Текст книги "Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров"

Валентина Мухина–Петринская.
Кислый виноград

«В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов» в 1990 году меня отправил один из самых главных тогдашних союз-писательских начальников Сергей Владимирович Михалков, он же – «Дядя Степа», как между собой за глаза (и в глаза тоже) называли величавого автора знаменитой детской книжки и не менее знаменитого «извечного» гимна. В перерыве одного писательского заседания, который по долгу службы я должна была «освещать», подошел и пророкотал, слегка заикаясь: «Поезжай! Напиши о ней. Ну очень нужно помочь человеку!»… Когда в тот день вернулась в «Литгазету», моя командировка уже была подписана и оформлена должным образом.

О Мухиной – Петринской, признаюсь, я не знала ничего, даже слыхом не слыхивала. А познакомившись накануне поездки с ее произведениями, подумала, что жизнь этой женщины, должно быть, очень хорошая, безоблачная. Иначе откуда такие книги? Такие яркие романтически – положительные герои с запоминающимися именами: Гарри Боцманов, профессор Кучеринер…

Когда в 1956 году началась всесоюзная литературная травля Владимира Дудинцева и его романа «Не хлебом единым», начальники разных рангов во многих городах страны, дабы соответствовать времени, отыскивали и своих, местных «дудинцевых», как бы рапортуя: мы, мол, тоже не лыком шиты! На предприятиях и в учреждениях шли собрания, где трудящиеся гневно клеймили этих писателей – отщепенцев.

И Саратовский обком партии с помощью местного отделения Союза писателей также выставил свою кандидатуру – Валентину Михайловну Мухину – Петринскую. А в книжных магазинах города неожиданно возник спрос на книги … Мухиной – Петринской. Растерянные продавцы отвечали особенно назойливым книгочеям, что уже справлялись по этому вопросу в Книготорге, ни таких книг, ни такого писателя вообще нет. Книг у нее действительно не было. Лишь несколько вещей, опубликованных аж 18 лет назад в местной периодике. И официально членом Союза писателей она тоже не числилась.

…После девяти лет тюрем и лагерей (ее арестовали, как тогда водилось, по ложному доносу, в октябре 1937 года) и еще девяти – скитаний по самым дальним и глухим окраинам родины с «волчьим паспортом» врага народа она – таки добилась своей полной реабилитации. Выйдя из здания КГБ, сразу же отправилась сообщить эту радостную для себя весть в Саратовское отделение Союза писателей. Ей сказали: «Поздравляем, конечно, но, Валентина Михайловна, Вы все же сидели! И потом, не кажется ли Вам, что начинать жизнь в 45 лет несколько поздновато?..» «Какая чушь! – ответила бывшая узница Карлага. – Жизнь начинать заново никогда не поздно. Другое дело, сколько ты проживешь. А я, может быть, еще много книг напишу – хороших и добрых»…

Она написала много книг – добрых, веселых, увлекательных. Но об одной из них – «На ладони судьбы», вышедшей в 1990 году сначала в Приволжском книжном издательстве, а потом и в издательстве «Детская литература», разговор особый.

Новый, 1958 год Валентина Мухина – Петринская встретила в Доме творчества писателей в Ялте. Уже четыре года саратовские власти вели с ней неустанную войну, не только не печатали – наложили запрет на любую работу, даже расклейщицей афиш не брали. В конце концов она заняла денег на билет и уехала в Москву. Отправилась прямиком в Союз писателей СССР, где к ней неожиданно (оттепель все – таки) отнеслись вполне по тем временам по – человечески. И еще выделили путевку в Ялту…

В Ялте она познакомилась (и даже подружилась) с Александром Твардовским, только что вновь назначенным главным редактором «Нового мира». Вскоре состоялся следующий диалог:

– У Вас есть что – нибудь о лагере? Такой материал пропадает. Вы ведь там были – знаете не с чужих слов. Не понимаю, почему не пишете об этом! Боитесь?

– Я не из трусливых. Но меня совершенно не интересует эта тема, поймите. Как писатель я продолжатель Грина…

– Вы романтик, – ужаснулся Твардовский.

– Именно.

– О, Господи!

Она действительно была романтиком и писала романтические рассказы, повести, романы… Твардовский называл это «писанием глупостей» и ни одной вещи Валентины Михайловны так и не опубликовал. Все уговаривал написать о лагере. Не уговорил. «Может, – сказала, – когда – нибудь, на старости лет…»

Дети своего времени и своего Отечества, мы принимаем как должное, как само собой разумеющееся «возникновение» в тоталитарном государстве романтиков. И даже писатель, прошедший ад ГУЛАГа и оставшийся тем же романтиком, вряд ли кого – то из нас особенно удивит. В Библии сказано: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина». У нас оскомина уже у правнуков, но «Алые паруса» по – прежнему почитаемы и даже любимы.

Прошло сорок лет, и Мухина – Петринская все – таки ее написала, свою лучшую, на мой взгляд, книгу, – ту, которую готов был опубликовать Твардовский. Книгу о лагере. Трудно сказать, как бы отнесся к книге главный редактор «Нового мира», ибо в художественном плане это оказалась все та же ужаснувшая его романтическая проза. Рука Мухиной – Петринской не изменила, перо ее здесь такое же легкое и светлое (недоброжелатель скажет – беззаботное), как в «Кораблях Санди», или в романе «Смотрящие вперед». И эта потрясающая способность находить радость повсюду!.. Черта характера? Грань авторской позиции?.. Удивительно, но страшное здесь – детали, и именно потому, что детали.

«Веселый скелетик» – такое прозвище ей было дано в лагере, – не боялась умереть, но отчаянно боялась не сохранить себя как личность, стать апатичной, опустошенной. И тогда решила забыть, что она заключенная (легко, конечно, забыть!), смотреть на тюрьму и лагерь как на своего рода творческую командировку. Как выжила? Что ей дало силы? Валентина Михайловна заявила мне, что после шока, в который привел ее арест, чрезвычайно обострились и память, и чувство юмора. Наверное, в медицине такие случаи известны. Эти два качества плюс врожденный талант рассказчика оказались спасительными. После ночных допросов она возвращалась в застенки, где ее уже ждали пять сокамерниц. И хотя падала без сил на пол, видя их умоляющие взгляды, начинала рассказывать о том, как проходил допрос. Вскоре в камеру врывался надзиратель, требуя, чтобы хохочущие арестантки умолкли. Их били, сажали в карцер (мы теперь знаем, что это было такое), а они выходили оттуда и снова смеялись.

Чтобы упражняться в сюжете и фабуле, все девять лет молодая писательница пересказывала желающим (а их и в тюрьме, и в лагере всегда было предостаточно) что – нибудь из любимых писателей – Достоевского, Диккенса, Грина, свои рассказы. Как – то одна их уголовниц (они жили в лагере отдельно от политических) долго умоляла тюремные власти перевести ее в барак, где находились женщины – зэки с 58 – й статьей. Отказали. И тогда девушка сшила флаг, нарисовала на нем свастику и залезла на крышу лагконторы. Ее судили, дали десять лет. Вскоре, радостная, она появилась в вожделенном бараке – «слушать Валины рассказы».

В рукописи книги «На ладони судьбы», которую уже в Саратове дала мне прочитать писательница, я нашла и эти имена, и многие другие. Оказывается, персонажи Мухиной – Петринской вышли из ее лагерного прошлого. Она их сберегала в своей памяти – «хотелось бы всех поименно назвать…» – и вот, такие живые, полнокровные, они заняли свои места «на ладони судьбы». «Ураган эпохи был неистов и жесток – многих сносило как пушинку»… Моя героиня удержалась, два раза – чудом, ибо, что называется, «доходила». Ее судьба была – выжить! Так огромна была воля к жизни, к радости.

А еще два раза она давала клятву. О первой рассказала мне в начале нашей встречи, о второй – перед расставанием. Думаю, дотошный читатель найдет в них ключ к личности и творчеству Валентины Мухиной – Петринской. Возможно, не каждый примет, но оценит по – достоинству, уверена, каждый.

КЛЯТВА ПЕРВАЯ.

– Город Магадан в бухте Нагаево с самого начала строили мы, заключенные. Наше звено копало траншеи для труб канализации и водопровода. На глубину два метра. Второй метр – вечная мерзлота. Гадали, сколько еще проживем: две недели, три, месяц?.. И тогда, видя всеобщее уныние, я решила как – то поддержать людей. Слушайте, говорю, я сейчас буду давать клятву: «Клянусь все вынести, все выдержать и вернуться к своей работе! И еще – приехать в этот злосчастный город в качестве корреспондента центральной газеты, ну, хотя бы «Литературки». Пусть здешнее начальство всюду меня водит и все показывает, объясняет. А я спрошу: «Кто этот город строил?» Клянусь!»

Так получилось, что четверть века спустя в беседе с главным редактором «ЛГ» Валерием Алексеевичем Косолаповым я рассказала о той клятве. Косолапов вскочил, схватил меня за руку и потащил к двери. «Куда Вы меня тащите?» – закричала я. А он: « В бухгалтерию, оформлять командировку в Магадан»…

КЛЯТВА ВТОРАЯ.

– 1943 год был самый тяжелый, напряженный год войны. И, конечно, в лагере он тоже был очень тяжел. И я решила вступить в партию. Присутствовало целиком все звено – две воровки в законе, две спекулянтки, две старые большевички и одна бандитка, на счету которой значился ряд «мокрых» дел. Такой вот состав, ну не было другого. Я им объявила, что сейчас буду принимать себя в партию. Одна из старых большевичек сразу отреагировала: «Это недействительно…»

А я в ответ: «Ничего, будет действительнее действительного. В такие тяжелые времена очень нужен настоящий член партии. Я считаю, что могу стать именно таким. А что партбилет не получу, так это полная чепуха! Зачем мне, собственно, партбилет? Ведь учтите, каким я буду членом партии: привилегий у меня не будет никаких, только священные обязанности, которые я возлагаю на себя в тяжелый год войны и перед таким уважаемым собранием».

Первыми пришли в себя воровки, они зааплодировали и начали кричать: «Валя, Валя, ты будешь настоящим членом партии, принимай себя, мы свидетели!»

Вот так я приняла себя в партию и сказала, что отныне и до самой смерти я в ней состою.

Много лет спустя решилась уже официально вступить в партию и получить – таки партбилет. Да отсоветовал «доброжелатель» в нашей писательской организации: ни за что, сказал, не примут. Это единственное, в чем они Вас превосходят и уж этого превосходства, поверьте, ни за что не уступят…

И последнее. Как – то, Валентине Михайловне тогда уже исполнилось 80 лет, ей позвонили из саратовского КГБ: «Наши сотрудники очень хотят с Вами встретиться… Но если Вам это тягостно…» «Ерунда, – ответила она, – я, конечно же, приду». Отправляясь на выступление, размышляла: «Где же все это будет проходить? Помню, в том здании был только один зал, в котором меня судила военная тройка». Действительно, привели в этот самый зал. Тогда она прикинула, где стоял Ульрих (именно он был председателем военной коллегии Верховного суда), встала на то место и, засмеявшись, сказала: «Вот, ты давно уже сдох, а я выжила, стою на твоем месте и рассказываю правду!..»

Лань Иннянь.
Под хрюканье поросят он тайком читал Гоголя

На китайского писателя, знатока и переводчика Гоголя и Куприна, меня «вывела» поэт Лидия Григорьева. Услышав о предстоящей нам с мужем летом 2000 года поездке в Пекин, объявила, что знакома с одним – замечательным! – литератором, преподающим в Пекинском педагогическом университете русский язык и литературу, и дала визитную карточку десятилетней давности. Визитка, конечно, устарела: профессор Лань Иннянь уж несколько лет как перестал преподавать, вышел на пенсию и занимается исключительно литературным трудом, пишет свои книги, переводит русскую художественную литературу… На факультете, однако, остались его ученики, они – то и назвали правильный телефон…

Высокий, стройный и моложавый, первым делом он осведомился о моем отчестве. «А мне Вас как величать?» – вежливо спрашиваю в ответ. Улыбается. «Зовите, – говорит, – Николаем Васильевичем, так будет проще…» «Как Гоголя?» – догадываюсь я. «Как Гоголя», – скромно соглашается профессор, и я вспоминаю, что Лида рассказывала: профессор Лань, увлеченный автором «Мертвых душ», обошел и объехал все, ну буквально все гоголевские места в нашем бывшем отечестве…

Мой новый знакомый родился в семье китайского философа и эстета, выпускника Гейдельбергского университета. Отец «Николая Васильевича» изучал там Канта, а затем перевел и издал в Китае его «Критику чистого разума». Вообще – то человек он был весьма и весьма известный в стране, общался даже с Чан Кай– ши. А после создания КНР Мао Цзедун почему – то взял и назначил его генеральным прокурором. Все его дети – а их было семеро – получили весьма порядочное образование. Младший из них – мой собеседник – окончил Пекинский университет, стал дипломированным преподавателем и, как и отец, увлекся переводами книг, но с русского языка.

– Говорят, у Конфуция было три тысячи учеников… – заявляю я в качестве «прелюдии к теме».

– Нет, – возражает профессор Лань, – настоящих учеников было семьдесят два. Остальные приходили время от времени Конфуция просто послушать, просто взглянуть на него. А знаете, – неожиданно восклицает он, – дворец Конфуция на его родине похож на императорский в Пекине, только меньше. И сад похож. Журавли слетаются туда по вечерам, очень красиво летят и рассаживаются на верхушках деревьев вокруг дома Конфуция, вокруг храма Конфуция, у кладбища, где похоронен Конфуций…

– А почему Вы начали заниматься русской литературой? И почему Гоголем?

– Еще в школе мне попалась книга Вересаева «Гоголь в жизни». Я прочитал ее , в переводе, естественно, и мне очень эта книга понравилась. А потом прочитал «Миргород», «Старосветских помещиков»…

– По ментальности это так далеко от всего китайского, от того же Конфуция. Как же Вам вдруг понравилось?

– Мне очень по душе гоголевский юмор. Для меня это лучший писатель в русской литературе. Характеры, которые он выписал, до сих пор и живы, и актуальны. Ноздрев, например, или Хлестаков, или Манилов… И это вовсе не так от нас далеко, как Вы полагаете.

– Вы находите, что такие характеры присущи и китайцам?

– Характеров типа Ноздрева у китайцев действительно мало. Мы, китайцы, более скромные. И все же Гоголь у нас пользуется огромной популярностью, нам очень интересна его философия. В моем переводе вышли «Вечера на хуторе близ Диканьки» и книга «Гоголь в воспоминаниях современников».

В 1951 году, когда поступил учиться на факультет русского языка в университет, там преподавали русские профессора из Советского Союза. Прежде чем отправиться на работу в Китай, они удостоились приема у самого Сталина. Он каждому пожал руку и прочитал наставление, как нужно правильно работать, чтобы сделать Китай другом Советского Союза…

А потом наш «папаша» с вашим Никитой взяли и поссорились, так же как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем… Русские профессора вернулись к себе на родину, но к тому времени я, уже ими выученный, начал переводить рассказы Паустовского (в те годы он мне очень нравился) «Снег» и «Шиповник». Закончив работу, отдал ее в издательство, где рукопись была одобрена. Но тут как на грех началась кампания против правых элементов (читай, против интеллигенции). Нет, это еще не была «культурная революция», лишь ее преддверие. Но мой сопереводчик, девушка, с которой мы вместе работали, попала в число этих самых «правых элементов». У меня в тот год умер отец, поэтому я, видимо, и не разделил ее судьбу. Книгу, однако, так и не напечатали.

– Какой же Ваш перевод и когда был впервые напечатан?

– «Дом на набережной» Юрия Трифонова. Сразу после «культурной революции», в 1978 году. А потом я принялся за «Яму» Куприна и «Вечера на хуторе…» Гоголя.

Задолго до «культурной революции» молодой преподаватель, тогда еще жизнью не битый, позволил себе в одной из полемических статей не согласиться с мнением весьма важного лица. За что и поплатился, ибо сановник сей, спустя срок, оказался членом знаменитой «банды четырех». Тогда это, правда, несколько иначе называлось. Тут – то Ланю оплошность со статьей и припомнили. Для начала сами студенты выгнали его из аудитории, где он читал лекцию по иностранной литературе. На грудь повесили средневековый щит с надписью «Нечисть». С этим щитом он был обязан ходить по территории института. А вскоре и вовсе выслали из столицы в провинцию – на исправление, или, как тогда говорилось, на закалку. Вспоминая тех «студентов – красногвардейцев», профессор Лань даже сегодня передергивается: «Это был ужас! Все мои друзья и знакомые от них натерпелись. И дети их тоже натерпелись. «Дети нечистей», – вот какое им было придумано название, они не имели права даже школу посещать!» А вскоре школы и институты в стране вообще позакрывали – на десять долгих лет, даже грамоте перестали учить население.

– Вас ведь во время «культурной революции» определили в свинари?

– Да, в 1972 году (мне уже под сорок было) выслали ухаживать за поросятами в деревню. Очень далеко. Работа была нетяжелая, но очень грязная. Но был в этой ситуации и большой плюс: милые поросята не могли «стучать» на меня. В свинарник ко мне никто не заходил. Для тех, в чьи обязанности входил контроль за мной, воздух в свинарнике был слишком тяжел, да и грязи по колено. Я тоже, как вы понимаете, не имел права свободно разгуливать. Поэтому сидел и спокойно читал Тургенева и Гоголя, книги я тайком вывез с собой. Мне даже рукописи никуда прятать не приходилось. И знаете, что я Вам скажу: поросята очень умные оказались, такие же умные, как собаки, привыкли ко мне и беспрекословно слушались.

– А членов Вашей семьи репрессии коснулись?

– Конечно. Жену, она актриса Детского театра, тоже «изолировали» на перевоспитание в провинцию, где она обязана была зубрить речи вождя, его цитаты. Театр закрыли, актеров распихали по захолустьям. Кто – то не выдержал, покончил счеты с жизнью, кто – то сломался и смирился… Страшное было время.

– А как сегодня народ относится к вождю?

– А как у вас сегодня оценивают Ленина?

– По – разному оценивают. Так же как и Сталина. Кто – то любит, кто – то ненавидит. Равнодушных пока еще мало. Вот к фараону Хеопсу, который при строительстве пирамиды погубил людей без числа, нынче равнодушны все без исключения, никто уж ненавистью не пылает. Слишком давно это было. А Ленин со Сталиным эмоционально еще историей не стали.

– Что ж, а в нашей стране официальная точка зрения такова: «Мао Цзедун – великий вождь, хотя у него в старости и были серьезные ошибки. Но для великой китайской революции он сделал много». Люди моего возраста его не любят. А молодежь истории не знает. Цензура, знаете ли…

О трагических событиях времен «культурной революции» сегодняшняя китайская молодежь действительно не знает почти ничего. Свидетельства современников – только намеки, даже если кто – то что – то и напишет, не напечатают. И пострадает даже не столько сам автор книги – откровения, сколько редактор, допустивший произведение до печати. У нас ведь тоже при Брежневе целое поколение выросло, знать не знавшее, кто такие были Берия, Ежов, Каганович. И печально знаменитое ждановское постановление было уже почти шито – крыто. Продержись тот режим еще лет этак двадцать–тридцать, кто знает, может, все бы и стало глубокой историей.

– Профессор Лань, – говорю я, – недавно по китайскому телевидению показывали длинный – предлинный сериал про Мао. Извините, но это такая была развесистая клюква: и добрый он, и интеллигентный он, и приятный во всех отношениях, ну просто душка. А ведь и хитер был, как и наш «отец народов», и коварен, и даже более восточен, что ли…

– Я редко смотрю телевизор. Однажды, правда, видел китайский телефильм «Как закалялась сталь». Его снимали на Украине. О – о – й!

– Можно ли в Китае прожить трудом литератора?

– Я зарабатываю до 30 тысяч юаней в год. Это значительно больше, чем моя пенсия. Если ты не ленив, то заработать можно.

– То есть русская литература в Китае по – прежнему востребована? То, что Вы переводите, печатают?

– Ну, почти так. Я ведь более или менее престижный автор. Если, конечно, не допущу какую – нибудь политическую ошибку.

– Вы или те, кого переводите?

– И я, и они. Но в основном цензура распространяется на китайских авторов.

– А утверждают, что в Китае жить сегодня стало легче.

– И жить стало легче, и разговаривать можно свободнее. Раньше повсюду были доносчики, теперь их мало, и народ стал более свободно высказываться. Что думают, то и говорят.

– А в журналистике и литературе, конечно же, популярен «второй слой»?

– Иносказаний более чем достаточно. Этот литературный прием понимают все. Привыкли. И если кто – то нападает, скажем, на Сталина, то остальные понимают, что речь на самом деле о собственных пенатах.

– Что из переведенного Вами, естественно, кроме Гоголя, Вы считаете главным?

– Роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Композиционно это, конечно, книга поэта. Но два издания уже выдержала и хорошо раскупается. Недавно перевел «Нечистую силу» Пикуля. Тираж – 100 000 экземпляров. Пятое переиздание выдержала «Яма» Куприна. Опубликовал и свою книгу очерков о судьбах русских писателей – о Маяковском, Есенине, Исаковском, Фадееве… На очереди переводы рассказов Теффи. Как видите, худо ли, бедно, но в Китае имеют представление о русской литературе – и не только о классике. Много ли русских читателей могут хотя бы назвать имена десяти современных китайских писателей?.. А у нас сегодня есть немало интересных, в том числе и очень молодых, авторов. Не хочу никого обижать лично, но такое складывается впечатление, что многие ваши китаеведы заняты исключительно погоней за деньгами, подрабатывают, где могут и на чем могут, а это, согласитесь, отнюдь не способствует лучшему пониманию культуры и литературы Китая.

– А есть ли у китайских писателей такое понятие: «писать в стол» в надежде на то, что когда – нибудь режим изменится, твое произведение обязательно увидит свет и будет оценено по достоинству?

– Есть, конечно. Но я не хочу писать в стол. Я хочу видеть свои книги напечатанными.