной. Во время болезни Марии Александровны не было дня, чтобы он не пришел справиться о ее здоровье. Правда, многие видели в этом лишь дань приличию. Но кто может заглянуть в человеческую душу?

Спустя месяц после похорон Александр II сказал Екатерине: «Петровский пост кончится в воскресенье, 6-го. Я решил в этот день обвенчаться с тобой перед Богом». Даже ближайшие друзья пришли в ужас, когда узнали о том, что царь решил венчаться. «Венчание вдогонку похоронам» шло наперекор всем русским традициям, соблюдение которых было святой обязанностью государя. Несмотря на то, что никогда еще за всю историю династии Романовых ни один царь не венчался подобным образом, Александр II не изменил своего решения. Ничто не могло остановить его: ни падение собственного престижа, ни возмущение и даже презрение общества. Выждав ровно 40 дней траура, «раб Божий благоверный государь император Александр Николаевич обручился с рабой Божьей Екатериной Михайловной». Скромный обряд совершился в походной церкви, размещенной в одном из залов Царскосельского дворца. Наконец Александр Николаевич смог исполнить клятву, данную когда-то возлюбленной: при первой же возможности жениться на ней, ибо навеки считал ее женой своей перед Богом. Когда церемония завершилась, государь сказал любимой: «Как долго я ждал этого дня! Целых четырнадцать лет. Я боюсь своего счастья. Я боюсь, что меня Бог скоро лишит его».

В тот же день Александр II подписал указ о вступлении его в морганатический брак с княжной Долгорукой с предоставлением ей титула и фамилии светлейшей княгини Юрьевской. То же имя и титул получили их дети. «Император пожелал сделать меня своей супругой, я вполне счастлива и никогда не позволю себе выйти из этой скромной роли», – объявила придворным Екатерина Михайловна. При дворе заговорили, что уже заказан вензель для новой императрицы – Е III. На сцену русской истории вот-вот должна была взойти Екатерина Третья…

Сразу после заключения брака государь поспешил обеспечить материально свою жену и детей, у которых не было никакого личного состояния. Согласно составленному им завещанию, положенная в банк сумма в размере трех миллионов трехсот двух тысяч девятисот семидесяти рублей в процентных бумагах являлась собственностью княгини Юрьевской и их общих детей. Поспешность, с которой император заботился о будущем своей семьи, была совсем не случайна. И дело здесь не столько в возрастной разнице супругов, сколько в ежедневной опасности, которой подвергался Александр II.

К этому времени на государя началась настоящая охота. Уже пять раз его, освободившего от крепостной зависимости 200 миллионов крестьян, пытались убить. Страна покрылась обширной сетью тайных организаций. Слово «террорист» прочно вошло в обиход людей. Первый выстрел в царя-реформатора (пожалуй, самого либерального из всех российских самодержцев) раздался 4 апреля 1866 г. Член подпольной группы, 26-летний террорист Каракозов промахнулся. Год спустя поляк Березовский пытался снова выстрелить в царя из пистолета, но и его пули прошли мимо. Террор нарастал с каждым годом: «борцы за народное дело» совершали все более изощренные покушения. Но каждый раз Александр Николаевич чудом спасался от смерти, словно чья-то неведомая рука отводила от него беду. Причину своего спасения государь видел в жертвенном чувстве безоглядно доверившейся ему женщины, Екатерины Долгорукой. Он считал, что «это Катя своей поломанной жизнью, слезами, тоской, отречением от спокойной женской доли, ловя со всех сторон насмешливые взгляды, искупает его тяжелый грех, вымаливая ему жизнь у Господа». Всякий раз, когда его так и влекло в смертельную западню, ее «воля, каприз, сумасбродное желание оборачивались спасением». Однажды бомбу подложили на петергофской дороге, по которой должен был следовать царский экипаж. В последнюю минуту Екатерина настояла, чтобы Александр Николаевич отменил поездку в Петергоф, предложив ему просто прогуляться по лесу. Вместо императора, княжны и их детей на петергофской дороге погибли бедные олени. В следующий раз Екатерина Михайловна, сопровождавшая Александра II в железнодорожном путешествии, уговорила его перебраться в другой поезд – туда, где находился их багаж. Снова государь подчинился своему ангелу-храните-лю, и, как оказалось, не напрасно: через полчаса стало известно, что в вагоне, в котором они были поначалу, взорвалась бомба.

Седьмое покушение, оборвавшее жизнь государя Александра Николаевича, произошло 1 марта 1881 г. Уезжая на традиционный воскресный смотр караула в Михайловский манеж, как тогда говорили «на развод», император сказал своей жене, что после возвращения они пойдут гулять в Летний сад. На церемонию Александр II выехал в закрытом экипаже в сопровождении семерых терских казаков. За царской каретой в двух санях ехали трое полицейских, в том числе и начальник охраны государя полковник Дворжицкий. Полиции стало известно, что именно в эти дни будет предпринята попытка нового убийства царя, поэтому были соблюдены все меры предосторожности. Министр внутренних дел Лорис-Ме-ликов, прекрасно осознававший всю степень опасности, убеждал государя не выезжать в Михайловский манеж. Умоляла его не подвергать свою жизнь риску и Екатерина Михайловна. Но Александр Николаевич возразил: «А почему же мне не поехать? Не могу же я жить как затворник в своем дворце?» – и отправился на смотр. Во время церемонии он выглядел спокойным и уверенным, не подозревая, что жить ему осталось всего несколько часов. Возвращаясь в Зимний, царский кортеж выехал на набережную Екатерининского канала и поехал вдоль сада Михайловского дворца. Несколько полицейских агентов, расставленных по маршруту следования царя, наблюдали за улицей. Они видели мальчишку-подростка с салазками, двух или трех солдат и молодого человека со свертком в руках. Когда царский экипаж поравнялся с этим человеком, тот бросил сверток под ноги лошадей. Раздался оглушительный грохот, звон разбитого стекла. Когда густое облако дыма рассеялось, люди увидели: в луже крови лежали подросток, двое казаков из сопровождения, рядом – убитые лошади. Александр Николаевич остался цел и невредим. Его уговаривали скорее сесть в сани и покинуть место происшествия, но император ринулся к пострадавшим. Он успел сделать несколько шагов, как к нему из толпы приблизился невзрачный человечек и бросил под ноги царю сверток. Раздался страшный взрыв. Император и его убийца, которым оказался народоволец Гриневицкий, лежали на снегу, оба смертельно раненные. Зрелище было ужасающим. Государь истекал кровью, его разорванная, обгоревшая одежда обнажала раздробленные кости ног. «Скорее во дворец… Там умереть…» – шептал раненый.

Царя уложили в сани полковника Дворжицкого и увезли во дворец. Когда княгине Юрьевской сообщили о случившемся, она, не теряя самообладания, бросилась помогать медикам. Увы, усилия хирургов оказались тщетны. Прожив после ранения девять часов, император скончался. Руки женщины, которую он так любил, навсегда закрыли ему глаза. В книге «Роман императора» М. Палеолог писал о княгине Юрьевской накануне погребения государя: «Она принесла сплетенный из дивных волос, составляющих ее славу, венок и вложила в руки усопшего. Это было ее последним даром».

Княжна Екатерина Михайловна Долгорукая, светлейшая княгиня Юрьевская овдовела спустя неполных девять месяцев после венчания с российским императором Александром II.

После смерти мужа Екатерина Михайловна была выслана из России, «для сохранения всеобщего спокойствия». Поначалу она приезжала на родину – молодая императорская чета относилась к ней с вниманием и участием. Но со временем в царской семье ее стали встречать лишь с холодной вежливостью. Понимая, что никому в России не нужна, княгиня на родину больше не приезжала. Все эти годы она жила затворницей: сторонилась новых знакомств и старых приятелей, бежавших от революции, почти никогда не получала писем… С особой радостью восприняла Екатерина Михайловна весть о том, что в Петербурге на месте убийства Александра II воздвигнут величественный Храм Спаса на Крови. Этот храм – единственный сохранившийся в России памятник царю-освободителю. Для Екатерины Долгорукой он стал не только данью памяти покойного государя, но, как ей думалось, символом их трагической любви.

Дункан Айседора

(род. в 1877 г. – ум. в 1927 г.)

Известная американская танцовщица, одна из основоположниц танцевального стиля «модерн», автор мемуаров «Моя жизнь», «Танец будущего»; в 1921–1924 гг. жила в России, была женой Сергея Есенина.

«Танец и Любовь – моя жизнь», – говорила величайшая из американок, покорившая своим искусством весь мир Айседора Дункан. Она была человеком, для которого понятия любить, дышать и танцевать были неразрывны. Любовь делала Айседору счастливой и несчастной одновременно. «Она давала ей силы, чтобы жить, и убивала», – говорили современники.

Типичная американская звезда, Айседора Дункан прошла путь от полуголодного ребенка до вершины мировой славы. Детство и юность будущая танцовщица провела там, где родилась, – в Сан-Франциско. Родители Айседоры развелись, когда она была еще грудным ребенком. Ее мать, Мэри Дора Дункан, растила своих четырех детей одна. Несомненно, именно она была первой духовной наставницей Айседоры. Учительница музыки, Мэри Дора научила своих детей чувствовать, любить и понимать прекрасное. Вечерами она играла им Бетховена, Шуберта, Шумана, Моцарта, Шопена, читала вслух Шекспира, Бернса или Китса. «Именно ее собственный прекрасный и беспокойный дух сделал нас артистами», – писала Дункан.

«Все мое детство, казалось, прошло под мрачной тенью таинственного отца, о котором никто не заговаривал, и ужасное слово «развод» запечатлелось на чувствительной поверхности моего разума», – вспоминала Айседора. Возможно, поэтому еще маленькой двенадцатилетней девочкой она приняла решение, что будет бороться «против брака, за освобождение женщины, за право каждой женщины иметь ребенка или нескольких детей, когда ей этого захочется». Дункан сохранила эти убеждения на всю жизнь, признавая только свободную любовь. Лишь однажды она изменила своему принципу, выйдя замуж за Сергея Есенина.

Семья Айседоры жила бедно, но детей не тяготило это состояние. «Я решительно не помню, чтобы мы страдали от нашей бедности дома, – вспоминала Дункан, – там мы воспринимали ее как нечто естественное. Страдала я только в школе. Для гордого и чувствительного ребенка система общественной школы, какой я ее помню, являлась такой же унизительной, как исправительный дом… Я не завидовала богатым детям, а, напротив, жалела их. Я поражалась мелочности и вздорности их жизни, и по сравнению с детьми миллионеров я, казалось, была в тысячу раз богаче всем, что делает жизнь достойной». «Самая отважная из всей семьи», Айседора начала самостоятельно зарабатывать уже в 10-летнем возрасте. Школа танца, которую она организовала вместе с сестрой Элизабет, приносила скромный, но стабильный доход. Уже тогда маленькая танцовщица мечтала о своем, созвучном ее внутреннему ощущению и самой природе, танце: «Я не знала, каким он будет, но я стремилась к неведомому миру, в который, я предчувствовала, смогу попасть, если найду ключ». Пройдут годы, и в выросшей Айседоре окрепнет редкий дар отображать гармонию чувств в танце. «Айседора Дункан танцует все то, что другие люди говорят, поют, пишут, играют и рисуют. Музыка претворяется в ней и исходит от нее», – напишет о ней позже поэт Максимилиан Волошин.

Во всем мире Айседора Дункан еще при жизни была признана королевой танца «модерн». Ее свободные, чувственные движения, отвергающие всяческие правила, доводили зрителей до состояния духовного экстаза. В легкой, почти прозрачной тунике, босоногая (что было в диковинку!) Айседора приводила публику в неописуемое изумление. «…Она была предтечей. Что бы она ни делала, все делалось с огромной легкостью – так, по крайней мере, казалось. Именно это придавало ей видимость силы. Она выпустила танец в наш мир в твердой уверенности, что творит великое и истинное. Так и было. Она отбросила балетные юбки и балетные мысли. Она отвергла обувь и чулки. Она надела какие-то лоскуты, которые на вешалке более всего походили на изорванные тряпки; когда же она надевала их, они преображались. Обычно театральные костюмы преображают исполнителей, но теперь она, надевая эти лоскуты, преображала их. Она превращала их в чудеса, и они говорили при каждом ее шаге», – вспоминал талантливый театральный постановщик Гордон Крэг.

«…Я всегда оставалась верной своим возлюбленным и, вероятно, не покинула бы ни одного из них, если бы они оставались верными мне. Полюбив их раз, я люблю их поныне и навсегда», – писала Айседора Дункан. В своей жизни Айседора любила многих мужчин, но всегда эта беззаветная любовь оказывалась роковой. «Над ее любовью словно тяготело проклятие. Все ее романы заканчивались катастрофой», – рассказывала преданный друг танцовщицы Мэри Дести.

Айседоре было 11, когда у нее появилась «великая тайна» – она впервые по-настоящему влюбилась. Ее первой любовью стал один из старших учеников, которых она обучала искусству танца. Молодой «изумительно красивый» химик с восхитительным именем Вернон целых два года волновал сердце маленькой танцовщицы. Любовное увлечение закончилось, когда Вернон женился на «некрасивой девушке из Оклендского общества». Впоследствии Айседора написала в своих воспоминаниях: «Я была безумно влюблена и полагаю, что с тех пор никогда не переставала быть безумной влюбленной».

В 18 лет она чуть было не вышла замуж за поляка Ивана Мироцкого. В те годы Айседора переживала тяжелые времена, тщетно пытаясь завоевать своим талантом Чикаго. Рыжебородый Иван Мироцкий был бедным художником из среды «богемцев». «Он один из всей толпы, перед которой я танцевала в те дни, понимал мои танцы и мое творчество… Тогда я еще не соприкасалась ни с каким из физических воздействий любви, и прошло много времени, прежде чем я узнала о той страсти, которую я внушала Мироцкому. Этот человек лет сорока пяти влюбился бешено, безумно в наивную невинную девочку, какой я тогда была», – вспоминала Дункан. Непримиримая противница брака, Айседора Дункан едва не стала женой бедного поляка. «Не потому, что я верила в брак, – объясняла она, – но я считала в то время это необходимым, чтобы доставить удовольствие своей матери. Я еще не вполне взялась за оружие для защиты свободной любви, за которую сражалась впоследствии». Свадьба не состоялась, так как выяснилось, что Мироцкий уже женат. Мать Айседоры настояла на разлуке влюбленных. Этот неудавшийся роман положил начало череде разочарований в личной жизни.

Вслед за Мироцким в жизни Айседоры появился мужчина, оставшийся в ее памяти и автобиографии как Ромео. Она встретила его весной 1902 г. в Будапеште, где триумфально прошел ее первый сольный концерт. «Овации после концертов, беззаботные люди вокруг, теплая истома проснувшейся природы – все пробуждало сознание, что мое тело не только инструмент, выражающий священную гармонию музыки». И хотя ее роман с молодым и талантливым актером Оскаром Бережи промелькнул, как молния, Айседора писала в своих воспоминаниях: «О молодость и весна, Будапешт и Ромео! Когда я вспоминаю вас, мне кажется, что все произошло не в давние времена, а прошлой ночью». Пережив это увлечение, Айседора дала себе клятву «никогда не покидать искусства ради любви».

Она отправилась в Байрейт, край Рихарда Вагнера, одного из любимых ею композиторов, где ее ожидало новое любовное приключение. Немецкий историк искусств Генрих Тоде, страстно влюбившись в молодую танцовщицу, ночами простаивал под ее окном. По признанию самой Айседоры, в их отношениях не было ничего от земной страсти. «Тем не менее, – писала актриса, – его общение со мной сделало все мое существо настолько чувствительным, что достаточно было одного прикосновения, иногда только взгляда, чтобы вызвать у меня острейшее удовольствие любви, имевшее такое же отношение к фактическому удовольствию, какое бывает, например, во сне… Чувства, о существовании которых я прежде не знала, пробуждались под его взглядом. Он настолько завладел моим сердцем, что казалось, только и можно было смотреть ему в глаза и желать себе смерти. Духовный транс, который он внушил мне, постепенно уступил место обостренному состоянию неукротимого вожделения». Соединить духовную страсть и страсть физическую влюбленным так и не пришлось. Айседора очень болезненно переживала разрыв, но понимала, что ее «бесплотная любовь» к Тоде обречена.

В 1904 г. во время своего первого гастрольного турне по России Дункан познакомилась с Константином Станиславским. «Резкий снежный воздух, русская еда, особенно икра, действительно совершенно исцелили мой изнурительный недуг, вызванный духовной любовью к Тоде. И сейчас все мое существо жаждало общения с сильной личностью. Когда Станиславский стоял передо мной, я видела ее в нем», – вспоминала танцовщица. Однажды увидев Дункан на сцене, Станиславский уже не мог пропустить ни одного ее концерта. «Потребность видеть ее часто диктовалась изнутри артистическим чувством, близкородственным ее искусству», – говорил он. Реформатор театра оказался весьма консервативен в отношениях любви. Дункан писала в своей автобиографии: «Как-то вечером я взглянула на его прекрасную, статную фигуру, широкие плечи, черные волосы, и что-то восстало во мне против того, что я всегда исполняю роль Эгерии[3]3
  Мифическая героиня, которая после смерти своего супруга превратилась в источник.


[Закрыть]. Я положила руки ему на плечи и, притянув его голову к своей, поцеловала его в губы. Он с нежностью вернул мне поцелуй. Но принял крайне удивленный вид, словно этого он менее всего ожидал. Он отпрянул и, недоуменно глядя на меня, воскликнул: «Но что мы будем делать с ребенком?» «Каким ребенком?» – воскликнула я. «Как каким? Нашим, конечно. Видите ли, я никогда не соглашусь, чтобы мой ребенок воспитывался вне моего надзора, а это оказалось бы затруднительным при моем настоящем семейном положении». Необычайная серьезность, с которой Станиславский произносил эти слова, очень рассмешила Айседору. «Но хотя мне было и смешно, – уточняла артистка, – я была раздосадована и даже рассержена». Она еще не раз пыталась «атаковать» Станиславского, но «добилась лишь нескольких нежных поцелуев, а в остальном встретила твердое и упорное сопротивление, которое нельзя было преодолеть». «Я окончательно убедилась, что только Цирцея могла бы разрушить твердыню добродетели Станиславского». Роман не состоялся.

По возвращении в Берлин Дункан познакомилась с другим великим режиссером-реформатором, любовь к которому затмила все вокруг. Гордон Крэг, которого Айседора считала «одним из необыкновеннейших гениев нашей эпохи», был властителем театральных дум. «В лице Крэга я нашла сверкающую юность, красоту, гений. Я нашла в Крэге ответную страсть, достойную моей. В нем я встретила плоть от плоти моей, кровь от моей крови». Но после первых нескольких недель безумной страсти между ними завязалась отчаянная борьба. «Моим уделом было вдохновить великую любовь этого гения, и моим же уделом оказалась попытка примирить продолжение моей собственной артистической деятельности с его любовью. Немыслимое сочетание. Жить с ним означало отречься от своего искусства, от личности, более того, может быть, и от самой жизни и рассудка. Жить без него означало пребывать в состоянии постоянного уныния, мучиться ревностью, для которой, увы, у меня, казалось, были все основания». Крэг настаивал, чтобы Айседора оставила артистическую карьеру. Стоит ли говорить о том, что это было невозможно. Союз, подтачиваемый «творческими ссорами», а затем и ревностью, распался достаточно быстро. «И все же Гордон Крэг ценил мое искусство, как никто другой его никогда не ценил. Но его самолюбие, его ревность как артиста не позволяли ему признать, что какая-нибудь женщина может действительно быть артисткой», – писала Дункан. Плодом этой недолгой, но страстной любви стало рождение дочери, которой отец дал поэтичное ирландское имя Дирдрэ. «О женщины, зачем нам учиться быть юристами, художниками и скульпторами, когда существует такое чудо! Теперь я знала всепоглощающую любовь, перед которой бледнеет любовь к мужчине».

Долгие годы Дункан была одержима идеей создания собственной танцевальной школы. Учредить «школу для молодежи всего мира» танцовщица решила в Германии, которая, по ее мнению, была в те годы центром философии и культуры. Сорок детей не только обучались искусству танца, но и были полностью на ее обеспечении. Неудивительно, что средств на покрытие всех расходов не хватало. Однажды Айседора сказала своей сестре: «Так не может продолжаться! Если мы хотим, чтобы школа продолжала существовать, то должны разыскать какого-нибудь миллионера». Вскоре слова, сказанные в шутку, танцовщица начала повторять всерьез. Желание осуществилось – Айседора встретила Париса Юджина Зингера, сына известного производителя швейных машинок. Утонченный и благородный, к тому же блистательный красавец, он был одним из самых состоятельных людей Европы. Все расходы по содержанию школы Зингер взял на себя. Постепенно доверие и благодарность, которые поначалу Айседора испытывала к этому человеку, переросли в более глубокое чувство. Лоэнгрин, как называла возлюбленного Айседора, преподносил роскошные дары, устраивал в ее честь приемы и маскарады, окружил нежнейшей заботой. Впервые она могла совершенно не задумываться о деньгах. Лоэнгрин и Айседора были счастливы, когда родился сын Патрик. «Искусство, успех, богатство, любовь и, главное, прелестные дети… Какой пустой и мрачной была бы без них жизнь, ведь дети больше, чем мое искусство, в тысячу раз больше, чем любовь любого мужчины, наполняли и увенчивали мою жизнь счастьем», – признавалась Айседора. Но счастье ее было коротким. Жизнь потеряла всякий смысл, когда 6-летняя Дирдрэ и 3-летний Патрик погибли, утонув в упавшем в Сену автомобиле. Есть ли на свете большее горе, чем смерть детей?! Айседора Дункан прошла через это немыслимое испытание и нашла в себе силы пережить его. Чего ей это стоило, знала только она сама. «Если бы горе постигло меня в моей жизни раньше, я могла бы его преодолеть; если бы оно пришло позднее, то не явилось бы для меня столь ужасным, но в ту минуту, в расцвете сил и энергии, оно совершенно разрушило мои силы и стойкость. Если бы хоть великая любовь поглотила и унесла меня прочь, но Лоэнгрин не отвечал на мой призыв». После всего случившегося Зингер заболел, а вскоре совершенно неожиданно покинул Айседору. Но эта удивительная женщина поняла его и, наверное, простила: «Моя печаль… моя напряженная скорбь были слишком сильны, чтобы Лоэнгрин мог их выносить». Впоследствии Айседора и Парис встретились снова, но их отношения уже были скорее искренней дружбой, чем любовью.