Текст книги "Это однажды случилось (сборник)"

Ирина Сабенникова
Это однажды случилось

© Сабенникова И., 2017

© Оформление. ИПО «У Никитских ворот», 2017

* * *

Время, поставленное на паузу

Прежде всего, следует сказать, что рассказы о смерти родной и мировой печатной словесности, конечно, преувеличены ленивыми любителями острых ощущений.

Чем сможет удивить читателя современный прозаик, когда повседневность и быт торжествуют вокруг повсеместно, а художественный текст существует независимо от впечатлений в попытках отражения пространства происходящего? Но вот, когда различные и часто необычные попытки автора отразить происходящие события довлеют в творческом пространстве, приходится считаться с мнением читателя. Какому истукану современный писатель должен поклониться, чтобы у него возникло непреходящее состояние чувственной оценки события, отраженного в рассказе и вызвало бы неподдельный интерес у современного потребителя?

Помнится, знаменитые ранние рассказы А.П. Чехова, в период начинающего прозаика, привлекли особое внимание многочисленного российского читателя. А издатель «Лейкин» бесконечно публиковал рассказы, написанные великим писателем, в своем журнале «Осколки». Что же так тогда привлекло читательское внимание? Почему описание, кажется, обыденных случаев из повседневной жизни всякого российского гражданина стало для многих читателей интересным чтением на многие годы жизни? Что так иногда захватывает наше внимание, почему даже современный читатель вновь и вновь возвращается к этим бесхитростным чеховским сюжетам?

Оказывается, наши представления об окружающем мире наполнены незаметными тайными и секретами, благодаря автору по-новому раскрывающими нам могучие загадки бытия. Именно в гармонии такого раскрытия угадывается новизна восприятия, казалось бы, самых обыкновенных событий вокруг и дарит нам на душе ощущение незабываемых мгновений счастья.

Автору представленного сборника рассказов Ирине Сабенниковой, очевидно, присущ особый поэтический взгляд на окружающий мир, который она попытается выразить в своей прозе. Именно это придает ее рассказам легкость и поэтическую прозрачность. Рассказы И. Сабенниковой объединены общим названием, не претендующим ни на броскость, ни на вычурную оригинальность, даря нам неожиданную свежесть повествования. «Это однажды случилось» – как бы говорит автор, и читатель может с ним согласиться. Да, действительно, вроде бы это же было и со мной прежде, но за суетой я многое забыл, а вот теперь вспомнил. И это воспоминание, как волна теплого воздуха из приоткрытой двери нашего бытия, еще такого живого и дорогого личными переживаниями вчера.

Несмотря на кажущуюся простоту избранных автором рассказов и тем повествования, манере ее изложения присуща метафоричность, насыщенность символами и своеобразная образность восприятия окружающего. Здесь мы не встретим характерного для современной прозы языкового эксперимента, подчас заводящего читателя в специфические духовные дебри.

Язык прозы И. Сабенниковой, кажется, прост, лиричен и почти по-детски наивен. Но при чтении создает у читателя ощущение неожиданной и живой свежести в восприятии событий окружающего нас мира. И. Сабенникова, не живет с плотно закрытыми глазами, она, безусловно, реалист и видит мир таким, каким он ей открывается, со всем его хаосом и подчас абсурдностью происходящего вокруг.

Автор не возводит это состояние в абсолют, за которым может быть только пустота, а стремится, напротив, привлечь внимание читателя к извечным человеческим ценностям, рассматривая жизнь с разных сторон, создавая у читателя многомерное изображений события, основой чему всегда является готовность удивляться и любовь.

Михаил Чердынцев

Ангел

– Здравствуй, – сказал мне весьма пожилой мужчина, крепко и и совсем не по-стариковски прижимая меня к своей груди, – здравствуй. Я так долго ждал, и вот ты наконец-то пришла.

– Садись, – предложил он, усаживая меня на жесткое кресло, покрытое ковром, – садись и рассказывай. Что ты хочешь, может быть, вина или фруктов? Нет? А что ты любишь? Я принесу тебе покушать.

– Я не имею пристрастий, и я не голодна, – ответила я, не вполне понимая, да и не особенно стараясь понять то, что происходит.

– Да, конечно, у тебя нет пристрастий, ведь ты ангел. Ты всегда шла по краю моей жизни, и я чувствовал твое присутствие, хотя и не видел тебя. А теперь ты здесь, – продолжал говорить мой новый знакомый. – Я протянул руку в пустоту, ни на что не надеясь, а встретил твое твердое пожатие. Я так рад, что ты есть, особенно сейчас.

Мне стало грустно. В этом милом доме я могла бы оставаться долго, беседуя на разные темы, но только не в качестве ангела.

И тут я вспомнила другой сюжет, словно переместилась во времени лет на десять-двенадцать.

«Я узнал тебя, – говорил другой мой недавний знакомый, – ты ангел, ангел смерти».

Не зная, как реагировать на такое заявление, я промолчала.

«Я лежал в послеоперационной палате, – продолжал он, – весь перемотанный проводами, отходя от наркоза, и думал, что все уже бесполезно. Тут дверь открылась, и вошла ты, одетая во что-то белое. Я узнал тебя сразу. Сорвал провода, встал и пошел к тебе. Ты пришла за мной, я так долго тебя ждал.

Подоспевшие неизвестно откуда медсестры уложили меня обратно в кровать, подсоединили аппаратуру. А на мои вопросы о тебе отвечали, что никого в коридоре нет и все это посленаркотический синдром.

А теперь я опять встретил тебя. Я знаю, ты ангел».

Вот странно, думала я. Неужели мы можем вот так пройти сквозь чужую жизнь и оставить на ней, как на фотографической пленке, засвеченное пятно своего присутствия.

Но день заканчивался, дождь перестал, и пора было уходить.

– Не уходи, – сказал мой собеседник со всей грустью, которую только может передать голос, – мы только встретились.

– Значит, у нас все впереди, – ответила я и улыбнулась.

Аутодафе

Торжественная религиозная церемония, включавшая в себя процессии, богослужение, выступление проповедников, публичное покаяние осужденных еретиков и чтение их приговоров.

Они звонили по телефону вечером, когда он не появился у них, как обычно, часов в пять, немного ссутулившийся, но еще на редкость сильный и энергичный, со своей неизменной потрепанной хозяйственной сумкой, выполняющей роль портфеля. Даже стариком назвать его как-то не приходило в голову, хотя восемьдесят пять – вполне подходящий возраст для старости. Вот только все теперь в жизни перемешалось, и некоторые школьники выглядят гораздо большими стариками, чем их энергичные дедушки и бабушки, перенесшие голод, холод, тяготы войны и послевоенного восстановления страны, как и принято у нас, за счет самих граждан. Они позвонили ему утром, а позже, справившись у консьержа, выходил ли он на прогулку, и узнав, что не выходил, решили открыть квартиру своим ключом, убедиться, не случилось ли чего.

Квартира была пуста, если не принимать во внимание, что обе комнаты и просторный холл, не знавшие ремонта лет тридцать, были плотно заставлены всяким хламом. Даже при беглом осмотре в глаза бросались четыре холодильника, выпиравших из всякой мелочевки вроде магнитол, ламповых приемников, агрегатов для приготовления дистиллята наподобие самогонных, кастрюль, утюгов, бесконечных банок, заполненных гвоздями, шурупами, гайками, и мешков с ветошью. Зачем он наносил весь этот хлам, собрал в городской квартире приличного московского дома это непомерное богатство, было совершенно не понятно. Конечно, с возрастом люди становятся консервативны и им трудно выбрасывать старые и не очень нужные вещи, но нести в дом всякую подвернувшуюся рухлядь на всякий случай – это уже слишком. Впрочем, наверно, не всякую, некая логика в этом хламовнике просматривалась: предпочтение отдавалось технике, которая ремонтировалась, собиралась одна из трех негодных, но никогда не выбрасывалась, разве что разбиралась на составляющие. Книг тоже было в избытке, ладно словари и учебники, которые могли понадобиться для работы, но подшивки замшелых журналов и газет шестидесятых годов, давным-давно связанных бечевкой и покрывшихся таким слоем пыли, что трудно было разобрать даже их название… И по всей квартире громоздились нары, создавая устойчивую ассоциацию с лагерным бараком. Конечно, человек когда-то в далекой послевоенной молодости работал на Сахалине на буровых вышках, а позже в Якутии, так что привычку к лагерной жизни он там вполне мог приобрести, как прививку, которая при слабости организма переросла в хроническую болезнь, с которой дальше уже живешь и не помнишь, что когда-то было иначе.

Его не было уже около суток, и не оставалось ничего иного, как звонить в милицию. Путь аутодафе начался.

– Да, – ответили в милиции, – мы нашли его вчера в мусорной камере соседнего дома. Да, он называл этот адрес. Но приличный человек в мусорной камере прятаться не станет, да и уж очень он был похож на бомжа. Мы отправили его в Гиляровского, там специалисты разберутся.

Вот те на, забрать человека с улицы и, не глядя в документы, отправить в сумасшедший дом, пусть и носящий имя почтенного врача, но все же психбольница, а еще говорят, что туда трудно попасть. И что же теперь делать? Ехать и доказывать, что человек не псих, боязно, как бы и самому в тот же капкан не попасть. Перед психбольницей у нормального человека страх гораздо больший, чем перед любой другой, словно ему нужно соприкоснуться с чем-то запредельным, необъяснимым, увидеть себя со стороны и не узнать эту частицу своего «я». Но ехать все равно надо, не бросать же беспомощного старика.

Не знаю, были ли вы когда-нибудь в такого рода заведениях? Не лучшее это место. Внешне от другой больницы и не отличишь: обычное функционально ориентированное здание, парк, дорожки, но какая-то навязчивая тишина липнет к тебе: к подошвам твоих ботинок, когда идешь по дорожкам, а шаги свои словно и не слышишь, к голосу, который садится сразу на полтона и становится сиплым, точно от волнения, ко всем твоим замедляющимся движениям – ко всему. Входишь в здание, и тишина остается за дверью, а в обычных больницах все наоборот. Пытаешься понять и не можешь, что же здесь не так? Ручек нет. Действительно, все двери без ручек, и тебе ни войти, ни выйти никак невозможно. Трогаешь дверь, гладишь на предмет того, за что бы зацепиться пальцами и открыть, – ничего, гладко. Стоишь перед ней в недоумении и не знаешь, что делать. Ах, ларчик-то просто открывался, здесь же звонок есть, неприметная такая кнопка, сразу и не заметишь. Звонишь. Открывает медицинская сестра в белом халате, спрашивает, к кому, и все как в обычной больнице, потом пропускает вперед и закрывает за тобой дверь. Ты оборачиваешься на всякий случай, а ручки нет. И вот тут-то и поднимается какое-то тревожное гнетущее чувство – как же я выйду отсюда? Оглядываешься, стараясь не привлекать внимания медсестры, но она все равно замечает, – на окнах крепкие двойные решетки.

– Не волнуйтесь, – говорит сестра ровным, слишком уверенным и спокойным голосом, каким, вероятно, с пациентами разговаривает, – я вас выпущу.

Но ты не успокаиваешься, а наоборот, твое беспокойство приобретает более устойчивый характер, и ты всячески стараешься его скрыть даже от себя самого.

– Сейчас приглашу доктора, – так же ровно говорит она.

«Зачем доктора?! – вопит загнанное в ловушку сознание. – Доктора не заказывал, хотел всего лишь человека вызволить». Но не озвучиваешь свой вопль, а тихо остаешься ждать доктора.

Комната для свиданий производит унылое впечатление: два ряда столов, словно в школьном классе, сероватые, неопределенного цвета, масляной краской выкрашенные стены, местами на них более яркими пятнами выделяются какие-то постеры, но все тона приглушены, и ничто не возбуждает интереса и работы мысли – все направлено на успокоение. В сознании всплывает картина Левитана «Над вечным покоем». Нет, все же это еще не кладбище, – подбадривает тебя еще работающий, но больше на холостых оборотах мозг, – надежда остается.

В одной из больничных дверей на уровне глаз застекленное окошечко. Сидит посетитель, ждет врача и все время видит мелькающие в этом окошечке глаза. Что они хотят здесь увидеть, зачем заглядывают? Здесь никого нет. Оглядываешься на всякий случай, действительно никого. А ты что же, – иронизирует мозг, – уже никто? Если не выдержишь этого психологического эксперимента, пусть и случайного, но откроешь эту дверь, то там и есть сама больница, точнее больничный коридор, по которому туда-сюда бродят сумрачные пациенты, кто молча, кто что-то бормочет, но все в одиночку, парами никто не ходит и бесед не ведет. И гул стоит от этого тихого монотонного бормотания и шарканья бесчисленных ног по линолеуму стоит. Закроешь дверь, тихо, и опять глаза пробегающих мимо пациентов мелькают в окошечке, ни за что не зацепляясь, сменяют друг друга, мутноватые, неопределенного цвета и как-то навязчиво сосредоточенные.

Ну вот и врач – женщина средних лет, уверенная в себе, даже можно сказать, нарочито уверенная, настолько, чтобы у собеседника не возникло желание эту уверенность поколебать. В обычной жизни такого человека стараешься обойти, считая его психически неуравновешенным, а здесь такая заячья тактика не принимается. Она начинает задавать вопросы: кем вам приходится пациент? Болел ли он психическими заболеваниями? Были ли неожиданные проявления, чудачества?

Начинаешь мучительно что-то вспоминать, выуживать из своей памяти обрывки впечатлений и чужих эмоций, словно сачком ловить бабочку, которая оказывается только стершимся от времени лунным бликом, а потому всегда ускользает. А самое парадоксальное, что у всех есть чудачества и нелогичные поступки, человек же не машина, и, казалось бы, все об этом знают. Опрос продолжается долго, кажется, что бесконечно, хотя знаешь, что это не так. И все время за дверным окошком мелькают глаза, иногда кажется, что и он временами смотрит сквозь стекло, но не узнает тебя и молча отходит.

Наконец доктор сообщает диагноз – шизофрения.

– Помилуйте, доктор, – говорит совершенно обессиленный непривычной обстановкой посетитель, – какая шизофрения! Я с ним всю жизнь бок о бок прожил. Да, сложно иногда было, так с кем просто. Он же умница, японский сам выучил!

– Это один из симптомов, – отвечает доктор, – гипертрофированные способности к запоминанию мелочей.

– Так он и китайский знал, и еще десяток языков…

– Вот-вот, вы этим еще раз подтверждаете мой диагноз, – радуется доктор своей прозорливости, – разве нормальный человек это сможет, вот вы, например, сколько языков знаете?

Ты вдруг вспоминаешь чье-то мнение, что хороший психиатр сам на четверть псих, вспоминаешь это и впадаешь в еще большую безнадегу.

– Ну что я, – неуверенно говорит посетитель, – у меня весьма средние способности, я только пять осилил.

Доктор смотрит на него с профессиональным интересом, который, словно холодный душ, отрезвляет говорившего: стоп, никаких подробностей, помни, где ты.

Пытаясь как-то оправдать того несчастного, которого упорно записывают в психи, человек старается поднажать на сочувствие:

– Поймите, доктор, у него тяжелая жизнь была: военное детство, работа на Сахалине, по буровым вышкам, семейная неустроенность.

– Да-да, – кивает доктор, – и я об этом, причины могут быть разные – результат один, и я его диагностирую. Напрасно вы нам не доверяете, мы его подлечим, все как надо скорректируем, вам же лучше будет. Кстати, – как бы вспоминает доктор, – он и сам признался, что когда-то обращался к психоневрологу.

«Еще бы не признался, – думает посетитель, – в такой-то обстановке старого человека можно в чем хочешь убедить».

– А вы психдиспансер запрашивали, состоял ли он на учете?

– Зачем, – искренне удивляется доктор неразумности посетителя, которого она могла бы уже перевести в разряд пациентов, жаль только, число койко-мест ограничено, – в перестройку многие документы выбрасывались и утилизировались, так что искать бессмысленно. Да и его признания нам вполне достаточно.

– Доктор, – делает последнюю попытку посетитель, – а может быть, все же старческая деменция?

– Да-да, – соглашается она, – и деменция тоже.

– Ну не может такого быть, чтобы только в восемьдесят пять лет шизофрению поставили, что ж раньше она не проявлялась! – срывается посетитель, ему все-таки можно проявить нетерпение, он пока не пациент.

– Почему не проявлялась, – недоумевает доктор, складывая свои записи и тем самым давая понять, что аудиенция подошла к концу, – просто вы все списывали на его дурной характер.

– И что же, – пытается продолжать борьбу вконец обессиленный посетитель, – если бы мы сами захотели его в психбольницу с этим дурным характером отправить, вы бы взяли?

– Нет, конечно, – откликается доктор уже скорее из вежливости, – если бы мы своих пациентов по жалобам родственников подбирали, у нас бы коллапс был, каждый второй своих стариков, а то и мужей сюда бы с превеликим удовольствием прописал.

– А милиция, значит, у вас в роли эксперта выступает? – спрашивает несчастный, стараясь собрать остатки своей иронии в один кулак, но удар получается вялым, и кулак сам залипает.

– Напрасно иронизируете, – парирует удар доктор, – милиция свое дело знает.

На этой торжественной ноте доктор встает, вставляет свою персональную дверную ручку в прорезь и открывает дверь в мир.

– Не прощаюсь, – говорит она, – будем вас информировать, телефоны ваши у нас есть.

Человек выходит на свободу, но он ужасно устал от этой больничной обстановки, высасывающей все силы. Как же там пациентам, думать об этом не хочется. Человек идет по тихому больничному парку, который теперь постепенно и как бы нехотя возвращает ему звуки его шагов, шелест ветвей, гудки машин – жизнь большого города. Он вдруг замечает пляшущие на парковой дорожке тени, большой желтый лист клена в луже, зеркально отражающей небо и бегущие по нему облака. От того, где находится небо – внизу, у него под ногами, или наверху, как принято обычно считать, – ничего не меняется. Главное – это точность ощущений, которые порождает это небо, красота, которую пьет твоя душа изо дня в день и никак не может насытиться, холодный осенний воздух, возвращающий к реальности.

Он старался помочь, вот даже пришел на это аутодафе и увидел всю процессию в ее четко выстроенном и выстраданном великолепии. Осужденного спасти нельзя, он приговорен. Так что же делать? Только насколько возможно оттягивать неминуемую развязку, но она все равно наступит.

Брамин

Его звали… а впрочем, не так важно, как его звали, главное, что он был брамином из рода браминов, из поколения в поколение занимавшихся астрологией, проводящих время в бесконечных расчетах и измерениях, составляя таблицы и публикуя книги. Единственно, что они не могли делать, так это зарабатывать на составлении гороскопов, но такова была их карма, а потому надо было работать в другой сфере, например переводчиком или экскурсоводом. Странно было после стольких заверений, что касты в Индии искоренены и не имеют никакого влияния ни на современную экономику, ни на политику, узнать, что это не вполне так. Да, конечно, в стране есть обязательное среднее образование, только обязательно оно для желающих его получить. И в институт может поступить каждый – и брамин, и шудра. Только вот дальше их пути расходятся: кому не подняться выше среднего уровня, а кому добро пожаловать в высший эшелон. Только наш брамин вопреки всему упорно отстаивал идею, что каст в Индии больше нет, а в доказательство этого приводил два примера: один его собственный – он был женат на русской девушке из Новосибирска, другой – его брата, женатого на мусульманке. И то и другое, по его мнению, было бы невозможно в случае существования кастовой системы. Но брамин на то и брамин, чтобы быть убедительным в споре и уметь доказать даже недоказуемое.

В конце восьмидесятых он оказался в России студентом мехмата МГУ и хлебнул лиха, когда в девяносто первом распался СССР, произошла денежная реформа и реформа цен, магазины в одночасье опустели – не стало не только свежей зелени, не припомню, была ли она раньше, но и картошки с морковкой. Впрочем, если бы его рацион включал мясо или рыбу, это бы ему не помогло. Молодой человек подголадывал, и более предприимчивый его однокурсник, уже имевший место на рынке в Лужниках, предложил ему заработать на хлеб насущный, торгуя вместе с ним. Выбора особого не было, и смуглолицый студент, значительно, правда, побледневший от московского холода и скудного рациона, согласился. Вот тогда-то и пригодилось ему знание своего жизненного гороскопа: если нет указаний на то, что тебя убьют в холодной стране на северо-востоке от места рождения, значит, не убьют. И когда после его первого заработка неадекватный чечен стал угрожать ему пистолетом, требуя денег, он с медлительным равнодушием человека, родившегося на 28-й широте и наперед знающего свою судьбу, ответил: «Разве ты мой родственник, чтобы просить у меня денег. Хочешь стрелять, стреляй, ничего не дам». Такой отпор возымел свое действие, его приписали необычайной смелости и хладнокровию, индус стал достопримечательностью Лужников. Грузины с видимым удовольствием принимали его за своего, армяне не сомневались, что он армянин, русские звали Серегой, чтобы не заморачиваться с его труднопроизносимым именем, а он просто старался выжить и понять страну, так непохожую на его родину. Впрочем, достаточно скоро он понял обратное – между Россией и Индией много сходства, и прежде всего колоссальное терпение народа, которое брамин, конечно, мог объяснить только кармой. А когда ты находишь нечто общее с привычным тебе миром, то жить становится легче, и брамин не уехал, к тому же он родился в предгорьях Памира, а там тоже бывает холодно. Впрочем, по его мнению, «холодно» и «жарко» – две схожие категории одного и того же порядка, потому и переносятся человеком примерно одинаково.

Закончив университет и получив диплом математика, молодой человек не стал торопиться с возвращением: отчасти он привык, и его не пугала царящая вокруг разруха и неразбериха, не в пример самим россиянам. Человек, практикующий йогу, умеет абстрагироваться, так что просто необходимо в младших классах российских школ проводить такие занятия – если нельзя исправить, надо абстрагироваться и не тратить свои нервы на ежеминутную борьбу. Великий Ганг вбирает в себя все, а остается чистым. И брамин остался в России, избрав для себя довольно неспокойное занятие, – устроился в авиакомпанию, занимающуюся перелетами за Уральским хребтом. Странный выбор для южанина.

Можно предположить, что молодой человек хотел испытать себя на выносливость, но это было не так. Он хотел понять и почувствовать, а через это принять народ, среди которого жил. Зачем, не век же он собирался здесь жить? Не век, но двенадцать лет, а это, согласитесь, с учетом девяностых годов, немало, опыта можно было набраться разного, и это в то время, когда многие русские стремились уехать в спокойную Европу, а то и в Индию. Парадокс, но такой род внешнего патриотизма достаточно часто встречается среди иностранных студентов, окончивших советские вузы. Выходцы из Азии, Африки, Индии, Вьетнама, возвращаясь в свои страны, на всю жизнь оставались истинно русскими патриотами, старательно скрывая это свое чувство от соплеменников и с непонятной тягой, точно перелетные птицы, стремясь вернуться назад.

Так что же брамин, не трудности же его привлекали? Нет, его удерживала карма, или, проще сказать, судьба. На роду ему было написано, а ученым языком – звезды в натальной карте указали прожить эти годы в России и встретить здесь свою единственную любовь. И ведь встретил. На маршруте Москва – Новосибирск встретил статную сибирячку и женился, невзирая на сопротивление родителей. Судьба! Что против нее человек? Родители девушки в восторг от темнолицего жениха не пришли и отправили их попутешествовать по миру и подумать, надо ли им связывать друг с другом жизнь. Маршрут выбрали своеобразный – Колумбия, Чили, Куба. Согласитесь, в любой из этих стран можно было остаться навсегда и не по собственной воле. Папа-генерал составлял маршрут, должно быть, не без умысла. И хотя в пути почти удалось потерять незваного индуса, кубинские коллеги готовы были помочь, но карма, знаете ли. Оказалось, что он знаком с дочерью министра внутренних дел, жил с ней когда-то в одном общежитии, и та заступилась, отпустили. Злодейство по типу мыльных опер не удалось, да было ли злодейство?! Так что молодые вернулись, женились, завели детей и живут счастливо в городе Дели, а русская теща приезжает к ним время от времени погостить.

Русский опыт и знание языка помогли брамину найти себе подходящую профессию – он стал экскурсоводом, и, надо признать, хорошим, поскольку знание истории у него не поверхностно, а глубинно и основывается еще на ведической традиции его предков. Знал ли он так же хорошо психологию людей, сказать трудно, поскольку относился к ним спокойно и с тем терпением, с которым воспринимают различные проявления природы: дождь, туман, ветер изменить нельзя, значит, нужно принять как данность, все имеет свое завершение.

Мы всегда выбираем ту страну для путешествий, где сознательно или бессознательно надеемся получить ответ на какой-то уже оформившийся вопрос, вот и с Индией было то же. Хотя, в силу причин, пришлось отказаться от поездки по Южной Индии и выбрать более цивилизованный, с точки зрения европейцев, север, оставалась надежда каким-нибудь неожиданным образом получить долгожданный ответ. Для туристов это всегда проблематично, они практически не соприкасаются с реальной жизнью, окруженные назойливым персоналом туристического бизнеса, выполняющим роль добровольного буфера. Так можно проехать через всю страну, не вдохнув ее запахов, не прикоснувшись к ее земле, не выпив глотка воды, – точно в виртуальном путешествии. И таким же девственно невежественным вернуться обратно. И только если твоя карма привела тебя в эту страну, ты получишь ответ. Нам повезло, экскурсовод оказался брамином, воспринявшим наследие своей семьи как долг, и он мог читать настоящее, которое только кажется нам очевидным, и через это видел будущее.

Мы были в Джайпуре – городе ярких и сочных красок, которые проступают здесь абсолютно во всем: в расцветке тканей, пестреющих во всех уличных лавках, в одежде женщин, похожих на райских птиц в своих разноцветных сари, в драгоценных камнях на витринах ювелирных магазинов и во фруктах на импровизированных прилавках. Кажется, все, что есть в этом городе, – все выставлено напоказ, на обозрение жаждущей красок публике. Мы, лишенные живого цвета в затянувшейся московской зиме, впитывали эти краски каждой клеточкой своей бледной кожи и не могли насытиться. Хотелось взять все, заполнить себя до отказа этой эйфорией цвета, насытиться им. Наверное, поэтому, оказавшись в Джантар-Мантар, мы не могли сразу понять, зачем нас привезли туда, где присутствует лишь один цвет – золотистый цвет песчаника, из которого были сделаны окружающие нас в каком-то хаотичном строе неопределяемые постройки. Все разъяснилось, когда брамин, переходя от одной постройки к другой, стал объяснять их непонятное для случайного человека назначение, пользуясь для этого достаточно умело своими астрологическими знаниями. Он с удивительным упорством старался заинтересовать нас возможностью через эти каменные сооружения понять принцип действия вселенной. Эгоцентризм в каждом из нас настолько велик, что мы бессознательно определяем себя как центр вселенной и оттого, возможно, обижаемся на своих близких, действующих подобным же образом. Но здесь, в этом отлаженном механизме, до долей секунды определяющем движение планет и созвездий, мы вдруг не нашли себя и осознали, в сущности, простую истину – мы лишь мельчайшие песчинки, не определяемые ничем, кроме божественной сущности нашей души. Не этого ли хотел брамин, приведя трех ничего не смыслящих в астрономии, бледных и измученных зимой людей в это святилище астрологической науки? Забыв о красочной пестроте города, мы бродили по обсерватории, построенной раджпутским махараджей Савай Джай Сингхом – талантливым астрономом, в соответствии с ведическими текстами, до сих пор с удивительной точностью выполняющей свои функции – возвращать к реальности тех, кто сбился в системе координат вечности, чтобы он не был потерян для животворящей Вселенной.

– Когда вы родились? – спросил брамин, обращаясь к моей дочери, и, услышав ответ, подвел ее к странной конструкции, показывающей движение Солнца по знаку Стрельца. – Вам нужно жить на юго-западе от места вашего рождения, – сказал он неожиданно.

– Насколько далеко? – спросила его я, надеясь, что юго-запад Москвы вполне может подойти.

– Далеко, – опроверг мои надежды брамин. Его выводы меня не утешили, но дали основание думать, что он не лжет, поскольку дочь уже третий год отдалялась от дома именно в этом направлении.

– Моя старшая дочь, ей сейчас семнадцать, тоже живет не дома. В тринадцать лет Microsoft предоставил ей грант на обучение в США, мы с женой не препятствовали. После получения образования еще семь лет будет на них работать.

– Вам не жаль, что ваша дочь не будет уже жить в Индии? – задала я вопрос, зная о глубоком патриотизме брамина.

– Нет, – спокойно ответил тот, – не жалко, она талантлива и должна реализовать свой талант, а где конкретно, не так важно. – Вот и опять проявился этот взгляд на настоящее сквозь призму вечного, свойственный скорее философу, чем любящему отцу. Но все, что я слышала от него о девочках, свидетельствовало о его сильной привязанности к ним. Мое желание понять наткнулось на непреодолимое препятствие – менталитет западного человека.

– Сколько реинкарнаций нам предстоит пройти? – неожиданно спросил муж всезнающего брамина. Тот посмотрел на солнце, поднявшееся уже высоко на зимнем безоблачном и синем небе Джайпура, нам бы их зимы, указал на тень, показывающую на древних двадцатипятиметровых солнечных часах точное время настоящего, и спокойно ответил:

– Восемьдесят пять миллионов превращений.

После такого заявления торопиться было некуда.

– Кем же нам предстоит быть? – этот вопрос интересовал уже всех нас и не определялся одним только любопытством.

– Всем, – ответил индус почти равнодушно, это его явно не трогало: растениями, животными, деревьями, людьми. Все зависит от той кармы, которую мы уже имеем, и той, которую создаем себе сейчас, в этом жизненном обращении. Только те, кто достигнет Мокши, смогут выйти из круга реинкарнаций.

– Как же ее можно достигнуть? – подала голос прежде молчавшая дочь, ей, как всякому юному человеку, казалось, что она уже устала в этой жизни, и совсем не хотелось мучиться, еще восемьдесят пять миллионов раз заново сдавая бесконечные экзамены. Индус, у которого было три дочери, понимающе улыбнулся ее нетерпению.