Текст книги "Рецепт счастья от доктора Тины"

12

Азарцев вошел в секционную и увидел, что работа еще в самом разгаре.

Михаил Борисович в этот момент показывал Владику крапчатость ткани миокарда на срезе. Азарцев постоял немного и хотел выйти. Ризкин почувствовал спиной, что кто-то вошел, и обернулся!

– Вова, чего?

– Ничего, – Азарцев пожал плечами. – Мы договаривались, что я приеду к двенадцати, а к двум подкатят родственники. Вам еще долго?

Владик, который уже ужасно устал от обилия информации, вдруг тоже повернулся к Азарцеву и сказал довольно громко:

– Вас разве не научили, что, когда доктор работает у секционного стола, его нельзя отвлекать? – Владик и сам не знал, чего это он вдруг принялся командовать в первый свой день работы в секционной. Наверное, в нем говорила усталость. Ризкин посмотрел на него с удивлением.

– Простите, Михаил Борисович, но я же вижу, с каким напряжением вы сегодня работаете, а тут лезут все подряд вам под руку… – Владик обычно умел вовремя поправиться, но тут высказался явно невпопад. Что-то это ему подсказало, когда он вдруг встретился с ироничным взглядом Азарцева.

– Извините великодушно, – чуть склонил голову Азарцев, но, когда опять посмотрел на Владика, тому стало вообще как-то нехорошо.

– А это наш бальзамировщик, – сказал Михаил Борисович, повернувшись к Дорну. – Вова, познакомься. Это мой молодой коллега Владислав Федорович.

Азарцев посмотрел на Владика и увидел перед собой молодого, нагловатого парня довольно приятной наружности. Он был бы даже похож на самого Азарцева – и ростом, и фигурой, и цветом волос, но было все-таки в его внешности что-то не комильфо, что-то, что делало Владика, как сказали бы в Англии во времена Дживса и Вустера, не джентльменом. В то время как сам Азарцев был во всех отношениях, безусловно, комильфо, если не считать, конечно, его теперешней профессии. И именно это обстоятельство делало «Вову-бальзамировщика» весьма странной фигурой в глазах Михаила Борисовича. Доктор Ризкин не любил людей, по большому счету, но относился к ним снисходительно. Так он относился к своим медицинским сестрам, санитару Павлу Владимировичу, большинству врачей больницы и вообще ко всему человечеству. Но «Вова-бальзамировщик» явно не нуждался ни в каком снисхождении. Он был для Михаила Борисовича терра инкогнита, и это Ризкина раздражало. Прислал его к нему главный врач, деньги, которые он получал от Азарцева, тоже Михаилу Борисовичу не мешали, сколько еще денег и каким образом уходило наверх, его не волновало. Выходит, Азарцев Ризкина должен был бы устраивать во всех отношениях. Он был не болтлив и работоспособен. А уж какие шедевры выходили из-под Вовиных рук… Ризкин от души восхищался его искусством, но вот этакая таинственность, которая окружала личность самого Азарцева, казалась Ризкину опасной и потому нежелательной. «Кто он такой?» – Михаил Борисович интуитивно чувствовал в Вове человека не совсем обыкновенного. Ризкин даже не исключал, что Азарцев может быть не тем, за кого себя выдает. «Конечно, Вова связан с криминальным миром, – думал Михаил Борисович. – Интересно, где это он научился так виртуозно работать?» Но раз Азарцева прислал главный врач, Михаил Борисович не чувствовал никаких сомнений относительно финансовой стороны этого дела. Человек работает на территории больницы, имеет так называемых больничных «клиентов» – понятно, что деньги идут «налом». Не Ризкин это придумал, и он не собирался это ни с кем обсуждать, но нужно было быть очень осторожным. Потому он специально ни о чем не расспрашивал Азарцева. Сделал работу – отдал деньги, всё – все свободны. И никогда Михаил Борисович не позволял себе быть невежливым с Вовой. А сам Азарцев не считал нужным рассказывать кому-либо о своей прошлой жизни. Но сегодня дурацкое замечание молокососа Дорна Азарцева задело.

«Щенок, – подумал он про Владика. – Посмел бы ты в моей клинике что-нибудь мне сказать. Ладно бы еще этот старый черт Ризкин высказался. Ему хоть можно простить, он начальник. И специалист, говорят, неплохой. А этот еще туда же лезет со своими нравоучениями…» И впервые после того дня, когда Азарцев потерял свою пристань, прибежище, гавань, одним словом, свою собственную клинику, он снова, как будто вновь после только что пережитого, почувствовал острое унижение. И он быстро вышел, чтобы не заплакать.

– Будь с Вовой поосторожнее, – значительно сказал Владику Ризкин.

– А что я такого сказал? – сделал наивные глаза Владик. – Я все правильно сказал.

– Я тебя предупредил, – больше Михаил Борисович не стал ничего объяснять.

Азарцев прошел в свою комнатку и отпер тумбочку, которую всегда закрывал на ключ. Теперь в нее помещалось все его хозяйство. Несколько медицинских книг, французское пособие по технике бальзамирования, набор необыкновенно тонких и эластичных импортных перчаток, специальный фартук, косметические наборы и склянки с жидкостями для работы. Медицинские инструменты Азарцев всегда возил с собой. Сейчас он сел на шаткий стул перед тумбочкой, наклонился, чтобы достать необходимые для работы вещи. Все его вещи были перед ним на двух небольших полках. Азарцев посмотрел на эти полки, на свернутый фартук, на косо лежащую французскую книжку и закрыл лицо руками. Перед глазами всплыл прекрасный дом, похожий на маленький замок, его клиника, чудесный кабинет, прекрасная операционная, большой холл с роялем, высокие золоченые клетки с экзотическими пичугами. Это было его детище, такое же родное, как и дочь Оля. Он с силой захлопнул дверцу тумбочки. «Бальзамировщик хренов, – вслух сказал он. – Подумать только! «Вова». И каждая свинья может называть меня на «ты». Он потер лоб. Картинка в сознании сменилась. Теперь появилось лицо дочери. Оля. Если бы не она, можно было бы без особого сожаления пустить себе пулю в лоб. Он задумался. Пустить пулю? Из чего? Отцовский пистолет – старый, еще трофейный, неизвестно откуда у отца появившийся, но очень нравившийся Азарцеву с детства и хранившийся все время в ящике его письменного стола в кабинете в этой самой клинике, был также конфискован Лысой Головой, как и все остальное имущество. «Интересно, там теперь по-прежнему заправляет Юлия?» Азарцев поймал себя на мысли, что впервые, пожалуй, за несколько месяцев подумал о своей клинике и предательнице-жене, как о чем-то предметном. До этого он старался вообще не думать о своей потере, а если и вспоминал о ней, то все происшедшее представлялось ему огромным кровяным пятном, застилающим мозг. А теперь в его сознании хотя бы всплыли образы: территория усадьбы, жуткая мегера фантастической красоты – его собственная бывшая жена и, наконец, главный мучитель – Лысая Голова. Человек, обязанный ему всем и подставивший его, как мальчишку. Владимир открыл глаза и снова уставился на содержимое тумбочки. «Я должен работать, – сказал он себе. – Должен работать ради Оли. Если моей дочери понадобится помощь, кроме меня, нет ни одного человека на свете, кому она нужна. Юлия не в счет. Она совершенно не понимает Олю. Она подавляет все живое вокруг нее. Еще немного, и девочка просто не сможет жить с матерью. И еще неизвестно, выйдет ли она замуж…»

Азарцев вздохнул и достал из тумбочки фартук, взглянул на часы. Как незаметно и впустую утекает время. Ему позвонили, чтобы он приехал к двенадцати. Сейчас уже два. Если он начнет работать через полчаса, то закончит, когда уже стемнеет… С другой стороны, куда ему торопиться? За дверью раздались чьи-то голоса. Это, наверное, разговаривают родственники пациентки. Они пришли вовремя, но надо им сказать, чтобы его не торопили. Он не привык халтурно делать работу.

– Вова, все готово. Принимай, – санитар закатил каталку с пациенткой в его узкую комнатку.

– Родственникам скажи, чтобы не шумели и куда-нибудь часа на три исчезли. – Азарцев достал инструменты и профессионально взглянул на лицо лежащей на каталке женщины. – А почему здесь все синее? – он показал пинцетом на уши, затылок и заднюю часть шеи.

– Так у нее везде все синее – и на плечах, и на спине. – Санитар откинул простыню, и Азарцев действительно увидел повсюду расплывшиеся багрово-синие пятна. – Скончалась потому что очень быстро, – со знающим видом сказал санитар. – Я видел, как Михаил Борисович новенькому тромб показывал. В сосуде засел. Ну и слава богу, не мучилась, значит.

– Быстро-то быстро, – задумчиво сказал Азарцев. – Но просто так эти синие пятна убрать не получится. Тут нужна совершенно другая, очень дорогостоящая процедура. Нужно объяснить это родственникам. Я не знаю, будут ли они согласны на дополнительные деньги.

– Ну, ты пойди к ним и сам это все объясни. Я ничего в этом не понимаю. – Санитар оставил каталку и ушел. Как Азарцеву ни хотелось уклониться от этого дела, но ему пришлось самому объясняться с родственниками. Начался скандал. Азарцев стоял и молча ждал, пока родственники прокричатся. Когда же они замолчали, он негромко спросил:

– Может, тогда вообще не бальзамировать?

Родственники подумали и действительно отказались. Азарцев вздохнул с облегчением и оставил их.

«Ну и хорошо, – подумал он. – Отвалите от меня все».

И хотя сегодняшний день прошел для него впустую, он нисколько не пожалел об этом. Предупредив санитара и самого Ризкина, что уходит, он не без облегчения снова закрыл в тумбочке свои шмотки и вышел на улицу.

13

Что за манера в наших больницах закрывать все двери на послеобеденное время? Это только в детском саду должно неукоснительно соблюдаться – тихий час, и баста. Конечно, если приезжает «Скорая», то дежурные приемного отделения выходят, кряхтя и потягиваясь, и впускают несчастного больного и сопровождающих его людей в синих рабочих пижамах. Но вход человеку простому в больницу с двух до четырех строго запрещен. И никакие мольбы и упрашивания не имеют совершенно никакого действия, ибо упрашивать некого. Двери закрыты. В лучшем случае выйдет охранник с отечной физиономией и ткнет тебе пальцем в засиженную мухами табличку: «Читай!» Время для посещений строго ограничено.

И Ашот Гургенович Оганесян прыгал, как воробей, перед закрытой дверью приемного отделения около получаса. Он пробовал стучать в окно, пытаясь привлечь к себе внимание двух каких-то работниц в медицинской одежде, но они, равнодушно взглянув на него, сделали вид, что его не заметили. Тогда Ашот переместился к центральному входу и стал звать охранника сквозь немытое стекло. Того, кстати, самого мужика в пятнистой униформе, что работал здесь и раньше, два года назад. Но перед охранником стоял маленький телевизор, а на столе была разложена нехитрая снедь.

«Отвлекать человека от такого времяпрепровождения безнравственно, все равно не откроет», – подумал Ашот и в последний раз как следует шарахнул по дверям. Никакого действия его стук не возымел, и разочарованный Ашот снова вернулся к дверям приемного отделения.

«Охраняют, блин, как в Пентагоне». Теперь Ашот увидел кнопку звонка и стал звонить. Сначала деликатно, раз-два, потом, не выдержав, нажал на кнопку и уже не отпускал. Ну, должен же все-таки выйти хоть кто-нибудь?!

И действительно, в ответ на непрекращающийся трезвон за дверью кто-то появился.

– Кто там звонит? – раздался женский голос, в котором слышалось неумолимое лязганье гильотины.

– Это доктор Оганесян, – как можно солиднее, произнес Ашот. – Откройте дверь. Мне нужен доктор Барашков Аркадий Петрович.

– Никого здесь нет! Звоните по телефону, куда вам надо. А я дверь не открою! – ответил голос, и по шарканью шагов Ашот понял, что бдительная сотрудница оставляет его одного.

– Да подождите! – закричал он в щель, что было силы. – Я же вас не съем! Я приехал из Америки! – пустил он в ход последний аргумент. – Мне надо доктора знакомого отыскать!

– Тогда идите за разрешением к главному врачу! Завтра с девяти до одиннадцати. А сегодня я вас из Америки тем более не пущу! Такие посещения через начальство! – Голос удалился, и Ашот, от злости пнув пару раз дверь ногой, отошел в сторонку, соображая, что делать дальше.

«Ведь умирать будешь, приползешь и сдохнешь тут на пороге с такими работниками», – устало выдохнул он. До конца тихого часа оставался еще целый час. Ждать на улице было холодновато. Пойти пообедать куда-нибудь? Но после булки с колбасой есть не хотелось. «Обычно Аркадий не уходит домой раньше шести, – подумал Ашот. – Тут где-то недалеко был кинотеатр». Он решил сходить от нечего делать в кино и заодно поискать там телефон-автомат. Из него и позвонить Барашкову домой.

А в кабинете фельдшера та самая фельдшерица, что разговаривала с Ашотом, и санитарка приемного отделения уютно уселись попить чайку.

– Чего это, кто там разорался? – спросила пожилая санитарка у фельдшерицы – обладательницы того самого металлического голоса.

– Да хрен его знает! Говорит, из Америки приехал. Пьяный, наверное. – Фельдшерица с хрустом развернула конфетную обертку.

– А если и не пьяный, зачем он нам, американец-то? – с подобострастием отозвалась санитарка. – Будет еще тут вынюхивать что-нибудь у нас. Главный врач приказал, кроме «Скорой», дверь никому не открывать.

– И правильно, что приказал. – Фельдшерица стала наливать чай в блюдечко, чтобы скорее остыл, пролила, чертыхнулась. – Ты-то ведь помнишь, что здесь два года назад случилось?

– Да я тогда, наверное, не работала еще. – Санитарка принесла из подсобки тряпку. Обе стали вытирать пролитый чай.

– Да, не дай господи! Как вся больница-то уцелела… – Порядок на столе был восстановлен, и чаепитие возобновилось. – Ночью пробрались в больницу бандиты, да как устроили стрельбу! Перестреляли все отделение реанимации. И больных положили, и врачей. Вот и думай теперь, кому двери открывать, а кому – нет.

– А ведь у этого-то, – санитарка показала пальцем в окно, – вид тоже был какой-то подозрительный. Не русский. И говор – не русский.

– Ну, слава богу, пока еще не ночь. Если что – милицию будем вызывать, – успокоила санитарку фельдшерица, и обе дамы, попив чайку, занялись, наконец, своими делами.

14

– Знаете, а ваш кабинет вовсе не похож на царство Танатоса, – сказал Владик Дорн, вернувшись с Ризкиным из секционной и как-то по новому оглядывая просторную комнату со всеми ее научно-бытовыми особенностями. Михаил Борисович снял халат и, оставшись в одной медицинской пижамной рубашке с короткими рукавами и красных боксерских трусах, обнаружившихся под зелеными хлопчатобумажными брюками, стал натягивать боксерские перчатки. Владик положил возле своего микроскопа историю болезни вместе с листком своих записей и не без удивления стал наблюдать, как Ризкин боксирует с грушей. Михаил Борисович выглядел классно! Узкая голова его повернулась чуть вбок и подбородком почти прижалась к тому углублению в самой верхней части груди, от которого начинается шея и которую врачи всего мира называют яремной вырезкой. Взгляд серо-зеленых крапчатых глаз стал по-ястребиному острым, губы превратились в узкую щель напряженной полуулыбки. Шея набычилась, плечи поднялись, и Владик понял: за кажущейся легкостью – годы тренировок. Михаил Борисович наносил серию частых ударов. Ноги, обутые в мягкие дорогие спортивные туфли на гибкой подошве, мелко и упруго передвигались, как в быстром фокстроте. Груша пружинила от ударов. И было во всей маленькой, одновременно расслабленной и сконцентрированной фигуре Михаила Борисовича что-то настолько бесовское, что Владик еле сдержал почти непреодолимое желание обойти Михаила Борисовича вокруг и убедиться, что из его красных боксерских трусов не вылезает, извиваясь, черненький с кисточкой хвостик.

Так Владик любовался Ризкиным ровно пятнадцать минут. Когда только раздалось очередное четвертьчасовое мяуканье маятникового кота, Михаил Борисович прекратил свои прыжки и ловким движением разом остановил грушу.

– Ну как?

– Впечатляет! – искренне сказал Владик. – Вы прямо как профессионал.

– Очень помогает после секции. Рекомендую, – сообщил ему Михаил Борисович и достал из шкафа большое полотенце.

– Психологическое напряжение снимает? – понимающе спросил Владик.

– Психологическое? Это – да… – Михаил Борисович уже пребывал в небольшой смежной с кабинетом комнате, в которой оказались раковина и туалет. – Психологическое – конечно. Но после года работы гораздо больше неприятностей оказывает вынужденная возле секционного стола поза.

– Как у хирургов, – догадался Владик.

Михаил Борисович вытирал мокрую голову и шею.

– Ну, что-то вроде. Хотя хирурги, мой мальчик, как правило, работают только с одним органом, ну или с группой органов, но в одной полости: грудной, брюшной, черепной коробке… А мы со всеми сразу. Впрочем, – задумался Ризкин о судьбе хирургов, – им тоже бывает ох как несладко! Операции идут по четыре-шесть-восемь часов…

– Ну, да… И потом они ведь все-таки работают с живым организмом… У них ответственности больше… – неуверенно сказал Владик.

– За «ответственности больше» я тебя сейчас нокаутирую, – грозно заявил Михаил Борисович, окончательно появляясь из туалета. – Не может быть в медицине сравнения, у кого больше ответственность. Работа может быть или более, или менее физически трудной. А ответственность у всех одна. Только проявляется по-разному. Но вот как ты думаешь, если врача за неудачно сделанную операцию грозятся посадить, а мы выясняем, что он не виноват, это большая или маленькая ответственность? А когда должны срочно принять решение о доброкачественности или злокачественности процесса у еще ожидающего больного или когда он уже лежит на операционном столе, это как?

– Да я все это понимаю, я сдаюсь! – поднял обе руки Владик.

– Или в самых плохих случаях при расхождении диагнозов надо доказать врачу, что он или диагноз поставил неправильно, или лечил больного неправильно. Ты думаешь, это не ответственно, сказать твоему коллеге, что он дурак и из-за него погиб человек?

Владик сполз со своего стула и шутя повалился перед Ризкиным на колени.

– Я уже преклоняюсь перед вашей специальностью, великий жрец патологической анатомии.

Ризкин отступил на шаг, занес перед Владиковым лицом сжатый по-боксерски кулак:

– Издеваешься?

– На полном серьезе, шеф! – Владик встал с колен и сел на свое место. Ризкин подошел к шкафу, вытянул оттуда какой-то документ, бросил Владику и стал переодеваться. Это было удостоверение кандидата в мастера спорта по боксу, выданное на имя Ризкина Михаила Борисовича в 1984 году. «Он молодец, хорошо выглядит, я в этом году только родился, – подумал Владик. – Я бы столько лет ему не дал». И вдруг никогда и ни к кому ранее не испытанное чувство – ни к своим учителям, ни к институтским преподавателям, ни к родителям, ни к бывшему коллеге Аркадию Барашкову, – возникло в душе Владислава Федоровича к его новому начальнику. Владик вдруг, неожиданно для себя, зауважал Ризкина. И самое странное, что ему даже понравилось это чувство, хотя он до конца еще его не осознал.

– Михаил Борисович, – помялся Владик. – А можно, я буду называть вас – «шеф»?

– Что я тебе, «Бриллиантовая рука», что ли?

– Нет, честно, я даже не думал про фильм. Просто вы в нашей задрипанной больнице ни на кого не похожи. В хорошем смысле, я имею в виду… Вы… вы умный и оригинальный! – нашел он, наконец, нужное слово. – И у вас такая клевая бабочка, ну, галстук я имею в виду… И вообще… – Владик смешался. Он уже давно чувствовал себя взрослым, даже еще в школе. И он уже давно не нуждался в учителях. И вдруг случайно, можно сказать от безысходности, придя на работу к Ризкину, он осознал, что мог бы видеть в этом некрасивом, своеобразном и по-своему обаятельном человеке кого-то вроде старшего товарища. Даже можно было бы сказать Учителя, если бы Владик не ненавидел всегда это слово.

– Галстук, говоришь, тебе мой понравился? – Ризкин небрежно взглянул на Дорна и стал рыться в ящике стола. Вытащил картонную коробку из-под каких-то химреактивов, откинул крышку. – Держи! – он извлек с самого дна новейший, ни разу не надеванный прекрасный шелковый галстук еще в упаковке – серо-голубого оттенка в синюю крапинку, кинул Владику. – Примерь-ка перед зеркалом.

Владик растерянно держал подарок в руках.

– Только джентльмены носят такие вещи с рубашкой.

Владик сбросил с себя оцепенение. Подошел к зеркалу, висящему на стене. Оглядел в нем себя с небрежно-критическим видом.

– Михаил Борисович, у меня такое подозрение, что я – не джентльмен.

Ризкин в размышлении развел кисти рук:

– Возможно, что и да, но вдохновляет по крайней мере, что ты это понимаешь.

– Но все-таки вы мне галстук подарили?

– Подарил.

– И я могу делать с ним все, что хочу?

– Можешь, – Ризкин смотрел на Владика с подозрением.

– Тогда я буду носить его вот так! – Владик как можно ниже оголил шею, максимально оттянув вырез своего не нового уже синего джемпера, и нацепил галстук прямо на проекцию большого гортанного хряща. Говоря не медицинским языком – на уровень кадыка.

– Красиво, шеф? – Он с победной и одновременно хитроватой улыбкой повернулся к Михаилу Борисовичу.

– Отлично. Хоть в Голливуд посылай! – Ризкин насупился и склонился над своим микроскопом. Смотрел в него минут пять, потом вдруг заржал и тоже подошел к зеркалу. Выдернул из кармана своей рубашки, висевшей на плечиках на спинке стула, бордовый галстук, тот самый, в котором сидел на утренней конференции, и тоже закрепил его на резинке вокруг своей тоже голой, но уже морщинистой шеи, поднимавшейся из просвета медицинской пижамы. И когда санитар отделения Павел Владимирович – худощавый мужик лет тридцати пяти, всегда, будто спросонья, но, к чести его, абсолютно трезвый, заглянул в кабинет заведующего отделением спросить, оставить ли нынешнюю пациентку для работы косметологу Вове, на него из-за своих столов с неописуемым достоинством поглядели два доктора – зрелый и молодой. И у обоих на голых шеях красовались элегантнейшие детали изысканного мужского гардероба. И Павел Владимирович, как человек не без вкуса, сразу отметил, что эти галстуки обоим докторам были удивительно к лицу.

«Черт возьми, – подумал он, возвращаясь в прозекторскую, чтобы отдать каталку с телом пациентки косметологу Вове. – Надо будет себе, что ли, повязать на шею что-нибудь…» Но, решив, что три галстука-бабочки на одно отделение – это уже не оригинально, Павел Владимирович придумал украсить свою наружность шейным платком.