Текст книги "Тихий Омут"

Вера бабушку любила. Она проводила у бабушки в Становом каждое лето, а однажды прожила целый год, весь девятый класс проучилась в Становской школе. Это когда родители разбежались в разные стороны: мама – в сторону дяди Паши, папа – в сторону тети Лиды. Дядя Паша был намного глупее мамы, можно сказать, совсем дурак. А тетя Лида была заметно умнее папы, хотя и делала вид, что такая дурочка, такая дурочка… Вере это не понравилось, и она уехала к бабушке.

И как раз тогда, в Становом, в самом конце девятого класса, вдруг выяснилось, что бабушка была права: Вера – красавица. До этого она все время была пришельцем, и уже привыкла к этому, и уже ничего другого не ожидала, а тут – нате вам…

– О, вылупилась, наконец, – как-то утром сказала бабушка. – Да и вылупилась-то какая! Ай-я-яй… Меня переплюнешь. Пора принимать меры.

Меры были приняты в тот же день. Сначала единственная становская парикмахерша Александра Степановна, сильно пьющая по причине хронического одиночества и по той же причине ненавидевшая всех представительниц женского пола, тупыми ножницами обкромсала Верины волосы так, что в двух местах даже кожа головы просвечивала, потом бабушка купила Вере джинсы фасона «сурок в кальсонах» – точно такие же, какие носили все становские девчонки, – розовую кофточку, бесформенную, но поперек всю перетянутую резинками, и клеенчатые туфли со скошенными каблуками и медными нашлепками на пятках. Дома Вера все это на себя напялила, посмотрелась в зеркало и пожала плечами: все равно тот же пришелец, только замаскированный под Нинку Сопаткину. Бабушка постояла рядом, посмотрела в то же зеркало, с сомнением пожевала губами, сбегала к соседке Калерии Валерьяновне, которая последние пятьдесят лет вела позиционную войну со своей давней соперницей при помощи психических атак в виде запредельно интенсивного макияжа, и вернулась с полупустой коробочкой ярко-голубых теней для век и перламутровой помадой несовместимого с жизнью цвета. Вера намазалась, как для участия в позиционной войне, критически поразглядывала свое отражение, но опять увидела того же пришельца, только сильно испачканного.

– Да, – подтвердила бабушка ее сомнения. – Не очень-то помогает. Иди умойся, черт с ними, может, не сразу заметят. А хоть и сразу… Умойся, здоровье дороже.

Заметили не сразу. Наверное, не меньше недели прошло, прежде чем заметили. И то не все, а сначала Валентина Васильевна, математичка. После какой-то контрольной она устроила разбор полетов, на котором обещала Нинке Сопаткиной оставить ту на второй год – это в девятом-то классе, кто ж поверит? Наглая Нинка и не верила, равнодушно пререкалась с Валентиной Васильевной и одновременно стреляла накрашенными глазками в сторону Генки Потапова, тоже двоечника и раздолбая, но личности харизматичной. В его сторону все девчонки глазками стреляли, отчего он невыносимо зазнался и с прошлого года стал даже носить перстень-печатку с черепом и костями. Идиот.

– Нина! – нервничала Валентина Васильевна. – Мама у тебя бухгалтер, а ты дважды два до сих пор не выучила! Как ты собираешься жить? Я не понимаю! Кем ты собираешься работать?

– Артисткой, – заявила наглая Нинка и опять стрельнула глазками в Генку. – Мне дважды два без надобности, я в кино сыматься буду.

– «Сыматься»! – ужаснулась Валентина Васильевна. – Нет, ну вы подумайте! Уж кому и сниматься в кино, так это Вере Отаевой, а девочка, между прочим, уверенно идет на золотую медаль!

– Ага, Отаевой самое место в кино, – занервничала наконец и Нинка. – В триллере…

И оглянулась на Веру.

Вера с сочувствием и жалостью смотрела ей в глаза. Вообще-то ей сейчас больше всего хотелось треснуть Нинку по башке учебником математики, но она уже тогда серьезно интересовалась психологией, накануне как раз прочла одну хорошую книжечку и кое-что из прочитанного запомнила. Нинка наткнулась на ее взгляд, заткнулась на полуслове, отвесила нижнюю губу и пошла красными пятнами.

– Нашествие марсиан, – харизматичным голосом сказал идиот Генка. – Мумия возвращается.

И тоже оглянулся на Веру.

Вера и ему в глаза посмотрела – очень серьезно и даже печально. И Генка тоже заткнулся, дернул кадыком и побледнел.

Вот с этого дня и начались неприятности, которые не шли ни в какое сравнение с прежними. Пока Вера была пришельцем, все постепенно привыкли, что так и надо, относились с пониманием и особо не обижали. Вера всегда была будто немножко в стороне, со всеми общалась ровно, в разборках ни на чью сторону не вставала, пятерки свои никому в нос не совала, жила себе тихо и незаметно. Чего ее обижать, такую тихую? Никакого интереса.

И вдруг – красавица! Здрасте вам… Девки тут же стали врагами, все до одной, не только Нинка Сопаткина. Дня не проходило, чтобы одноклассницы хотя бы по одной гадости ей не сказали. Гадости были так себе, вполне средненькие были гадости, и сейчас Вера иногда вспоминала их даже с улыбкой, а тогда очень страдала.

– Ну что такое опять? – спрашивала бабушка, всегда все замечавшая, хоть Вера и пыталась свои страдания скрывать, считая их мелкими и стыдными.

Но от бабушки разве что-нибудь скроешь?

– Светка говорит, что у меня не ноги, а ходули клоунские.

– Ах ты, боже ты мой! – огорчалась бабушка. – Бедная девочка! Ой, какая бедная девочка! Ой, несчастный ребенок…

Вера уже готовилась заплакать, но тут бабушка договаривала:

– Мне ее так жалко, так жалко! А тебе разве не жалко? У Светочки врожденный вывих бедра, ты разве не замечала, как она ходит? Ну да, со стороны, может, и не очень заметно, да и привыкли все… Но она-то знает, она-то все время об этом думает… Как же ей на чужие здоровые ноги смотреть? Ах, бедная девочка!

Постепенно Вера привыкла жалеть девочек. Некрасивых – потому, что она знала, каково им живется. Красивых – потому, что она знала, каково живется и им. С некоторыми девочками даже подружилась… Ну, не то чтобы подружилась, а так… Как бы заключила договор о ненападении. Она не любила войны, даже позиционные. На самом деле очень тихая была.

А мальчиков жалеть она не привыкла. Не за что их было жалеть, идиотов. Ручонки свои поганые протягивают. Причем с таким видом, как будто имеют право. Гадость какая! И ведь ни одному объяснить невозможно, что никаких прав он не имеет. Не верят.

– А ты не объясняй, – посоветовала бабушка. – Ты чуть чего – и сразу в пятак. Ты девка здоровая, с любым справишься. Но сильно не зверствуй, просто разок в пятак – и удирай.

Вера действительно была девкой здоровой, мама ее с пяти лет в бассейн водила, а с десяти – еще и в секцию легкой атлетики, а с двенадцати – еще и на спортивные танцы. Мама надеялась, что в спорте Вера найдет себе друзей. В спорте все дружат, это общеизвестный факт. Особых друзей Вера и в спорте не нашла, но выросла очень здоровой. Очень. Плавала, как щука, бегала, как заяц, прыгала, как кенгуру. Килограммовыми гантелями жонглировала – просто так, для развлечения. А на фигуре это почему-то не сказалось. Когда раздетая была – еще ничего, шкурка гладенькая, а под гладенькой шкуркой мышцы гуляют. Вроде бы и не очень заметно, а чистое железо. У Веры лет с двенадцати уже не было ни одного мягкого места. Самое мягкое место – тверже дверного косяка. Мама ее никогда не шлепала. Какой смысл дверной косяк шлепать? Косяк даже и не заметит, а рука потом неделю ноет… А в одетом виде Вера была вылитым картофельным ростком – длинная, тонкая, бесцветная, да еще глаза эти стрекозиные… В общем, пришелец и пришелец. Какая сила может быть у пришельцев? У них вся сила – в мозгах, общеизвестный факт. Своими пятерками Вера этот факт подтверждала.

Когда она только-только пришла в Становскую школу, физрук перед своим уроком хмуро оглядел ее и брезгливо поинтересовался:

– Освобождена, конечно?

– От чего освобождена? – не поняла Вера.

– От физкультуры, конечно…

– Почему? Я спортом занимаюсь.

– Ага, – саркастически хрюкнул физрук. – Шахматами, конечно?

– И шахматами тоже. Немножко.

После первого же урока, на котором Вера слегка побегала, чуть-чуть попрыгала, повертелась на брусьях и покидала из руки в руку полупудовую гирю, физрук впал в сумасшедший энтузиазм, на педсовете кричал о необходимости создания спортивных секций и даже поперся в районную администрацию с требованием немедленно построить в Становом спортивный комплекс, а лучше – сразу базу олимпийского резерва. Его никто не слушал, потому что Становое – поселок неперспективный, все промышленные объекты, которые там были, давно приватизировались, потом обанкротились, потом позакрывались, народ из Станового разъезжался кто куда, а в первый класс Становской средней школы набрали в этом году восемь детей. Двое из восьми были немножко олигофренами, но что ж теперь… Спецшколы-то в Становом не было. В Становом практически ничего не было, ну так и базу олимпийского резерва незачем затевать.

Физрук отсутствие энтузиазма у других принял как личное оскорбление, но из собственного сумасшедшего энтузиазма не выпал и решил, раз все такие сволочи, самостоятельно и без всякой базы готовить Веру в олимпийские чемпионки. Стать ее единственным тренером по всем видам спорта. Вера согласилась – тренером физрук оказался неплохим, хоть и нервным немножко. И даже не сказать, что немножко. В общем, совершенно сумасшедшим. Вера бегала, прыгала, растягивала эспандер, приседала по сто раз с гантелями в вытянутых в стороны руках, зимой часами гоняла на лыжах в единственном в Становом парке, а в начале лета физрук специально для нее обустроил Тихий Омут, ступеньки в крутом береге до самой воды прорубил, из расколотой молнией березы, торчащей на самом краю обрыва без всякой пользы, сделал вышку для прыжков, у берега намертво пришвартовал крепкий удобный плотик. Хотел мостки сделать, но мостки на сваях должны держаться, а сваи забивать было некуда – до дна-то Тихого Омута не достать. В общем, можно сказать, что за время своего пребывания в Становом Вера физической формы не потеряла. То есть до такой степени не потеряла, что ее сумасшедший тренер-физрук стал смотреть на нее все более и более недоверчиво и опять бегать в администрацию и орать на педсоветах. Вера удивлялась: как он может не понимать очевидных вещей? Какой еще олимпийский резерв? Она во всем Становом одна такая, может быть, и не только в Становом, у нее врожденные способности, да еще и развиваемые с самого детства. Все ее одноклассники были нормальными подростками, более или менее здоровыми, с более или менее заметной физической подготовкой. Братья Субботины даже входили в юношескую сборную области по многоборью. И всё. Вера могла бы дюжину таких Субботиных со всем их многоборьем – одной левой. «В пятак»! Бабушка просто не знает, что советует. Вера свою силу знала, поэтому обращалась с ней осторожно. Как раз тогда она и начала совершенствовать свой серьезный взгляд. В большинстве случаев помогало. А когда идиот оказывался уж совсем клиническим, Вера испуганно говорила: «Ой!» – и отмахивалась, совсем как Нинка Сопаткина. Только Нинка, отмахиваясь, никогда не задевала их поганые щупальца. А Вера задевала – так, чуть-чуть, чтобы никакой инвалидности, а просто синяк недели на две.

Постепенно и пацаны – почти все и из ее класса, и из десятого, – стали ее врагами. И гадости они говорили о ней гораздо более гадкие, чем могли придумывать девки. Некоторые из этих гадостей Вере до сих пор обидно было вспоминать. Нет, пацанов жалеть было совершенно не за что.

А Генка руки почему-то не протягивал. Нет, правда, – даже странно. Уж от него-то, казалось, можно было ожидать. Уж он-то давно научился протягивать свои щупальца ко всему, что в поле зрения мелькнет. Ему ничего не стоило любую девчонку по заднице шлепнуть, например, или за бедро ущипнуть, или за талию облапить. А девчонки при этом не взвизгивали, руками не размахивали, не хихикали и не говорили: «Отстань, дурак», – а замирали и страшно смущались – все, даже самые наглые. Даже Нинка Сопаткина.

Веру Генка ни разу не шлепнул, не ущипнул и не лапнул. И вообще близко не подходил. А издали смотрел все время. Когда думал, что не видит – кусал губы, хмурился, желваками играл. Когда встречался с ней взглядом – дергал кадыком и сильно бледнел. И глаза у него были не как пластмассовые пуговицы, а как у раненого волка, которого объездчики привезли однажды зимой в Становое. Не стали добивать, а связали и привезли к ветеринару: может, вылечит. А то один знакомый собачник давно молодого волка ищет, идея у него – овчарку и волка скрестить, посмотреть, какие щенки получатся. На волка посмотреть сбежалось полпоселка, и Вера пришла. Волк лежал связанный на столе, ветеринар готовил инструменты и с сомнением посматривал на его разодранный бок, а в дверях толпились любопытные, говорили: «Ух, ты!» – и уходили, новые заглядывали и тоже говорили: «Ух, ты!» – и тоже сразу уходили. И Вера заглянула, увидела, как жестоко затянуты ремнями сильные сухие лапы, как опасно разодран черно-серый мохнатый бок, и пожалела волка: как же ему сейчас больно, страшно и тоскливо… Волк, будто почуял ее взгляд, открыл глаза и посмотрел на Веру. И она совершенно ясно поняла: да, ему больно, страшно и тоскливо – и он отключил все это, чтобы не сойти с ума, чтобы это не мешало ему выжить… Но он был связан, связан, связан, это невозможно было отключить, это было самое страшное, самое непонятное и самое несправедливое, что только может случиться с живым существом, и он не может ничего с этим сделать, даже рану зализать не может, даже уползти не может – куда-нибудь в темноту, в лес, в снег, и умереть там свободным.

– Его надо развязать, – сказала Вера.

– Зверя-то? – удивился ветеринар. – Бог с тобой, девочка, зверя развязывать нельзя. Это зверь, девочка, хищник. У хищника, девочка, всегда одна мечта: кого бы сожрать.

Вере не понравились эти слова. Она была на стороне волка.

Генка смотрел на нее глазами того раненого волка. Как будто он был тоже связан, связан, связан, и это было самое страшное, самое непонятное, самое несправедливое, что только может случиться с живым существом.

Начались каникулы, одноклассники почти все разъехались кто куда, взрослые мужики тоже разъехались – на заработки, в город, особняки бандитам строить. Не разъехались только совсем уж конченые алкаши, с утра до вечера толкли пыль возле единственного в Становом магазина или смирно лежали под заборами. У алкашей жизнь была до краев наполнена своими проблемами, и Веру они не замечали. А если вдруг замечали – то крестились, плевали через левое плечо или говорили что-нибудь вроде: «Все, завязывать надо…» В общем, жить не мешали.

Немножко мешал жить физрук. Летом он ее в покое не оставил, гонял каждый день даже больше, чем в школе, не выпускал из рук секундомер, испуганно таращился на него, хватался за голову, говорил: «Да чтоб же вам всем!..» – и по четвергам ездил в районную администрацию, по четвергам там были приемные дни, так что Вера по четвергам сачковала. Так, поплавает немножко – и за книжки. Единственная в Становом библиотека была замечательная, там и Фрейд был, и Адлер, и Фромм, и кое-что из современных американцев… Однажды она даже Ломброзо нашла в библиотечной кладовке, читала потом полночи и радовалась: если верить теории Ломброзо, физрука надо без суда и следствия прямо завтра отправить на каторжные работы. А лучше – вчера… А лучше – в первый же день каникул. Вот и чего он не уехал куда-нибудь? Ведь почти все уехали…

Генка не уехал. Матери на огороде помогал. В Становом почти все жили только со своих огородов, работать-то негде было. Правда, Генкина мать еще хорошо устроилась – нянечкой в единственном в Становом детском саду. Деньги, конечно, никакие, но там хоть поесть можно было, да и домой чего-нибудь принести. Так, по мелочи – хлеб оставшийся, миску макарон с мясной подливкой, иногда даже горсточку сахарного песку, аккуратно сметенного с кухонного стола в пакетик. Детям-то просыпанное не дашь, а домой – ничего, можно. Генкина мать была человеком совестливым, никогда лишнего не хапала, забирала только то, что вовсе на выброс оставалось. Да она и того бы не забирала, но ведь дома четыре вечно голодных рта – у нее кроме сына еще три дочери было, маленькие, первый-второй-третий классы. Повезло еще, что муж три года назад от пьянки помер, все на один рот меньше. Живность кое-какую держали, как же без этого… Кур, поросенка, двух коз. Но и яйца, и козье молоко, и свинина – это ведь почти все на базар шло. Девок обувать-одевать надо, Генке тоже то и дело что-то новое, дом каких расходов требует… а учебники нынче почем? И каждый год – все что-то другое придумывают, совсем совести у людей нет… так что питались главным образом с огорода. Огород – большой, пятьдесят соток. Это в центре Становое считалось поселком городского типа, на главной улице даже четыре пятиэтажки было. А на окраинах – хорошо, земля немереная, на окраинах почти у всех огороды по пятьдесят соток. А такую работу в одни руки – дело немыслимое. Вот Генка матери и помогал на огороде. Генка мать жалел, и сестренок тоже. Вот интересно: раздолбай – а о своих заботился. С утра до ночи на этом огороде пахал. Совсем запахался, даже, кажется, похудел. Или это из-за загара казалось. Совсем черный стал.

Вера каждый день бегала вдоль речки за окраиной поселка, от Тихого Омута до старого парка и обратно, мимо всех этих окраинных огородов, на каждом из которых бессменно торчала согбенная спина, обтянутая выгоревшими ситцевыми узорами. Одна Генкина спина была без ситцевых узоров, просто голая спина, совершенно обыкновенная, только очень загорелая, а так – и смотреть, в общем-то, особо не на что. Вера и не смотрела.

А Генка на нее смотрел. Волчьими глазами. Издали. Она делала вид, что не замечает, но замечала все. Даже когда он прятался в кустах на другом берегу Тихого Омута и не шевелился все полтора часа, пока она без остановки плавала от берега до берега или прыгала в воду с расколотой молнией березы. Генка даже по четвергам не шевелился, когда она плавала без присмотра физрука, по Ломброзо – потенциального преступника, может быть, даже убийцы. По четвергам физрук присматривал потенциальную жертву в районной администрации.

Один четверг, второй четверг, третий четверг… Физрук в четвертый раз уехал искать жертву, Вера переплыла Тихий Омут и не без труда выбралась из воды – дна и здесь не было, и пришвартованного к берегу плотика не было, так что приходилось выбираться на руках, цепляясь за ненадежные ветки плакучих ив. Зато берег на этой стороне был пологий, весь заросший чистой низкой травой, мелким белым клевером и аптечной ромашкой. Вера села на чистую траву, подставила лицо солнцу и, не оглядываясь, сказала:

– Вылезай, я тебя вижу.

Тишина, потом хрустнула ветка, потом опять тишина, а потом на ее плечи опустились тяжелые, горячие, шершавые ладони. Вера даже не вздрогнула, хотя этого не ожидала. Она ожидала, что Генка или по-тихому смоется, или выломится из кустов с треском, с дурацкими шуточками или не менее дурацким недовольством: кто это, мол, тут шумит? Я, мол, рыбу ловлю, а тут шумит кто-то! Но тяжелые, горячие, шершавые ладони опустились на ее плечи, и она даже не вздрогнула, как будто ожидала именно этого.

– Аэлита, – тихо сказал Генка. Голос был не очень похож на его.

Вера оглянулась – Генка стоял за ее спиной на коленях, довольно далеко, примерно в шаге, во всяком случае, чтобы положить ладони ей на плечи, ему пришлось вытянуть перед собой руки во всю длину, а они у него длинные были. Стоял на коленях, смотрел на нее глазами связанного волка и говорил не своим голосом:

– Аэлита…

– Ты читал? – удивилась Вера.

Вообще-то, не очень удивилась. И даже совсем не удивилась. И даже ожидала чего-нибудь такого. То есть не чего-нибудь, а именно такого: «Аэлита». В конце концов, она столько лет была пришельцем, что имела право наконец дождаться соответствующего обращения.

– Библиотекарша сказала, что ты Аэлита, – говорил Генка глуховатым голосом без интонаций. Как сквозь сон бормотал. – Я говорю: кто это?.. Она говорит: почитай… Я почитал… Ты на Аэлиту похожа… Ни на кого не похожа… Не как все… Совсем другая…

Он бормотал, а сам подползал на коленях все ближе, не снимая ладоней с ее плеч. Вера хотела сказать, что трава молодая, жирная, зачем же он по ней на коленях, ведь зелень потом ни за что не отстираешь… Но ничего сказать не успела, Генка подполз на коленях вплотную, прижался своей горячей грудью к ее мокрой спине, лицом – к ее затылку, и повел ладонями вдоль ее рук, от плечей к запястьям, обхватил их, оторвал от травы, завел за голову и положил себе на шею, а потом осторожно обнял ее за талию, и ладони его становились, кажется, все горячее и горячее. И кожа Веры под его ладонями становилась горячей, просто раскалялась, как утюг, и даже странно было, что мокрый купальник не шипит и не высыхает на глазах, как от раскаленного утюга. Сердце билось где-то в горле, и Вера испуганно задержала дыхание: что это? Никогда у нее сердце в горле не билось, даже после марафона с препятствиями… Генка осторожно уложил ее на траву, вытянулся на боку рядом и обнял ее, она тоже повернулась на бок лицом к нему, и тоже обняла его. Он смотрел ей в глаза волчьими глазами и медленно гладил ее спину, и плечи, и шею, и руки, и бедра, и Вера пожалела, что его грудь прижимается к ее груди – плотно, без зазора, – а то бы он и ее грудь, наверное, погладил. Ей нравилось, как он к ней прикасается. Он не хватал ее, не тискал и не лапал, как других… Мелькнувшая мысль о других ее даже не обидела. Он так прикасался к ней, так гладил, так… ласкал!.. Да, вот что это было – ласка. И от этой ласки в ней возникала благодарность, огромная, удивленная и немножко недоверчивая благодарность, будто она вдруг получила подарок, о котором давно мечтала, а потом и мечтать перестала, а потом и вовсе забыла, что мечтала о подарке, а подарок – вот он, и не очень верится, что он – ей…

– Аэлита, – бормотал Генка и осторожно гладил ее горячими ладонями. – Аэли-и-ита… Ты не-е-ежная…

– И ты не-е-ежный, – благодарно говорила Вера, глядя в его волчьи глаза, и гладила его спину, и плечи, и руки, и шею, и шершавые взрослые щеки, и подбородок.

Генка зажмуривался, скрипел зубами, и под шершавыми щеками ходили твердые желваки. Вера вспоминала связанного волка, и ей становилось почему-то жалко Генку.

Так, обнявшись и осторожно гладя друг друга, они почти молча пролежали на пологом берегу Тихого Омута часа два, наверное. Пока со стороны недалеких отсюда окраинных огородов не раздался пронзительный крик, жалобный и раздраженный одновременно:

– Ге-е-ен! Где ты-ы-ы?! Иди домо-о-ой!

Вера дернулась, выскользнула из Генкиных рук, села и испуганно завертела головой – ей вдруг представилось, что кто-то мог все это время видеть их.

– Мать, – усталым голосом сказал Генка. – Надо идти. Ей одной трудно и с сеструхами, и с хозяйством… Идти надо.

А сам подтянул колени к животу, подложил ладони под щеку и закрыл глаза, будто спать собрался.

– Ну так ты иди, – тревожно сказала Вера. – Что ты калачиком свернулся? На ночевку, что ли, устраиваешься? Иди, зовут же!

– Ге-е-ен! – опять понеслось от огородов. – Где ты-ы-ы?!

– Сейчас, – бормотнул Генка, не открывая глаз. – Вер, уходи… Ты первая, а то я не уйду.

Вера немножко расстроилась, что Генка не назвал ее Аэлитой, но тут же решила, что это потому, что он сам расстроился – из-за того, что приходится расставаться. Это ее утешило.

– Приходи завтра, – сказала она как можно ласковее. – Вечером, ладно? После тренировки. Палыч уйдет – и я на этот берег переплыву. Хочешь?

– Да, – почему-то сердито сказал Генка, открыл глаза и уставился на нее волчьим взглядом.

– Я обязательно приду, – радостно пообещала она, с разбега прыгнула в воду, за несколько секунд переплыла на другой берег, выбралась на плотик и оглянулась.

Генки уже не было. Ну и ничего. Его мама звала. Он ответственный. Он любит свою маму, и сестренок тоже любит. И Веру любит. Сказал, что она не такая, как все. Аэлита.

– Ты где это допоздна пропадаешь? – насыпалась на нее бабушка. – О, мокрая! Опять без Палыча в Тихом Омуте бултыхалась? Сколько раз я тебе говорила: не ходи туда одна!

– Я не одна была, – весело откликнулась Вера. – Я с Генкой.

– Вот уж успокоила! – рассердилась бабушка. – С Генкой! Сколько раз я тебе говорила… Ты помнишь, что я тебе говорила?

– Помню, – безмятежно подтвердила Вера. – В пятак – и удирать. Да не, бабуль, это не тот случай. Он не такой. И я не такая, он сам сказал.

– Ты-то не такая, да он-то… – Бабушка повздыхала, подумала, пожевала губами и все-таки докончила: – Он-то, говорят, еще с зимы с Любкой путается. С шалавой этой крашеной.

В душе Веры даже не дрогнуло ничего. Нет, в самом деле не дрогнуло. Подумаешь – Любка! Она-то, Вера, все равно не такая, как все. Она Аэлита.

– Подумаешь – Любка! – так же безмятежно сказала Вера. – Я-то тут при чем? Да и врут про Любку, скорее всего. Генке только семнадцать, а Любка старая уже.

– Любке всего двадцать шесть, а Генке уже семнадцать, – обиженным тоном сказала бабушка. Наверное, своего последнего мужа вспомнила. – А тебе, Верка, всего пятнадцать. Рано еще тебе со взрослыми мужиками целоваться.

– А я и не целовалась, – тоже обиделась Вера. – Чего это, чуть что – сразу «целовалась»! Ничего я не целовалась… Еще чего не хватало, глупости всякие…

А ведь действительно – не целовалась. Генка ни разу ее не поцеловал, и даже попыток поцеловать не предпринимал. Наверное, это потому, что она не такая, как все. Может, обидеть боялся. Уважает. Надо завтра ему сказать, чтобы он ее поцеловал. Или даже самой его поцеловать.

Вера уснула совершенно счастливая, придумывая, как она попросит Генку ее поцеловать, и представляя, как сама его поцелует.

Утром она сказала физруку, что на вечер у нее свои планы, так что его план тренировки придется чуть-чуть изменить: сейчас поплавать, потом побегать, а вечер – в ее распоряжении. Если бы физрук вздумал спросить, как Вера намерена распорядиться свободным вечером, она, наверное, тут же ему и рассказала бы о предстоящем свидании. Но физрук спрашивать не вздумал, он привык, что если Вера не на тренировке – значит, в библиотеке. На золотую медаль идет. Физрук не понимал, зачем будущей олимпийской чемпионке какие-то посторонние медали, но чаще всего благоразумно помалкивал. Он все-таки в школе работал, ее сумасшедший тренер. Привык думать об успеваемости, показателях, чести школы, среднем балле… Педагог.

И бабушка ни о чем спрашивать не вздумала. Поворчала немножко, что с утра вода, поди, холодная и что это глупость несусветная – на голодный желудок плавать. Но тут же согласилась, что плавать на сытый желудок – глупость еще большая, сунула в пакет миску с сырниками, два вареных яйца, пол-литровую банку красной смородины, несколько кусков сахару – и строго наказала все это съесть прямо как только из воды вылезет. Вера так и сделала. Хотела поделиться с физруком, но он отказался – сказал, что утром хорошо позавтракал. Ну, хорошо – и хорошо. Вера была обжорой, особенно после тренировок, и мысль о том, что надо с кем-то делиться бабушкиными сырниками, ее огорчала, хоть она и стеснялась этого огорчения. А мысль о том, что надо делиться с кем-то сахаром, ей даже в голову не приходила. Без сладкого она жить не могла, все время с тоской вспоминала о детстве, но какой сейчас шоколад? Сейчас и обыкновенного сахара – считанные кусочки, еще и делиться… Бабушка говорила, что кусок сахара у Веры не смогла бы отобрать и толпа вооруженных бандитов. Вера соглашалась: не смогла бы. Более того, она была уверена, что, например, бабаевскую шоколадку «Аленка» сама бы у любых вооруженных бандитов отобрала.

– Ты чего радуешься? – спросил физрук, сидящий на траве под старой березой рядом с Верой и внимательно наблюдающий, как она стремительно уминает сырники. – Выспалась хорошо?

У физрука болела мама, колобродила по ночам, он по несколько раз за ночь на ее зов вставал, поэтому считал, что самая большая радость – это хорошо выспаться.

– Ага, – весело ответила Вера и хрустнула последним куском сахара. – Хорошо… Только я не радуюсь, а грущу. Николай Павлович, вы помните, какой раньше шоколад был?

– Какой был, такой и остался, – хмуро сказал физрук. – Такой и сейчас есть, да не про нашу честь. Цены-то какие… Это тебе глюкозы не хватает, вот что. Наверное, мозг все себе забирает. Это все пятерки твои, да еще и книжки посторонние… Да и растешь еще… Я в субботу в Салтыки за медом поеду, мать просила. Тебе тоже баночку привезу.

– Мне не надо, – отказалась Вера. – Я мед не люблю, он воняет.

– Что ты глупости говоришь? – удивился физрук. – Чем это мед может вонять?

– Медом, конечно… Ну что, пора уже бегать?

– Здоровая вон какая, а совсем как ребенок, – с упреком сказал физрук. – Разве можно график ломать? И так сегодня уже все передвинулось. Мед ей медом воняет, ишь ты… Отдыхай полчаса.

Вере совсем не хотелось отдыхать, ей хотелось еще поплавать, еще попрыгать с березы, побегать, взбрыкивая на бегу ногами, потанцевать, по крайней мере. Потратить энергию, которую она съела. И от сахара тоже, пока мозг все себе не забрал. Но тренер сказал, чтобы она отдыхала, а слово тренера – закон, это она еще с пяти лет знала. И Вера честно старалась отдыхать – нетерпеливо бродила над обрывом, без конца наклоняясь, будто в поисках земляники, подтягивалась на низких ветках, как на турнике, будто пытаясь что-то найти там, в сонной неподвижной листве. Но энергия все не тратилась, бурлила внутри нее, шипела, потрескивала, стреляла искрами и требовала выхода.

– Николай Павлович, пора уже, – поторопила она дремлющего под березой физрука. – Полчаса уже давно кончились, а я уже давно отдохнула.

– Десять минут прошло, – проворчал физрук, зачем-то глядя на свой любимый секундомер. – Мотор в тебе, что ли? Отдохнула она… Нет, чтобы и о людях подумать…

Он, кряхтя и охая, стал медленно и неохотно подниматься с земли, отряхиваться, зевать, потягиваться… Но со старта рванул, как всегда, неожиданно, побежал легко и свободно, и Вера побежала за ним, размахивая пакетом с пустой миской и привычно любуясь своим тренером. Если бы не давний перелом, он сам бы в олимпийские чемпионы вышел, а не вел бы уроки физкультуры в поселковой школе. И не взваливал бы свои олимпийские мечты на чужие плечи… Вообще-то, Верины плечи тяжести этого груза не ощущали, она не собиралась становиться олимпийской чемпионкой. Но не признаваться же в этом человеку, который смысл жизни видит в том, чтобы сделать чемпионку из нее, раз уж у самого судьба не та… Пусть, раз уж ему так хочется. Он смысл жизни нашел, она физическую форму не потеряла. Все довольны.