Текст книги "Это однажды случилось (сборник)"

Улыбка сфинкса

В те времена, память о которых сохранилась только в легендах, разгневанные боги наслали на землю Сфинкса – демона с телом льва и головой человека. Каждому встречному Сфинкс загадывал одну и ту же загадку и убивал всякого, кто не мог ее отгадать. Эта загадка выглядела примерно так: «Кто ходит утром на четырех ногах, днем – на двух, а вечером – на трех?» Никто из всех существ, живущих на земле, не изменяется так, как он. Когда ходит он на четырех ногах, тогда меньше у него сил и медленнее двигается он, чем в другое время. Лишь Эдип смог спасти жителей древних Фив, разглядев в этой путаной фантасмагории человека. Известно, что после поражения Сфинкс бросился в пропасть и будто бы разбился. Но чем может грозить крылатому демону пропасть? Ничем. Не потому ли с невероятным постоянством это существо проступает на древних памятниках самых разных эпох и народов, начиная с древних шумеров, то обрастая курчавой бородой у ассирийцев, то меняя мужскую голову на орлиную или голову барана, то превращаясь в полуженщину. Но везде он остается воплощением хаотических и разрушительных сил, имеющих иррациональную природу, и может быть побежден только посредством сил разума. А потому всегда приходит с какой-то новой загадкой, чтобы испытать каждого из нас. Но поскольку наше человеческое время не совпадает с космическим, то на разгадку уходит порой целая жизнь.

Он родился сразу после войны, в 1946-м, в Нахичевани в традиционной азербайджанской семье и был средним из трех братьев, но единственным поставившим перед собой цель стать военным. Семья жила неплохо, по советским временам можно даже сказать – зажиточно, и что жгло этого мальчишку изнутри, не давая покоя и заставляя все время стремиться к несбыточному, никто не понимал.

– Что ты так маешься с этой учебой, зачем? – недоумевала мать. – Кончишь школу, отслужишь в армии, женишься на хорошей девушке, мы свадьбу сыграем – все будет хорошо.

Все и правда было хорошо в представлении его матери, как надо, да только он хотел иначе, и прежде всего хотел уехать, вырваться на другие, широкие просторы. Страна вон какая большая – шестая часть суши, а он ее и не видел, а так хотелось посмотреть.

Учительница русского языка в его школе строгая, но очень красивая: волосы светлые-светлые и длинные. Она их закалывает на затылке, но непослушные прядки выбиваются и золотистой струйкой стекают на стройную открытую шею. Она никогда не носит платков и ходит с непокрытой головой, что очень непривычно и красиво. Глаза у нее серо-голубые, но совсем не холодные, как считают его друзья, они похожи на два осенних озерца, тихих и спокойных, но таких глубоких, совсем без дна, и в них так легко утонуть. Только вот характер у учительницы строгий, никаких поблажек не жди. Правда, Гасану это нравится, и он думает, что его жена будет такой же – нежной, но прочной и острой, как сталь. Только матери говорить не стоит.

Ему трудно, никто в семье хорошо не говорит по-русски, даже старший брат не очень преуспел, да и с ребятами, понятно, Пушкина читать не будешь. Впрочем, в Нахичевани часто говорят на смешанном языке, где армянские и азербайджанские слова переплетены между собой, создавая причудливый языковой орнамент, вкрапливая в себя еще и русские, и персидские словечки, и все все понимают. Но Гасан старается – берет в школьной библиотеке книги, там оказалось так много всего, кажется, за всю жизнь не прочитать. Но жизнь долгая, вон дедушке Гасана больше ста лет, он, правда, говорит, что Ноя не помнит, хотя учитель истории утверждает, что ковчег пристал именно здесь, оттого и мавзолей Ноя в городе, и название у города такое, Нахичевань – место высадки в переводе с армянского. Но дедушка не помнит, говорит, слишком давно было, забыл.

Нахичевань – город торговый, а оттого интернациональный, все в нем, да и немудрено, кто только этот город за три тысячи лет его существования не завоевывал – персы, турки, монголы, Тамерлан, а он все возрождался. Из камней, оставшихся на развалинах, выстроят новые дома, на фундаментах разрушенных церквей поставят мечети, на основаниях мечетей – церкви, все во славу Божию, а какими языками его славить и просить о защите, не так важно.

Гасан русский язык учил с редким для мальчишек усердием, говорить-то быстро научился, а вот писать хорошо трудно было. Учительница помогла: читай, – говорит, – Чехова небольшие рассказы, а потом переписывай их в тетрадь, и так каждый день. Стиль речи отработаешь и грамматику усвоишь. Так Гасан и делал, правда, речь у него после таких упражнений стала до неестественности правильная, но, когда в армию пошел, все как-то само нормализовалось. А в армию он пошел с радостью и сразу заявление подал, что хочет поступить в училище, его и отправили в Рязань в командное училище связи. Его друзья все больше недалеко от дома служили, многие и по-русски плохо понимали, а он вот в Центральную Россию угодил. Дома его жалели, особенно мать, ей все, что далеко от дома, – то плохо.

Трудно, конечно, было к режиму жесткому армейскому привыкнуть и к дисциплине, хорошо хоть с занятиями все удачно складывалось, спасибо учительнице и Чехову. На его русский язык все поначалу внимание обращали и улыбались, потом попривыкли и отправили стенгазету редактировать, так постепенно он научился и заметки писать в газету, и письма курсантам сочинять, тем нравилось, как он с чеховским изяществом будничные события армейской жизни описывал. Так и закончил училище с отличием, а потом, через некоторое время, и академию Генштаба. Женился на русской девушке, и ведь встретил такую, что на его учительницу похожа была, только глаза будто светлее, безмятежнее. Характер у нее мягкий был, уступчивый, но до какого-то предела, а дальше сталь чистая, давить или уговаривать бесполезно – как решила для себя, так и поступит. Но он ее решения уважал и старался всегда понять.

Поначалу им нелегко приходилось, квартирка маленькая – две комнаты, да крошечная кухня, да двое детей, так что едва-едва самим разместиться. А тут нахичеванская родня зачастила, ладно бы братья, им дом всегда открыт, так ведь жизнь вперед идет, у братьев по семеро детей народилось, они и сами новой родней обросли, что лодка раковинами. Вот та малознакомая, а то и вовсе незнакомая родня, как что понадобится, так сразу к нему, еще и по дороге с кем познакомятся, с собой пригласят, а разместить-то их где? А кормить на что? Зарплата невелика, а запросы у гостей весьма завышенные – гости. Жена несколько лет терпела, крепилась, хотя весь этот восточный политес ей был непонятен, но из любви к нему и из уважения к традициям и семейному спокойствию держалась. Но как-то раз, когда предел ее терпения был, должно быть, достигнут, сварила ведро картошки в мундире, поставила перед малознакомыми людьми, превратившими ее дом в караван-сарай, и сказала, что уходит к подруге, а они уж пусть сами здесь распоряжаются как дома. После этого Гасану как ни тяжело было, а пришлось поговорить с братьями и попросить их снимать гостиницу в Москве, если они приезжают большой компанией, да и родственникам своим посоветовать так же поступать. Понятное дело, обиделись братья, не по-родственному это – на дверь указывать. Долго Гасан переживал по этому поводу, чуть не заболел, но жена поддержала, да и прав он был: в Москве другие жизненные условия, ни дома своего, ни сада – лишь сорок с небольшим метров голой жилплощади на двенадцатом этаже в Медведково, и все. Так постепенно и иссяк тот ручеек, что связывал его с детством и Нахичеванью, а как мать умерла и братья ее дом себе забрали в качестве компенсации за обиду, так и совсем заглох. Но вот в одночасье рухнул Советский Союз, и Гасан оказался иностранцем для своей родной Нахичевани, и для братьев тоже. Изредка приходили вести. Азербайджан стал самостоятельным государством, геополитика изменилась, многие друзья и знакомые в период конфликтов с Арменией переехали жить в Турцию – язык тот же, а жить спокойнее и политики меньше. Кто-то осел в России и обособился, жизнь всех разделила – армян в Армению, русских в Россию, а жаль, в интернациональном городе жить интересней, каждый народ обогащает другой. Но миром управляет не культура, а политика, и все сложилось так, как сложилось.

Хорошую жизнь прожил Гасан: профессию получил, какую хотел, женился на любимой женщине, детей вырастил и воспитал, зла намеренно людям не делал, и жизнь его была словно глянцевая открытка советской эпохи. Но, верно, не разгадал он все же загадки бородатого ассирийского Сфинкса, которого видел когда-то в далеком детстве, едва проступающего на стеле из песчаника, но вечно живого стража забвения, врага истины и памяти. И никто не смог ему тогда объяснить, почему одновременно пробудились в его детской душе два взаимоисключающих чувства – любопытство и страх перед крылатым демоном. А тот, прежде чем лишить человека жизни, решил немного позабавиться и отнял у него память – забыл Гасан перед смертью русский язык, совсем забыл и говорил только на азербайджанском – языке своего детства. И его последнее желание, и его просьбы – все осталось непонятым: ни жена, ни дочь не знали языка его родины, в семье всегда говорили только на русском. Так и ушел Гасан в мир иной, не понятый своими близкими, а им оставалось только надеяться, что жизнь по ту сторону смерти для всех одна и там нет разделения на языки и народы, нет политики, приводящей к вражде, а каждый понимает другого, может быть, даже без слов, и там они обязательно все встретятся.

Зюхан

– Если ты перестанешь сейчас же плакать, я на тебе женюсь, – уверенным голосом уже взрослого человека сказал Зюхан – приятель моего брата и самый красивый молодой человек в нашем дворе. Его рубашка насыщенно-голубого цвета с закатанными до локтя рукавами была в цвет глаз, чуть затененных темно-русыми ресницами. На фоне такого же пронзительно-синего майского неба он выглядел божественно. Картину дополняла щевелюра непослушных светлых с небольшой рыжинкой волос, создававших некоторое подобие нимба вокруг его головы, когда я смотрела на него снизу вверх против солнца. Заявление было настолько неожиданным, а Зюхан был так красив, что я тут же перестала плакать, хотя мой голеностоп ужасно болел и на ногу после падения с велосипеда наступить было невозможно.

– Правда женишься? – спросила я, переведя дух и глотая слезы.

– Да, – без тени сомнения сказал он, – только когда тебе исполнится восемнадцать.

«А сейчас ему самому восемнадцать, а мне восемь, значит, еще десять лет, это очень долго», – размышляла я, но решила не слишком углубляться в математические расчеты, однако на всякий случай еще раз уточнила:

– А ты не врешь?

– Нет, брата можешь спросить, мое слово крепко. Только ты не реви, – добавил он.

Я уже не ревела, пораженная неожиданной мыслью: «Значит, на мне тоже можно жениться!»

В это время мой брат и Зюхан осмотрели мою несчастную ногу, которая уже очевидно опухла, и пришли к выводу, что происшествие скрыть от родителей не удастся, единственно, что можно сделать, так это списать вину на мою детскую неразумность. Едва мы успели сговориться, как пришел отец, уже предупрежденный кем-то о случившемся. Меня отвезли к хирургу, ногу перебинтовали, и всю следующую неделю я провела замечательно: брат исполнял все мои желания, а поскольку он редко бывал один, то и его приятели были пристегнуты к моей свите: меня носили на плечах, брали с собой на всякие дворовые мероприятия, и я оказалась вхожа в круг тех, которые были раза в два старше меня, куда иначе я никогда бы не попала. Так что когда повязку сняли и я смогла ходить, мне было даже немного жаль утраченного комфорта.

Зюхан закончил школу и поступил на физтех одного из московских вузов, наша семья переехала в другой город, и мы с ним больше не встречались. Мне было лет пятнадцать, и хотя я еще не стала взрослой, но как-то иначе стала смотреть на жизненную перспективу. Мои одноклассницы уже целовались в темных беседках и ходили в кино на последний сеанс, а мне никто особенно не нравился, и вот тогда я припомнила, что у меня есть в запасе надежное обещание Зюхана, так что беспокоиться о том, что останусь старой девой, не стоило. Однако мое поступление в университет через год совпало с его неожиданной женитьбой, во что я никак не могла поверить, но студенческая жизнь, новые увлечения и проблемы лишили это событие трагической окраски, осталось только непонимание – как же он мог жениться, дав обещание мне.

Свое восемнадцатилетие я праздновала в широком кругу однокурсников где-то в саратовской глубинке, куда нас отправили на сельскохозяйственные работы. Времени грустить и предаваться воспоминаниям у меня, конечно, не было – я получила все цветы, которые росли на клумбах центральной усадьбы местного колхоза, и мы с удовольствием воспользовались таким достойным поводом для того, чтобы в полной мере насладиться своей молодостью. Но о предательстве Зюхана я иногда вспоминала, а уязвленное самолюбие не забывало всякий раз напомнить: «Женился, но не на тебе».

Жизнь развивается стремительно, особенно в юности, и прошло не десять, а целых восемнадцать лет, когда брат попросил меня как-то заехать к нему после работы. Мы виделись с ним часто, так что предложение заехать меня не удивило.

Всю квартиру заполнял роскошный запах хорошо прожаренных антрекотов, что для первого года перестройки было большой редкостью и свидетельствовало о том, что в доме хозяйствуют мужчины, только они могут быть так расточительны. Действительно, в кухне, помимо моего брата, хлопотал, если так можно определить неловкие движения, высокий угловатый мужчина. Он был светловолос и голубоглаз, хотя серый, грубой вязки свитер делал цвет глаз менее ярким, но более жестким. Я поздоровалась с обоими, вопросительно взглянув на брата, почему он меня не представит.

– Да что ж представлять, – удивленно спросил он, правильно поняв мой взгляд, – вы же сто лет знакомы. Не узнаешь? Это же Володька, Зюхан!

Я с интересом еще раз взглянула на мужчину: нет, не узнаю. Все, что у меня осталось в памяти, – так это та яркая картинка из детства, и в ней никаких изменений не допускалось. Этот же человек был в совершенно другой возрастной категории, хорошо за тридцать, и мне с трудом верилось в то, что передо мной Зюхан: ни щегольской голубой рубашки, ни ярких, в цвет неба, глаз, ни ореола божественной красоты. Жесткое мужское лицо и волевой подбородок, говорившие о решительном характере, дополняли сосредоточенный взгляд ученого, небрежность в одежде… И все же я решилась спросить, хотя вышло как-то по-детски:

– Как ты мог меня обмануть, ты же обещал!

– Прости, – виновато произнес Зюхан, и его спокойный взгляд серо-голубых глаз словно чуть подтаял, как мартовский снег в оттепель, и глаза приобрели более глубокий синий оттенок, – но надо было так долго ждать, пока ты вырастешь… а ты была такая маленькая и смешная. Да и захотела бы ты идти замуж за такого дядьку?

Я сама в этом уже сомневалась, но какая-то детская обида не давала успокоиться и принять все как есть.

– Я и не отпираюсь, – грустно согласился он, – но, знаешь, у меня замечательная дочка – Машка, на тебя чем-то похожа, – неожиданно повернул он разговор в совершенно другую сторону, – такая же упрямая.

Это было уже слишком.

– Я не упрямая, но слово есть слово, сам же дал, я тебя не просила.

– Знаю, каюсь, – повинился Зюхан, – ну что, ты хочешь, чтобы я теперь развелся?

Нет, этого я не хотела, как не хотела получить в мужья этого малознакомого мужчину и чужого мужа, так что приходилось выбирать – подавить свою обиду или идти из принципа до конца. Выручил, как всегда, брат:

– Хватит вам препираться, мясо пережарится, шампанское переморозится. Столько лет не виделись, а вместо радости одни претензии. Жизнь уже сложилась, да и зачем тебе этот старикан, что ты с ним делать будешь, он же еще ревнивый, наверное, а у тебя поклонники.

Брат нажал на нужные педали, начавшая набирать обороты ссора затормозилась, претензии сами собой иссякли, и мы сели ужинать. Выпили за встречу, за свои детские воспоминания, за наш двор, за наше светлое будущее и засиделись до позднего вечера. Расставались уже за полночь.

– Знаешь, – сказал Зюхан, нежно целуя меня в щеку, – а ты все-таки выросла, я, пожалуй, женюсь на тебе, если ты будешь настаивать.

Я улыбнулась ему в ответ:

– Не обещай того, чего не можешь исполнить.

Мы расстались легко и даже весело, только в памяти, где-то очень глубоко, осталась яркая картинка майского дня и на фоне синего неба, в ореоле светлых волос, молодой человек в такой же синей, как это небо, рубашке, вроде как открытка, запоздало пришедшая издалека со стершимся штемпелем «Из детства».

Испорченный телефончик, или Игра для детей и не только

Вы помните дядюшку Поджера? Конечно, кто же не помнит этого милого нелепого господина, в своем намерении повесить картину мобилизовавшего все свое семейство? Но, заметьте, только свое семейство. Какова деликатность, он же мог мобилизовать значительно больший круг людей, а ограничился только самыми близкими. Так вот, этот дядюшка Поджер – давно на пенсии, отдыхает, а его место заняли другие, готовые из близких людей душу вытрясти, лишь бы получить желаемое, а нет, так и всех, кто в поле зрения попадет, присовокупить к своей сиюминутной проблеме. Вам кажется такая ситуация невероятной, а мне, увы, единственно возможной.

Жил-был человек, по своим летам как раз достигший возраста дядюшки Поджера, но никогда не признававший, что в глубине своей натуры им и является. Нет, он никогда, думаю, уже лет с пяти, не говорил этих ласкающих педагогические струны души всякой матери слов – «Я сам», но всегда предпочитал другие – «Лучше ты». И ничего, вырос, профессию получил, правда, весьма философского характера, где нет ничего абсолютного и точного, но зато все абсолютно относительно. Женился и родил детей, и при всем этом ни разу ему не понадобилось умение владеть молотком и плоскогубцами или хотя бы велосипедным гаечным ключом. Впрочем, ездить на велосипеде по окрестным полям и проселкам он очень любил. Это весьма философское занятие – созерцать красоту, забираясь в непроезжие и непролазные места для уединения, – порой приводило к тому, что велосипедные колеса приобретали форму, схожую с восьмеркой, что новоявленного дядюшку огорчало. Привозя изувеченный велосипед, он передавал его жене со словами: «Лучше ты его почини», – а на возмущенный возглас удивленной женщины отвечал: «Или купи… новый». Разумеется, два-три раза в сезон новый велосипед покупать не станешь, поэтому за ремонт принимался сын, с малолетства привыкший к неизбежной повинности чинить и выправлять за отцом пострадавшие вещи. Так что велосипедный гаечный ключ дядюшке совершенно не был нужен, и без него все устраивалось наилучшим образом.

Но случаются же неожиданности даже в жизни людей, всегда умеющих с невероятной легкостью переадресовать эти неожиданности другим, так и произошло с человеком, которого мы уже стали называть дядюшкой, по аналогии его душевной конституции с дядюшкой Поджером.

Лето заканчивалось, отпуска тоже, и немногочисленные члены семьи постепенно покинули дачу, дядюшка наконец-то остался один в большом дачном доме. Сбылось его давнишнее желание – побыть одному, чтобы дети не голосили, собаки не лаяли, соседи не жужжали с утра до ночи бензокосилкой, уничтожая траву на крошечных лужайках, а строители не матерились на соседнем участке. Все, наступила тишина. Можно было, забравшись на третий этаж в свой висячий, как сады Семирамиды, кабинет, творить или валяться на кровати с детективом, хорошо, что заранее запасся и скупил все, что предлагала знакомая продавщица в книжном киоске по пятьдесят рублей за штуку. Можно даже, как это ни стыдно признаться, смотреть телевизор, тот самый телевизор, который многие годы он сам изгонял из дачного быта. Телевизор, которого были лишены его дети, обреченные все летние каникулы читать классику и самым большим развлечением которых было дядюшкино чтение вслух.

Теперь, когда никого на даче не было, он мог позволить себе лечь на диван перед этим телевизором и, поколдовав над пультами, если получится, найти какой-нибудь вестерн. Но это только вечером после работы в кабинете, купания, езды на велосипеде и похода в лес за грибами. День был насыщен событиями, но не эмоциями. Эмоций не хватало и тут, кончился газ. Язычок газового пламени стал сначала тускло-желтым, потом покраснел и сдох, горелка пошипела и затихла – газ определенно кончился. Надо было менять баллон или позвонить жене. Позвонить, конечно, проще, только бы телефон отыскать, вечно где-нибудь прячется, но она в Москве и приедет к концу недели, а продержаться четыре дня будет непросто. Можно, конечно, микроволновкой воспользоваться – еду разогревать, ему разносолов на неделю вперед приготовили, от голода точно не умрешь, а если электрический чайник найти, то и думать не о чем. Или все-таки поменять баллон, вон он, под раковиной стоит, для экстренных случаев припасен, да и внизу какой-то есть. Нет, все-таки сначала позвонить.

– Ты знаешь, все уехали, – с жалобой в голосе сказал дядюшка, – а у меня газ кончился. Я, конечно, могу и без газа обойтись, но что с грибами делать? Жалко, испортятся.

– Нет газа? – спросила жена с другой стороны провода. – Так поменяй баллон, у нас есть запасной.

– Нет, лучше я так, тебя подожду. Я и баллона не найду, – по-детски эгоистично слукавил дядюшка, в упор разглядывая новый, выкрашенный яркой красной краской, точно жук-пожарник, баллон.

– Ты позвони кому-нибудь, – сказал он после минутного раздумья, – пусть поменяют.

– Хорошо, – сдалась жена, – попробую кого-то найти завтра утром, сейчас уже почти ночь.

Она прекрасно понимала, что найти кого-то в последних числах августа, когда отпуска уже закончились и вот-вот начнется учебный год, на дачах невозможно, но и заявлять об этом категорично на ночь глядя не хотела. Что без толку ссориться? Утро вечера мудренее, решила она, вспомнив извечную мудрость русских сказок.

Рано утром ее разбудил звонок.

– У меня нет газа, ты помнишь? – уже довольно бодрым голосом, несмотря на ранний для него час, проговорил дядюшка.

– Неужели не появился? – попыталась отшутиться жена.

– Я не пробовал, но вчера не было. Думаешь, стоит еще раз попробовать зажечь конфорку? – спросил он, кося под совершенного идиота.

– Думаю, стоит поменять газовый баллон, – отрезала жена путь к отступлению.

– Я не могу, лучше поживу так, – ответил он, а подтекстом следовала печальная тирада – и ты найдешь меня изголодавшегося и измученного, почти при смерти, когда вернешься, но будет уже поздно. Наша счастливая жизнь, как и мое здоровье, будет окончательно разрушена.

Но на эту удочку никто не поддался, напротив, голос с другой стороны провода начал набирать раздражение, словно грозовая туча, которая только что была прелестным белым облачком, а вот уже набухла и потяжелела, готовая загрохотать, метая кинжалы молний.

– Пойди в котельную, возьми ящик с инструментами и найди в нем гаечный ключ.

– А где это? – последовал неожиданный вопрос человека, наверное, никогда не ходившего по собственному дому. Но жена не сдалась.

– Там, где книжная картотека, которую ты летом разбирал, а баллон на улице под соснами.

Не выключая телефона, чтобы оставаться на связи и не оказаться один на один с досадной проблемой, дядюшка проделал недолгий путь в котельную и, к превеликому своему удивлению, сразу же нашел ящик с инструментами.

– Здесь нет клещей, – сообщил он в трубку.

– И слава богу, – послышался быстрый ответ, – возьми разводной ключ или плоскогубцы и иди на улицу.

Через минуту, как только он вышел из дома и добрался до железного шкафчика, в котором находился треклятый газовый баллон, дядюшке потребовались новые пояснения:

– Что мне делать?

– Нужно вынуть баллон из шкафчика.

– Не могу, он привязан, – с видимым злорадством ответил дядюшка. Такой ответ озадачил бы любого, поскольку трудно представить, чтобы кому-то нужно было привязывать газовый баллон, только не того, кто изо дня в день слышит заявления подобного рода.

– Закрой вентиль, – последовал совет из телефонной трубки, после чего с другой ее стороны раздалось сопение, означающее, очевидно, напряжение, с которым закручивали вентиль.

– Теперь открути гайку, – следовали конкретные указания жены из телефонной трубки.

– Какую еще гайку? – возмутился дядюшка, словно кто-то посмел нарушить договор и вписать в него пункт, которого там прежде не было.

– Ту единственную, которая соединяет шланг с баллоном, у нее обратная резьба, – последовал жесткий ответ жены. На сочувствие дядюшке надеяться не приходилось, оставалось только сделать что-нибудь неожиданное, чтобы наконец все поняли его несостоятельность как слесаря и оставили в покое со своим треклятым баллоном, но что?

– Что ты так долго делаешь? – послышался нетерпеливый голос жены.

– Гайку откручиваю, – невозмутимо ответил дядюшка. – Открутил? Тогда вынимай баллон из шкафа.

– Не могу, – обиженно ответил дядюшка, – он привязан. – Так ты же открутил гайку, теперь ничего этот баллон не держит, вынь его, наконец! – едва удерживаясь в рамках приличия, повысила голос жена.

– Я что-то другое открутил, – раздраженно ответил дядюшка.

– Что ты мог открутить, кроме единственной гайки? Закручивай немедленно обратно!

Следующие пять или семь минут ушли на то, чтобы восстановить status quo, если он, конечно, был восстановлен. Потом телефон, не выдержав получасового марафона, отключился.

– Пфффу, – с облегчением выдохнула жена, – пусть потрудится. Однако надо найти кого-нибудь способного открутить гайку, иначе это все может плохо кончиться, он же все подряд станет откручивать по принципу – чем хуже, тем лучше, так мы дом потом не соберем.

И она, полистав адресную книгу в телефоне, набрала номер дачного соседа, не особенно, впрочем, надеясь на успех. После нескольких гудков раздался доброжелательный хрипловатый голос с интонациями человека, у которого есть время поболтать. Однако болтать даже с приятным человеком ей было некогда.

– Алло-алло, – гудел голос. Что-то с ним было не так, но вот что именно, времени нет разбираться.

– Привет, Дим, – сказала она скороговоркой, боясь, что в любую секунду разговор может быть прерван некстати позвонившим супругом, – ты случайно не на даче?

– Нет, Любушка, – пропел голос, – я далеко-далеко.

Странно подумала она, с каких это пор я попала в категорию Любушек, да и была ли у соседа вообще такая категория, он не романтик.

– Насколько далеко? У меня Петя остался на даче один, и у него газ кончился.

– Сочувствую, – рассеянно ответил голос, но, как ни странно, в нем действительно послышались нотки сочувствия. – Помнится, мы Фирса прежде на даче забывали, да жив ли он? Теперь, значит, Петя?

Совершенно сбитая с толку женщина подумала, что прежде не замечала у соседа актерских качеств. Человек симпатичный, отзывчивый, всегда за недорого поможет что-то несложное отремонтировать или поменять. Да, скорее, наверное, поменять. Страстишка у него есть – все, что только возможно, в металлолом сдавать. И выгадает-то три рубля, но так гордится, что из ненужной вещи эти три рубля извлек, словно пятиклассник, победивший в соревновании по сбору металлолома. Из-за этой его слабости в доме уже все поменяно: стиральная машина, которая еще лет пять могла работать, но была слишком железной, на взгляд Димы, чтобы жить долго и спокойно. И швейная – устарела, ремонту не подлежит! – констатировал он когда-то безапелляционно, и тостер, холодильник, и многое другое, чего и не припомнишь, не записывать же убытки. А вот теперь, и совершенно некстати, проявились какие-то другие качества соседа.

– Я далеко и не могу быть ближе к тебе, Любушка, – уточнил голос свою геопозицию и что-то неопределенное замурлыкал в трубку.

Женщина отстранила телефон, чтобы убедиться, что набрала правильный номер. Номер был правильный, а вот человек…

– Ты здоров? – уточнила она на всякий случай. К этому вопросу обычно прибегают, когда ни на что не могут решиться и оттягивают это неизбежное решение до предела.

– Конечно, дорогая, здоров как никогда и всячески готов тебя радовать. Ты говоришь, Петя на даче, так, значит, – вишневый сад жив?

– Жив ли вишневый сад?! – голос женщины поднялся на одну ноту и зазвенел так, словно она не лежала слегка сонная в постели, а играла на сцене. – Конечно, жив! Постановки идут почти в каждом драматическом театре, не знала только, что ты этим интересуешься, – закончила она уже с нескрываемой досадой.

– Чем увлекаюсь? – удивился голос. – Я хотел только узнать, как обошлось с Лопахиным, сегодня же двадцать второе августа, ты нашла денег откупиться от него? Фамилию Лопахин носил один из дачных соседей, но никто из семьи не имел с ним никаких финансовых дел и денег вроде не одалживал, так что и откупаться причин не было, однако разговор шел уже куда-то в сторону не только от газового баллона, но и от здравого смысла.

– Послушай, Гаев, – женщина назвала соседа именем литературного персонажа, желая дать ему понять, что оценила его розыгрыш, но у нее нет намерения продолжать разговор в том же тоне, – я помню, что сегодня двадцать второе, но вишни в Мелихово и во всем районе не растут уже лет сто, как раз со времен Чехова, и ты лучше меня это знаешь, сам же в прошлом году последнее дерево вырубил.

– Я? Вырубил?! – ужаснулся голос. – Сам?

– А ты что же, все на Лопахина хочешь свалить, так у него на участке полный порядок – все бетоном залито. Есть какие-то деревья, но немного.

Голос молчал, и это молчание создавало ощущение трагизма. Через несколько мгновений послышались мужские едва сдерживаемые всхлипывания, и телефон отключился.

«Еще бы ему не отключиться, – подумала женщина, – кажется, я и сама вот-вот отключусь. Понять ничего невозможно, но человек-то плакал. Надо перезвонить, странный он сегодня, может быть, действительно что-то случилось или напился».

Она повторно набрала номер соседа.

– Привет, – ответил знакомый, по-рабочему бодрый голос.

– Дим, у тебя все нормально? – спросила она, испытывая величайшую неловкость, словно выпытывала у человека интимную тайну.

– Все о’кей, – ответил удивленный сосед, – дел только полно, а что случилось?

– Значит, ты не на даче и судьба вишневого сада тебя не очень беспокоит? – уточнила она на всякий случай, не вдаваясь в нюансы приключения с газовым баллоном и не отвечая на вопрос, да и как ответишь, если и сама никак не поймешь, что случилось.

– Нет, только на выходных буду, раньше не получится, так что, если дело терпит, помогу с удовольствием, – благожелательно ответил сосед. – А ты сама-то здорова?