Текст книги "Уж эти мне мужчины"

Ирина Волкова
Уж эти мне мужчины

* * *

На зону номер 227А, затерявшуюся в дебрях тайги примерно на полпути между Ангарой и Подкаменной Тунгуской, опустились морозные сибирские сумерки. Кутаясь в тулупы, на вышках скучали часовые, из пастей собак вырывались густые клубы пара. До возвращения с лесоповала построенных в колонны зэков оставалось примерно с полчаса.

На проржавевшей плите лагерной кухни, фырча, как загнанный жеребец, кипела огромная алюминиевая кастрюля с тщательно выцарапанной на ее матовом боку надписью: «Люби меня, как я тебя». Ходили слухи, что автором этого нежного послания был Бубновый Валет, мотавший срок за нападение на родную тещу с целью нанесения тяжелых телесных повреждений, но сам он в этом не признался бы даже под дулом пистолета. Однажды, выкурив пару косячков контрабандной марихуаны, Бубновый Валет в порыве откровенности поведал своему соседу по камере, что звуки, издаваемые кипящей кастрюлей, напоминали ему стоны жены в разгар их недолгого медового месяца. Это признание и стало основанием для подозрений, но, поскольку автор надписи намеренно изменил почерк, докопаться до истины в этом тонком вопросе так и не удалось.

Итак, неутомимая кастрюля урчала и фыркала, взывая о любви, но погруженный в свои размышления дежурный по кухне оставался глух к ее настойчивым призывам. Василий Ахиллесович Христопопулос – лагерная кличка Джокер, сын грека-контрабандиста и виолончелистки, получивший срок за мошенничество, с вдохновением истинного художника снимал кожуру с картофелины, напоминавшей своими формами дебелое туловище женщины кисти Рубенса. Вася, изголодавшийся по прекрасному полу за два года навязанного ему государством и правоохранительными органами одиночества, снимал кожуру с картофелины так, как он снимал бы с Клаудии Шиффер вечерний туалет от Валентино, – медленно и осторожно, словно чувствуя под своими пальцами упругую прохладу золотистой кожи, сгорающей от страсти модели.

– Дароб алары? – громыхнул у него над ухом сочный раскатистый бас.

Вася вздрогнул и выронил картофелину. Клаудиа Шиффер исчезла, и вместо ее чарующего полуобнаженного тела глазам Васи предстала гораздо менее отрадная картина – коренастая фигура местного бугра Семена Аристарховича Полианчика по кличке Валькирий.

– Алары учугей! – с трудом скрывая разочарование, по-эвенкийски откликнулся Вася.

Зэки зоны номер 227А обожали это приветствие. «Дароб алары?», или «Здравствуй», в дословном переводе с языка луноликого местного населения означало «Хорошо ли сидишь?», а ответное приветствие – «Алары учугей!» – переводилось как «Сижу хорошо!».

Отвечая: «Сижу хорошо!», Вася не кривил душой. Благодаря легкому, веселому характеру и неотразимому обаянию прирожденного мошенника Вася отлично ладил не только с тюремным начальством, но, главное, он ладил с местными паханами – Валькирием и Косым.

Семену Аристарховичу, за долгие годы отсидки научившемуся читать души братьев по нарам как раскрытые книги, не представляло особого труда догадаться, о чем мечтал Вася, лаская увесистую картофелину, и Васино разочарование нисколько не обидело его.

– Ну как, она была хороша? – лукаво подмигивая, поинтересовался он.

Вася слегка покраснел.

– Пожалуй, Нонна Мордюкова вчера была лучше, – задумчиво произнес он. – Мы занимались любовью в окопе, на пропахшей потом шинели, и в бок мне все время впивалась винтовка с зарубками на прикладе.

Валькирий захохотал.

– Ничего, через недельку ты выйдешь отсюда и разыщешь свою Нонну Мордюкову, – обнадежил он Васю.

– Боюсь, она будет ездить на оленях и носить бикини из шкуры росомахи, – пессимистично заметил тот. – В это время года не так легко добраться до города, где есть аэропорт.

– Бикини из шкуры росомахи – это уже кое-что, – мечтательно сказал пахан. – Мне такое не светит еще три года семь месяцев. Ты у нас счастливчик. Кстати, подобрать себе симпатичную аборигенку сможешь уже завтра вечером. Начальник лагеря объявил, что в честь какого-то там национального праздника Эвенкии, типа Дня большой оленьей упряжки, местные артисты дадут благотворительный концерт. Ходят слухи, что выпускницы балетной школы поселка Потоскуй собираются исполнить танец маленьких лебедей.

Вася сморщился. Мама-виолончелистка, хоть и была весьма посредственным музыкантом, ухитрилась привить сыну искреннюю любовь к классической музыке и классическому же балету. Обожавший Чайковского Джокер не мог представить себе, во что ухитрятся превратить «Лебединое озеро» низкорослые и кривоногие эвенки Потоскуя.

Вася видел этот поселок с баржи, которая медленно, но неотвратимо влекла его вверх по Ангаре к поселку Кежма, откуда их этап должен был уже по суше отправиться в лагерь.

– Это Потоскуй, – объяснил ему вор-рецидивист по кличке Гнусавый. – Чуть выше по течению расположены деревни Погорюй и Кукуй.

– Здесь все названия такие веселые? – поинтересовался Вася. – А что-нибудь вроде «Лас-Пальмас» или «Кочабамба» тут не найдется?

Гнусавый посмотрел на Васю с неодобрением. У него еще вчера кончились сигареты, и потому он не был расположен шутить.

– В Магадане есть гостиница «Южная», – мрачно сплюнув за борт, сказал он и отвернулся.

«В конце концов, потоскуйские лебеди лучше, чем ничего», – подумал Джокер, подбирая с полу картофелину, бывшую Клаудиу Шиффер, и безжалостно бросая ее в кипящую кастрюлю. Так сказать, «в набежавшую волну».

– Да здравствует День большой оленьей упряжки, – сказал он, обращаясь к Валькирию.

Альберто Иньяки, маркиз де Арнелья, с трудом разлепил налитые свинцом веки и с недоумением уставился на расплывчатые очертания предмета, находящегося в непосредственной близости от его носа. Маркиз, излишне склонный к любопытству, задумался о том, что могло поутру находиться в его постели, а в том, что он проснулся именно в своей постели, Альберто не сомневался. Его мать, Мария Тереза де Арнелья, питала слабость к аромату жасмина, и постельное белье в спальнях замка столь сильно благоухало жасмином, что, даже не открывая глаз, Альберто мог безошибочно догадаться, где он находится – у себя дома или в постели очередной красотки.

Маркиз глубоко вздохнул, прогоняя остатки дремоты. Очертания интересующего его предмета стали чуть более отчетливы, и он идентифицировал его как лодыжку изящной женской ножки. Это открытие его обрадовало, но по-прежнему оставался нерешенным самый главный вопрос – кому принадлежала эта ножка. Альберто еще раз вздохнул и скользнул взглядом вдоль конечности, переходящей в плавный округлый изгиб, полуприкрытый благоухающей жасмином простыней.

– Сто двадцать семь сантиметров, – безошибочно прикинул маркиз, – самая длинная в мире женская нога, занесенная в Книгу рекордов Гиннесса.

– Мириам! – позвал он, мягко похлопав по выступающей из-под простыни округлости.

Простыня зашевелилась, и из-под нее выглянуло изящное, точеное личико с растрепанной гривой угольно-черных волос.

– Дорогой, когда мы поженимся? – требовательно и капризно спросила девушка.

Альберто издал тихий стон и прикрыл глаза.

«Когда у скарабеев вырастут перья», – подумалось ему.

День начинался не так хорошо, как он ожидал.

– Любовь моя, но ведь мы с тобой знакомы всего три дня, и это – лишь первая ночь, которую мы провели вместе, – дипломатично заметил он. – Тебе не кажется, что мы недостаточно хорошо знаем друг друга, чтобы именно сейчас заводить такой разговор?

– Что значит время для истинной любви? – с типично андалузской патетикой воскликнула Мириам. – Я поняла, что ты мужчина моей жизни, как только увидела тебя. А сегодня ночью, когда ты, мой сладкий сексуальный Терминатор, вошел в мое тело, как неистовый тигр, мне явилась святая дева Иммакулада Консепсьон и поведала, что волей небес нам суждено стать мужем и женой.

«Сладкий сексуальный Терминатор?.. Вошел в мое тело, как неистовый тигр? – с ужасом повторил про себя Альберто. – Где она только набралась такой лексики? Похоже, дочь деревенского сапожника навсегда останется дочерью сапожника, будь она трижды фотомоделью».

Зная по опыту, что обсуждать стилистику речи с представительницами прекрасного пола – занятие бессмысленное и иногда даже опасное, маркиз не стал спорить.

– Ну, если сама святая дева Иммакулада Консепсьон сообщила тебе, что нам суждено пожениться, значит, так тому и быть, – пожал плечами он. – По правде говоря, я просто не в состоянии обсуждать вопрос о свадьбе до завтрака.

– Но после завтрака мы поговорим? – продолжала настаивать на своем обладательница самых длинных в мире ног.

– Конечно, поговорим, мой гиннессовский ангел, – лицемерно пообещал маркиз, в то время как его ум лихорадочно перебирал возможные варианты спасения.

«А ведь мама предупреждала меня: на пушечный выстрел не приближаться к Мириам, – сокрушенно подумал он. – Но какой мужчина устоит перед ножками из Книги рекордов?»

Мириам Диас Флорес, дочь скромного деревенского сапожника, выросшая и получившая воспитание в крошечном андалузском селении Гвардавака, что в переводе с испанского означает «Стереги корову!», не обладала излишними и бесполезными познаниями в области литературы, искусства или классической музыки. Недостаток образования ей заменяли крайне развитое честолюбие, бульдожья хватка и твердо усвоенные правила, что хорошо, а что плохо.

В пятнадцать лет Мириам, соблазнив престарелого мэра соседнего городка, стала победительницей местного конкурса красоты «Сеньорита Домашний сыр». Когда в результате обмеров неожиданно выяснилось, что андалузская смуглянка обладает самыми длинными в мире ногами, она в один миг стала предметом национальной гордости Испании. О ногах Мириам трубили все газеты и журналы, их демонстрировали по телевидению и расклеивали в рекламных плакатах по всей стране.

Однако счастье длилось недолго. Хотя Мириам и заключила несколько выгодных контрактов, ей никак не удавалось стать суперзвездой. Возможно, ей не хватало ума, честолюбия, расчетливости или изысканных манер, культуры, умения показать себя с лучшей стороны – кто знает! Годы летели незаметно, а, как известно, время для модели – самый страшный враг.

В двадцать лет Мириам поняла, что стать второй Наоми Кемпбелл ей не светит, и, отчаянно не желая вновь погружаться в пучину бедности и забвения, твердо решила выйти замуж за очень большие деньги. Удачно блеснув своими знаменитыми конечностями перед Лоренцо Сарасола, самым богатым судовладельцем Испании, она без труда соблазнила пятидесятидвухлетнего богача и, продемонстрировав ему виртуозно отточенное регулярными упражнениями искусство секса, настолько задурила голову престарелому донжуану, что он твердо решил развестись со своей изрядно потрепанной жизнью половиной и жениться на длинноногой красавице.

Пенелопа, жена Лоренцо, приняла предложение о разводе с огорчившим судовладельца энтузиазмом.

– Ты получишь свою свободу и свою костлявую андалузскую шлюшку, старый бестолковый кобель, – демонстративно и оскорбительно расхохотавшись, заключила Пенелопа. – Но эта девка слишком дорого обойдется тебе – ровно в половину твоего состояния.

Жестокая реальность, как айсберг, неожиданно вынырнувший из тумана, разнесла в щепки утлую лодчонку романтической страсти. Лоренцо ни за что на свете не желал терять половину своих кораблей.

– Не понимаю, что со мной произошло, – жаловался он своему адвокату. – С каких это пор я начал думать членом, а не головой?

Адвокат сочувственно поджал губы.

– Еще не все потеряно, – сказал он. – Если ты докажешь, что твоя связь с Мириам прекратилась до подачи заявления на развод, жена не сможет отсудить у тебя половину имущества.

– Ты не знаешь Мириам, – пессимистично заметил судовладелец. – Она считает, что заглотила жирного червя, и ни за что не выпустит наживку. Я влип.

– Ты плохо знаешь женщин, – заметил адвокат. – Стоит показать твоей модели более привлекательную приманку, и ты в один миг станешь свободен. У меня на примете есть такой червь…

Две недели спустя журналы опубликовали фотографию, на которой полураздетая Мириам Диас Флорес страстно целовалась в машине с итальянским герцогом Лекиньо, который был знаменит тем, что, не имея ни гроша за душой, тем не менее вел роскошную жизнь, соблазняя богатых дам звучностью своего титула и блеском черных похотливых глаз. Привлекало внимание то, что дело было поздним вечером, но свет в машине был услужливо включен, словно приглашая фотографов как можно выразительнее запечатлеть любовную сцену.

Герцог Лекиньо получил свои сто тысяч долларов, Лоренцо Сарасола устроил бурную и некрасивую сцену ревности, после которой окончательно порвал с надоевшей моделью, Пенелопа получила развод и приличное содержание. Все были довольны, и только Мириам осталась на бобах. Ей было уже двадцать три года – возраст почти критический для профессии манекенщицы.

С присущей ей бульдожьей хваткой Мириам вцепилась в Гонсало, сына герцогини Альмы, наследника самого большого состояния Испании. Были страстные ночи и бурные объяснения в любви, но, как всегда, судьба-злодейка, на сей раз принявшая обличье жестокосердной герцогини-матери, вновь разрушила матримониальные планы искательницы сокровищ.

– У меня нет ни гроша, – со слезами на глазах поведал влюбленный Гонсало. – Все мои счета оплачивает мать. Конечно, я собираюсь унаследовать герцогский титул, но я никогда не работал. У меня нет своих денег, и я не смогу содержать тебя. Мама сказала, что, если я женюсь на тебе, все, что я буду получать, – это около тысячи долларов в месяц. Я не смогу так жить и не имею права обречь тебя на нищенское существование!

– Что значат деньги в сравнении с истинной любовью! – пылко воскликнула Мириам, прикидывая про себя, сколько лет может протянуть еще паскудная старая карга. Старая карга была еще не слишком стара и обладала завидным здоровьем, так что шансы манекенщицы в ближайшее время стать герцогиней были столь же призрачны, сколь и надежда на главный приз в национальной лотерее. Пришла пора присмотреть себе новую добычу.

Три дня назад, на престижной презентации нового мужского одеколона «Прикосновение дьявола», одетая в полупрозрачное розовое платье модель, инспектируя оценивающим взглядом мужской контингент, издала тихий вздох удивления и восхищения, выделив из толпы гостей высокого стройного мужчину в белом смокинге.

– Это же маркиз де Арнелья! – воскликнула Мириам, всегда тщательно изучавшая все иллюстрированные журналы, посвященные жизни высшего общества. – В жизни он выглядит еще лучше, чем на фотографиях!

Мириам хищно улыбнулась. В ее жизни вновь обозначилась цель.

– Ничего страшного, не беспокойтесь! – воскликнул Альберто де Арнелья, когда Мириам, споткнувшись, пролила красное вино на его белоснежный пиджак.

– Какая же я неловкая! – воскликнула модель. – Боже, я испортила ваш костюм!

Альберто с возрастающим интересом окинул взглядом почти не прикрытые полупрозрачным платьем ноги фотомодели.

– Я навсегда сохраню это пятно в память о нашей встрече! – галантно воскликнул он, грубо чертыхнувшись про себя. – Белизна слишком скучна. Ей не хватает живости красного цвета. Белое и красное, верность и любовь, что может быть романтичнее! Вы не испортили мой смокинг, наоборот, вы украсили его!

Мириам, закатив глаза, томно вздохнула.

И теперь, три дня спустя, проснувшись в его постели после бурной ночи любви, она твердо решила ковать железо, пока горячо.

– Мы позавтракаем дома или поедем куда-нибудь? – закинула она удочку.

– Я всегда завтракаю с мамой, – припоминая подробности романа своей новой подружки с сыном герцогини Альмы, ответил Альберто с плохо скрытым сарказмом. – Думаю, тебе будет приятно познакомиться с моей любимой мамочкой. Она делает все, чтобы я был счастлив, и я уверен, ей будет приятно, если мы втроем после завтрака затронем вопрос о нашей свадьбе.

– Нет, только не это! – воскликнула Мириам, после истории с Гонсало ненавидящая само слово «мамочка». – Как-нибудь в другой раз. Думаю, еще слишком рано обсуждать вопрос о свадьбе с членами твоей семьи. К тому же я совсем забыла, у меня через полчаса деловая встреча с представителем одного из агентств.

– Как жаль, – изобразив лицом скорбное выражение, лицемерно произнес Альберто. – Уверен, что мамочка была бы счастлива познакомиться с тобой. Значит, не судьба!

 
А на шмоне опять
Вертухай пять колод отберет,
Ну так что нам, забросить игру?
Не такой мы народ.
Вместо этих пяти
Десять сделаем новых колод.
Нам любая газетка неслабо
На карты идет, —
 

напевал, разминая пальцы, Чумарик, сосед Джокера по нарам.

Чумарик готовился к тренировке. Он тренировался ежедневно, утром и вечером. Чумарик считал себя подлинным профессионалом и виртуозом своего дела.

– Джокер, ты готов? – Прервав пение, Чумарик постучал костяшками пальцев в верхние нары. – Я жду тебя уже целых десять минут. Чем ты там занимаешься?

– Сейчас спущусь. Я должен был собраться с мыслями! – откликнулся Вася.

– Только не надо мне вешать лапшу на уши! – с утрированным одесским акцентом произнес Чумарик. – О чем ты можешь думать? У таких, как ты, нет мыслей.

– А что же у меня есть? – весело спросил Вася.

– Первобытные инстинкты и неудовлетворенные желания, – веско бросил Чумарик.

Когда-то в ранней молодости он прочитал пару книг Фрейда, в том числе «Толкование снов», и с тех пор слегка спятил. В душе Чумарик мечтал быть престижным психоаналитиком, заколачивающим миллионы баксов в процессе легких и необременительных бесед на сексуальные темы, но судьба распорядилась иначе, и Лев Давидович Шкловер, профессиональный шулер и психоаналитик-любитель, мотал срок за убийство, которого он не совершал.

Три с половиной года назад бедняга Чумарик оказался не в то время не в том месте и нагрел на семь тысяч баксов не того человека.

Проигравший оказался не только крутым, он был мстительным, как потомственный сицилиец. После праздничной попойки, посвященной обмыванию выигрыша, Лев Давидович проснулся в незнакомом для него месте. Более того, в постели рядом с ним оказалось уже успевшее окоченеть незнакомое женское тело с пулевыми отверстиями в груди и животе. В руке Лев Давидович сжимал совершенно незнакомый ему пистолет с глушителем. Рядом стояли незнакомые дяди в милицейской форме, и один из них пытался отнять у Льва Давидовича пистолет.

Так не судимый ранее гражданин Шкловер превратился в заключенного Чумарика.

Обладавший неистощимым природным оптимизмом, Чумарик пришелся по душе тюремной братве. Он открыл школу шулерского мастерства, и воры, мошенники и убийцы с энтузиазмом принялись осваивать новую специальность. Игра по-крупному нередко приносила гораздо больший доход, чем рядовые преступления вроде ограбления со взломом или даже рэкета, будучи при этом гораздо более безопасной в вопросах столкновения с представителями правопорядка.

К сожалению, местные зэки не обладали необходимыми для профессионального картежника талантами, и придирчивый Лев Давидович в сердцах обзывал своих учеников двоечниками и безрукими.

Джокер был самым способным из его учеников. Чумарик оценивал его успехи на троечку с плюсом, иногда даже с двумя плюсами.

Вася не пылал особой страстью к азартным играм. Изучать тонкости шулерского ремесла он начал по приказу Валькирия, который с самого начала покровительствовал неудавшемуся мошеннику. Дружба новичка-заключенного и пахана неожиданно для обоих вспыхнула в тюремном душе.

– Ух ты! – восхищенно воскликнул Вася, уставившись на левую грудь Валькирия.

– Тебе нравится? – с неожиданным смущением спросил Семен Аристархович, ласково погладив вытатуированную над его сердцем морду овчарки с высунутым языком в ореоле лучей восходящего солнца.

– Какая умная морда у этой собаки! – сказал Вася, питавший слабость к животным. – Жаль, что в тюрьме держать собак может только охрана.

На глаза пахана навернулась непрошеная слеза.

– Ее звали Мурка, – сказал он. – Это было единственное существо, которое я по-настоящему любил.

Вася дружески похлопал пахана по плечу.

– Зато она всегда с тобой, – с чувством произнес он.

Семен Аристархович шмыгнул носом и взял себя в руки.

– Так, значит, ты у нас неудавшийся мошенник? – спросил он.

– Увы, – печально вздохнул Вася.

– Глупо растрачивать свою молодость на тюремных нарах, – наставительно заметил пахан.

«Кто бы давал советы!» – подумал Вася, но, уважая авторитет местного бугра, с готовностью кивнул, выражая свое согласие.

– Ты должен получить образование, – глубокомысленно произнес пахан.

– Мама мне говорила то же самое, – грустно сказал Вася.

– Ты станешь кидалой, – решил бугор, тыча в грудь Васи указательным пальцем. – Я так решил.

– Кидалой? – неуверенно переспросил Вася.

Пахан с недоумением воззрился на него.

– Ты что, не знаешь, что такое кидала? – недоверчиво протянул он.

Вася стыдливо потупился.

– Ну и молодежь пошла! – сокрушенно вздохнул пахан. – Мошенник, и не знает, что такое кидала. Тебя за что взяли-то?

– Да так, ерунда, с компьютером химичил.

– Чего? – переспросил Валькирий.

Он просидел в тюрьме слишком долго.

«Ты что, не знаешь, что такое компьютер?» – хотел было спросить Вася, но благоразумно проглотил некстати возникший вопрос.

– Вообще-то я не виноват. Возникла какая-то путаница с банковскими счетами, – объяснил он.

– Все мы не виноваты, – веско произнес Семен Аристархович. – Значит, решено. Я договорюсь, чтобы тебя поместили в камеру к Чумарику, и я лично прослежу за тем, чтобы ты получил образование и стал достойным членом нашего общества. Кстати, кликуха у тебя есть?

– Вроде нет пока. Я только вчера в тюрьму прибыл.

– Учитывая твою новую специализацию, братва будет звать тебя Джокером, – решил Валькирий, нежно постукивая пальцами по собачьей морде.

– Джокер, долго еще тебя ждать? – снова позвал снизу Чумарик. – Тебе через неделю выходить, а у тебя до сих пор карты из рукавов вываливаются. Это же позор! Как ты собираешься зарабатывать на жизнь при такой технике?

– Иду, иду, – отозвался Вася, свешивая ноги с нар.

– Думаю, тебе лучше надеть фрак от Армани, – сказала Мария Тереза де Арнелья, прикладывая к платью жемчужное ожерелье и придирчиво оглядывая свое изображение в зеркале. – Вечера у баронессы Тинерсен очень изысканны. Кроме того, я собираюсь представить тебя Эухении Васконселос, дочери графа Эдуардо. Она недавно вернулась из Швейцарии, где получала образование. Это очень красивая и прекрасно воспитанная девушка из благородной семьи. Она могла бы стать тебе отличной женой.

– Мама, пожалуйста, позволь мне самому подобрать себе жену, – мягко сказал Альберто. – Уверяю тебя, у меня достаточно опыта и ума, чтобы сделать хороший выбор.

– Я не сомневаюсь в тебе, сынок, – сказала Мария Тереза. – Но ты молод, а молодость слепа, и ты можешь совершить трагическую ошибку, если уже не совершил ее.

– Ты на что намекаешь? – поинтересовался Альберто.

– Ты же не будешь отрицать, что провел ночь с этой гиннессовской рекордисткой, которая вечно гоняется за денежными мешками и аристократами в надежде выйти замуж?

– Большое дело – провел ночь! – возразил Альберто. – Ты же не думаешь, что я собираюсь жениться на Мириам Диас Флорес?

– От подобных девиц не так легко избавиться, – покачала головой маркиза. – Ей ведь удалось задурить голову Гонсало Альме. Не понимаю, что мужчины находят в таких, как она? Если бы не Кристина Альма, он вполне мог бы жениться на этой простолюдинке.

– Мама, мы живем в конце двадцатого века, – напомнил Альберто. – Сейчас титулы – это просто титулы, они мало что значат. Нужно жениться по любви, а не по крови.

– Тут ты не прав, сынок, – твердо ответила маркиза. – Жениться на простолюдинках – дурной тон. Если тебе нужна любовь – заведи красивую любовницу. Это разумно и престижно, но жениться ты должен только на аристократке.

– А если бы ты полюбила обычного человека? – спросил Альберто. – Неужели бы ты не вышла за него замуж только потому, что у него не слишком благородное происхождение?

Мария Тереза раздраженно бросила жемчужное ожерелье в коробку с драгоценностями.

– Полюбить простолюдина?! – гордо вскидывая голову, спросила она. – Только не я!

Арлин Бежар, урожденная Маша Аксючиц, с размаху швырнула стакан в стену обшарпанного гостиничного номера, хотя вряд ли кому-либо в здравом уме пришло бы в голову назвать каморку, в которой она находилась, гостиничным номером.

Тем не менее население поселка Ванавара, расположенного на берегу Подкаменной Тунгуски, гордилось своей гостиницей. Это была просторная изба из цельных бревен, стоявшая недалеко от ванаварского дебаркадера, разделенная на четыре комнаты и отапливаемая старой чугунной печкой.

Дискуссия по поводу того, как назвать гостиницу, разгорелась в самый последний момент – за день до того, как ее должны были торжественно открыть, перерезав красную ленточку в присутствии важных чинов из областного центра. О названии местное начальство, утомленное неумеренным потреблением алкоголя, как-то позабыло до самого вечера перед открытием.

Поселковая верхушка в виде парторга, председателя сельсовета и эвенкийского представителя оленеводческого хозяйства парилась в русской баньке в компании пары заезжих геологов.

Парторг опрокинул стаканчик перцовки и вдруг с размаху хлопнул себя по лбу.

– Уй, – страшным голосом произнес он.

– П-плохо пошло? – сочувственно поинтересовался председатель сельсовета.

– Ё-моё, а название-то для гостиницы придумать позабыли! – еще раз хлопнул себя по лбу парторг. – Однако.

– Ничего, ща придумаем! – бодро отозвался председатель сельсовета.

Компания опрокинула еще по стаканчику и погрузилась в продолжительное молчание.

Один из геологов, видя, что аборигены вот-вот погрузятся в сон, решил проявить инициативу.

– Давайте назовем гостиницу «Эксцельсиор», – мечтательно произнес он.

Когда-то он вычитал это название в романе о жизни успешно загнивающего капиталистического общества, и оно почему-то врезалось ему в память.

– Экс – чего? – изумленно икнул председатель сельсовета.

– Не важно, – спохватился геолог, снимая свое предложение.

– Назовем ее «Таймень», – погрузился в воспоминания парторг. – Как-то раз я поймал тайменя, глаз – во! – Развел руки в стороны на добрых полтора метра. – Чуть меня не утопил, зверюга проклятая! Пять часов с ним возился!

Эвенкийский представитель оленеводческого хозяйства несколько раз шмякнул копченым лещом по скамейке, взывая ко всеобщему вниманию. Четыре пары слегка расфокусированных глаз уставились на него.

– Ыыт! – произнес представитель местного населения, и, поскольку остальные молчали, ожидая продолжения, он повторил: – Ыыт! Луна!

– Ну, этот уже готов, – сочувственно покачал головой геолог.

– Моя не готов! Моя очень умный! Название придумал, однако! – ткнул указательным пальцем в прокопченный потолок эвенк. – Ыыт!

– Что ыыт? – терпеливо спросил парторг.

– Это моя земля! Это земля эвенк! И гостиница тоже называть эвенк! Ыыт – луна.

– Похоже, он хочет сказать, что «ыыт» – это по-эвенкийски «луна», – пояснил геолог.

– Ыыт, – икнул парторг. – Во дают!

Компания опрокинула еще по стаканчику перцовочки, и дискуссия замерла.

Когда на следующее утро председатель сельсовета очнулся у себя дома, было уже десять часов. В двенадцать ожидалось прибытие высокого начальства.

– Дунька! – рявкнул он жене. – Позвать сюда художника, да быстро! Одна нога здесь, другая там.

Местный пасечник Матвей Фомич, по совместительству художник, прибыл в дом председателя через двадцать минут.

Хозяин, терзаемый жестоким похмельем, допивал третий стакашек огуречного рассола и отчаянно пытался вспомнить название для гостиницы, которое они придумали вчера. Наконец его осенило.

– Ыыт, – прохрипел он, выкатив на художника налитые кровью глаза.

– Чего? – испуганно попятился Матвей Фомич.

Так над гостиничной дверью появилась дощечка с надписью: «Ыыт».

– Ыыт! – пронзительно кричала Арлин Бежар, она же Маша Аксючиц, глядя, как стакан с дорогим коньяком разбивается вдребезги от соприкосновения с могучими, потемневшими от времени бревнами гостиничной стены. – Ыыт! Мороз, эвенки и клопы! Будь ты проклят, папочка!

Гарик Костолом на всякий случай отскочил в сторону и, согнувшись, прикрыл голову руками, защищаясь от осколков. Он встряхнулся, как собака, сбрасывая с дорогого костюма капли коньяка.

– Этот коньяк мне обошелся в сотню баксов, – недовольно проворчал он. – Не могла бы ты в следующий раз вымещать свою злость на стаканах с минералкой?

Настоящее имя Костолома было Игорь Михайлович Пушкин, но имя Игорь он считал слишком примитивным, а фамилия нравилась ему еще меньше. Гарик Костолом не был склонен к высокой поэзии и чувствовал себя неловко всякий раз, когда его спрашивали, не состоит ли он в родстве с великим русским поэтом. Гарик в родстве не состоял и состоять не желал. Единственное, что он усвоил из школьной программы, – это что его однофамилец был порядочным бабником, что, впрочем, часто бывает свойственно мужчинам маленького роста.

– Только дурак может позволить прихлопнуть себя из-за бабы, – презрительно сплюнув, сказал как-то дружкам Костолом, когда речь случайно зашла о Пушкине. – Я бы никогда не допустил такой глупости. Баб надо держать вот так! – И он продемонстрировал восхищенным приятелям могучий волосатый кулак.

Ростом Гарик вымахал под два метра, и, если учесть, что он в спортзале проводил времени больше, чем Сталлоне и Шварценеггер, вместе взятые, его кулак действительно впечатлял. Поэзия в послеперестроечное время была не в моде. Гарик хотел быть крутым.

Впрочем, даже его не обремененный интеллектом мозг в какой-то мере не был чужд поэзии. Он даже знал наизусть одно стихотворение. На самом деле это было не стихотворение, а текст песни, но Гарик с детства испытывал к этому тексту особую слабость.

Песня была о том, как танцовщица Мэри изменила молодому наезднику Гарику с пожилым пиратским атаманом. Гарик зарезал атамана в честной схватке на ножах, а затем вонзил кинжал в грудь коварной танцовщицы, несмотря на все ее заверения о том, что она совершила ужасную ошибку и впредь будет любить только Гарика.

 
В дверях стоял наездник молодой,
Глаза его, как молнии, блистали,
Наездник был красивый сам собой,
Пираты сразу Гарика узнали, —
 

басом выводил Костолом, приняв стаканчик на грудь.

– Вот это поэзия, прямо за душу берет! – говорил он. – Это тебе не Пушкин!

В честь красивого «сам собою» наездника Костолом тоже стал именовать себя Гариком, утверждая, что Гарик – уменьшительная форма от Игоря.

Единственное, чего Костолом не учел в вопросе взаимоотношения полов, – это что теория, конечно, штука хорошая, но в жизни она нередко расходится с практикой. Несмотря на то что в компании друзей Гарик настойчиво продолжал утверждать, что баб необходимо держать в кулаке, с Машей Аксючиц, то есть с Арлин Бежар, этот номер не проходил. Влюбленный по уши Гарик пару раз для острастки попробовал легонько поколотить Машу, но добиться желаемого результата ему не удалось. Маша обладала еще более диким и необузданным темпераментом, чем молодой грузин, торгующий ранней черешней на Московском центральном рынке.