Текст книги "Мозаика жизни"

Писал, что на фронте тяжело, но они всеми силами стараются остановить врага, что скоро война закончится, он приедет, и будет их свадьба.

Маруся отрезала ещё больше кусочков от своей пайки и сушила, сушила…

Похоронка пришла вскоре после Нового года, который встретили грустно и голодно. Письма тогда уже перестали приходить, и Маруся плакала по ночам и в мучительной тоске и тревоге ждала почтальоншу, заглядывая ей в глаза. Почтальонша, коротко и отрицательно мотнув головой, пробегала мимо, а в тот чёрный день января остановилась возле горестно замершей Маруси и, молча, протянула казённый конверт. Маруся уже не плакала. Наверное, слёзы кончились. Она, так же молча, взяла конверт беззвучно прочитала и, повторяя одними губами :

«Погиб смертью храбрых… Смертью храбрых…» -ушла в свою комнату, присела на стул и словно окаменела. Её подружки плакали вокруг, а она только раскачивалась и повторяла, как молитву: «Смертью храбрых, смертью храбрых…»

Когда принесли её пайку хлеба, она всю её разрезала на кусочки, засушила в печке, и сложила в белый, с вышивкой, пакет…

И на следующий день она не съела ни крошки, а снова засушила всю пайку. Очнулась она только на третий день, когда плачущая Зойка кричала ей:

«Маруська! Очнись! Надо есть, надо пить, надо жить! Для чего ты сушишь сухари? На свадьбу? Какая свадьба, если ты умрёшь с голоду! Сколько похоронок – ошибок! Вдруг он придёт – а ты умерла с голоду! Что он делать будет?!»

Маруся посмотрела на Зою сразу прояснившимися глазами:

«Конечно, ошибка! Конечно, Коля придёт! Он же обещал! И свадьба будет!»

Она схватила кусок хлеба и с сахаром, заботливо подсунутый девчонками и жадно начала жевать, запивая кипятком.

Девчонки обрадовались и решили – тоже помогать Марусе сушить сухари.

Это было, как надежда, как заговор: если насушить побольше сухарей, солдаты вернутся, любимые…

И Николай, и Андрей и Виктор. И многие другие. И будут свадьбы. Много свадеб. А на столах будут – чёрные сухари с сахаром и чай. Много-много кипятка.

Вскоре всё общежитие дружно сушило сухари.

И надеялось, и верило, что они, их солдатики, вернутся.

…А за окнами грохотали взрывы, а фашисты совсем близко подошли к Москве, и уже заняли родное Лучинское. И тощий, длинный фашист ворвался в родной мамин дом и заорал: «Матка! Млеко, яйки!»

Но Маруся пока не знала об этом, потому, что каждый день рыла и рыла окопы под Москвой, остервенело, не помня себя, стачивая в кровь ладони.

И однажды её накрыло взрывом, швырнуло на дно окопа, засыпало землёй.

Еле живую, тяжело контуженную Марусю откопали подруги, увезли в госпиталь.

А потом, навещая в палате, говорили Маше наперебой, что сушат сухари и ждут.

И вскоре – первая радость!

Фашисты не прошли!

Были отброшены от Москвы, отступили, разрушив любимый Ново—Иерусалимский собор, и тысячи других церквей и зданий.

Но ушли! И война была сломлена! И чёрной, рычащей нечистью отползала всё дальше и дальше!

Маруся, выйдя из госпиталя, и окрылённая надеждой продолжала ждать и верить.

И вот, наконец-то, в мае сорок пятого года вновь зацвели яблони и вишни в питомниках Тимирязевской Академии.

Зазвучали победные залпы и салюты и начали возвращаться эшелоны с победителями.

Маруся каждый день ходила встречать эшелоны и ждала и верила…

И вот, однажды, в её комнату зашёл возвратившийся с войны незнакомый солдат.

Он тихо поздоровался, сел напротив Маруси и протянул ей обрывок письма с бурыми пятнами на нём, на котором до боли знакомым почерком было написано: «Маруся, любимая…»

Солдат тихо сказал – «Друг Николай не успел дописать… Уж как он любил тебя! После боя из гимнастёрки его достал. Сберёг… С почестями похоронил твоего Николая, как героя! Не сомневайся! Под Орлом его могилка. Объясню потом, как доехать. Даже проводить могу. Ведь ты – невеста героя и друга. А вот его ордена и медали. И фотографии…»

Маруся молча взяла ордена и снимки.

С них задорно улыбался её любимый, в гимнастёрке, брюках – галифе и пилотке, рядом с боевыми товарищами.

Маруся опять не могла плакать. Только невыносимо жгло сухие глаза.

Она сказала: «Спасибо, солдат! Погоди! На вот забери! Колины, любимые… Вкусные. Для него сушила. Кушай на здоровье!»

И протянула ему два первых, белых пакета, полотняных, с вышивкой. Приготовленных на свадьбу.

Солдат поблагодарил и ушёл.

Маруся долго смотрела вслед ему из окна, ещё не в силах проститься с надеждой. А вдруг он пошутил? Вдруг там прячется Коля?

Нет. Так не шутят.

Ещё раз посмотрев на фотографии и окровавленное письмо и спрятав их опять под платье, на своей груди, Маруся собрала ещё несколько пакетов с сухарями и вышла из общежития.

Вокруг ярко сверкал и пел победный май. Синее небо, жаркое солнце… Как тогда в 41-м, когда ещё был жив её Коля. И целовал её, бросая со «струга». Никогда больше не поцелует…

А у Маруси было черно на душе и в глазах.

Эти пакеты Маруся отнесла в госпиталь. Пусть раненые солдатики погуляют на их «свадьбе».

Да! Она всегда будет теперь женой Коли! Она так решила.

Вновь и вновь она возвращалась за мешочками, пакетами и раздавала возвращающимся с победой солдатам.

Кто-то смотрел на неё с недоумением, кто-то с радостью, а потом с болью, увидев в ответ пустые, сухие до рези глаза…

Кто-то отказывался.

На вопросы Маруся отвечала коротко: «Погуляйте на свадьбе…»

А потом, словно спохватившись – «Помяните…»

И ещё много было – сухарей.

Их, с Николаем, свадебных… горьких, чёрных сухарей.

Звенящая капель

А весна—то в этом году ранняя. Солнышко как припекает! Недаром капель звенит на все голоса!

Баба Тоня с трудом дошла до калитки в сад. Калитка скрипнула что-то жалобное, с трудом открылась. Надо бы ещё снежок подтаявший откинуть, да сил нет. Всё меньше и меньше сил. Бабушка тяжело опустилась на скамеечку у согретой солнцем стены дома, с мутноватым окном, выходящим в сад. Надо бы окно вымыть, да опять – сил нет. Да то ж это такое! Весна, любимое время, а она так сдала!

Капель звенела прямо рядом с лавочкой, пробивала ряд лунок вдоль края крыши, замысловатыми фигурками подтаивал снег, узорчатые льдинки переливались на солнце. Господи! Красотища какая! Бабушка подставила сухонькую ладошку под капель, несколько капель упали в неё, сверкая и переливаясь. Машинально провела рукой по сморщенной щеке, мокрый след остался. Словно слёзы! А может быть, это она плачет, а не уходящая зима? Плачет по прошедшей жизни, любви своей далёкой… А капель звенела: «То-неч-ка! То – неч-ка!» Так и ОН звал… Тёплой волной нахлынули воспоминания.

А весна и тогда была ранняя. И капель так же звенела на все голоса. Даже в полевом госпитале умудрялась звенеть, с деревянных навесов соскальзывали сверкающие капельки. Не с брезентовых же крыш палаток-корпусов им падать. Тонечке тогда и восемнадцати не было. Годок она себе прибавила, только бы в госпиталь приняли. На всё была готова – убирать, перевязывать, еду подавать, мыть, чистить. Да больше ничего ей и не доверяли. На поле боя не пускали, щадили. Девочка же совсем. Тростиночка. А девчонки – медсёстры отважные, санинструктора – ходили. Вернее, ползали. Сколько бойцов вытащили! А сколько их самих полегло! И подруга её, Верочка, погибла недавно. Так и затихла рядышком с бойцом, которого тащила на себе. Так и похоронили их вместе. Долго их Тонечка оплакивала. Пока не пришёл ОН.

Его никто не тащил. Андрей пришёл сам, поддерживая окровавленную, висящую плетью руку. Тонечка встретила его первой, потому что до него, как до легкораненого, дела не было измученным хирургам и медсёстрам. В первую очередь оперировались тяжёлые, со страшными открытыми ранами бойцы. Но даже и для них обезболивающих не хватало. Что уж говорить о легкораненом? Подумаешь, руку насквозь прошило осколком. Тонечка сама его перевязала как смогла и… потеряла голову. С той минуты она с трудом находила силы, чтобы оторваться от Андрея. Ходила за ним, как привязанная, и когда до него дошла очередь идти в операционную, изнывала от тоски и сострадания у тонкой брезентовой стенки, слыша его мучительные, сдавленные стоны. Но боль он переносил мужественно, за что его даже похвалил грозный хирург Пал Палыч, а Тонечка за брезентовой стенкой возгордилась. Стояла, не помня себя, и у тонкой стенки его «палаты», пока сердитая старшая медсестра Нин Иванна не прикрикнула на неё и не велела заниматься срочными делами. Но заниматься делами Тонечка не могла, всё валилось из рук, другие бойцы её мало интересовали, и, почему-то подобревшая, Нин Иванна, украдкой смахнув слёзы, разрешила девушке ухаживать за Андреем.

Для Тонечки – словно солнце взошло. Она подносила Андрею еду, даже с ложечки пыталась кормить его, пока он не отказался, сказав, что в его левой руке ложка вполне помещается. Она давала ему порошки, делала уколы, перевязывала, а вся «палата» легкораненых следила за ними с улыбками. Но были и недобрые взгляды, усмешки, и зависть. Особенно отличался в подбрасывании издёвок и сальных шуточек противный толстый Стёпка, который ещё за неделю до того, как пришёл Андрей, пытался «ухаживать» за Тоней, задевал, привлекал внимание. Но Тоня упорно его не замечала. А теперь и вовсе перестала замечать. Даже сальных шуток не слышала. Но зато Андрей слышал. А когда Стёпка, за спиной вошедшей Тони, изобразил непристойные движения, мерзко улыбаясь, и прошипел: «А я бы не стал долго смотреть на цыпочку, на всё согласную, а давно бы зажал в уголке…», Андрей молнией метнулся к обидчику и кулаком здоровой руки со всех сил врезал по ненавистной ехидной морде. Завязалась потасовка. Едва растащили противников легкораненые и подоспевшие на шум медсёстры. А Тонечке, сердитая Нин Иванна, заходить в «палату», которую драчуны чуть не опрокинули, запретила.

Но Тонечка это легко стерпела, потому что поправлявшийся Андрей уже мог выходить и, несмотря на запрет, они убегали тёплыми уже вечерами в соседнюю рощицу, где бродили, не помня себя. Андрей здоровой рукой обнимал худенькие плечи девушки, а потом привлекал к себе и целовал исступлённо, задыхаясь от нежности, щёки, губы, пушистые волосы. И шептал: «Тонечка, Тонечка!»

Другие санитарки и медсёстры смотрели на Тонечку искоса. Кто-то ехидничал, кто-то говорил, что нельзя себя девушкам так вести, а то… «А то» было тайным, щемящим, зовущим и стыдным, а из-за этого ещё более манящим. И чем больше было шёпота и намёков, тем более манило неизведанное, запретное прекрасное. Но однажды сердитая Нин Иванна пригрозила: «Смотри, Тонька! Отправлю тебя в тыл с „тяжёлыми“! Доиграешься со своим! На передовую уж надо давно, кобеля! Забрюхатить захотела? Всё доложу Пал Палычу!». Тоня сначала поплакала, а потом словно в омут с головой кинулась, отбросив все предосторожности. Словно вопреки всем намёкам, упрёкам и нравоучениям, шепча себе в оправдание: «Да какой стыд? Война ведь! А если нас завтра… И я не узнаю ЭТОГО… Люблю я его, люблю! А вдруг? А забрюхатить… Да! Захотела! От него, любимого! И никто не запретит!»

И набравшись уверенности, отчаянно позволяла по вечерам всё более смелые ласки любимому, и уже бродила желанная рука по нежной девичьей груди, а поцелуи становились всё более страстными.

И вот уже замаячил на рассвете давно примеченный, уже просохший стожок и закружились все звёзды, свиваясь в немыслимые узоры и не осталось ничего в мире – ни войны, ни тыла ни передовой, ни подружек, ни грозных начальников – а только они вдвоём, и губы и руки ненасытные, и огромное, всепоглощающее счастье…

Наутро она не могла спрятать сияющих глаз. И вдруг прекратились все упрёки и нравоучения. Или Тонечка перестала их замечать? Счастье её было так велико, что не умещалось в худенькой Тонечкиной груди, а выплёскивалось на окружающих. И хотя вокруг по-прежнему были боль, кровь и стоны, Тонечка с утроенной силой работала, всем помогая, хотя и не высыпалась счастливыми ночами. А любовь поддерживала, придавала сил.

Но счастье не может быть вечным, тем более на войне. Как выздоравливающий легкораненый, Андрей уже готовился к выписке и отправке на передовую, громыхавшую боями совсем близко. Передовую, за которой непрерывно следовал полевой госпиталь. Тонечка с ужасом ждала разлуки. Госпиталь тоже готовился к очередной передислокации. Пользуясь суматохой, Тонечка снова стала проситься в медсанбат, в состав санинструкторов. Хотя бы так быть поближе к любимому.

Но здесь Тоня натолкнулась на сопротивление не только начальства, но и Андрея, который очень боялся за неё.. Он был бы рад, если бы Тонечку перевели в тыл, да подальше. Поэтому и уехал он очень быстро, едва попрощавшись с плачущей девушкой, словно сбежал. Только бы не отправилась вслед за ним, в страшное месиво боя.

Несколько дней она бродила, словно тень, принималась за самую тяжёлую работу, только бы не думать, не рваться туда, где громыхала взрывами и сверкала зарницами боя передовая.

Госпиталь передвинулся ближе к линии фронта, снова стали привозить стонущих, окровавленных тяжелораненых, и в один чёрный день привезли его.

Тоня сразу его узнала, хотя он был весь в грязи и в крови. Без сознания. Крича что-то несвязное, Тонечка бессмысленно суетилась вокруг, пытаясь закрыть его страшную, зияющую рану, перевязать, разбудить, пока её не оттащили. Быстро унесли солдата в операционную, у стен которой Тоня, задыхаясь от слёз, пыталась что-то услышать, молилась, призывая на помощь всех святых, о которых знала, и верила в силу своей любви, что поможет, сохранит, пока не вышла хмурая Нин Иванна и не оттащила её, бьющуюся в истерике, прочь. Андрей умер, не приходя в сознание.

Тоня почти не помнит, что было дальше, почти не помнит похорон, как и кто добился, чтобы её Андрея похоронили не в братской могиле, а отдельно. Помнит только, как лежала на влажном холмике земли, обнимая его руками. Как Андрея. Лишь потом она узнала, что он совершил в том бою подвиг, и его наградили орденом. Посмертно.

Тонечку вскоре всё же отправили в тыл, как она ни сопротивлялась. Постаралась Нин Иванна. Да и работник из Тони уже был никакой. И все дни и месяцы в тылу, тянувшиеся унылой чередой, Тонечка помнила плохо. Словно всё было не с ней.

Даже тяжёлую беременность с токсикозом, когда она изнемогала от тошноты и рвоты и только ждала, когда же всё кончится. И голод. И тяжёлую работу. И мучительные роды. Всё в зябком, сером тумане. И только когда родился сынок, её Андрюшенька – всё посветлело. Её счастье, боль, надежда – Андрей Андреевич. Появилась цель – накормить, сберечь, вырастить. Рассказать о том, каким героем был его отец. Выучить. Свозить на могилу отца-героя. Всё сделала как надо, всего добилась, во имя павшего, родного своего. Ночей не спала, сама недоедала, но сына берегла от болезней, голода, передряг.

Когда отгромыхала война, вернулась с сыном вместе в те самые места, где цвело её сумасшедшее счастье, а потом волком выло чёрное горе. Поселилась в ближайшей деревне, где и прожила оставшуюся жизнь. Рядом с любимой могилкой. Сначала сама за ней ухаживала, а потом школьники и власти местные. Так облагородили! Такие красивые обелиски воздвигли! И часовенку рядом построили. А на могиле её Андрюшеньки – памятник: раненный боец с гранатой в руке. Даже, похожий чем-то на Андрея.

Работала в колхозе, не покладая рук, все годы. Вырос, выучился и уехал в далёкий город сын Андрей, её кровиночка, надежда… Учёным стал! Так редко приезжает теперь к маме и на могилу отца – героя. Раньше и внуков привозил, а теперь не дозовёшься. Жизнь там, в далёком городе, уж очень бурная. Не до старенькой матери в дальней деревне и не до могилы отца-героя. И на пенсии ему не сидится. Фирму свою создал – да что-то не ладится там. Конкурентов много – пишет в этих новомодных СМС. Да и редко пишет. Внуки выучились, университеты закончили. Тоже там с бизнесом этим модным закрутились совсем. Звали к себе жить. Да куда уж она поедет от родной могилки! Что ей делать в этом далёком, чужом, громыхающем городе? В этой суете и сутолоке?

Правнучка тоже есть, но редко… редко приезжает! Учится. Экзамены тяжёлые… Надежда. Кровиночка…

Баба Тоня вытерла струящиеся по морщинистым щекам слёзы. Ну, хватит. Совсем уж расплакалась. И хорошего -то много было! И внуки у неё, и правнучка! Да только совсем что-то прабабушка расклеилась. А капель-то как звенит! Неудержимо потянуло туда, за околицу, к солдатским могилкам. Баба Тоня с трудом поднялась и побрела к обелискам. Идти было всё труднее и труднее, хотя и дорожки были чищенные, следили за ними. Но что-то жгло и давило в груди, заставляя постоянно останавливаться. Но вот и знакомый мемориал. И до боли родная могилка с памятником её солдату. А снежок-то и здесь уже подтаял. Баба Тоня, облегчённо вздохнув, прижалась к памятнику, но потом, подчинившись неумолимо влекущей её силе, сползла на оттаявшую плиту, покрывавшую её родной холмик.

Так вдруг спокойно и хорошо стало! И баба Тоня, обняв плиту и холмик из последних сил, прошептала: «Да, Андрюшенька! Да, родной! Зовёшь? Иду я! Иду к тебе!»

А по дорожкам вдоль мемориала, весело журча, стекали ручейки, а с сосулек, что под крышей часовенки, сверкая под солнцем падали тяжёлые капли.

И звенела, звенела капель!

Горький букет к 8 Марта

Голос в трубке был глухой и далёкий…

Этот странный телефонный звонок разбудил Светлану около полуночи. Она, ничего не понимая спросонок, схватила трубку, хрипло спросила «Да? Слушаю!», и в ответ услышала глухой далёкий голос, который на странном, незнакомом языке что-то взволнованно сказал ей.

Что-то в интонации показалось ей знакомым. Почему – то гулко ухнуло и заколотилось сердце, упало куда-то глубоко в пятки и затравленно затаилось в них.

Не ожидая такого странного поведения от своего сердца, Света слушала этот глухой и далёкий голос и не могла вспомнить, где же слышала его раньше. Язык совершенно не понятен, но интонации… Такие знакомые!

Сердце, возвратившись на своё место, отчаянно колотилось.

Не помня себя, не своим голосом Светлана закричала: «Олег!!! Вы знаете что-то об Олеге?! Переведите! Да не молчите же!!»

На другом конце провода что-то хрипло и отрывисто сказали и бросили трубку.

Света какое-то время неподвижно сидела, крепко сжимая трубку во вспотевшей ладони, а потом вдруг повалилась в свою одинокую постель и разрыдалась. Она плакала долго, всласть, захлёбываясь слезами. Так она ещё ни разу не плакала с тех пор, как пропал Олег.

Все эти долгих десять лет она словно окаменела, очерствела, лишь, молча, ждала, стискивая зубы и кулаки.

Ждала, когда ей говорили, что он не вернётся.

Ждала, когда убеждали, что он погиб.

Ждала, когда немногие вернувшиеся с Чеченской бойни его боевые товарищи, пряча глаза, рассказали ей о последнем бое, о взрыве и ослепительном пламени в котором исчез Олег

.Вернее, рассказывал один, командир Серёга, а остальные лишь потерянно молчали, понурив головы, не в силах поднять на Свету глаза. Их отряд попал в засаду в горах и немногие уцелевшие в том жутком, неправдоподобном бою, скрывались в зарослях колючего кустарника, питались лишь кислой алычой, мучительно долго, украдкой, выбираясь к своим.

Это было стыдно, не героически. Было предательство, были ошибки и, неспроста была и эта засада и окружение, и вспоминать об этом не хотелось.

Они и похоронить-то многих своих товарищей не могли долгое время.

А тело Олега так и не нашли. Всех нашли потом, уже вновь отвоевав это ущелье, а Олег – как в воду канул.

А вернее, сгорел в огне, в том ослепительно ярком пламени, которое они видели при его исчезновении.

Взрыв, яркое пламя и чёрный силуэт Олега на его фоне.

И всё. Больше ни следа. Ни обгоревшего трупа, ни вещей, ни оружия. Ничего.

Это и внушало Свете надежду. В это она и верила, сжимая кулаки и зубы.

Тело не нашли! Значит живой! И пусть командир говорил, что надежды нет, что, скорее всего, при таком яростном взрыве и пламени от тела просто ничего не осталось, а оружие забрали боевики. Она не слушала убеждений и сочувствий, а упрямо продолжала верить и ждать, внутренне очерствев, окаменев.

Она не плакала с тех пор, а внимательно и с надеждой изучала все сводки с Кавказа, все сведения о военнопленных. И так её обнадёживали рассказы и передачи о тех, кто, побывав в плену и даже в рабстве, и даже приняв мусульманство – всё же вернулся.

Она молилась про себя всем богам, и своему и мусульманскому и языческим – только бы вернулся! Пусть мусульманином, пусть калекой! Каким угодно! Только бы пришёл… Только бы прижаться к нему и выплакать все десять лет своего тяжкого горя!

…Света хорошо помнила ту весну, когда Олег уезжал от неё. Был канун Восьмого Марта и он подарил ей огромный букет ярких цветов. Каких только в нём не было! И розы и лилии и мимозы. И экзотические какие-то, она и названий их не знала.

Букет явно был собран в салоне, по всем законам фито —дизайна и упакован в изящную корзину из соломки. Корзину она до сих пор бережно хранила, как и несколько засушенных цветочных головок, периодически любуясь ими в минуты смертной тоски.

Тогда Олег и признался ей, что завербовался в ОМОН, заключил контракт и едет в «небольшую, недалёкую командировку», чтобы заработать денежек на свадьбу.

Ну, если получится, то и на квартиру. Ну, хотя бы, комнатку в общежитии.

Света сразу тогда заподозрила недоброе, внутренне сжалась вся, похолодела. Она знала, где можно заработать такие деньги. И давно боялась, что Олегу придёт в голову такая идея. Ведь её красавец – богатырь Олег давно занимался боевыми видами спорта, и в соревнованиях побеждал и в ведомственной охране служил.

И друзья у него были «оттуда»…Всё к тому и шло. Но Света так надеялась, что Олег сначала посоветуется с ней, а она постарается отговорить. Но он не стал советоваться.

Всё сам решал. Всё сам. Настоящий мужчина. Так хотел, чтобы его любимая ни в чём не нуждалась. Чтоб и свадьба была самая шикарная и платье самое красивое.

И жить потом отдельно, в своей квартирке. И чтобы ребёночек рос в достатке. Ребёночка он хотел сразу и бесповоротно.

Вот только приедет из командировки! Вот только заработает!

Где теперь всё это – достаток, свадьба, квартира, ребёночек?! Для чего все эти муки? Вся эта боль и кровь в чужих Кавказских горах? Ведь и без этого бы жили – мирно, счастливо, семьёй!

Постепенно бы всё нажили! Зачем эта ненужная, непонятная война, зачем?! Она опять громко и навзрыд заплакала.

Да… Рёва стала какая-то. К чему бы это? Надежда снова вошла в душу, расцвела пышным цветом.

Ведь говорили явно на каком-то из мусульманских языков. Оттуда звонок! Оттуда! Неделю она жила в лихорадочном нетерпении, бросалась на каждый телефонный звонок.

С бешено бьющимся сердцем, опрокидывая вещи. Но звонили – то родственники, то подруги. Больше загадочный разговор не повторился. Лишь один раз трубка ответила далёкими гудками и молчанием, но как бы Света ни кричала, ни умоляла, ни плакала в трубку, загадочный собеседник не ответил, хотя и промолчал с полчаса.

Ещё через неделю Света стала ощущать слежку. Чувствовала, что кто-то ходит за ней, но как ни оборачивалась, ни выжидала, так и не могла обнаружить преследователя, только несколько раз видела в отдалении силуэт мужчины в длинном пальто и шляпе, надвинутой на глаза.

Силуэт быстро растворялся в толпе или исчезал в подворотне, но Света на удивление совершенно не боялась его, а даже пыталась побежать за незнакомцем, но безрезультатно. Она даже ходить стала медленно, и оборачиваться в самый неожиданный момент.

В то утро она так же медленно шла и, почувствовав взгляд на спине, внезапно и резко обернулась. Мужчина был довольно близко. Он сразу отшатнулся, повернулся спиной и бросился в сторону, в ближайший переулок. Но света успела увидеть и статную фигуру в длинном пальто, заметила и высокий рост и поднятый воротник и почти на глаза надвинутую шляпу.

Даже пустой, завёрнутый за пояс пальто рукав углядела, и что—то странное, необъяснимо пугающее в маскообразном лице успела заметить.

ЭТО не было лицом Олега. Но походка… Но этот стремительный поворот головы, который он узнала бы из тысячи, из миллиона!

Истошно закричав: «Олег!!!», пугая прохожих, Светлана побежала в этот переулок, успела увидеть быстро удаляющуюся, прихрамывающую фигуру, задыхаясь, бежала следом, но мужчина заскочил в один из двориков и исчез за металлической дверью подъезда

Подбежав, Светлана начала колотить и биться в дверь, не помня себя.

Ни домофона, ни кодового замка на ней не было. На грохот выскочили люди, оттащили плачущую, бьющуюся в истерике Светлану от двери, и, выяснив в чём дело, сказали, что это не жилой подъезд, а чёрный вход офиса, и – «Ваш преследователь, девушка, давно вышел с другой стороны на проспект и ушёл.

А чего вы за ним гонитесь, раз преследует? Аль украл чего?» Больше ничего не рассказав любопытным жильцам, Светлана ушла домой.

Растрёпанная, зарёванная, уставшая… Но впервые за десять лет, она была счастлива! Счастье переполняло её, хотелось летать, кружиться, петь – «Олег! Олег вернулся!»

Света была абсолютно уверена, что это он. Ну нацепил какую —то страшную маску, чтобы она не узнала его – сейчас много таких делают. Зачем? Потом расскажет.

Что калека —ясно. Пусть! Может быть – женился там, на мусульманщине.

Пусть! Станет второй, пятой, десятой женой! Примет мусульманство! Всё простит!

Даже если он шпион – простит. Главное – живой! Главное – дождалась! Что это Олег, она не сомневалась —походка, фигура, поворот головы…

Хоть и хромать стал, а походка почти та же! Света засмеялась радостно. Завтра пойдёт к тому офису, раз у него ключ есть, значит, работает там. Будет ходить до тех пор, пока не сдастся, не откроется. Ведь она нужна ему, раз Олег ходит за ней!

На следующее утро Света обнаружила в почтовом ящике нежную, замёрзшую гвоздику.

Светино сердце забилось тревожно и радостно, как в юности. Она схватила цветок, поцеловала, отнесла домой и поставила в самую красивую вазу. Полюбовавшись и сказав гвоздике – «Грейся, дорогая!», Света помчалась к заветной железной двери во дворе.

Обойдя здание с другой стороны по переулку, Света и в самом деле вышла на проспект. Яркой вывеской светился офис с трудно читаемым названием фирмы, понятно было лишь ООО, далее тёмный лес сокращений.

Фирма явно богатая, у входа охранник, который даже близко к турникету Светлану не подпустил. На её бестолковые и путаные вопросы он вежливо ответил, что Олегов у них в фирме несколько, калек он не знает и на личные вопросы о сотрудниках фирмы не отвечает. И оставался непреклонен, как Света ни просила и ни умоляла его – пропустить в отдел кадров или к начальству.

Вздохнув, девушка пошла на работу, где у неё всё валилось из рук, а сотрудники не могли узнать а милой, рассеянной и помолодевшей девушке их жёсткую и суровую начальницу.

А вечером Свете позвонили. Уже спокойно и уверенно подойдя к телефону, Света услышала тот же хрипловатый и глухой голос с родными интонациями, который уже, на совершенно русском языке, произнёс: «Светочка, родная, здравствуй! Светик мой ясный!»

Света спокойно и радостно, как будто не было десяти лет разлуки и отчаяния, сказала: «Олежка, привет! Ты чего такое вытворяешь? Зачем бегаешь от меня? Скрываешься?»

«Но ведь надо было тебя подготовить к возвращению покойника. От стресса и внезапности ведь умирают иногда.»

И вдруг осознав свалившееся на неё счастье, Светлана снова заплакала, едва вставляя между всхлипываниями слова: «Родной… вернулся… я знала… верила… ждала».

«Ну вот видишь! Давай завтра позвоню! Успокоишься немножко!»

«Нет! Не исчезай!» – закричала Света-«Как?! Что?! Где ты?! Где был?! Приходи скорей!»

«Ну вот видишь – сколько вопросов!» – засмеялся голос в трубке.

«Давай устроим тысячу и одну ночь Шахерезады наоборот.

То есть Шахерезадой буду я и каждый вечер расскажу тебе по сказочке, вплоть до самой страшной.

Сколько у нас там до 8-го Марта? Как раз 10 дней. 10 дней – 10 лет

Видишь, как всё славно складывается. А 8-го Марта я приду к тебе.

После 8-го ушёл, а 8-го вернусь. Через 10 дней и 10лет.

Спи спокойно, любимая Завтра первая сказка.»

Давно не было у Светланы таких счастливых дней.

Каждое утро она находила в почтовом ящике гвоздику или розу, о вечером раздавался телефонный звонок. Она устраивалась, поудобнее, у телефона и слушала, слушала бесконечно родной глуховатый голос, стараясь не перебивать и не плакать.

Истории и в самом деле походили на сказки, если бы не были такими страшными. Сначала Олег рассказал о засаде и о том кровопролитном бою в ущелье, о котором Света уже слышала. Тот страшный взрыв и столб пламени не сжёг Олега, а отбросил взрывной волной в неглубокий овраг, в котором мирно журчал ручеёк, при этом покалечив, оторвав руку. Кроме того у Олега осколком срезало нос, посекло спину, пламенем взрыва опалило лицо, волосы. Обожжённый, истекающий кровью он упал у воды ручейка и до того, как потерял сознание смог перетянуть ремнём обрубок руки и накрыть лицо обрывком одежды, смоченным в ледяной воде ручья. Больше он ничего не помнит.

Очнулся Олег а полутёмной пещерке, лёжа на соломенном матрасе.

Как в древности, пещерка освещалась факелом.

Над ним склонялась девушка —чеченка, которая и спасла его.

Девушку Олег узнал. Она была из того чеченского села, в котором квартировал его отряд. Худенькая, невысокая, она всё время смотрела на Олега влюблёнными глазами, стараясь чаще попадаться на его пути.

А потом предательство… Засада… Бой.

Румия, так звали девушку, сразу побежала в ущелье, как только боевики начали возвращаться в село, хвастаясь победой и тем, «что всех русских перебили».

Задыхаясь от слёз, она бежала, чтобы найти и похоронить его тело. А нашла ещё живого. Узнала только по фигуре и одежде и интуитивно.

Не могла она не узнать любимого. Откуда только силы взялись у худенькой девушки!

Перетащила в тайную пещерку, как смогла, перевязала раны и побежала за дядюшкой– хирургом.

Хирург, её родной дядя, был из той старой формации советских людей, которые ненавидели войну, жалели о распаде Союза и считали россиян не врагами, а бывшими «своими», друзьями, с которыми их разлучили.

Очень повезло Олегу, что оказались вовремя рядом такая девушка и такой уникальный дядя хирург.

Он прооперировал Олега, с помощью Румии, удалил осколки, смазал целебными мазями ожоги, буквально выходил его и оставил на попечении племянницы, которая заботилась об Олеге с той нежностью и самоотверженностью, на которые была способна только любящая девушка.

Со временем зарубцевались раны и ужасные ожоги на лице.

Лето в горах длинное, но и оно отступало, и всё холоднее было в гроте. Да и опасно было долго оставаться в горах.

При помощи всё того же дяди, у которого были связи в городских властях, Олегу сделали подложные документы и переправили за границу, в Иран, где у дяди были родственники и знакомые, как ни просил Олег переправить его в Россию.