Текст книги "Это однажды случилось (сборник)"

– Вести праведный образ жизни, – назидательно сказал он и, увидев в ответ кислую мину, добавил: – или умереть в одном из семи священных мест Индии. Кстати, мы сегодня будем в одном из них – Варанасе, месте, где родился бог Кришна.

Дочь посмотрела на него взглядом, в котором читалось недоверие, любопытство и еще что-то, что можно было определить как настороженность образованного человека, столкнувшегося с проявлением чуда. Ее можно было понять – все, что нас окружало, было чудом, даже то, что мы до таких лет сохранили детскую веру в слова старика Хоттабыча: Индия – это страна, где много золота, которое добывают муравьи. После такой характеристики только очень ленивый не захочет побывать в Индии.

– Когда родились вы? – задал свой лаконичный вопрос наш сопровождающий, обращаясь одновременно ко мне и мужу, должно быть, считая, что и ответ для нас может быть один на двоих. Я назвала дату и время. Он с интересом посмотрел на меня, впервые за неделю нашего путешествия, словно вдруг увидел мою телесную многомерность. Ну что необычного он мог мне сказать из того, что я еще не знаю, и надо ли мне знать это, может быть, лучше будет повременить? Кажется, восточная неспешность в познании сиюминутных проблем жизни уже проникла в меня. Вперед выдвинулся муж, имеющий много неразрешенных, как ему казалось, вопросов, и брамин ответил:

– Вы ведь пишете, продолжайте писать, но новой книгой займитесь через месяц, тогда она принесет вам желаемый успех.

– Что же принесет успех мне? – не выдержала я взятой прежде паузы и получила:

– А вы его уже имеете. Вы знамениты. – Далее следовала та информация, которую прилично слушать на своих поминках, уже в бестелесном состоянии, и мне от этого вдруг стало неловко и грустно одновременно, точно я и не жила еще вовсе, а вот он, итог.

«Нет, – решила я для себя, – не надо мне таких результатов без процесса, кажется, жизнь и есть самое интересное в жизни».

Вопросов задавать больше не хотелось, да и какие могут быть вопросы, когда у собеседников различное восприятие реальности, а возможно, и ирреальности тоже. Восемьдесят пять миллионов перерождений, согласно ведическому учению, должна претерпеть душа, так что брамин мог немножко промахнуться с моей известностью – на одну жизнь раньше или на одну позже, ему в череде этих бесконечных перерождений, может быть, все едино.

Но не сочтите меня тщеславной, а хотелось бы все-таки знать, как бы мне этой своей известностью насладиться в моей настоящей системе координат.

Кельтский узел

У меня никогда не было подруг, не то что у нее, подруг, с которыми я была бы знакома от младенчества, с детского сада, а потом бы ходила в одну школу и всегда жила рядом в одном доме. Знала их бабушек и дедушек как своих собственных, их родителей, братьев и сестер. Каждый год праздновала бы их дни рождения, помнила о тех подарках, которые подарили мне они еще в детстве и которые казались более значимыми, чем все последующие. За исключением разве что девяностых годов, когда приобретение всякой вещи было значительным и запоминающимся событием, будь то кастрюлька, пластиковая миска или фаянсовое блюдо для пирога с разлапистым, но, как бывает только на детских рисунках, пронзительным фениксом, обещающим нам возрождение после разрушения до молекулярного состояния нашей экономики, как на государственном, так и на семейном уровне. Подруг, которых я выдавала бы замуж, придумывала имена их детям, выслушивала жалобы друг на друга, разбирала любовные треугольники, которые на глазах превращались в многоугольники и многоходовки, меняя всех действующих лиц местами, сохраняя, впрочем, декорации и основу сюжета. Хоронила их бабушек, а потом и родителей и уже выдавала замуж их детей. Подруг, которых я знала лучше, чем многих родственников, и чьи жизни были переплетены с моей собственной и завязаны причудливым кельтским узлом, распутать который невозможно.

Я не имела таких подруг, возможно, из-за скрытности моего характера. Все, что я знала и чувствовала, никогда не казалось мне значимым для других, и незачем отвлекать людей тем, что им неинтересно.

А без взаимного доверия, без взаимного проникновения чуткими щупальцами чувств и агрессивными, даже порой хищными пальцами эмоций в судьбы друг друга, без взаимных прививок каких-то своих качеств к стволу близкой тебе души подруг не приобретешь. Это, конечно, гораздо легче сделать в ранней юности, как прививают и новый привой на молодую пошедшую в рост яблоню. Таких привоев может быть множество – без этого дружба невозможна. Так и у моей приятельницы было три подруги с самого раннего детства, какое только может человек вспомнить, три одноклассницы, соперницы, а теперь уже три особы, во многом неудовлетворенные своим настоящим, сложившимся не так, как это виделось им в полной амбиций и желаний юности.

Я впервые встретилась одновременно с ними тремя и немного опасалась той неловкости, которую привносит чужой человек в давно сплоченную компанию, но напрасно, поскольку оказалась тем несведущим человеком, которого можно просвещать и посвящать в невероятные перипетии недавнего и давнего прошлого.

От такого переизбытка внимания и ненужных мне подробностей чужой жизни даже как-то укачало с непривычки. Всех подруг звали одним именем, часто встречающимся среди наших ровесников, но я не ожидала, что настолько часто.

Марина номер один, несколько набычившись и немного наклонив крупную курчавую голову так, чтобы не выпустить меня из поля зрения и не дать мне возможности переметнуться к кому-то другому, огорошила меня сразу:

– Я мужчин знаю, – говорила она уверенным голосом, – четыре раза замужем была.

– Как, – не сдержала я невольно вырвавшегося удивления, – разве такое бывает?! И все с регистрацией в загсе?

Я-то полагала, что это привилегия мужчин. И не красотка вроде! Чем же она брала? Может быть, грубоватой своей сексуальностью без тени кокетства или флирта, которые, вроде шуршащих обертками конфет, не нужны тем, кто голоден и нуждается в простой, но сытной пище. Мне до нее далеко с моим единственным браком. Да и пойди теперь найди другого, когда первый говорит, что в любом случае останется со мной, должно быть, в качестве усыновленного дитяти. Любопытно, можно ли оформить усыновление на человека изрядного возраста? А если он старше усыновителя? Надо поинтересоваться, впрочем, с таким ребенком никто замуж не возьмет.

– Ну что ты можешь знать о мужчинах, – перебила ее Марина номер два, самоуверенная и взвинченная женщина, – тебе же все равно кто, лишь бы в штанах. А мужчины – они разные, – сказала она мечтательно и тут же добавила: – Но все – сволочи. Мой бывший первейшая сволочь был, закрутил с подругой.

Было очевидно, что давняя обида на мужа никак не может утихнуть, словно лава в смиренном вулкане, кипит и булькает и, должно быть, выжигает свое собственное нутро, не имея другой возможности для выхода.

– Ничего у человека святого нет, даже на похороны собственной матери не пришел, я и хоронила.

«Да, – подумала я, – вот это тот еще слизняк, где голова, а где что другое, наверное, не отличишь. Но с такой активно-агрессивной женщиной рядом другой и не уживется, она, как грейдер, все выравнивает и подчищает, никакой неровности – все должно быть идеально правильно».

Откуда у меня в голове этот грейдер появился? Из детства, должно быть? Помню, ездили в лес по проселочной дороге, и в зависимости от того, прошел или не прошел перед нами этот мифический грейдер, можно было проехать или увязнуть. Я его всегда почему-то в виде мастодонта представляла, который ползет и своим брюхом дорогу утрамбовывает. У меня в памяти засело множество немецких или французских слов из детства, невесть откуда туда попавших. Я из-за них всегда белой вороной оказывалась: скажешь «тремпель», а потом полчаса объясняешь, что это такое. «А-а, – в конце концов говорит собеседник, – так это же плечики, так что ж ты их тремпелем обзываешь?» А я просто не могу иначе называть, мне неловко иначе. То же самое с бюстгальтером или шифоньером. Я даже в толковом словаре смотрела, но, кроме строительной конструкции из деревянных палок, ничего не нашла. Впрочем, бродит по просторам интернета еще одна легенда, по которой название свое необычное плечики получили от продавца готовой одежды г-на Тремпеля, который на каждую вещь прикреплял бирку со своим именем. Так теперь делают владельцы всех магазинов, а название вешалки от этого не меняется.

– А Маринка, дура, с ним связалась, только себя погубила. Хорошим врачом могла бы стать, нас на старости лет лечила бы, но спилась. Вот она, красивая жизнь, к чему приводит, – продолжала говорить, не пересекаясь с моим мыслительным процессом, Марина номер два, одновременно подтверждая возникшие прежде у меня ассоциации с грейдером. Любопытно, это она всегда так думала или по результатам жизненного опыта выводы делает о невозможности красивой жизни? А так притягательно это определение «Dolce, Vita», так тянет вкусить от запретных плодов наслаждения. – Ты давно у нее была на кладбище? – обратилась она к подруге. – Заросло, наверное, все, надо сходить прибраться.

– Да, заросло, едва отыскала могилу, участок-то старый, еще ее бабушки, – отвечала Марина номер три, – а ту мы хоронили в середине семидесятых, помнишь? А как твоя дочь, замуж не вышла? – переходит она на другую, не связанную с предшествующей тему.

– Нет, она разборчивая, ищет богатого жениха, – отвечает вторая Марина.

– Она же на китаеведа училась, ей богатый китаец нужен, будет нас чаем хорошим угощать. А работает где? Неужели переводит? – вопрошает третья.

– Бог с тобой, что ей китайский? Она менеджером в фирме работает по металлоконструкциям и получает прилично. А чай ты и в магазине купишь, он весь китайский, не ошибешься. Грузинский чай теперь сами грузины пьют, это лучшее, что они сделать для нас могли.

– Ладно, пусть не чай, но иероглиф на счастье могла бы написать. Я видела на выставке, как каллиграфы китайские пишут. Вроде ничего особенного – туда-сюда кисточкой повел, а глядишь – узелочек уже завязался. Мне бы такой, говорят, помогает мужа хорошего найти, чтобы не пил, не курил, не шастал по чужим бабам… – не успела закончить фразу первая Марина.

– Угу, – саркастично хмыкнула вторая, – если по бабам будет не ходок, как тебя-то найдет, в церкви, что ли?

– Пять лет иероглифы зубрить, а потом менеджером, не понимаю. Шла бы сразу в сталелитейный, – не отвлекаясь на побочные темы, удивляется третья.

– Сама не понимаю, да и не хочу, знаю, она свое возьмет, это не мы, которые все алые паруса искали, да так и остались не у дел, принцев на всех не хватило, – обреченно шутит вторая. – А еще говорят, что Москва – столица пяти морей, где моряки-то?

– Они теперь все подводники! Их где поглубже искать надо! А ты плавать так и не научилась, все пешком по дну ходишь, куда тебе моряка, – съязвила третья.

– Я вот инженер, – продолжала свое вторая, не желая вступать в давно повыцветшую дискуссию с подругой о достойном спутнике жизни, которого, как я уже поняла, никто из них не нашел, – а работаю бухгалтером, спасибо перестройке. Да и ты сама – учитель математики, а теперь что?

– Не знаю, на курсы сейчас хожу, – ответила первая Марина, – менеджменту учусь, как людей охмурять и не дать им уйти, если они в магазин вошли или в фирму обратились. Не так-то это просто, тут и психология – слабости человеческие надо знать, и расчет – человек, когда не уверен, легко чужому влиянию поддается, главное не дать ему в себя прийти, отпрессовать под нужный формат. Если замешкался и остановился, считай, уже мой клиент.

– Да уж, достойное занятие для педагога, нечего сказать. Впрочем, я тоже на занятия «Гербалайф» в начале девяностых ходила, теперь и поверить в это трудно, а тогда… – продолжила третья Маринка. – Стою на станции метро, думаю о своих проблемах и поезда пропускаю, спешить некуда, на работе меня сократили. Тут подходит молодой человек и участливо так спрашивает: «Вы, возможно, работу ищете? Приходите по этому адресу, – и протягивает мне карточку с адресом и временем встречи, – мы вам поможем». Понимаете, всем до меня дела нет, спешат, толкаются, каждый сам в себе, а ты хоть под этот поезд прыгай со своей проблемой, и тут вдруг – приходите, поможем, – я, конечно же, пошла. Пришла, то ли концертный зал, то ли кинотеатр, не припомню, народу много, и все большей частью такие же, как я, только что народившиеся безработные, после советской всезанятости в себя никак прийти не могут, участия к своей трудной судьбе ищут. А на сцене один за другим менеджеры «Гербалайфа» выступают и все одно и то же талдычат – мы одна команда, мы одна семья, мы одно целое! Встаньте, давайте похлопаем, потопаем, проскандируем лозунг, и так до бесконечности, пока люди не одурели от всего этого напора и не начали дурацкие лозунги во все горло что было мочи орать. Тут уж я себя спросила: туда ли я попала, куда хотела? Пусть я и оказалась в одном болоте со всем, но это еще не значит, что в русской луже по-американски квакать стану, пусть своих дураков ищут или так выращивают. Встала и бочком-бочком к двери под неодобрительными взглядами. Вышла, и жизнь показалась не такой поганой, как прежде, так постепенно и наладилось.

– Да, помню, как меня однажды в начале девяностых поймали – приезжайте, говорят, на ВДНХ, вы выиграли кухонный комбайн, – вступает со своей достаточно типичной для девяностых годов историей Марина номер один. – Представляете, в магазинах шаром кати, приличной плошки не найдешь, а тут кухонный комбайн – мечта, сказка братьев Гримм!

– Это ты о горшочке каши, что ли, вспомнила? – спрашивает вторая. – Так он не для всех варил, только для умных и добрых.

– А я что, жадная?! Нет, я рациональная и экономная, в отличие от тебя. Правда, тогда от моего рационализма ничего не осталось, как услышала о выигрыше, так все и забыла, даже то, что я ни в каком розыгрыше не участвовала. Приехала за подарком, а там таких желающих целый зал, и все идут и идут. Каждого к отдельному менеджеру направляют для беседы. Что ж, думаю, неужели все выиграли, тогда мне комбайна не видать. Но уходить с пустыми руками жалко, на то, видно, и рассчитано было. Села за столик, и началось: ваш номер телефона выиграл в розыгрыше, поздравляем! Мы рады предоставить вам кухонный комбайн последней модели фирмы Vito, он будет вашим незаменимым помощником на кухне. Но вместе с ним предлагается еще набор кухонных ножей, неизвестно где сделанных, набор посуды фирмы «Тяп-ляп», коллекция тряпочек всех цветов «Радуга», чтобы каждый нож вытирался своей особой тряпочкой, набор контейнеров для хранения каждого элемента отдельно, и т. д., и т. п. Нет, думаю, я при этом отдельном хранении ничего вовек не найду, да и где же я сама жить буду, если все эти необходимые вещи домой принесу. Переборщили они с отдельным хранением, это точно. Здесь-то у меня мозг и включился. Думаю, если я все это барахло куплю, то по цене комбайн и получится.

Стоп! А менеджеру спокойно так говорю – мне подумать надо, деньги посчитать. А он вцепился мертвой хваткой: если сейчас не купите, потом не будет, или цена возрастет, или комета в землю врежется, или… Я слушать продолжение не стала да как заору: «Дурите простой народ! Пользуетесь доверчивостью людей! Пирамиду египетскую строите!! Мошенники!!!» Ну, тут уж меня они сами с радостью выставили, чтобы я из их тихой заводи другой распропагандированной рыбы не увела. Ушла ни с чем, только на дорогу зря потратилась. У метро, правда, купила шесть хрустальных фужеров – женщина нипочем отдавала, им в Гусе-Хрустальном зарплату фужерами выдали, а с ними в магазин не пойдешь, хлеба не купишь, живые деньги нужны.

– Это те, что ты на день рождения всегда на стол ставишь? Красивые! Теперь-то Гусь-Хрустальный разорился. Должно быть, оттого и разорился, что все разбазарил на зарплату, – констатировала третья Марина.

– А ты как? – обратили они наконец внимание на свою подругу, выступающую в роли хозяйки. – Теперь отошла? Напугала ты нас своими откровениями, думали, что ты совсем с катушек слетела. Не ожидали, что столько лет дружим и знаем друг друга с яслей, а ты вот так о нас думаешь. Спасибо, твоя сестра сказала, что у тебя депрессия. Это хорошо, что депрессия, а то ведь так на всю жизнь врагами можно остаться.

– Это что ж ты про Маринку говорила – сексопарозонд, кажется?! Во как! Может, и есть что-то, – протянула вторая Маринка, которой и принадлежала вся тирада, – но уж слишком сложно, и зонд здесь при чем? Ты видела, чтобы она что-то длительному анализу подвергала?

– Анализу я жизнь свою подвергала, вон сколько человек ее зондировали, а до сути так и не добрались. А тебя, может быть, и правильно определили, ледокол ты наш имени Ленина, – заявила обиженная напоминанием первая, – правда, ты не только ломаешь, но еще и подмораживаешь по ходу, как рефрижератор.

– Ладно вам ссориться, – вступила в пререкания двух подруг третья Маринка, не желая, чтобы и по ней проехали катком убийственно точных определений, – ясно, человек не в себе был, всякое может случиться.

Я с интересом посмотрела на свою приятельницу. Знаю ее год с небольшим, но основные свойства характера, кажется, уже изучила, а тут такое! Не каждый решится в лицо сразу трем женщинам правду о них сказать, тем более после стольких лет знакомства, лучше в мешок с кошками. А определения точные и с воображением, словно давно созревшие плоды. Интересно, как она третью подругу определила, может быть, дыроколом, она вроде как все подытоживает и подшивает. Ну, кажется, с меня хватит, пора уходить, пока и меня здесь за компанию не подшили. И, сильно обогащенная жизненным опытом, я как можно сердечнее распрощалась с четырьмя подругами и пошла домой, к своему единственному мужу, которого мне казалось вполне достаточно при нашем скромном быте академических сотрудников.

Будильник звонил долго, пока наконец до моего сознания не дошло, что пора протянуть руку и выключить его. Это не особенно сложное движение тем не менее заставило меня проснуться. Я повела глазами по комнате, стараясь понять, где я нахожусь, в то же самое время удерживая в памяти все только что со мной происшедшее.

Почему четыре? – вертелся в голове зацепившийся за уходящее на второй план подсознание вопрос. Я же знаю только одну Маринку. Но их было четыре, как четыре грани, четыре измерения одного и того же. Нет, три, – говорил мне просыпающийся мозг, – ты знаешь три измерения. Да, действительно, я знаю три. Но есть четвертое, я точно помню, четвертая, объединившая и отразившая всех их вместе, как одно целое, – этот зыбкий образ из моего подсознания. Удержать сон практически невозможно, он тает, трансформируется во что-то аморфное, и остается только образ. Образ кельтского узла. Да, именно так. Кельтский узел.

Я проснулась. Рядом еще спал муж, менее чувствительный к призывам будильника. Все заняло свои места, но моя коллекция головоломок пополнилась новым интересным экземпляром – кельтским узлом, распутать который без угрозы для жизни невозможно, разве только сильнее затянуть.

Любовь

Так приятно просыпаться, когда луч солнца трется о твою щеку, щекочет, ластится. И ты, еще в полудреме, открываешь глаза и улыбаешься. А впереди длинный-длинный день и вся жизнь, у которой не видно конца. По крайней мере, ты еще не пытаешься заглянуть так далеко.

С таким чудесным ощущением я проснулась, лежа на старой скрипучей раскладушке, наполовину задвинутой под круглый старомодный стол, и вдруг увидела, что не только солнце ласкало мое лицо, но и взгляд маленького мальчика. Он стоял возле моей постели и скользил взглядом по всем выемкам и выступам моего лица, шее, спускался ниже, на едва прикрытое простыней тело, к ступням ног, висящих в пространстве. Наверное, во сне я немного сползла или раскладушка была не слишком велика. Потом так же плавно взгляд поднимался обратно и, запутавшись в растрепанных волосах, остановился на губах. Я улыбнулась и тем выдала себя. Его взгляд не выражал случайного детского любопытства, он был мужским и тяжелым, иначе я бы не почувствовала его движения по своему телу.

– Когда мне исполнится восемнадцать, я на тебе женюсь, – сказал мальчик без всякого предисловия.

Передо мной стоял ребенок пяти лет, а меня охватила почти что паника. Когда же это будет? – лихорадочно соображала я. – Ему сейчас пять, то есть через тринадцать лет. А мне сколько будет лет? Сейчас семнадцать да тринадцать, ого, это же уже тридцать. У меня немного отлегло от сердца, когда я убедилась, что время есть, меня еще не тащат в ЗАГС и вообще все это в далекой перспективе.

– Знаешь, давай лучше книжки почитаем, у меня есть интересные, – я обычно легко нахожу общий язык с детьми.

– Я тебя люблю, – неожиданно глухо сказал мальчик, – ты будешь моей.

Я поежилась. Мне таких признаний еще никто не делал, не то что ребенок. Неловко как-то стало полураздетой на раскладушке.

– Даже если ты уедешь с квартиры, я тебя потом отыщу. Вот так перспектива, почти испугалась я, предчувствуя в этом ребенке тяжелый и упрямый мужской характер. Такой ведь и действительно может отыскать. Я мучительно пыталась перевести разговор на что-то более нейтральное.

– А что мама, спит? – спросила я, по-прежнему пригвожденная его взглядом к кровати. – Может быть, ты к ней пойдешь?

– Я хочу тебя поцеловать, – безапелляционно заявил малыш.

– Нет, только не это, я терпеть не могу целоваться, – громким шепотом запротестовала я, попыталась единым рывком подняться с проваленной раскладушки, но только запуталась в простыне. Мальчик наклонился и поцеловал меня в губы. Я чуть не расплакалась от обиды. Без моего согласия! Да меня никто еще не целовал, а этот молокосос себе такое позволяет!

Не знаю, что бы еще могло произойти, но вошла его мать.

– Пойдем, Антон, дай девочке проснуться. – И ко мне: – Он очень страстен и влюблен в тебя. У него и отец такой же, один раз меня увидел и больше уже не отпускал. Наваждение какое-то. Вот сейчас в тюрьме, так я живу, а выйдет, и я не знаю, что будет.

«Вот те на, а мне-то это зачем», – подумала я и решила как можно скорее подыскать другую квартиру.

Но пока надо было ехать на археологическую практику, а туда много вещей не возьмешь, вот я и оставила весь свой скарб под столом до осени. Приеду – заберу. В сентябре нашла квартиру, взяла кое-какие вещи, что в руках донести могла, правда, тогда у меня имущество было весьма скудное, на съемных квартирах не разживешься. Книги вот только множились со страшной скоростью – то учебники, то классики, ну и для души, что случайно в «Букинисте» купишь. А еще детские книжки, очень уж в них иллюстрации замечательные попадались, и стоили самую малость, так что нет-нет да и куплю.

Что могла, взяла, а вот детские книжки да тетради старые оставила до другого случая, не больно мне с Антоном встречаться хотелось. Я и со взрослыми-то людьми отношений не выясняю, а тут вроде ребенок.

Самым неожиданным во всей этой истории было то, что слово свое он сдержал, нет, конечно, не буквально, но руку приложил.

Время быстро пролетело, так, кажется, принято говорить, но так оно и было. Пять лет в университете, как один солнечный день холодным сентябрем, оставляют в душе ощущение праздника. Надо было всякие формальности урегулировать: в библиотеке отметку об отсутствии задолженности получить, по кафедральным тоже, спортинвентарь и, главное, штампики в комсомольском и профсоюзном билетах проставить об уплате членских взносов за все эти годы. Я, конечно, взносы платила, но подтверждения этому не имела, да никто особенно и не настаивал. Это же Саратов. Стала я документы искать – профсоюзный быстро обнаружился, в какой-то книге закладкой служил, а вот комсомольский – просто наваждение какое-то, нигде нет. Стала вспоминать, когда последний раз его видела, квартир-то сменила за это время немерено – не могу вспомнить, думала, так и не отыщу. Нас с детства учили к документам бережно относиться, почти что богобоязненно, всегда под рукой иметь, если что, пожар там или война, перво-наперво документы хватать и бежать, а тут нет основного – комсомольского билета. Я даже не столько сама расстроилась, сколько представила огорчение своих родителей, для которых документ – святыня.

Несколько дней вспоминала, всю цепочку возможных манипуляций с этим билетом за пять лет проследила и догадалась: он может быть только на той квартире, где Антон жил, я же там часть книг и тетрадей своих оставила, придется идти, еще не факт, что все это не выбросили на помойку за ненадобностью. Но времена были другие, любая вещь ценилась, тем более книга. Собралась с духом, не очень-то мне хотелось встречаться теперь уже с подростком, не верю я, что люди с возрастом меняются, я вот какой была, такой и осталась, все об этом говорят.

Пришла на прежнюю квартиру, звоню, открывает женщина незнакомая. Я ее пытать стала: где те, кто здесь четыре года назад жил? Она на меня как на чудачку смотрит и говорит:

– Ты бы еще через десять лет пришла в гости.

Я ей объяснила, как смогла, что документы на квартире оставила. Слово «документы» свое действие возымело, хоть и произнесено было явным лохом.

– Надо тебе к хозяйке квартиры обратиться, кажется, здесь ее родственница жила с ребенком.

Узнав адрес хозяйки, отправилась к ней. И опять по новой – кто, да что, да зачем, да может ли такое быть, чтоб документа четыре года не хватились. Но в конце концов и ее сопротивление я сломила, узнала адрес, где мои старые знакомые теперь жили, спасибо, что родственниками этой бабульке доводились, а то где бы мне их искать, ни имени, ни фамилии я не знала.

На другой день, благо что воскресенье было, пошла по гостям, уже и не думая, хочется или не хочется, мне бы билет раздобыть. Меня узнали, правда, очень удивились и тому, что вспомнила о них, и тому, что отыскала. А когда причину узнали, так и вовсе призадумались.

– Мы, – говорят, – давно уже с той квартиры уехали, живем здесь, в частном доме. Вещи какие-то взяли, там вроде и твои тоже были, но где они…

Я стала просить вспомнить – мне очень надо, там же документы. Это магическое слово я уже специально вставляла, зная, что подействует, и мои знакомые согласились посмотреть на чердаке.

– Приходи, – говорят, – завтра, если что осталось, найдем.

Я пришла, но лучше бы сделала это четыре года назад.

– Нашли, как ни странно, твой билет. Среди детских книжек был заложен, – говорят, а сами стесняются чего-то. – Нашли-то мы нашли, но знаешь, здесь вот какая штука, – и протягивают мне билет. Я раскрываю его, и – о ужас! Такого придумать-то нельзя. На титульной странице моя маленькая фотография, в четырнадцать лет сделанная, а во лбу у меня ярко-алая звезда горит, и по всему билету эти звездочки разбросаны, просто звездопад какой-то.

– Извини, – говорят, – это Антон, когда маленьким был. Ты же знаешь, он тогда в тебя влюбился, так с ним сладу не было, отыскал твою фотографию и, как умел, разукрасил.

– Ладно, что ж теперь делать, спасибо, что звездочками красными, символика документу соответствует, если бы свастикой или еще чем-то, хуже было бы.

Поблагодарила я их, конечно, а сама не знаю, что ж мне теперь делать. Стереть нельзя, забелить тоже, лучше уж так оставить. Принесла в университет комсоргу, благо моя приятельница, а она как открыла книжечку, чтобы штампики за четыре года об оплате взносов проставить, так и обмерла. Захлопнула билет и прыснула.

– Как тебя угораздило?

Я объяснила, как могла, понимаю, что не очень убедительно, но как еще эти художества объяснить.

– Это же, – говорит, – документ, мы же его поменять не успеем, да и поменять в связи с порчей документа только с выговором в личное дело можно, зачем тебе это сейчас. Выговор мы уже не снимем, и поедешь ты с ним неизвестно куда. Лучше так оставим, а на новом месте, может, и не заметят сразу.

– Не заметят, как же, разве я в школу для слепых устроюсь.

А что делать. Забрала свой зазвездившийся комсомольский билет, будь что будет.

После университета у меня было свободное распределение, так что работу искала сама. Сама бы, правда, ничего не нашла, но стечение обстоятельств помогло, да и ангел-хранитель не оставил. Взяли меня в академический НИИ на самую младшую должность лаборанта. Не слишком почетно, но сразу после института на большее рассчитывать не приходилось. Средний возраст в институте шестьдесят три года – это средний, а так некоторые академики еще в империалистической войне участвовали, так что даже доска памятная висела «Наши участники Первой мировой» рядом с участниками Великой Отечественной. В общем, люди все солидные да остепененные. Но комсомольская организация была, и мне пришлось в ней встать на учет.

Принесла я свой билет для регистрации, секретарь его открыл и аж задохнулся от неожиданной красоты такой.

– Что же это? – спрашивает.

– Билет, – говорю, – все взносы уплачены.

– А звезды откуда? – всем одно и то же знать хочется. Я объясняю, что трудная юность, на квартирах жила, по чужим углам. Ребенок безнадзорный разрисовал, хотел как лучше.

– Да, – говорит, – талантливый ребенок. Ваш?

– Нет, с чего же вы взяли, что мой? Чужой ребенок.

– Тогда почему ваш билет разрисовал?

– Да откуда я знаю, фотография, может быть, понравилась.

– Ладно, – говорит секретарь, – теперь уже ничего не поправишь, придется вам в райком комсомола идти и там объясняться, как они скажут, так и сделаем.

Пошла в райком. Пришла, второй секретарь – хлыщеватого вида молодой мужчина – спрашивает:

– Ты, девочка, по какому вопросу?

А мне уже двадцать один год, я себя взрослым человеком ощущаю.

– У меня вопрос деликатный, – говорю и билет ему свой протягиваю. Ну, что дальше было, догадаться несложно: взял он билет с постным видом, открыл, потом рот рукой зажал и из комнаты выскочил, не хотел, наверное, свое напускное достоинство потерять и легкомысленным показаться. Но из коридора, а потом из соседней комнаты долго еще хохот доносился. Через некоторое время вернулся.

– Кто же, – спрашивает, – тебя так раскрасил?

– Ребенок, – отвечаю, – неразумный. Залез в стол и разрисовал все звездами, вполне патриотично, не свастикой же.

– Это хорошо, что не свастикой, но билет менять придется, а это только через выговор с занесением в личное дело, так что не обессудь.

С тем и вернулась я в институт.

Месяца через два назначили комсомольское собрание, и на повестке дня – смена комсомольского билета в связи с порчей. Всем интересно, что я такое с этим билетом сделала, что при всей коллективной близорукости местной комсомольской организации его менять пришлось. А я никого еще в институте не знаю, да и старше они меня все, так что между нами стена, пусть и стеклянная. Но от скуки общей, присущей собраниям такого рода, стали присутствующие мне вопросы задавать, что вот, мол, новый человек, хотим познакомиться, пусть все подробно нам расскажет и о себе, и о порче билета. Пришлось мне рассказывать. Повеселились ребята, первый раз, наверное, такое живое собрание в этих унылых стенах было, каждый хотел высказаться. В конце надо было решение вынести, так один ехидный юноша предложил меня комсоргом комсомольской ячейки сделать, с тем, чтобы на деле могла показать свою преданность идее молодого строителя коммунизма и высокий моральный дух. Так вот и решили, как я ни сопротивлялась.